Часть IV

Эмоции, идентичность и музыка

23

Бодрствование и сон:

музыкальные сновидения

Как и большинству людей, мне иногда снится музыка. Подчас эти сны пугают меня, так как в них мне приходится публично исполнять незнакомые мне произведения, но в большинстве сновидений я слушаю или исполняю музыку, хорошо мне знакомую. Вероятно, во сне эта музыка глубоко трогает меня, но, проснувшись, я, как правило, помню лишь, что мне снилась музыка, и испытываю навеянные ею чувства. При этом я не могу точно вспомнить, какие именно произведения я слышал или играл.

Но в 1974 году в двух случаях все было по-другому. В то время меня мучила жестокая бессонница, и я принимал большие дозы старого снотворного средства – хлоралгидрата. Лекарство вызывало у меня яркие живые сновидения, которые иногда, как ложные галлюцинации, продолжались и некоторое время после пробуждения. В одном случае мне снился квинтет Моцарта для рожков. Божественная музыка, к моему полному восторгу, продолжала звучать и после того, как я проснулся. Я слышал (чего никогда не бывало в обычных музыкальных снах) звучание каждого инструмента. Пьеса разворачивалась в моей голове неторопливо, в своем настоящем темпе. После того как я выпил стакан чаю, звуки внезапно смолкли, стремительно, как будто лопнул мыльный пузырь.

В тот же период времени у меня было еще одно музыкальное сновидение, и оно тоже продолжалось после пробуждения. В этой музыке, в отличие от квинтета Моцарта, меня все раздражало, и я не мог дождаться, когда она закончится. Я принимал душ, выпивал чашку кофе, тряс головой, играл на фортепьяно мазурку – но все было тщетно, музыка не прекращалась. В конце концов, я позвонил своему другу Орлану Фоксу и сказал, что слышу песни, от которых не могу избавиться, песни, наводящие на меня меланхолию и какой-то страх. Самое ужасное, добавил я, что песни звучат на немецком языке, которого я не знаю. Орлан попросил меня спеть или промурлыкать какие-нибудь из этих песен. Я выполнил его просьбу, и наступила довольно долгая пауза.

– Ты, случайно, не покинул каких-нибудь своих юных пациентов? – спросил он. – Или, может быть, ты убил каких-то своих литературных детей?

– Произошло и то и другое, – ответил я. – Вчера я уволился из детского отделения больницы и сжег только что написанный сборник эссе… Как ты догадался?

– Твое сознание играет «Песни об умерших детях» Малера, – сказал он, – траурные песнопения по отошедшим душам.

Это сновидение меня поразило, потому что я не люблю Малера и обычно с большим трудом запоминаю его музыку, не говоря уже о том, чтобы напевать «Песни об умерших детях». Но мой спящий мозг с безошибочной точностью нашел подходящий символ для событий минувшего дня. После того как Орлан растолковал мой сон, музыка прекратилась. С тех пор прошло тридцать лет, но это сновидение ни разу больше не повторилось.

Грезы и призрачные видения особенно часто встречаются в промежуточных состояниях между сном и бодрствованием: в гипнагогическом – предшествующем сну, и гипнопомпическом – возникающем непосредственно перед окончательным пробуждением. Зрительные гипнопомпические галлюцинации бывают очень яркими, калейдоскопическими, ускользающими – их очень трудно запомнить, но временами они принимают форму связных музыкальных галлюцинаций. Позже, в конце 1974 года, я получил травму ноги, в связи с чем мне сделали операцию. На несколько недель меня поместили в крошечную палату без окон, где было невозможно пользоваться радиоприемником. Один из моих друзей принес мне магнитофон и единственную запись – скрипичный концерт Мендельсона. Я проигрывал эту запись десятки раз в день, и однажды утром, находясь в восхитительном гипнопомпическом состоянии, следующим за пробуждением, я услышал звуки концерта Мендельсона. Я уже не спал и отчетливо сознавал, что лежу на больничной койке и что рядом со мной стоит мой магнитофон. Я подумал, что одна из медсестер нашла новый оригинальный способ будить меня по утрам. Постепенно я пробуждался окончательно, но музыка продолжала звучать. Я сонно потянулся к магнитофону, чтобы его выключить, и каково же было мое удивление, когда я обнаружил, что он выключен. Поняв это, я окончательно проснулся, и галлюцинаторная музыка тотчас умолкла.

Мне никогда – ни до того, ни после того – не приходилось переживать связные, продолжительные, полностью имитирующие реальное восприятие музыкальные гипнагогические или гипнопомпические галлюцинации. Подозреваю, что в состояние реального «прослушивания» музыки меня повергло сочетание событий: почти непрерывное проигрывание концерта Мендельсона, перенасытившее мой мозг, плюс гипнопомпическое состояние.

Обсудив эту тему с несколькими профессиональными музыкантами, я узнал, что яркие музыкальные образы или псевдогаллюцинации довольно часто встречаются в таких состояниях. Поэтесса Мелани Челленджер, пишущая либретто для опер, рассказала мне, что, когда она просыпается после дневной «сиесты» и находится в «пограничном состоянии» между сном и бодрствованием, она часто слышит очень громкую и очень живую оркестровую музыку – «такое впечатление, что оркестр играет в комнате». В эти моменты Мелани полностью отдает себе отчет в том, что лежит в кровати в собственной спальне, в которой нет никакого оркестра, но его игру она воспринимает во всем богатстве звучания отдельных инструментов, чего она не может представить в своем обычном музыкальном воображении. Она говорит, что никогда не слышит какую-либо пьесу целиком, обычно это мозаика связанных между собой фрагментов, своего рода музыкальный калейдоскоп. Тем не менее некоторые из этих гипнопомпических фрагментов надолго остаются в ее памяти и играют важную роль в сочинении следующих либретто.

Однако у некоторых музыкантов, особенно если они долго и трудно вынашивали новое сочинение, такие переживания могут быть связными и наполненными смыслом и значением. Такое переживание было описано Вагнером. Именно в тот момент он услышал оркестровое вступление к «Золоту Рейна». Произошло это после долгого ожидания, когда композитор находился в странном, почти галлюцинаторном сумеречном состоянии:

«Я провел бессонную ночь, словно в лихорадке, а утром заставил себя совершить прогулку по холмистым окрестностям, заросшим сосновым лесом. В лесу было уныло и пустынно, и я никак не мог понять, зачем я сюда пришел. После полудня я вернулся домой, лег на жесткую кушетку и принялся ждать, когда придет вожделенный сон. Сон не приходил, но я впал в какое-то полусонное состояние. У меня было такое чувство, будто я погружаюсь в стремительно текущий водный поток. Шум воды сам преобразился в моем мозгу в музыку. Это был аккорд в ми-бемоль мажоре, продолжавший бесконечно звучать в моей голове в виде ломаных фрагментов. Эти рваные формы были мелодическими пассажами, олицетворявшими нарастающее движение, но чистая триада ми-бемоль мажора оставалась при этом неизменной. Этот аккорд придавал бесконечную значимость стихии, в которую я погружался. Я очнулся в ужасе, чувствуя, как волны смыкаются над моей головой. Я сразу понял, что мне наконец явилась оркестровая увертюра к «Золоту Рейна», которую я вынашивал длительное время, но которая никак не отливалась в окончательную форму. Я быстро понял, что происходило: поток жизни захлестывал меня не снаружи, а изнутри».

Композитор Равель утверждал, что его самые замечательные мелодии приходили к нему во сне. О том же говорил и Стравинский. Действительно, многие великие композиторы-классики рассказывали о музыкальных сновидениях и часто черпали в них вдохновение. Вот неполный список таких композиторов: Гендель, Моцарт, Шопен и Брамс.

Но, вероятно, самый трогательный пример – это эпизод, рассказанный Берлиозом в его «Воспоминаниях»:

«Два года назад, когда состояние здоровья моей жены привело меня к большим непредвиденным расходам, но сохранялись надежды на улучшение, мне однажды ночью приснилось, что я сочинил симфонию, которую и услышал во сне. Проснувшись на следующее утро, я помнил ее почти всю, от вступления аллегро ля минор в размере две четверти. …Я сел за стол, чтобы записать вступление, но внезапно подумал: «Если я это сделаю, то мне придется сочинить и все остальное. Мои идеи всегда ведут меня до конца, а эта симфония представлялась мне непомерно тяжелым трудом. Я потрачу на работу три или четыре месяца (мне понадобилось семь месяцев для того, чтобы написать «Ромео и Джульетту»), все это время я не буду писать статей, и, соответственно, упадут мои доходы. Когда симфония будет написана, я настолько ослабну, что не смогу устоять перед уговорами моего переписчика и поручу ему сделать копию, а это значит, что я немедленно задолжаю тысячу или тысячу двести франков. Если я напишу отдельные части, то не успокоюсь до тех пор, пока не закончу всю работу. Я дам концерт, поступления от которого едва ли покроют половину расходов, неизбежных в наши дни. Я потеряю то, чего у меня еще нет, и у меня не будет денег на помощь несчастному инвалиду, я не смогу покрыть мои расходы и оплатить пребывание моего сына на корабле, в экипаж которого он только что поступил». От этих мыслей я содрогнулся, я бросил перо и подумал: «Ну и что из этого? Я забуду эту симфонию к завтрашнему утру!» Следующей ночью я снова услышал эту симфонию. Она упрямо звучала в моей голове, я снова отчетливо слышал вступление аллегро ля минор. Более того, мне виделось, как я его записываю. Я проснулся в состоянии лихорадочного возбуждения. Я напел себе главную тему; мне чрезвычайно понравилась мелодия, и я уже был готов начать писать. Потом вновь вернулись вчерашние мысли и остудили мой пыл. Неподвижно лежа в кровати, я изо всех сил боролся с искушением, лелея надежду, что забуду об этой злосчастной симфонии. Наконец, я действительно заснул, а на следующее утро все воспоминания о симфонии испарились, как утренний туман».

Ирвинг Дж. Мэсси подчеркивает, что «музыка – это единственный дар, который не искажается миром сновидения, хотя все остальное – действия, характеры, зрительные элементы и язык – может изменяться или до неузнаваемости искажаться в сновидениях». Еще более специфично то, пишет он, что «музыка во сне не становится фрагментарной, хаотичной или бессвязной, она не пропадает так же быстро после пробуждения, как другие компоненты сновидений». Так, Берлиоз после пробуждения смог почти целиком вспомнить вступление к приснившейся ему симфонии, и в бодрствующем состоянии оно – по своей форме и мелодии – понравилось ему не меньше, чем во сне.

Известно множество историй – иногда подлинных, иногда апокрифических – о математических теориях, научных прозрениях, замыслах романов или живописных полотен, явившихся их творцам во сне и не забытых после пробуждения. «Что отличает музыку сновидений от этих иных достижений, – подчеркивает Мэсси, – так это ее неизменная норма, в то время как норма в восприятии сновидений других модальностей является, скорее, исключением или, по меньшей мере, отличается большим непостоянством». (Ошеломленный этими высказываниями Мэсси, отметив про себя, что большинство людей, на которых в подтверждение своих взглядов ссылается Мэсси, являются профессиональными музыкантами, я решил провести самостоятельное исследование. Среди отобранной случайным образом группы старшекурсников Колумбийского университета я провел опрос, попросив описать их музыкальные сновидения. Ответы студентов подтверждают положения Мэсси о том, что приснившаяся музыка воспринимается или «проигрывается» спящим мозгом очень точно и так же точно вспоминается после пробуждения.)

В заключение Мэсси пишет: «Следовательно, музыка сновидения ничем не отличается от музыки, которую мы слышим в состоянии бодрствования. …Можно даже утверждать, что музыка никогда не спит. …Складывается впечатление, что это автономная система, индифферентная к состоянию нашего сознания, к его наличию или отсутствию». Выводы Мэсси подтверждаются точностью и неизгладимостью музыкальной памяти, которая проявляется в музыкальном воображении, в музыкальных навязчивостях и в поразительных музыкальных галлюцинациях. Подтверждение мы также находим в устойчивости музыкальной памяти, сохраняющейся даже при амнезии и деменции.

Мэсси задается вопросом, почему музыкальные сновидения не подвергаются искажениям и (если Фрейд прав) лишены масок, столь характерных для почти всех остальных элементов сновидений, что делает необходимым истолкование (подчас очень запутанное) сновидений. Почему музыка иная? Почему музыкальные сновидения так буквальны, так верно соответствуют реальности? Не обусловлено ли это тем, что «музыка обладает фиксированным формальным контуром и внутренним моментом – своей характеристической, независимой от внешних влияний целью существования»? Или музыкальное представительство в мозгу имеет особую физиологическую и анатомическую организацию? Может быть, музыка «обслуживается не теми процессами, которые обслуживают образы, язык или повествование, и поэтому не подвержена воздействию тех амнестических сил, которые влияют на образы, отличные от музыкальных»? Ясно, что, как подчеркивает Мэсси, «музыкальное сновидение – это не просто курьез, а потенциальный источник важной информации», которая, вероятно, поможет ответить на самые сокровенные вопросы о природе искусства и головного мозга.