Простите, я ослышался

Несколько недель назад, услышав, что моя приятельница Кейт Эдгар сказала мне: «Сегодня пойду на хоровую практику», я очень удивился. За все тридцать лет, что мы знаем друг друга, я ни разу не слышал, чтобы она проявила хотя бы малейшую склонность к пению. Но, подумал я, может, Кейт просто молчала об этом, считая, что хоровое пение мне не интересно? Возможно, это ее новое увлечение, или ее сын поет в хоре, или…

Мысленно я выдвинул множество разных гипотез, но мне даже не пришло в голову, что я мог ослышаться. Только когда Кейт вернулась, я узнал, что она ходила к хиропрактику.

Через несколько дней Кейт шутливо заметила: «Вот сегодня я точно пойду на хоровую практику». Я снова был сильно озадачен. «В какую Арктику она собралась? При чем здесь Арктика?»

В последнее время я страдаю от глухоты, и чем сильнее она прогрессирует, тем чаще слышу не то, что мне говорят. Правда, дело это непредсказуемое. Иногда день проходит спокойно, но порой я могу ослышаться за сутки раз двадцать. Все эти ситуации я аккуратно заношу в красный блокнот, на котором написано «Paracuses» – нарушения восприятия речи. Красным я записываю то, что слышу, зеленым – то, что было сказано на самом деле, а фиолетовым – реакцию людей на мою оплошность, а также свои бредовые гипотезы по поводу услышанного – попытки придать смысл очевидной бессмыслице.

После выхода в свет в 1901 году «Психопатологии обыденной жизни» Фрейда подобные нарушения слухового восприятия, речевые ошибки, неверные действия и оговорки трактовались как «фрейдистские», то есть как выражение глубоких, подавленных чувств и конфликтов. Хотя некоторые из таких ошибочных слуховых восприятий вгоняют меня в краску, в подавляющем большинстве случаев они не допускают никаких фрейдистских толкований. Почти всегда то, что я слышу, имеет звуковое сходство, такой же акустический гештальт, что и произнесенное слово, и это сходство связывает то, что было сказано, и то, что я услышал. Синтаксис предложения сохраняется, однако это мне не помогает; то, что я слышу, теряет всякий смысл и значение, превращаясь в фонологически схожую, но абсолютно бессмысленную или абсурдную звуковую форму, несмотря на то, что общая форма предложения сохраняется в неприкосновенности.

Отсутствие отчетливой дикции, необычная расстановка ударений или плохое произношение – все это может нарушить восприятие чужой речи любым человеком. Часто такие погрешности слуха превращают одно реальное слово в другое, совершенно абсурдное и выпадающее из контекста, но порой мозг спешит на помощь и создает неологизм. Когда одна моя знакомая сказала мне по телефону, что ее сын болен, я услышал вместо «тонзиллит» «пондиллит» и был озадачен. Что это за необычный клинический синдром, воспаление, о котором я не знал? До меня не дошло, что я изобрел несуществующее слово, даже несуществующее заболевание.

Каждая погрешность слуха, приводящая к восприятию странного звукосочетания, является неожиданной новостью. Сотая погрешность такого рода воспринимается так же свежо, как и первая. Иногда я проявляю медлительность в осознании ошибки. Например, я ослышался и получаю удовольствие от самых изощренных толкований того, что услышал, и иногда мне кажется, будто вот сейчас я все пойму. Если ошибка правдоподобна, то ее можно и не заметить, и только если она выпадает из контекста, человек задумывается: что-то здесь не так, и, смущаясь, переспрашивает, а иногда и просит повторить слово или фразу по буквам.

Когда Кейт сообщила, что пойдет петь в хоре, я принял это. Но когда один мой приятель вдруг сказал: «У этого осьминога нашли БАС (боковой амиотрофический склероз)», я понял, что ослышался. Да, у головоногих моллюсков достаточно развитая нервная система, и на долю секунды я предположил, что у осьминога и правда может быть БАС. Но, конечно, сама идея такого рода просто смехотворна. Оказалось, что приятель имел в виду «этого косметолога».

Ошибки подобного типа сами по себе не вызывают особого интереса, однако могут пролить неожиданный свет на природу восприятия, в частности, восприятия речи. Необычно прежде всего то, что эти звуки воспринимаются как вполне осмысленные слова или фразы, а не как нагромождение звуков. Человек ослышался, а не плохо услышал.

Ошибки слухового восприятия – не галлюцинации, но так же используют обычные пути проведения восприятий и воспринимаются как реальные феномены. Никому не придет в голову сомневаться в том, что он слышал именно то, что услышал. Но вследствие того, что наше восприятие конструируется мозгом из довольно скудных и неоднозначных сенсорных данных, ошибки или обманы восприятия всегда возможны. Удивительно то, что наше восприятие в большинстве случаев оказывается верным, учитывая невероятную быстроту, с какой они конструируются мозгом.

В ошибки слухового восприятия вносят свой вклад такие факторы, как окружение человека, его желания и ожидания – сознательные и подсознательные, но настоящая путаница возникает на более низких уровнях, где расположены системы фонологического анализа и декодирования. Пытаются декодировать даже искаженные и недостаточные сигналы, поступающие от наших ушей, и именно эти системы конструируют слова и фразы, даже если те абсурдны.

Я могу ослышаться, слушая речь, но подобное редко случается со мной, когда я слушаю музыку: ноты, мелодии, гармония, музыкальные фразы остаются такими же богатыми и полнозвучными, какими были для меня всегда (хотя я могу ослышаться в восприятии слов). Видимо, в самом механизме, каким мозг обрабатывает музыку, содержится то, что придает крепость ее восприятию, даже если имеет место несовершенство слуха, и, наоборот, в системах восприятия речи находится нечто, что делает ее более уязвимой к искажениям или невнятности.

Игра на музыкальном инструменте или просто прослушивание музыки требует не только анализа тональности и ритма, но и включает в действие процедурную память и эмоциональные центры мозга; музыкальные пьесы хранятся в памяти и допускают предвосхищение.

Но речь, возможно, декодируется и другими системами мозга, например, семантической памятью и синтаксисом. Речь – процесс открытый, изобретательный, полон импровизациями, многозначностью и смысловыми вариациями. Здесь мы пользуемся невероятной свободой, и это делает устную речь бесконечно гибкой и приспособляемой, однако и подверженной искажениям и ошибочному восприятию.

Был ли Фрейд неправ, рассуждая об оговорках и погрешностях слухового восприятия? Разумеется, нет. Он выдвинул на первый план фундаментальные суждения о желаниях, страхах, мотивах и конфликтах, не присутствующих в сознании или вытесненных из него, и эти психологические феномены могут окрашивать оговорки, нарушения восприятия устной речи или прочитанной. Но, вероятно, Фрейд был слишком настойчив, считая, будто все без исключения нарушения восприятия являются результатом неосознаваемых мотивов.

Собирая последние несколько лет примеры своих погрешностей в восприятии речи, но не деля их по принципу пристрастий и анализируя объективно, я прихожу к выводу, что Фрейд недооценил мощь нейронных механизмов и их сочетание с открытой и непредсказуемой природой языка, которая аннулирует смысл, порождает нарушения восприятия, а это абсолютно несущественно как для контекста, так и для подсознательных мотиваций.

И все же в природе подобных нарушений восприятия, когда человек говорит: «Ой, я ослышался!», всегда есть стиль или остроумие – «черта» – мгновенные изобретения, которые в известной степени суть отражение индивидуальности, интересов и жизненного опыта, и это больше всего нравится мне в ошибках восприятия. Только в царстве таких явлений – во всяком случае, присущих мне, – термокаутер может превратиться в теорему Кантора (один из самых моих любимых математиков), подстилка в пастилку, а наложница в ножницы!