21. История крысиного жреца

Снег черный. Не везде, но возле жилых домов – так. Пепел и зола.

Люди топят самодельные печки дровами из на километр вырубленного парка, остатками мебели. Все бумажное давно сгорело в ненасытных буржуйках – слишком уж быстро корчатся и скручиваются листы, проступая никому не нужными буквами. Обращаются в пепел. И он тоже летит из криво вделанных в окна труб, обмазанных глиной, падает вниз, прибавляя траурного окраса замерзшей воде. Можно жечь пластик, но толку с него мало – чад, вонь и никакого тепла.

Аромат безнадежности.

– По радио передали, скоро весна…

Какое там! Денис даже не стал отвечать. Лень, да и скребущий горло кашель. Только и ждет – открой рот, дурачок. Открой. Вдохни дыма. Ответь ненужными словами на пустые сплетни. Весна… Вряд ли. Ее больше не будет. Уже май, а где хоть малейшие приметы?

Мать старательно размешивает в миске пародию на тесто, постукивая железным дном о стол. Пальцы увязли в серой клейкой массе, где вместо муки пыль, выбитая из пустых мешков, от яиц только щепотка порошка, и даже вода – темная, грязная. Из все того же перетопленного снега.

– Жанна умерла, – не останавливаясь, говорит мать. – Доктор сказал, белая чума.

Мало нам напастей после того, как все рухнуло. Теперь еще и болезнь. Эпидемия – так, кажется, называют состояние полной обреченности. Или он что-то путает?

Жанка – это соседка с первого этажа их старого дома. На два класса старше когда-то училась, Денис еще не окончил школу, а она уже выскочила замуж за своего морячка. Потом так же стремительно развелась и жила одна. До Черного Дня. Во время. После. А теперь вот все. Не живет.

– Дрова кончаются, Денис… – поставив миску на стол, говорит мать. У нее больные глаза: желтые белки, покрасневшие веки. И вокруг этого всего черные синяки. Словно бил кто-то, хотя это не так. – Угольку бы.

Ага… Возле развалившихся ТЭЦ ближе к центру города его давно выскребли вместе с землей и замерзшими кусками собачьих какашек. Аж ямы на месте бывших запасов топлива. Есть только на станции, на вокзале, но там охрана. Небритые мужики с автоматами, чума их побери. А у Дениса – ни автомата, ни желания связываться с караулом.

– Угля нет… – хриплым, не своим голосом бурчит он в ответ. И кашляет. Само собой. Долго спавший спазм скручивает его, рвет изнутри грудь. Денис сгибается, стараясь успокоить бронхи и прочую плевру. Плохо ему, не надо было говорить.

Мать наливает горячей мутной воды и подает ему стакан в пятнах теста от ее пальцев. От бывшего снега пахнет болотом и мертвечиной – привычный, чуть сладковатый запах, от которого может вывернуть без всякого бронхита.

– Пей… Это я просто так сказала, – шепчет мать. – Не ходи на станцию.

На старом, покрытом кухонной копотью календаре – май. Там есть и другие месяцы, но тонкая пластиковая полоска с красным окошком упрямо говорит – шестое мая. Мать каждое утро сдвигает окошко на одну цифру. Вызов безвременью и безнадежности. А вот номер года сверху давно оторван на растопку, так что остается только май. Шестое.

Дни недели давно никого не интересуют.

– В парк пойду, – говорит Денис. Горло все еще скребет, но кашель отпустил. От горячей воды, липким комком упавшей по пищеводу, или сам по себе – кто знает.

– Санки совсем развалились… – Мать забирает у него стакан и глотком, как водку, выплескивает в рот, не боясь обжечься. Они все уже давно ничего не боятся. Так выпали карты.

– В руках принесу, – решает Денис и тяжело встает. Кроме кашля, его давит слабость, набивает ноги ватой, а голову пустотой, но он привык. – Жанку забрали?

Единственное, что осталось от городских служб, – похоронная команда. Работают люди. Если позовут, конечно. Сюда, на окраину, они приезжают только по вызову, а без телефона это занятие непростое. Кто-то из еще живых должен одеться и преодолеть пять километров до центра. И столько же обратно, если не решит сразу остаться на кладбище.

– Летчик ходил. Забрали.

Мать глядит мимо Дениса, в стену. Будто ей не интересно, как он осматривает топор, одевается в старую куртку, затягивает ремень поверх и цепляет инструмент. Потом ищет шапку, мешок и моток старой, в узлах, веревки. А может, и так. Неинтересно. Ничего нового, почти год такой жизни с прошлого лета, когда все навсегда кончилось.

– Летчик – молодец, – на прощание говорит Денис и выходит за дверь. Мать молчит, но и это его давно не обижает.

До парка метров триста. Улица упирается в него, заканчиваясь – на удивление людей, не знакомых с местными странностями, – ничем. Тупик, с обеих сторон которого идут спуски к неровно вырубленной роще. Цепочка бурых двухэтажных домов, построенных еще после той войны, потом две многоэтажки посвежее – и тупик.

Но Денис оглядывается на окна своей квартиры, потом зачем-то опускает взгляд на бывшее жилье Жанки, разворачивается и идет в сторону центра. Улица Транспортная… Какой теперь, к черту, транспорт, кроме запряженных старой лошадью саней похоронной команды. Говорят, вымерли лошадки-то, как и коровы, не пережили чего-то из падавшего с небес набора безносой, а эта вот в строю. Пока что.

Красивое слово «иммунитет», он помнит из учебника.

В их доме теперь из двенадцати квартир жилая только одна, их с матерью. По соседству – Летчик с женой Варей и сумасшедшая Манефа. Все так зовут, ей-то все равно. Не отзывается ни на какие имена, на то и псих.

Другая сторона улицы не застроена. Торчат только развалины ротонды, тоже с прошлой большой войны. Памятник и укоризна, оставшаяся без внимания.

Кольцо дороги впереди пусто. Раньше не протолкнуться от машин было, вон АЗС даже сбоку построили на месте совсем уж легендарного Птичьего рынка – Денис его не застал, только от матери слышал, что был такой. Отсюда можно свернуть направо, к Северному району, да только делать там нечего, или налево – там недалеко до водохранилища. Не дай бог к нему сунуться, сплошная радиация. Она везде, конечно, невидимая, безвкусная. Даже ничем не пахнет. Но ближе к воде – чистая смерть. Денис видел, как умирают от лучевой, уж лучше чума. Белая, синяя, серо-буро-малиновая – без разницы. Быстрее, а это плюс.

Людей не видно. Мало их осталось, а в этих краях и подавно – если только в парк кто пойдет за дровами, а так – что здесь делать? Станцию переливания крови разграбили в самом начале, какое-то мутное строительное управление – тоже. И остались редкие живые в нищих квартирах, а у них и брать нечего.

Скрипя снегом, Денис вдруг подумал: а ведь правда, что у них с матерью брать? Топор и три кастрюли? Для кого-то и это ценность, но боги пока миловали.

Вон бредет кто-то. Отсюда и не понять – мужик или баба, одеты все во что придется. Заметил Дениса, дернулся, свернул бегом к частным домам. Страшно ему, наверное. Или ей. Топор у него за поясом опять же…

К вокзалу придется идти той же дорогой, что и испуганному встречному. Еще подумает, что за ним охотятся, нападет сдуру. Денис остановился и подождал. Пусть убегает, нет до него никакого дела.

Поднялся ветер, закружил мусор под ногами, сыпанул снегом в лицо. Неприятно. Но идти надо. Сырые дрова из парка таскать можно, но так себе добыча, а вот с полмешка угля – товар царский. Можно часть махнуть на картошку, Летчик где-то берет, паразит. На уголь поменяет, еще бы! А картошка – это жизнь. Несколько дней, неделю, а там и весна. Мать же сказала. По радио врать не будут…

Станция осталась одна. Штаб восстановления Воронежа. Там и новости, и музыка иногда для поднятия настроения, и советы с рецептами. Чай из коры вон какой вышел, сам бы не поверил раньше!

А вчера – батарейки они экономят, но вечерняя программа – святое, сказали, что страна жива. С колен подымается, не только родной город восстановим, но и Москва оживает. И Питер. Даже из Геленджика вести есть – выжили люди. Выжили! Рыбу ловят, в бывших санаториях беженцев размещают. Прямо у моря, с видом на подкову бухты с верхних этажей. Вот где красота, да и теплее там должно быть.

Не подо льдом же они рыбу ловят.

Во рту Дениса возник забытый вкус жареного хека – тяжелый, с примесью пригорелой муки, но до боли желанный. Парень сплюнул тягучим комком на снег, стараясь избавиться от наваждения. Рыба… Море… Синее, акварельное, как он запомнил из детской еще поездки, постоянные гребешки волн и нагло орущие над головой птицы. А в шторм оно чернеет, будто обидевшись на людей, набирает тревожного блеска и становится злым.

И солнце… Вот оно падает в воду, делая мир вокруг темным, а вот – с утра – восстает из мертвых. И новый день для всех. Каждый раз – новый день.

Здесь же теперь над головой вечные серые облака. Свинец и холст, некрашеная безнадега послевоенной пустоты вокруг и в душе. Пришлось сплюнуть еще раз. Привкус жареной рыбы сменился на горечь, но так даже лучше.

Денис спустился по улице, свернул правее. Прямая дорога к станции. Хоть и страшно, но есть там одна лазейка, есть. Не первый раз же идет. У каждой дыры в заборе автоматчика не поставят. Вот и последняя улица, которую надо пересечь. Дальше очень тихо и очень осторожно. Лучше ползком, но Денис боится, что начнет кашлять. Вот тупичок, всего по три дома с каждой стороны, столбы – серые, с провалившимися кусками бетона и давно мертвыми фонарями сверху, и забор вокзала. Ржавая колючая проволока в четыре ряда в высоту, основательный такой забор.

Не влезай – убьет.

Но если свернуть влево и пройти вдоль одного из домов, видно, что чьи-то заботливые руки сделали подкоп. Узкий крысиный лаз, куда он в куртке и не просочится. Значит, долой куртку. Топор тоже ни к чему, не в лесу, а вот веревку и мешок – с собой. Денис беззвучно взывает к богам, которых нет, и трижды плюет через плечо. Теперь можно лезть.

Вокзал огромный. Целые улицы навсегда остановившихся вагонов, ржавые рельсы под ногами то сходятся, то разбегаются в стороны. Шпалы, несмотря ни на что, так же пахнут креозотом. Этот запах въелся намертво в сам воздух, прибит к нему коваными костылями. Тишина сама воняет железнодорожным кладбищем и жутковатым сладким ароматом мертвечины. Или это какая-то химия на путях разлилась?

Денис ползет, не обращая внимания ни на что – руки в крови от попадающегося на земле стекла – откуда оно здесь? – мешок за поясом цепляется за выступы металла. До угольных вагонов недалеко, но это бесконечная дорога. Медленная, как жизнь. Тяжелая, как смерть.

В стороне перекликается охрана. Голоса грубые, хриплые – как у него самого сейчас. Хочется тоже что-нибудь гаркнуть, но нет. Потом. Некогда.

Тяжелые нижние створки вагона открыты наполовину, за ними блестит уголь. Брать надо мелкие куски, так и в мешок проще уложить, и под забором обратно вытянуть легче. Руки онемели, холодно возиться с угольком, но не отступать же. Денис оглядывается время от времени – никого. Снова выбирает кусок помельче и сует в мешок. Половина. Надо остановиться, иначе не утащит добычу, но жадность шепчет на ухо: «Еще кусок!»

Это же – тепло. Это картошка для мамы и для него самого. Наконец он тормозит. Мешок набит на три четверти, не поднять. Волочить по земле – значит порвать последний пригодный…

– Здорово, пацан! Воруешь, значится?

Денис застывает над мешком на корточках. Ни слова сказать, ни голову повернуть. За шиворот словно кипятка плеснули, и он медленно стекает струйками куда-то к заднице.

– Отпусти… – хрипло шепчет он, не оборачиваясь. – Мать замерзнет. И картошку еще…

– Ничего себе, – ухмыляется невидимка. – Мы тут кору жрем в пайках, а у тебя картоха? Ну-ка встал!

Голос крепнет, в нем появляется собачья злость к нарушителю. Теперь точно все.

Денис медленно – иначе сразу пуля в спину – поднимается на ноги и оборачивается. Хмурый мужик с автоматом, небритый, без одного переднего зуба щерится на него. Ствол почти в упор. Не сбежать, не дернуться.

К держащему его на прицеле охраннику выныривает из-за вагона напарник, щелкает предохранителем.

– Воришка? Я думал, всех положили уже.

– Да нет, лезут. Я за этим от забора следил. Полз, что твоя лягушка.

Оба смеются. Сыто, довольно. Сомнительно, что на коре они такие отъевшиеся.

– Здесь? – уточняет щербатый у приятеля.

Без слов понятно, что обсуждают место его, Дениса, смерти. Вот так вот запросто.

– Да ну, тащить потом… Если б при попытке к бегству, а так к капитану отведем. Бери мешок, малый, как раз в каптерке заканчивается. Поработаешь на возрожденный Воронеж!

Денис, сам не понимая зачем, взваливает тяжеленный мешок на плечи и, качаясь от веса, идет, куда сказали. Уголь впивается через тонкий холст в плечи, в шею. Даже в затылок – острым невидимым краем.

Капитан пьян. Не мертвецки, но чувствительно – запах шагов с трех валит с ног, да и глаза нетрезвые. Бешеные.

– Раба завели? – хохочет он. Оба охранника вежливо посмеиваются вслед за начальством. – Уголь вон туда, в угол. И пошли со мной, гангстер.

Они смеются. Они все снова смеются.

Привокзальная площадь большая. Без машин, людей и спиленных на дрова деревьев она кажется огромной и пустой. Только в самой середине стоит памятник полководцу. Живым он отстоял Родину и почти дожил до победы, но вот так, бронзовый, может только стоять и смотреть, как капитан пистолетом подталкивает Дениса к ближайшему столбу.

– Здесь стань. Страшно?

– Холодно… – тихо говорит парень.

Конечно, страшно, дурак, что ли, зачем спрашивать.

– За уголек спасибо, так что давай, лицом к столбу повернись. Последняя тебе милость от военного руководства.

Денис послушно поворачивается лицом к бетонной трубе с остатками полустертых снегом и ветром прилепленных бумажек. Реклама. Предложение того, чего нет, тем, кто уже не заплатит.

«АВТОБУСОМ К МОРЮ», – читает он размазанные буквы прямо перед глазами. А вот типографская картинка пальм и пляжа уже расплылась, как и телефон, по которому можно…

Сзади громко и нагло кричит птица, впиваясь клювом в затылок. Один раз. Навсегда.

А выстрелов так и нет. Денис стоит, упершись лбом в столб, и чувствует, как по штанам вниз течет что-то мокрое, горячее. Но это не стыдно, теперь уже ничего не стыдно, раз он попался.

Слышен звук удара и короткий страшный вздох. У парня хватает сил обернуться, и он понимает, что расстрела не будет. Вообще или не сейчас, это уж как повезет.

Капитан лежит на спине, так и сжимая в руке пистолет. Из уголка рта льется кровь, толчками, слегка пузырясь, когда он пытается вздохнуть или что-то сказать. Над ним стоят двое – совсем юный парнишка, лет четырнадцати, младше Дениса, и мужик в телогрейке и высоких сапогах, лысый, хмурый, с длинным заточенным напильником в руке. С напильника, ставшего ножом не хуже фабричных, стекает кровь.

– Обоссался? – спрашивает мужик. – Бывает. Высохнет, это дело такое. Пошли вниз, пока вояки не очухались. Их немного осталось. Только капитана прихватим, и пойдем.

С неожиданной силой он вырывает из еще живых пальцев пистолет, с хрустом, ломая тонкие кости, и отбрасывает его в сторону, в сугроб.

– Зачем? – слабым голосом спрашивает Денис и, уже не стесняясь, ощупывает пах – ну да, так и есть… Стыдно.

– Выкинул зачем? Да на кой он хер. Одни беды с этим огнестрелом. А если попадешься и номер проверят? Там расстрелом не обойдешься.

Мужик взваливает на плечо тело капитана, парень молча помогает ему, держит свежий труп за ноги.

– Чего застыл, зассанец? Пошли, говорю! – властно говорит мужик, и Денис идет за ним, как привязанный. Мать, уголь, все вылетает из головы.

Они обходят вокзал, стараясь не попадаться на глаза редким патрульным, и ныряют в подвал по неприметной боковой лесенке. Мужик несет добычу, не обращая внимания, что весь измазался в крови, легко, как рулон бумаги.

В подвале Дениса толкают к какой-то двери; снова ступеньки вниз, уже темно, как у зайца в заднице, он идет на ощупь, подгоняемый тычками и короткими указаниями: налево, прямо, снова налево. Впереди видно неяркое зарево костра, возле него сидят люди. Молчаливые, внимательно наблюдающие за полутьмой коридора, в котором ворочается лохматая туша какого-то зверя. Пахнет жареным мясом, да так сильно, что голодный Денис начинает захлебываться слюной.

– Вояки парня в расход вели, – сообщает всем хмурый. – Но я опередил товарища капитана. Так что крысюку еда, а нам новый житель. Принимайте.

Он бросает труп туда, в проход, к непонятному зверю. Денис всматривается и понимает, что сейчас обмочится еще раз. Огромная, метра два в длину, толстая крыса хватает мертвое тело и начинает, басовито урча, рвать его зубами.

– Это наш бог, – как само собой разумеющееся, говорит мужик. – Мы ему человечинку, а он нам крысят подгоняет. Людей нам жрать не по понятиям, братва не одобрит, а крыски – нормально. Пойдут. По нынешней теме вроде и не западло.

Денис падает на пол возле костра, рядом с остальными. Пацан, так и не сказавший ни слова, поднимает с железного ящика возле огня кусочек мяса на тонкой обожженной косточке и сует ему в руку.

– Вкус-с-сно… – громко шипит гигантская крыса в темноте. Денис едва не давится жареным мясом от удивления, но не до того: он впивается зубами в пищу и начинает рвать ее и заглатывать кусками не хуже крысюка.

Филя равнодушно пожала плечами. Действительно, история как история, Воронеж наполнен такими. Это для Дениса, ставшего потом жрецом и начальником над своими подземниками, важная часть биографии, а ей-то что.

Кат замолчал и прошел несколько шагов. Они как раз повторяли маршрут этого самого парня, давно ставшего безумным подземным жителем: пересекли делавшую здесь петлю улицу Сорок пятой стрелковой дивизии, по старинке называемой всеми Клинической, и вдоль завалившегося забора бывшего детсада нырнули в плотную старую застройку. Как раз двухэтажки, из тех, где вырос Денис.

– А его дом… Он ведь где-то рядом?

– Да, чуток правее. Хочешь посмотреть?

– Да. Почему-то – да.

Сперва они промахнулись, выйдя из лабиринта заросших палисадников, развалившихся двухэтажек и сгнивших автомобилей прямо напротив проезда на Советскую. Левее торчала заброшенная своими прихожанами церквушка с покосившимся крестом, за ней яйцом разбитого бетона темнела ротонда.

– А что это вообще было раньше?

– Областная больница. Но это сто лет назад было, в войну раздолбали пушками, а потом оставили как памятник.

Они прошли вдоль улицы еще метров сто и свернули между домами.

– Или этот, или соседний. Судя по рассказу.

Дома были мертвы давным-давно, но ничего другого и ожидать не приходилось. Кат с трудом выломал вросшую в грязь и лед дверь, пропустил вперед Филю, и они поднялись на второй этаж. Ну да, угадали. Наверное. В дверном проеме лежало давно ставшее мумией тело, судя по остаткам одежды – женское. В квартире кто-то побывал после смерти хозяйки, поискал, но брать ничего не стал. Да и нечего. Три кастрюли, так и не дождавшиеся уголька, чтобы сварить в своих эмалированных чревах хоть что-то.

– Пойдем, – помолчав, сказала Филя. Кат, задумчиво смотревший на косо висевшую на стене фотографию – за слоем пыли были полная женщина с грустным лицом и совсем еще юный, безбородый и коротко стриженный жрец Денис, – кивнул.

– Темнеет, надо где-то ночевать. Пошли к парку, там куча частных домишек, где-нибудь да разместимся.

– Пойдем, воин. Сейф больше искать не станешь?

Они, несмотря на печальную атмосферу бывшего людского жилья, рассмеялись в голос. Найденный в камере хранения мастер-ключ помог им открыть потайную ячейку, хранилище ценностей кого-то из власть предержащих. Ни оружия, ни патронов, ни сраной банки консервов – в столь тщательно спрятанном схроне, сталкерской легенде со времен Черного Дня лежали какие-то документы в папках, пачки долларов, пара запыленных паспортов с одной фотографией, но разными именами, и шахматы. Чей-то подарок или просто вложение денег – теперь уже не узнать. Но стоить до Черного Дня они должны были как самолет.

Маленькая доска красного дерева с инкрустацией, золотые и серебристые фигурки, украшенные таинственно блеснувшими разноцветными камнями – и все.

– Не стану, – отсмеявшись, сказал Кат. – Более бесполезного говна я за всю жизнь не видел. Предки точно были сумасшедшими.