Белый. Ясность

Леля угрюмо глядела на телефон, где скопилось уже полдюжины неотвеченных вызовов от Дима. Вот, опять… Нет, она не станет брать трубку! Зачем он названивает? Разве не понятно, если она трубку не берет, значит, не хочет с ним разговаривать! Не-хо-чет. Потому что — вот что он себе думает? Раз помог вынырнуть из безнадежно черного отчаяния (да что там помог, прямо-таки за шкирку вытянул, не дал утонуть!), теперь Леля ему по гроб жизни обязана? Мог бы и не вытаскивать! Ну и утонула бы! Может, так оно и лучше было бы. Потому что тогда… тогда она ощущала боль и пустоту. А сейчас… Сейчас ей не больно. И не пусто. Очень странно. Казалось, Алик ей жизненно необходим — как… ну да, как воздух, простите уж за банальность сравнения. Казалось, если он… уйдет… Нет, не уйдет, зачем бы ему уходить, он же влюблен по самую маковку! Не уйдет, а… исчезнет. Как Ленчик. Ленчик, Ленечка, Ленька. Когда он… исчез, в жизни образовалась дыра. В сердце, в душе — в мире! Весь мир стал одной непрерывно ноющей дырой. Алик же… Вот она твердо решила, что не будет больше ни встречаться с ним, ни даже звонить ему. И это… не больно! Испарился и испарился. Как случайный попутчик в поезде.

Да полно, был ли он в Лелю так уж влюблен? И, что еще важнее, была ли Леля в восхитительного этого мальчика влюблена? Потому что ведь и в самом деле — ничего! Ни боли, ни пустоты.

Память привычно (филологическое образование, чтоб ему пропасть!) подсунула подходящую цитату. Марина Цветаева писала кому-то, удостоенному ее мимолетной привязанности: «В моей жизни не будет стула, пустующего Вами». Как просто.

Вот пустота на месте Леньки, хоть и не выматывает уже тягучей невыносимой болью, останется на всю жизнь — на всю, сколько еще у Лели ее впереди. Тридцать лет? Сорок? Пятьдесят? Может, и больше. Мамуля вон собирается минимум до ста «прокряхтеть», говорит, у них в роду сплошь долгожители. И, говорит, никого из своих мужей (нежных, заботливых, очень полезных) она толком не любила. А любила — одного, давным-давно, еще до всяких Питеров. Он повесился по пьяному делу. А мамуля… ну это мамуля, да… не пошла следом за ним. Продолжала жить, родила от очередного мужа Лельку. И всю жизнь — помнила того, единственного.

И Леле, видимо, предстоит… помнить. Нет, теперь ясно, что таблеток она напрасно наглоталась. Нехорошо это. Грех. И первая, самая невыносимая боль — проходит. Остается… что остается? Память? Пустота? Что-то в этом роде. И жить с этой памятью-пустотой вполне можно. Даже удовольствие от такой жизни получать — хоть и осталась где-то там, в глубине души, запертая на двадцать замков пустая комната.

Но вот от восхитительного мальчика Алика никакой пустоты не осталось! Ну, пришел, ну, ушел, подумаешь!

Должно быть, Дим названивает, опасаясь, что Леля сейчас опять ринется в пучину отчаяния и, может, даже начнет в ней тонуть. Вот уж глупости. Утешения Димовы ей сейчас вовсе без надобности. И разговаривать с ним совсем не хочется.

Не хочется, потому что… потому что стыдно. Не так остро и горячо, как после тех таблеток, когда Ульяна прочитала ей — матери, собравшейся бросить своих детей! — суровую нотацию. А как-то меленько стыдно. Словно на званом обеде в посольстве, выходя из туалета, нечаянно заправила подол роскошного вечернего платья в трусы. Даже если посольская обслуга моментально шепнет на ухо о непорядке и ты юркнешь назад, приведешь себя в должный вид, всегда найдется кто-то, это видевший! И не кто-то, а чуть ли не все! И окажись ты хоть богиней красоты и очарования, теперь на каждом мероприятии за спиной будет тянуться мерзкий шепоток: а, это та самая, что платье в трусы заправила.

Не больно и не пусто Леле было — стыдно и неловко. Она чувствовала себя… испачканной. Дим ведь прав насчет Алика оказался…

— Нормальные вериги купить не успел…

Леля вздрогнула так, что едва не прикусила язык.

— Дим? Как? Что ты…

— Вериги, говорю, нормальные купить не успел, вот пока, сойдет, — на пол со звоном высыпалась цепь. — В магазине стройматериалов приобрел. Могу еще хлыст привезти.

— З-зачем? — Цепь Лелю испугала. Точно это была гигантская кобра, готовая на нее наброситься.

— Насколько я тебя знаю, ты сейчас принялась за самобичевание. Ах, как я могла с этим красавчиком связаться! А он… А я…

Леля прижала ко рту ладошку. Даже прикусила сустав указательного пальца.

— Откуда ты… — получилось невнятно, но Дим только усмехнулся.

— Нет, ну была некоторая вероятность, что ты в этого персонажа реально влюбилась — гормоны там, химия, то-се, пятое-десятое. Но ты же умная девочка. Так что рано или поздно все равно бы поняла, что он никто. Пустышка. Не во что там влюбляться.

— Дим, я теперь себя такой дурой чувствую…

— Вот и я о том же. Потому и эти вот «вериги» притащил. Тебе неловко, что ты могла клюнуть на пустышку, ты принялась себя упрекать, казнить, и все такое. Вериги и хлыст — как раз из этой серии. Бить земные поклоны (можешь, кстати, еще коленками на горох встать, весьма проникновенно) и бичевать себя каждый вечер. Ну или каждое утро.

— Ты… ты серьезно?

— Отчасти. Что бичевать себя и цепи носить глупо, это тебе ясно. А мыслями себя бичевать — не глупо?

— Ну…

— И самое главное, — перебил Дим. — Тебе стыдиться-то нечего.

— К-как это? Ульянка позавчера смотрела на меня как на таракана.

— В ресторане-то? Где она этого красавчика супом облила? Молодец, девчонка! Умничка! И не на тебя она «как на таракана» смотрела, а на этого господинчика.

— Откуда ты про ресторан зна…

Договорить она не успела, Дим опять перебил:

— Подумаешь, секрет великий. Ты, кстати, себя идеально повела, так что даже эта дурацкая сценка не должна пробуждать в тебе никаких нехороших чувств. Повторяю, нечего тебе стыдиться.

— Но я же…

— Брось. Если непонятно, давай объясню. Мальчик-раскрасавчик помог тебе вернуться к жизни. И какая разница, пустышка он или кто? Или тебя царапает, что ты ожила? Тебе, случайно, не стыдно за наши прогулки? Когда ты вокруг начала смотреть, радоваться: травинки, листики, цветочки даже, весна, оказывается, как красиво! Ты тогда уже не рыдала, не пялилась себе под ноги тупо: ибо к черту весну, если Леньки рядом нет, — радовалась, что весна. Сама радовалась, независимо от того, есть кто рядом или нет. Не стыдно?

— Что ты! Наоборот.

— И какая разница? У тебя сломалась душа, прогулки и всякое прочее помогли ей ожить. Ой, ну и мальчик! Если бы у тебя сломалась нога и тебе пришлось бы проходить курс массажа (и, представь, о ужас, массажист оказался бы мужчиной, может, даже красивым), тебе тоже было бы стыдно? Тебе и в голову бы не пришло интересоваться его душевными глубинами. Пустышка, не пустышка, лишь бы дело свое сделал. Вот и Алик свое дело сделал. По собственным, конечно, соображениям, ну то есть он думал, что тебя использует, но тебе-то что с того? Массажист тоже с тебя деньги брал бы, вполне резонно.

— Но я же…

— Что — ты же? Страсть с любовью перепутала? Тоже мне печаль. Наоборот, радоваться надо.

— Чему радоваться? Он же… альфонс. Да?

— Ну альфонс, и что теперь? Чем альфонс хуже массажиста? Твои-то чувства были реальны, разве нет? И какая разница, кто их поджег? Тебе стыдно за свою глупость? А если бы ты сломала ногу, тебе было бы стыдно, что ты месяц хромала, а не побежала немедленно стометровку? Глупость, знаешь ли, иногда — великое благо. Ты прожила этот этап, оставь его позади и иди дальше. Весна наступает независимо от того, есть кто-то рядом с нами или нет. Она же весна, она все равно наступает.

— Дим, я не знаю, что мне теперь делать…

— Если хочешь, можешь потаскать вериги. — Он пнул звенящую металлом горку на наборном паркете. — Можешь и регулярным бичеванием заняться. Но это, поверь, скучно и бессмысленно. Что тебе делать? Жить, Лель. Напокупать себе миллион новых нарядов, выучиться играть на флейте, да боже мой, пойти в подмастерье к стеклодуву!

— К стеклодуву? — медленно повторила она. — Ты… помнишь?

Когда-то она мечтала выучиться на… стекольных дел мастера. Слово «стеклодув» ей не нравилось. Стекольных дел мастер — даже звучит по-другому. Волшебно, чудесно, как хрустальные колокольчики звенят. И не вовсе ведь она фифа безрукая, у нее получалось! Но — не судьба. Ленька ей тогда хорошо объяснил: носить стеклянную бижутерию может себе позволить жена Рокфеллера. Ему же до Рокфеллера далеко, а на их уровне приходится играть по общим правилам, никуда не денешься, носи бриллианты и не морщи носик.

Даже дарить свои поделки кому-то — и то нельзя. Фаберже — можно, Сваровски — пожалуйста (хотя там-то тоже стекло!), а свое рукомесло — ни-ни! Негоже супруге президента гигантского холдинга заниматься… рукомеслом. Не поймут. Noblesse oblige. Положение обязывает.

Но, получается, что сейчас — стало можно?

Дим усмехнулся:

— Еще бы я не помнил. Но мало ли что было сто лет назад. Может, сейчас тебе захочется не в стеклодувы, а, например, в автослесари. Да хоть в парашютисты. Лишь бы интересно было. И, знаешь, на твоем месте я сменил бы имя.

— В смысле?

— Не, не глобально. Александра — это супер, это твое. Но Леля — слишком рыхло, расплывчато, аморфно. Ты из этого уже выросла. Давай я буду звать тебя Алекс, а? Как тебе?

Она покрутила в голове новое звучание. Новое звучание — новый смысл?

— Хм. Пожалуй. — И тут же усмехнулась горько. — Думаешь, имя — то, чего мне не хватает?

— С чего-то надо же начинать. И еще… Пока ты не решила, идти в подмастерья к стеклодуву или к автослесарю, съездила бы куда-нибудь.

— В смысле поплескаться в бирюзовых волнах под ультрамариновым небом?

— Можно и поплескаться. Хотя я о другом. Пусть тебя не пугает то, что я предложу. — Дим окинул ее долгим, каким-то оценивающим взглядом, словно сомневался в чем-то. — Если не готова — значит, ладно. Но мне кажется, самое время.

— Самое время — что?

— Ты уже прочувствовала, что весна и без Леньки наступает, более того — ты и без него способна этой самой весне радоваться. Вы же с ним много по Европе ездили? Вот и поезжай сейчас. По тем местам, где вы гуляли. Или наоборот, куда так и не добрались. Шенген у тебя открытый? Ну и вперед. На первый попавшийся самолет и так далее. Куда глаза глядят, в общем, и куда ноги понесут.

— Куда глаза глядят, — как завороженная повторила Леля.

Хотя на самом деле ей было… страшно.

Говорят, страшно двигаться вперед, мало ли что там. Дурачки. Оглядываться назад — вот это действительно страшно. Что, если те места, где они бродили когда-то с Ленькой, сейчас покажутся Леле… скучными? И у нее не останется ничего.

Может, не рисковать? Может, поехать не в Европу, а — коли Дим предлагает паломничество — на родину? На родину, о которой никто, кроме мамы, не знает? В Атяшево. Как с головой под одеяло — чтобы скрыться от всех болей, от всех ужасов, от всех кошмаров. Но… нет. Это тоже страшно. Вдруг место, которое в детстве представлялось волшебной страной, покажется сейчас обычной деревней? Все-таки Европу Леля помнила гораздо лучше. И если там вдруг станет скучно — значит, так тому и быть. Попрощаться с воспоминаниями — и жить дальше.

Джинсы, пару рубашек… нет, три рубашки, не так уж много места они занимают. Сарафанчик — длинный, легкий, летящий, невесомый. Шорты… Гм. Не в силах выбрать между «почти до колена» и совсем короткими, Леля бросила в кучку и те и другие. Юбка. Шелковая, расписанная фантастическими цветами и перьями, и главное — невероятно практичная: бог весть, что это был за шелк, с какими добавками, но юбку можно было постирать хоть в раковине вокзального сортира — и надеть через полчаса. И выглядеть роскошно. Ах да, к юбке и шортам надо пару-тройку маечек. И ветровку на случай прохладной погоды. Ну… бельишка чуть-чуть. Купальник. Как можно ехать на Средиземноморье без него?

Кучка на кровати подрастала. Не довольно ли?

Она же не собирается двигаться в… паломничество со связкой чемоданов? Кожаный рюкзачок — не самый маленький, но и не так чтобы здоровенный.

Да, хватит. Если понадобится вечернее платье, она его купит. Не в платьях сейчас дело.

Главное — решить, куда, собственно, отправиться.

Самое соблазнительное — приехать в Пулково и сесть в ближайший (в смысле времени) самолет. Но что, если он будет лететь в Норвегию? Нет-нет.

Скандинавия и вообще Северная Европа скорее пугали, чем привлекали: как приглядишься, тот же Питер, только арабов на улицах куда больше. Не то чтобы Леля как-то не так относилась к арабам, но их замотанные до глаз женщины ее пугали. Кто знает, что там таится, под этими черными покрывалами. Вряд ли дружелюбие. И ладно, если безразличие, а вдруг — ненависть?

Не было у нее сейчас желания отвлекаться на чужие чувства — со своими бы разобраться.

И, конечно, хотелось бы без языковых проблем. Лучше всего у нее обстояли дела с французским, почти не забытым с университетских времен. То ли регулярные приемы в консульствах и представительствах разного рода компаний помогали освежать языковые навыки, то ли просто память у Лели оказалась такая хорошая.

Лучше бы похуже была — сейчас многое, ох, многое хотелось забыть. «Ну-ка, стоп, — скомандовала она самой себе. — Не падай. Не погружайся». Насоветованная Димом поездка — отличная мысль. Занавесить неприятные или болезненные воспоминания новыми впечатлениями.

А что-то, наоборот, даже и вспомнить (она даже нос сморщила от удовольствия): как они с Ленькой «вырывались на недельку». Не достопримечательности смотреть — а просто погулять. Во Франции таких памятных уголков осталось множество. Но юг Франции колыхался плотными толпами отдыхающих. Даже не столько отдыхающих, сколько демонстрирующих себя. Как будто вокруг — сплошные Нельки Гибальские. Нет, Франция отпадала. Да-да, стоит слегка отклониться от Лазурного Берега, и количество курортников резко сократится. Но Леле хотелось именно к морю.

Испания? По-испански она изъяснялась ненамного хуже, чем по-французски, однако последние дни все новостные каналы наперебой рассказывали ужасные ужасы про бушующие там лесные пожары. И что, выискивать места, над которыми не висит сизый горький дым?

Да и в конце-то концов! Хватит буриданова осла изображать! Быстро, чтоб не успеть передумать, закачала в планшет три-четыре навскидку выдернутых из интернета разговорных курса итальянского — и до кучи текстовый разговорник. «Сколько стоит этот зонтик?»

Пусть все начнется с Италии! Леля всегда была отличным попугаем, послушает три-четыре дня курс и заговорит. Ноу проблем, синьоре! Да и английский не перестал быть универсальным.

По Италии они с Ленькой когда-то тоже гуляли частенько. И приморских городков там больше, чем во Франции. Собственно, если посмотреть на карту, вся Италия выходила одним сплошным побережьем. Узкий сапог, разлегшийся (чтоб не жарко было) в водах Средиземного моря. И еще каких-то там морей — это она после, на месте, выяснит.

Чувствуя внутри почти забытую, как будто «предэкзаменационную» дрожь, позвонила Диму — не то чтобы перспектива остаться на каблуке итальянского сапога с нулем на карте ее вдруг испугала. Лелю сейчас ничего не пугало. Но лучше бы без финансовых проблем, отвыкла она от них за последние… ох, двадцать лет. Дим только усмехнулся — яхту, главное, пока не покупай, а так — вперед, я послежу, чтобы ты не нуждалась.

В глубине сознания сизой рыбиной вильнула мысль: нет ему причин так обо мне заботиться.

Леля потрясла головой, отгоняя непрошеную гостью. Глупость какая! Нечего сейчас об этом думать. Надо быстрей собраться — о, кучка с кровати вполне поместилась в рюкзак, отлично, и еще запасные мини-кроссовки туда же, все остальное легко купить, а обношенная по ноге обувь в поездках не то что золота дороже, бриллиантов даже, — и вперед, вперед, поскорее переместиться из опостылевшего вдруг Питера туда, в морскую и небесную синеву, в путаницу узких средневековых улочек, и не важно, куда конкретно.

Почему-то сейчас она совсем не боялась дорожных сложностей. Раньше ее за день свели бы с ума панические мысли: что, если она споткнется на лестнице (и угодит в местную больничку с переломанными ногами?), или перепутает рейс, или, самый страшный ужас, потеряет паспорт?! И вдобавок банковские карты и телефон?! А в голове — ни одного номера (у нее всегда было плохо с цифрами)! И никто не примчится ее спасти! Потому что она позвонить не сможет!

Сейчас ее все это не пугало. Почему непременно кто-то должен ее спасать? Ей разве три года? И к тому же… Спасать нужно было Лелю. Нежную, очаровательную, нередко беспомощную. Но Дим же сказал, что она теперь — Алекс! Это Леля могла потерять сумочку с паспортом и банковскими картами — у Алекс документы во внутреннем кармане ветровки! Она специально выбрала ту, где карманов больше всего! Самую практичную! И споткнуться посреди чужого города Алекс не может! Ведь она путешествует в удобнейших, давным-давно обжитых кроссовках!

Мысленно она еще называла себя Лелей, но это уже не имело никакого значения — просто привычка. Ну или воспоминание. Такое давнее, что уже почти не веришь в его реальность. Вроде мамулиной истории о том, как маленькая Леля заблудилась в собственном дворе — и плакала за сараем, пока ее не отыскали. Но, как говорил, кажется, Дим, это было давно и неправда.

Действительно: раз давно — значит, уже неправда. Потому что происходило с кем-то другим. С тем, кто учился ходить, расшибая коленки, кто не умел есть ложкой и даже, страшно сказать, регулярно пачкал пеленки! К ней сегодняшней все это, разумеется, не должно иметь никакого отношения.

Венецию Алекс-Леля проскочила насквозь, почти не глядя, словно торопилась на поезд, который вот-вот должен отойти, а до вокзала еще ого-го сколько. Ей не нужны были сейчас традиционные туристические «магниты». Венеция казалась слишком… обыкновенной. Как бы странно это ни звучало.

Непонятно как — не то перепутав платформы, не то задремав в электричке — она оказалась вдруг в Бриндизи, на каблуке итальянского сапога. И ничуть не испугалась, даже не расстроилась ни капельки! С одной стороны: раз уж так распорядился его величество Случай, значит, так и надо. Но, с другой, — зачем? Почему вдруг Бриндизи? Никогда они с Ленькой сюда не заезжали. Впрочем, нет, однажды было: они решили поглядеть на колонну, которая отмечает окончание знаменитой Аппиевой дороги. Часа полтора, кажется, этот «визит» занял. И, может, раз они тут бывали, значит — правильно? Колонна, завершающая Аппиеву дорогу, — чем не начало для странного Лелиного путешествия? Символично даже.

По уводящей к морю лестнице Вергилия — название, льющее мед на сердце любого филолога, — гулял ветер. Да такой, что уже к середине Леле захотелось вернуться. Наверное, именно такой ветер задувал в лицо Данте, коего дух Вергилия вел в «экскурсию» по всем кругам ада — все ниже и ниже, до девятого, ледяного, где томились души предавших доверие. Она встряхнула головой — может, и правда, черт с ней, с лестницей и бьющимися внизу волнами, вернуться? Куда? Да не важно. На вокзал, в Рим, в Питер, черт побери! Но в полутора сотнях метров — уже совсем внизу, на набережной королевы Маргариты — призывно махало полосатыми тентами кафе.

Вздохнув, она продолжила спуск, однако уже через несколько ступенек обнаружилось, что дальше пути нет. То есть лестница-то никуда не делась, но ровно посередине очередной ступеньки сидел, склонив голову набок, здоровенный пес. Кажется, эта порода называется «королевский пудель», вспомнила Леля. Да, пожалуй, вполне королевский, только короны на атласно-черной голове не хватает. Прежняя Леля, что греха таить, наверняка испугалась бы такой встречи: мало нам спуска по лестнице Вергилия (уже жутковато, того и гляди до ада дошагаешься), так еще и черный пудель! Второй облик Сатаны, привет из «Фауста» Гете. Но нынешняя Леля — уже не Леля, а Алекс! — только улыбнулась:

— Привет, Мефисто! Кого поджидаешь? — и упрямо зашагала вперед.

В смысле вниз. Пудель, тряхнув ушами, посторонился, давая дорогу. Ветер никуда не делся, но почему-то растерял весь свой адский лед. Скорее наоборот. Перспектива посидеть под полосатыми тентами уже совсем близкого кафе, и чтобы ветер, как старый приятель, то приобнимал за плечи, то гладил по голове, была, черт побери, очень даже приятной.

Она обернулась — пудель исчез. Не то убежал выше и его скрыли ступеньки, не то, как полагается уважающему себя порождению тьмы, ушел в стену. Или просто в воздухе растворился, почему бы нет? Ну и ладно, а у нее — прекрасная перспектива в виде столика под полосатым тентом кафе!

Как все перспективы, сердито подумала Леля через минуту, которые приятны, пока глядишь издали. А как только начинается их реализация, так и хочется сбежать.

Нет, в кафе не воняло подгоревшей пиццей (где это вы в Италии видели плохую пиццу?) или, боже упаси, недавней борьбой с тараканами. Пахло базиликом, кофе и солью. Но за крайним столиком справа сидел человек, которого Леля меньше всего ожидала здесь встретить.

Господин адвокат. Игорь, чтоб его, Анатольевич, с независимым видом держащий крошечную белую чашку в длинных тонких пальцах.

«Забавно, — подумалось Леле-Алекс. — Раньше я не замечала, какие у него музыкальные пальцы — может, он в детстве на рояле играл? Или на скрипке? Логично было бы».

Что он тут, кстати, делает? Отпуск проводит? Или — за ней следит? А что, с Дима сталось бы соглядатая отправить. Хотя бы для страховки, чтобы, не дай боже, в беду какую опять не угодила. Или — нет? Он же сам предложил ей стать Алекс, разве за Алекс нужно следить?

Первой мыслью было — развернуться и сбежать. Но — вот прямо сейчас подниматься по лестнице? Будь она хоть трижды Вергилия, романтическое имя отнюдь не делает ее короче.

Или просто пройти мимо, «не заметив»?

«Лель, скажи честно, испугалась?» Или нет, не так: «Алекс, ты что, струсила?»

Да вот еще!

— Добрый вечер, Игорь Анатольевич! — лучезарно улыбнулась она, грациозно опускаясь на довольно хлипкий стульчик. — Вы тут меня специально поджидали?

Улыбка сделала его лошадиное лицо очень даже симпатичным. Нет, правда, удивительно, как простая улыбка может изменить человека.

— Не то чтобы специально. Но возможности такой не исключал.

Леля — нет, Алекс, Алекс! — вместо того чтобы привычно растеряться и залепетать что-то невнятное, лишь вздернула (вопросительно и довольно высокомерно) левую бровь: извольте, мол, сударь, объясниться.

Игорь Анатольевич опять улыбнулся, почти смущенно:

— Это кафе мне давно нравится. Камни, ветер, море — все такое дикое, средневековое. И вдруг эти навесы полосатые. Очень освежает.

Фразы насчет «неисключенной возможности» это совершенно не объясняло. И Леля-Алекс, подчеркивая свое ожидательное недоумение, в дополнение к поднятой брови чуть повернула голову.

— Ах да! — Господин адвокат понял ее мимику вполне. — Я вас в городе видел. Днем. Случайно, честное слово. — Он прижал руку к тому месту, где полагалось бы находиться сердцу (только откуда оно у преуспевающего адвоката?). — Чуть не подошел, но вы так азартно общались с какой-то пожилой синьорой, что мне неловко стало отвлекать.

Пожилая синьора — а если без дураков, то попросту старуха, косматая, в пестрых юбках и залихватски повязанной через лоб дырявой шали с длиннющими кистями — пыталась всучить Леле какой-то амулет. Или сувенир, который станет для нее амулетом? Кажется, именно на этом настаивала обладательница «пиратской» шали. Она тараторила, размахивала руками, юбки, хвосты шали и выбивающиеся из-под нее седые космы развевались — и, кажется, процесс торга увлекал старуху куда больше возможного результата. После десяти минут спора (действительно азартного) на смеси английских, французских, русских и совсем чуть-чуть итальянских слов Леля решила, что эта старуха напоминает вовсе не ту, страшную, питерскую, что грозила ей карами небесными, а другую — парижскую, продававшую альбом в серой кожаной обложке, так внезапно после пропавший. Еще минуты через две в Лелины руки перешла крошечная примитивная статуэтка (больше похожая на обточенный морем кусочек мрамора, нежели на творение рук человеческих), а старуха стала богаче на несколько евро.

С одного боку «статуэтка» напоминала потягивающуюся наяду, с другого — улыбающуюся собачью морду, с третьего — сидящую по-собачьи лошадь (ну или ослика, подумалось вдруг Леле). В общем, с каждой стороны камешек «показывал» что-то разное.

Сейчас, когда адвокат напомнил Леле про тот комический торг, она засмеялась.

— Вот, — и поставила перед собой осло-собаку. — Старуха уверяла, что это сильнейший магический амулет. Правда, я ее не очень-то понимала, по-итальянски я ладно если два десятка слов знаю.

Игорь Анатольевич осторожно погладил розоватый, в прожилках камешек.

— Теплый… — как будто удивился он.

Леля опять засмеялась:

— Ну так в кармане лежал, нагрелся. Ясно, что старуха таким образом просто на хлеб и кьянти себе зарабатывает, окучивая доверчивых туристов. Но камешек действительно приятный. Правда?

Не то чтобы Лелю сейчас хоть сколько-то заботило мнение случайно встреченного дальнего знакомого. Но… паломничество же. На самом деле в нем нет места случайностям!

— Вы удивительная, — сказал вдруг Игорь Анатольевич. — Простите, конечно, я не должен этого говорить. Но вы и вправду удивительная. Такая хрупкая, кажется, одним неловким взглядом убить можно, и в то же время совершенно… я не знаю, как это точно сказать… непобедимая. Вы знаете, что алмаз, в переводе с персидского, кажется, означает непобедимый? Но алмаз-то, при всей его твердости, разбить нетрудно… В Древнем Риме столовое белье — ну там скатерти, хотя я даже не знаю, были ли у них скатерти, салфетки-то точно были — вот их ткали из асбеста. Он вообще-то камень, минерал, но волокнистый, и вот они из него делали ткань. Мы столовое белье стираем, а они эти свои салфетки бросали в очаг. В огонь то есть. И салфетка становилась чистой, как будто ее только что соткали! Потому что вся грязь сгорала, а асбест не горит. И мне почему-то кажется, что это вот — про вас.

Прежняя Леля растерялась бы, даже испугалась, быть может, нынешняя же Алекс, оценив комплимент, ни рассыпаться в благодарностях, ни бормотать «что вы, что вы» не стала. Помолчала немного, улыбнулась благосклонной улыбкой королевы, перед которой один из рыцарей-стражников (которые все, конечно, на одно забрало) швырнул в грязь бархатный плащ, чтобы Ее Величество могла пройти, не запачкав туфелек.

— Знаете, так странно получается. Дим перед моим отъездом сказал, что мне пора поменять имя. Не радикально, а — так, для себя. Он считает, что из «Лели» я выросла.

Игорь Анатольевич отнесся к шутливой, в общем, идее серьезно:

— И какие варианты?

— Дим предложил Алекс. И что забавно, мне понравилось.

— Алекс? — задумчиво повторил адвокат. — Да, это лучше, чем Леля. Хотя, по-моему, вы — Сандра.

Раньше она и не поняла бы, но сейчас видела ясно: это тоже был комплимент. Не потому что Сандра лучше Алекс. Просто это означало, что совершенно посторонний человек думает о ней! И не о том, насколько удачна ее сегодняшняя прическа, а — о мыслях ее, о душе, о той Леле, которая — внутри. Ничего этого она произносить вслух, разумеется, не стала. Лишь улыбнулась еще раз — от удовольствия, как мурлыкающая кошка — и спросила неожиданно:

— Вы… в отпуске? — Все-таки ее еще терзали немного сомнения: не направил ли господина адвоката Дим — последить за ней издали.

— Точно так, — подтвердил Игорь Анатольевич, уже отряхнувшийся от своего смущения. — Ненадолго, увы. Но хоть что-то. Вы после Бриндизи куда?

Она неопределенно повела плечом: не то «сама не знаю», не то «не твое дело», в общем, понимай как хочешь. Адвокат, впрочем, не обиделся и не расстроился:

— Вот и я так же путешествую — методом случайного тыка. Может, наши путешествия еще пересекутся?

Она улыбнулась — равнодушно и немного загадочно:

— Кто знает…

— М-м… — замялся адвокат. — А сейчас… Может быть, вас проводить?

— Нет-нет, это вовсе незачем! — Леля почувствовала, что «кудахчет», это как-то само получилось. Но она правда растерялась! — Я… Мне еще нужно… В общем, спасибо, что предложили. Кстати, вы на лестнице собаку не встретили, когда спускались? Здоровенный такой черный пудель.

— Черный пудель? — удивился Игорь Анатольевич. — Как в «Фаусте»?

— Да, вроде того. Сидит на ступеньке и смотрит эдак снисходительно.

— Ничего себе у вас путешествие насыщенное! — восхитился адвокат и, увидев, что Леля встает, тоже поднялся. — Что ж, если вас и вправду не нужно провожать, позвольте откланяться.

И он в самом деле откланялся! Встал пряменько и церемонно так наклонил голову. Вот, ей-богу, прямо как в пьесах Островского! Или еще кого-нибудь оттуда, из девятнадцатого века!

После Венеции, Рима и Бриндизи ее занесло почему-то в Палермо. Потом в Геную. Затем опять — непонятно как — в Рим. После этого в Падую и Ливорно. В общем, «заносило» почему-то все время в крупные города. Зачем? Все это было не то. Совсем не то.

Кажется, с неясной какой-то неловкостью думала Леля, нужно было все-таки лететь во Францию. Подумаешь, толпы отдыхающих! Наверняка же в маленькие провинциальные городки они не заглядывают. «А я-то стремлюсь побродить исключительно по южноевропейским Свияжскам и Прибрежным». Эх, балда стоеросовая! Про Балканы, выбирая направление, даже не подумала! Почему вдруг Италия? Бог весть. И ведь переиграть все можно хоть сейчас.

Переиграть вообще никогда не поздно…

Вот только… от одной мысли передумать, изменить намеченный маршрут Лелю вдруг затошнило. Как будто судьба неприятно, но властно подавала знак — не останавливайся и, главное, не сворачивай. Смешно. Откуда и куда сворачивать, если никакого внятного маршрута пока нет? И тем не менее.

«Не сердись, судьба, — криво улыбнулась Леля, сглотнув пыльную вокзальную горечь. — Все понятно. Игра уже началась. Что бы эта фраза ни означала. И менять сданные карты — нечестно. Неправильно».

Поэтому пусть будет все та же Италия.

Дим про паломничество сказал не очень всерьез, но все-таки.

Паломничество — значит, паломничество. Оно требует определенного упрямства. И, само собой, никаких культурных «must see», никаких туристических Мекк. С Ленькой они тоже всегда сворачивали во всякие немыслимые «курмыши» (это было его словечко). То есть это Ленька сворачивал — садился в случайные электрички (в Европе они были хороши даже десять-пятнадцать лет назад), сдавал внезапно самолетные билеты и брал «что-нибудь на ближайший рейс», нырял в подвернувшиеся арки — и Леля послушно следовала за ним. Ни разу не испугалась. Нет, не так. Пугалась, конечно, — мало ли что могло поджидать за внезапным «поворотом». Да и поджидало, случалось такое. Как раз где-то в Италии они однажды нарвались на не слишком дружелюбную свору молодых… как бы их поточнее назвать… волчат. Ленька, широко улыбнувшись, заговорил с ними на чудовищной смеси английского языка и русского мата. И самое смешное, что их, беззащитных туристов, тогда не только не убили, но даже не ограбили! Проводили до гостиницы, уважительно попрощались. Так что она точно знала: произойти может всякое, но это как на «американских горках», вроде и ужасно, однако слаще ничего нет, потому что знаешь — ничего действительно плохого с тобой не случится. Даже если на всех в мире «американских горках» начнут происходить аварии, твой аттракцион окажется абсолютно безопасным.

Ленька был — Хозяин. Он господствовал над окружающей действительностью, как поставленный на самом прекрасном берегу дом автоматически господствует над любым пейзажем. Он никогда не испытывал никаких сомнений в своем господстве, лишь абсолютную уверенность: все и всегда будет именно так, как он захочет… И, удивительнее всего, что бы он ни вздумал, реальность ластилась к его ногам, тыкалась в ладони — погладь! И он гладил. Если не отвлекался еще на что-нибудь. Леля и сама… ластилась и тыкалась. И слаще этого не было ничего.

Улочка была кривая и узенькая-узенькая. Леле пришлось прижаться к стене, пропуская топавшую навстречу группку японских туристов: пеструю, вытаращившуюся многочисленными фотоаппаратами, но не слишком громогласную, очень, как все японские группы, дисциплинированную. Она лишь удивилась мельком, что никогда, ни разу не видела одинокого японского туриста — всегда стайками. Улыбнулась, обходя развалившуюся на серых камнях тротуара рыжую кошку — та выискала единственный солнечный пятачок, грелась, жмурилась. Сияющая в солнечных лучах шерсть казалась искрящейся дымкой — такую рисуют в мультфильмах, изображая волшебство…

Так же разваливался Джой. Еще и лапы в стороны раскидывал — почешите пузо. И рыжие пятна так же сияли… Леля точно въяве увидела его на месте кошки — живого!

Удивительно, но воспоминание не кольнуло ржавым гвоздем, не скрутило горечью желудок — лишь отозвалось легким печальным звоном. Да и печальным ли? Словно Джой никуда не «ушел», словно он просто убежал вперед и поджидает ее за ближайшим углом. Вроде спрятался. Чтобы гавкнуть привычно: а, думала, я потерялся, а я вот он! Была у них такая игра.

Улочка, вероятно, упиралась в какую-то площадь: в прогале меж серых стен победительно светился кусочек неба. Синего-синего, чистейшего, без единого облачка — так Леля промывала окна. И видела за этими свежепромытыми до абсолютной прозрачности стеклами — счастье! Нет, не так. Сами эти хрустальные стекла были — счастьем!

Она оглянулась на кошку — та приоткрыла один глаз: «Иди-иди, много вас тут!» — и перетекла в еще более «жидкую» позу, — улыбнулась этому удивительному кошачьему умению устраиваться удобно даже в совершенно неподходящем месте. Улыбнулась и зашагала, касаясь стен. Камни тротуара были какие-то щербатые, словно временем изъеденные. Страшно подумать: может, по этим камням римские легионеры шагали! И так же, как сейчас, светилась синева в прогале узкой улочки.

— Над всей Италией безоблачное небо, над всей Италией безоблачное небо! — напевала она себе под нос.

В этой фразе было что-то неуловимо неправильное. Леля попыталась сообразить что, не получилось. Вздохнула, полезла за смартфоном. Иначе мысль так и будет крутиться в голове, мешать, как попавший в босоножку камешек.

Вездесущий интернет сообщил, что правильно «Над всей Испанией безоблачное небо». Вроде бы именно с этой сигнальной фразы начались мятеж и гражданская война, в которой победил фашистский режим Франко.

Ну и пусть!

Пронзительная синева неба все равно казалась обещанием чуда, которое ждет где-то совсем близко, может, уже за тем поворотом…

До площади оказалось дальше, чем Леле подумалось. Но за очередным перекрестком — его и перекрестком-то язык не поворачивался назвать, просто от узкой улочки отрастала, как веточка, другая — обнаружилась гостиничка. Точнее, сперва, увидев выступающую над улицей террасу, Леля решила, что это ресторанчик — или, как их тут называют, траттория. Терраса располагалась как бы на втором этаже: тяжелые грубые камни балюстрады (вот уж тут никак не подумаешь, не имитация ли, не произведение ли модного дизайнера, тут все натуральное, веками стоящее на одном месте, вросшее в землю, в соседей… в небо), полосатые зонтики — под ними, вероятно, прятались столики, снизу невидимые из-за каменного барьера. Леле сразу представилось, как она сидит за столиком, жмурится от солнца и налетающего откуда-то легкого ветерка, потягивая ледяной апельсиновый сок. А может даже, под влиянием общей атмосферы, какое-нибудь кьянти — или что они тут пьют? Не дурацкие же коктейли!

Посидеть на «исторической» террасе с холодным бокалом чего-нибудь — это было первое за последние недели желание, пронзительно острое, как в юности. Она уж и забыла, кажется, что это такое — чего-то хотеть. Нет, ей нравилась поездка, Дим молодец, что уговорил, но нравилась как-то отстраненно. Как будто не Леля ходила по всем этим дышащим древностью улочкам, а еще кто-то. И она за этим кем-то лишь наблюдала, отмечая долженствующие эмоции, а не ощущая их. И вот…

В толще стены обнаружилась лестница — такая же грубая и «натуральная», как все остальное.

Кудрявая темноглазая девушка в джинсах и мультяшной футболке (с Бэтменом, над которым почему-то круглился хипповский девиз «All we need is love» — «Любовь — это все, что нам нужно») принесла меню: несколько листочков в пластиковой папке-скоросшивателе. Вверху каждого значилось, к некоторому Лелиному удивлению, не ristorante или там trattoria (это итальянское слово ей очень нравилось своей натуральностью), а l’hotel. Гостиница. Забавно. И, пожалуй, удачно.

Девушка-официантка (может, дочь хозяев гостиницы? очень уж тут все по-семейному) говорила по-английски подчеркнуто правильно, как в учебнике, и очень медленно. Иногда переходя, однако, на пулеметную итальянскую скороговорку.

Да, можно посидеть, не поселяясь. Да, можно поселиться. Да, гостиница, да, свободные номера есть, мадам желает выбрать?

Выбрать, да. Из трех с половиной номеров. Ну или из тринадцати, один леший.

Мадам выбрала номер на третьем этаже, окнами в сторону площади, до которой она так и не дошла. Комнатка была крошечная, почти убогая, хотя и чистенькая. Но в узком просвете между двумя домами напротив сверкало обещанием близкого-близкого чуда все та же победительная небесная синева.

Почти сразу у Лели появился «свой» столик на привлекшей ее сюда террасе — в углу балюстрады. Это было так здорово — «свой» столик! Леона — девушку, с которой Леля объяснялась в первый день, звали Леона — улыбаясь, ставила перед Лелей «как всегда»: поутру крошечный кофейник, стакан апельсинового сока, тарелочку с вкуснейшими сырными лепешками, совсем маленькими, не больше циферблата мужских часов. Сверху на каждой лепешечке лежал потекший от жара ломтик помидора, увенчанный крошечным кусочком какого-нибудь мяса. Этакая микроскопическая пицца. Вечером Леона приносила душистый чай из каких-то трав. Неожиданно образовавшееся «как всегда» почему-то радовало. Как и имя девушки: Леона — это было как привет от Леньки! Темные кудри Леона забирала вверх какими-то диковинными гребешками — это напоминало драгоценный старинный венец. Джинсы и майка на ней выглядели дичайшим анахронизмом. Леле она представлялась в чем-то струящемся, прозрачно-белом, с длинными тяжелыми золотыми серьгами, в варварски пышном ожерелье из крупных рубинов и изумрудов. Каменные скамьи устилают шелковые подушки, откинувшись на которые Леона с едва заметной улыбкой, чуть прикрыв глаза, смотрит на арену, где бьются гладиаторы.

Наверняка сама Леона, доведись ей подслушать Лелины мысли, была бы немало изумлена. Она привыкла и к камням, и к древности, и айфон на балюстраде, о которую опирались еще древнеримские легионеры, не казался ей анахронизмом. И Леля для нее была — «мадам с третьего этажа, которая занимает столик в углу».

На третье утро Лелин столик оказался занятым. Там устроились две какие-то девицы в по-европейски небрежных одеждах. Нет, скорее не девицы — дамы. Лет по тридцать с небольшим. Одна рыженькая, очень бледная, другая не то сильно загорелая, не то смуглая от природы.

Вздохнув, Леля устроилась за столиком поближе к стене и невольно прислушалась: болтали дамы по-русски. Да подумаешь, уговаривала она себя, ну по-русски — и что? Уж будто такая диковина — встретить за границей соотечественников. Слава богу, не какие-то там застойные времена на дворе, когда поездка в братскую Болгарию становилась чуть не главным событием жизни. Сейчас-то десятками, если не сотнями тысяч катаются. Говорят, на основных курортах вся обслуга уже вполне сносно по-русски лопочет. И что Леле до этих дамочек?

Но все равно прислушивалась.

Рыженькая, судя по разговору, недавно рассталась с «мужчиной всей своей жизни» и теперь приходила в себя.

— Какая же ты молодец, что заставила меня поехать! — воодушевленно говорила она подруге. — Иначе я еще сто лет бы из всего этого не выползла. Правда, я и собраться-то толком не успела. — Рыженькая засмеялась. — Боялась сглазить — это чудо, что меня отпустили.

Возле ее креслица притулился небольшой аккуратный чемодан — клетчатый, на колесиках. «Понятно, только приехала, а собиралась второпях», — подумала Леля, окидывая рыженькую рассеянным взглядом. Серая юбка незнакомки, видневшаяся из-под просторной шелковой блузки, казалась скорее офисной, чем туристической. Да и сама блузка, хоть и завязанная на бедрах залихватским узлом, тоже намекала на «проклятую работу». Соответствующий юбке пиджак, вероятно, уже покоился в чемодане: несмотря на ранний час, на террасе ощутимо припекало.

— Ну ведь отпустили же! — широко улыбнулась смуглая (нет, все-таки загорелая).

— Только потому, что шеф сам надумал куда-то свалить, — тараторила рыженькая. — Он ни за что бы не отпустил. А зам его… да ты знаешь, которого Автоматом кличут, потому что фамилия Калашников, ты еще говорила, что он симпатичный, а мы, дуры, ничего не понимаем в мужиках. Посмотрел так на меня, вздохнул — и подписал!

— Еще бы! Он для тебя не только заявление на отпуск подпишет, он тебе луну с неба снимет.

— Вот еще глупости! — Но видно было, что услышанное рыженькой отнюдь не неприятно.

— Вовсе нет. Он к тебе неровно дышит, точно говорю, у меня глаз-алмаз. Вот с кем крутить надо, а не с этим своим… тьфу!

— Что, вот прямо так сразу, не успела постель остыть…

— А только так и надо. Да и вообще: лучшее средство вылечиться от предыдущего — завести следующего. Клин клином…

— А знаешь… — задумчиво проговорила рыженькая. — Уже не надо клин клином.

— В смысле?

— Ну ты же помнишь, как я терзалась, на стенки бросалась — не могу без него, хоть режьте! А когда села в самолет… с местом повезло, у окошка попалось… то увидела небо — синее-синее, чистое-чистое! И как-то мне вдруг… прояснело, что ли? Я ведь и вправду думала, что дышать без него не могу.

— А оказалось — можешь?

Рыженькая досадливо сморщилась:

— Да не то! Я думала, дышать без него не могу, а оказалось — насморк! Это просто насморк у меня был! Понимаешь?

— Кажется, понимаю… — Загорелая легонько, ласково щелкнула подругу по кончику носа.

Какие милые тетки, улыбнулась Леля. И совсем не жалко, что они мой столик заняли! Ведь это надо же: я думала, что дышать без него не могу, а оказывается, у меня насморк был! Вся женская безнадега в одной фразе. Ай, спасибо мирозданию, что таких очаровательных «учительниц» подсунуло!..

А вечером она увидела Леньку. Вывернула с одной узкой улочки на другую и на секунду застыла — он шел навстречу: руки в карманах, глаза чуть прищурены. Впрочем, глаз за здоровенными темными очками было не разглядеть. Леля сразу юркнула назад, в переулок, из которого вышла. Испугалась.

Конечно, это был не Леня. Просто какой-то посторонний мужчина. Похожий, да. Но мало ли похожих людей. На незнакомце была сетчатая рубашка поло, на ногах — мокасины. Мокасины! Ленька никогда в жизни не надел бы мокасины! Равно как и сетчатую рубашку. И то и другое он полагал воплощением вульгарности: еще золотую цепуру в палец на волосатую грудь повесить — и зашибись, братан!

Но похож, ничего не скажешь. Если бы Ленька похудел килограммов на семь, был бы копия.

Интересно, эта встреча тоже сигнал мироздания — или просто случайность?

Прав был Дим. Действительно — паломничество. Потому что видеть этого вот «Леньку» было совсем не больно — только немного жутко. Как на «американских горках», когда падаешь в «пропасть» — и сразу взлетаешь! И опять — падаешь! И снова — взлетаешь!

Пожалуй, пора было двигаться дальше. Зажмурившись, Леля ткнула пальцем в карту Италии и, открыв глаза, ахнула — название, в которое попал палец, опять оказалось знакомым…

Маленькая тосканская гостиничка, где они с Леней провели волшебную неделю (боже, десять лет назад!), по-прежнему существовала. И даже как будто похорошела. Ничего особенно броского, все та же подчеркнуто старинная атмосфера, но комфортабельность вполне на уровне двадцать первого века, включая свободный вай-фай. Плюс гигантский телевизор чуть не во всю стену. Телевизор принимал, по словам портье, «всю Европу» и даже — подумать только! — российские каналы. Всего два, но это показалось… забавным.

Таким же забавным (хотя и жутковатым слегка) было случившееся в первый же день приключение. Бродя наугад по узким улочкам, она опять увидела Леньку!

Ну то есть кого-то ужасно на него похожего. Тот ли это был тип, что попался ей два дня назад, или другой — бог весть. Главное — сердце провалилось куда-то вниз, сгоняя за собой всю, кажется, кровь (даже в глазах потемнело), которая стала почему-то густой-густой, словно вся жидкость в ней замерзла ледяными иголками. Даже коленки задрожали, словно от холода. И пальцы, пальцы заледенели… И щеки, наверное, тоже — потому что, когда она прижала к ним ладони, ничего такого не почувствовала, никаких заледеневших пальцев.

В номер она вернулась очень рано, но заснуть не могла, конечно. Сидела, бездумно щелкая телевизионным пультом. Итальянские ведущие тараторили так, что, даже если бы она знала язык, вряд ли бы что-нибудь поняла. Кое-где говорили по-французски и по-английски — впрочем, несли что-то очень скучное. И вдруг…

— Мия, когда вы узнали о трагедии, какими были ваши первые чувства? У вас не появилась, хотя бы на мгновение, мысль прервать беременность?

Мия?

Действительно, на широком (слишком широком) бледно-кремовом диване, сдвинув колени и выпрямив плечи, сидела Мия. Черный костюм подчеркивал ее хрупкость и скрадывал соблазнительность форм. Никаких алых губ, никаких стрелок над глазами — все очень неброско, почти невинно.

Хороша. И неглупа. Как это ее в телевизор-то занесло? И что за трагедия? У нее — тоже?

— Ни на мгновение, — печально улыбнувшись, Мия еще больше распрямила плечи, даже подбородок чуть приподняла. — Понимаете, я же… — Она вздохнула, словно успокаивая дыхание, чтобы не дать воли подступающим рыданиям. — Мы любили друг друга. И в первый момент я просто… не поверила. А потом… как бы я могла? Ведь это единственное, что мне осталось?

Вместо печального лица Мии весь экран заняла вдруг фотография… Леньки.

Что за?!. И откуда у телеканала такая фотография? Немного размытая, но более чем узнаваемая.

— И вас не останавливала разница в возрасте? — все так же вкрадчиво докапывался ведущий.

На весь экран развернулась еще одна фотография. Еще более мутная, чем первая, явно не рассчитанная на такое увеличение, но и Мия, и Ленька рядом с ней были видны вполне отчетливо. Даже узкая Миина ладошка в здоровенной Ленькиной длани.

Ничего «такого» в снимке не было: ну держит Ленька за руку девушку — подружку своей дочери, подумаешь! Он всегда любил молодежь. Но Леля почувствовала себя так, словно ей со всего маху ударили под дых.

— Любовь не спрашивает паспорта, — строго и печально отвечала Мия.

Держалась она хорошо. Отлично просто держалась. Без вульгарности, без нахрапистости, вся словно бы сосредоточенная на утраченной любви, а гипотетический ребенок — этой самой любви плод. И никакие имущественные претензии тут ни при чем!

Ведущего шоу интересовали, однако, именно они.

— Мия, скажите, вы планируете сделать ДНК-тест? И, если учесть, что… ну если учесть все обстоятельства, вы готовы идти на переговоры с Ульяной и Платоном?

Мия улыбнулась — все так же строго и печально:

— Зачем? Я знаю, чей это ребенок, а что думает остальной мир — какая мне разница? Я даже УЗИ не делала, потому что не хочу заранее знать, мальчик или девочка. А вы говорите — ДНК…

— Но если вы сможете доказать отцовство, ваш ребенок будет одним из наследников господина Геста. Разве не так?

— О чем вы говорите? — еще суровее, еще печальнее спросила Мия. — Разве я хоть намеком, хоть где-то позволила думать, будто для меня имеет значение хоть что-то, кроме того, что у меня была любовь, а теперь…

Три раза «хоть» в одной фразе, автоматически отметила Леля.

Господи, о чем она? Да хоть тридцать три!

Мия? Ленька? Ребенок?!!

Как же так?!

В первое мгновение она не поверила своим глазам и ушам. Во второе, третье и так далее — совсем не поверила. Что это? Как?! Леня, ее Леня, — и вот эта…

Больно. Господи, как больно! Нет, этого не может быть, не может быть больно всему телу сразу! Какая… подлость! В горле стало тесно и горячо, грудь сдавило. Боже, она сейчас просто задохнется! Не-вы-но-си-мо. Дышать! Но как, если воздух вдруг кончился? Кто-то выкачал весь воздух из этого уютного, как будто и не гостиничного, номера. Или из всего мира сразу?

Леля схватила пульт — выключить, выключить немедленно этот ужас!

Узкий черный брусочек выскользнул из мгновенно повлажневших пальцев, она кинулась поднимать, ударилась косточкой мизинца о край низкого столика… и эта боль — пронзительная, абсолютно реальная — прогнала ту, мучительно обжигающую, не дающую вздохнуть.

Какая… подлость…

Какая… глупость! Куда бы деться воздуху? Вот он, дыши, пожалуйста, сколько угодно!

Смешно, хмыкнула Алекс, беря управление на себя.

Какая такая подлость, о чем ты? Подумаешь, Ленька подержался за прелести малолетней шлюшки. Чем это, собственно, отличается от той же рыбалки? Мужчины должны иметь свои игрушки.

Трудно, правда, поверить, чтобы Ленька мог быть настолько небрежен, что не подумал о «последствиях»… но… Он-то, может, и думал, только…

У мужчин — игрушки, у женщин — хитрости. Если ушлая девица захочет — захотела — повязать подходящего мужчину таким вот немудреным традиционным способом, будьте уверены, она добьется своего. Мужик может сколько угодно осторожничать, опасаясь «последствий», девица придумает, как обойти все его предосторожности. Увлечь, напоить, распалить — затуманить мозг страстью… а если у мужика хороший «автопилот» и затуманить не выходит… Можно ведь пустить в ход… гм, использованный презерватив. Тьфу, гадость какая! Леля сморщилась от отвращения и брезгливости.

Да еще, может, девица-то и врет как сивый мерин! Мало ли что она говорит. С Ленькиной смерти прошло — боже, так много! — почти полгода. Даже если декларируемый «залет» случился прямо перед той рыбалкой… Леля-Алекс критически осмотрела красующуюся на экране Мию. Хм, не похожа она что-то на беременную. Разве что ток-шоу идет в записи, так, она слышала, нередко делают. Потому что полгода — это уже вполне определенный животик. Даже в таком свободном платьице должно быть хоть что-то заметно. Скорее всего, нет там никакой беременности! И, кстати, может, и насчет Леньки она врет! А что? Очень даже просто! Он-то возразить уже не может, вот Миечка и насочиняла, что у них была фантастическая любовь — да еще и с «последствиями». И сидит теперь в телевизоре вся такая интересная и распрекрасная, купается во всеобщем внимании…

Впрочем, ну ее, эту Мию, вместе с ее не то беременностью, не то хорошо раскрученной выдумкой! Прежняя Леля, пожалуй, головой о стенку бы биться начала (да почти уже и начала) — как же, мир рухнул! — а нынешняя Алекс только посочувствовала глупой девочке из телевизора, всего-то пытающейся ухватить свой кусочек счастья. Ну… как она это самое счастье понимает. Бог ей судья.

Следующим вечером, после целого дня бездумной ходьбы по городу, ужиная в траттории, где когда-то они любили бывать с Леней (две минуты ходьбы от гостинички), и стараясь не думать ни о телевидении, ни о Мие, ни вообще о Питере, Леля опять увидела его. Помотала головой: вот, однако, к чему «паломничества» приводят. Донастраивалась! Довспоминалась! Теперь Ленька на каждом шагу будет мерещиться? Этого Дим хотел, отправляя Лелю в путешествие?

Но как похож! Улыбка, прищур, привычка чуть встряхивать головой, отбрасывая не то волосы, не то неудобные мысли, поза — бокал в левой руке, правое плечо опущено, и правая рука, пересекая грудь, охватывает левый локоть изнутри. Леля никогда не видела, чтобы кто-то еще так стоял! А этот — вот он, доппельгангер! Прислонился к стойке и о чем-то беседует с барменом. Но при этом совершенно явственно косится в ее сторону! То ли потому, что Леля слишком откровенно на него пялится, то ли потому, что она сейчас очень хорошо выглядит, как раз на те самые «всегда двадцать восемь», то ли потому… Нет, третий вариант, конечно, совершенно невероятен. Не может же этот мужик и в самом деле быть Ленькой! Потому что… потому что если бы Ленька каким-то невероятным чудом перенесся из замерзшей мартовской речушки в крошечный, удивительно уютный, невзирая на все еще летнюю жару, тосканский городок, то кинулся бы к ней, обхватил бы, поднял, закружил, прижал бы так, что ребрам стало бы больно!

Она бросила на столик несколько смятых купюр и выскочила из траттории. Точно испугалась чего-то.

Заснуть не удавалось долго.

Во сне Ленька опять шел ей навстречу по узенькой улочке, где камни, казалось, светились, впитав жар полуденного итальянского солнца. И даже словно начали течь. Леля, ступая по ним, еле-еле передвигала ноги — точно шла по расплавленному асфальту: подошвы прилипали, их приходилось отрывать от камня, и страшно было, вдруг подметки оторвутся, и придется идти по этому вот жидкому пламени босиком.

Ленька же, двигаясь навстречу, никаких трудностей вроде бы не испытывал: шагал себе спокойно. Улыбался, слегка прищурясь, — ах, как она знала эту его улыбку! И темные очки он снял, небрежно зацепив их за ворот футболки, а вовсе не вульгарной сетчатой рубашки!

Улочка, наяву совсем коротенькая, сейчас казалась бесконечной.

Но, слава всем сонным богам, только казалась. Лет через сто или через тысячу Леля все-таки очутилась прямо напротив Леньки — только руку протянуть.

Она протянула, делая еще один, последний шаг, обхватила его за плечи…

И отшатнулась. Сквозь тонкую ткань футболки пальцы обдало ледяным холодом. И прищуренные ласково глаза смотрели вовсе не на нее. В никуда смотрели. Мутные, остекленелые. Как у мертвого Джоя…

Проснулась она от боли в придавленной ненароком руке. Пальцы не слушались и были совсем ледяные — что-то она там во сне внутри пережала. Нервы, сосуды, черта в ступе! Хорошо хоть, хозяин отельчика не скупится на водоснабжение — горячий душ постояльцам (интересно, во всех номерах или только в тех, что «поприличнее»?) обеспечен в любое время суток, хоть и звезд никаких у гостиницы нет. Звезд нет, а душ есть!

После душа она долго лежала — не билась лбом в грубую штукатурку, не содрогалась в рыданиях, прижимая к себе влажную от слез подушку, — просто лежала, глядя в медленно светлеющее небо за низким окном. Густо фиолетовое, потом сиреневое, лиловое, цикламеновое…

Дим прав, плыли в голове такие же медленные и такие же лиловые мысли, она сама загоняла себя в безумие бесконечными «Ленька жив». И даже не потому, что это неправда. А потому, что, если каким-то чудесным (или скорее — чудовищным в своей несправедливости!) образом он окажется вдруг жив… Даже если так… она все равно уже не сможет быть с ним. Не сумеет. Не… не… не захочет. Потому что жизнь ее окончилась тогда, когда неровный голос Дима в телефонной трубке произнес страшные слова. Леньки не стало, и ее жизнь тоже оборвалась.

А сейчас это уже какая-то совсем другая жизнь. Не хуже, не лучше — другая. И живет ее совсем другая женщина. И, страшно сказать, эта женщина своей жизни… радуется! Невероятно…

В интернете она читала, что, если не хочешь, чтобы мужчина тобой манипулировал, нужно добиваться от него объяснения своих поступков, когда они кажутся неприятными, неудобными или просто непонятными. Какие идиотки эти «вещательницы» из интернета! Зачем Леле объяснения?! Ей Дим все еще тогда объяснил! И если Ленька вдруг… жив… Господи, она же с ума сойдет от счастья! Или… нет? Ведь если он жив… не было никакой необходимости так ее терзать, вполне можно было бы приоткрыть немножко «секрет». Она ведь никому не сказала бы! И… не мучилась бы так! Зачем он позволил ей мучиться?

Нет, хватит. Хватит оглядываться, хватит «искать в три часа ночи тело покойного мужа», хватит ковырять почти зарубцевавшуюся рану. Она еще саднит, но не сочится кровью, уже виден шрам — зажило! Затянулось. Леньки действительно больше нет. Он утонул. Утонул в той стылой промоине, ушел под лед, и ледяная вода утащила его тело. Они прожили хорошую жизнь. Как в сказке: жили долго и счастливо. А что не «умерли в один день», так не всем же везет. Почти никому вообще-то.

Понятно, что память в ящик не засунешь: четверть века рядом — не комар чихнул. Но память — это просто память, в ней много всего. Хорошего, темного, радостного, печального, смешного и, страшно сказать, стыдного — всякого. А жизнь — она сейчас, здесь и сегодня.

Дим прав: Леля сама выдумывает себе призраков. И дядька тот ей просто мерещится. Ну похож, и что? Может, их вообще несколько, а она вздрагивает. Сама выдумывает и потом пугается.

А это просто… мороки. Мерещится.

Так же, как в посторонней собаке примерещился Джой. У хозяина кафе на соседней улице, кстати, очень похожая собака — и что? Таких собак немало. Каждый раз вздрагивать?

Так же, как в безумной бездомной старухе привиделась практически Посланница Судьбы. Ага, прямо «мене, текел, упарсин» на стене Валтасарова дворца. Знаменитая история. А на самом деле ребятки, скорее всего, попросту перебрали на пиру фалернского (или чем там они в своем Древнем Риме увлекались?) — вот и причудились им огненные буквы на стене.

Но… правда! Что, если этот дядька, который постоянно попадается на глаза (или все-таки мерещится, а на глаза попадаются совершенно разные персонажи?) — каким-то невероятным чудом! — Ленька все-таки… жив…

Что — если?!

Если завтра (или даже сегодня) он шагнет навстречу, вывернет из какого-нибудь переулка, выйдет из какой-то двери… что будет? Умрет ли она на месте от невыносимого счастья? Или пощечину со всего размаха отвесит? Или… или молча обогнет и пойдет дальше, как будто это не Ленька, а пустое место?

Черт его знает, мысленно усмехнулась Леля. Не попробовав — не узнаешь. Но, пожалуй, в обморок от восторга все же она вряд ли рухнет.

Не от чего в обморок падать, вот ведь какая штука. Потому что это уже не имеет никакого значения. Жив ли, нет ли — не важно. Это было важно для той Лели, которая когда-то давным-давно тонула в темной пучине отчаяния — и чуть ли не наслаждалась этим. А ей сегодняшней… нет, не важно. На кладбище не живут. Туда приходят — вспомнить. Но — не живут. Она пытается убедить себя, что можно жить на кладбище, что до сих пор в ее жизни существует лишь прошлое — потому что это красиво и благородно. Душевные терзания — о да, это ужас как изысканно и утонченно. Да ну их к лешему, душевные терзания, со всей их утонченностью и изысканностью! На самом-то деле — действительно ведь… не важно. Отболело. Осталось в прошлом. Как вырванный перед выпускными экзаменами зуб мудрости — прорезавшись вдруг, он начал расти куда-то вкось, и милейшая, совсем непохожая на зубного врача Зульфия Акоповна сказала: ему места не хватает, так что либо мучиться всю жизнь, либо удалять. Ну и удалили, и экзамены Леля благополучно сдала, и про зуб забыла — а ведь как болел! Вот и с Ленькой так же…

Удивительно точно та дамочка сказала: думала, что дышать без него не могу, а это был насморк!

Весь день она бродила по городу, не понимая, кто она — Леля или Алекс, изо всех сил стараясь ни о чем не думать, только смотреть. На темно-серые, почти неприлично древние камни, казавшиеся серебряными в слепящем солнечном свете, лавиной валящемся в узкие ущелья кривых улочек. На семейные ссоры (или, наоборот, радостные встречи, у этих итальянцев не поймешь, кричат они от любви или от готовности сию минуту убить собеседника). На стригущих густой синий воздух чаек над неровной бахромой приткнувшихся к берегу рыбацких лодок. Чайки кричали. Обычно Лелю пугали или раздражали слишком резкие звуки и краски, но сейчас все это — и звуки, и краски, и весь мир — было словно за толстым стеклом.

«Мне надо посоветоваться со своим адвокатом», — уже сидя в траттории, она все повторяла и повторяла эту дурацкую фразу из какого-то американского фильма. Или из всех американских фильмов сразу, герои которых только и делают, что советуются со своими адвокатами. Сейчас это звучало особенно смешно.

Тот тип — Ленька все-таки или не Ленька? — опять торчал у стойки, болтая о чем-то с барменом и косясь на Лелю.

Каждый раз, натыкаясь на его взгляд, она вздрагивала.

Да сколько же можно?

Она всегда боялась дантистов. Но давным-давно уяснила: чем дольше боишься, тем дольше потом придется мучиться в кресле. Надо раз — и войти в страшный белый кабинет. А дальше ты уже ничего не решаешь, все делается как бы само собой.

И сейчас надо так же. Потому что, если собираешься куда-то идти, шнурки должны быть завязаны. Если они станут болтаться — непременно споткнешься и расшибешься. Все сомнения, все неясности должны быть разрешены. Иначе они отравят жизнь. Как тот кривой, исцарапавший всю десну зуб, который выдернула когда-то давным-давно Зульфия Акоповна.

Сейчас. Да, вот сейчас, через маленькую-маленькую секундочку она…

Она — что?

Что?! Да просто подойдет и спросит: чего он так на нее уставился? По-русски спросит! Спросит — зачем? Неужели нельзя было ее пожалеть? Что она ему сделала? И пусть в ответ раскатится россыпь итальянской скороговорки — и отлично! Тогда все станет совершенно ясно!

Чтобы подняться из-за дощатого столика, пришлось сделать усилие. Алекс, тебе страшно? Страшно, честно ответила Алекс. А Леля… Леля просто тихо всхлипывала где-то в уголке. От безнадежности. От надежды. От боли. От невозможности испытывать боль. От слишком черных теней и слишком размытых линий.

В траттории было действительно темновато.

Выпрямив плечи, чуть прикусив губу (изнутри, чтоб незаметно), скрестив наудачу пальцы, она плавно, но решительно поднялась с жесткого деревянного стула. В голове зазвенело. Ну да, ну да. Весь день ходить по солнцепеку, ничего не есть и почти не пить — зазвенит тут. Эй, только не надо в обморок, ладно? Ладно, улыбнулась она самой себе. Надо просто поглубже вздохнуть. Сделать глоток воды. Аккуратно поставить стакан опять на столик. Вот так, уже лучше.

Она сделала шаг, другой — туда, к стойке…

Вдох, начавшись, все никак не заканчивался…

«Ленька», чуть прищурясь, глядел на нее в упор: выжидательно, требовательно, ничуть не удивленно!..

— Ленька, это… ты? — почти беззвучно прошептала она, делая последний шаг…