Оранжевый. Страсть
— Дим? — голос в трубке звучал неуверенно, словно человек сомневался в чем-то: не то в набранном номере, не то в самой необходимости звонка.
— Мика? — Дим взглянул на часы: ночь, однако. Мика же, при всех своих взбрыках, дама более чем ответственная. Да и не настолько близко они знакомы, чтобы посреди ночи друг другу звонить. Все эти мысли пронеслись в мозгу за долю секунды, он вообще соображал стремительно. — Мика, что случилось? Я могу помочь?
— Н-наверное, — голос в трубке дрожал, словно Мика собиралась заплакать. Мика? Заплакать? Ну-ну. Это как если бы памятник Екатерине Великой отправился лично инспектировать развод мостов. И все-таки голос действительно дрожал. Невероятно. — Я… Я не знаю. У меня телефон был выключен… ну то есть не выключен, просто я его не слышала… ай, не важно. И там семнадцать пропущенных от Лельки. Семнадцать, Дим! А теперь я ей дозвониться не могу — трубку не берет.
— Платону звонила?
— А… разве он еще тут? Он же в свою Англию улетел уже.
— Ах да, — досадливо хмыкнул Дим. — Черт. Значит, Лелька дома совсем одна? Ты хочешь, чтобы я съездил проверил?
— Ну… если ты можешь, конечно…
— Я могу. И ключи у меня есть, если вдруг что. Только… ты не думаешь, что проще Екатерину Александровну попросить? На этаж всего-то подняться.
— Екатерину Александровну?! — Мика фыркнула, и это уже было почти похоже на нее всегдашнюю. — Ну ты ж ее знаешь! Ладно, если, к примеру, Лелька просто накирялась и отключилась. Ну или снотворным закинулась. Хотя она не пьет вообще-то, да и снотворных никогда не употребляла, у нее и нету, но мало ли. Не, я не паникую, однако… если, не дай бог, впрямь что-то серьезнее пьяного забытья… ну, поскользнулась в ванной или еще что… Тогда толку от ее мамули! Будет кудахтать, как психованная курица: ах, мне дурно, ах, накапайте мне вон того… нет, вот этого.
— Ну… да, — согласился Дим. — Ладно, сейчас сгоняю. Ты подъедешь или тебя не ждать?
Мика в трубке вздохнула — но уже без намека на совершенно немыслимые в ее исполнении слезы:
— Дим… Я, собственно, почему тебя дернула? Я в Москве сейчас, быстро не доберусь. — В трубке раздалось саркастическое хмыканье. Вот это была уже совершенно всегдашняя Мика.
Впрочем, пустое. Моментально выкинув из головы и Мику, и ее нервы, Дим полез смотреть график развода мостов. Не хватало еще застрять по дороге.
Не застрял. И вообще доехал как-то невероятно быстро. Жаль, некому было рекорд регистрировать. Ну и мешать — тоже некому. Ночь, дороги почти пус- тые.
Ключи у него были — и от квартиры, и от въездных ворот. Но входные двери — здоровенные стеклянные панели в полтора человеческих роста — неожиданно оказались заперты. Дим и не знал, что такое вообще возможно. Постучал в стекло, за которым клубился полумрак. Потом еще раз, посильнее. Консьержки ведь работают круглосуточно! Оглядевшись, заметил слева аккуратную панель с кнопкой и, вероятно, переговорным устройством. Нажал — где-то внутри слабо задребезжал звонок. После паузы из динамика донеслось строгое:
— К кому?
— На шестой, открывайте быстрее!
— Меня ни о каких гостях не предупреждали. Позвоните Александре Игоревне на мобильный, если она распорядится, я вас впущу.
— Да она трубку не берет!
— Значит, спать легла. С утра приходите. Что за гости в ночь-полночь?
Вот и что делать? Все-таки позвонить Лелиной мамаше? Похоже, придется… Но пока объяснишь… Он предпринял еще одну попытку:
— Слушайте, я вообще-то не посторонний…
— Да уж вижу. Иначе уже охрану вызвала бы. А только все равно не положено.
Охрану! Конечно же! Вся охрана — от тощих мальчиков за компьютерами и упакованных в броню бойцов до вахтеров и консьержек — находится в ведении службы безопасности компании!
Дим нашел в телефонных контактах Шухова. Ну да, ночь на дворе, но что же делать! Тот, однако, отозвался после второго же гудка:
— Слушаю, Вадим Леонтьевич.
— Иван Никанорыч, мне надо к Леле попасть, там что-то непонятное, а тут консьержка какая-то упертая… Главное, у меня ключи-то есть, а подъездная дверь… я и не знал, что ее запирают.
— А что с Лелей? — Шухов явно встревожился.
— Да не знаю я! Мне Мика позвонила. Вроде Леля весь вечер ей названивала, а теперь трубку не берет. Может, просто спит, но мало ли что — сердце прихватило, поскользнулась… Надо проверить.
— Надо, — согласился отставной полковник. — Сейчас, — и отключился.
Минуты через три — Диму показалось, что прошло не меньше получаса, — сумрак за дверью просветлел, пожелтел, за стеклом появилась замотанная в пуховый платок фигура. Загремела ключами, посторонилась, бормоча:
— Не держите зла. Я что? Раз не положено, значит, не положено. Но коли Иван Никанорович…
Не дослушав, Дим пролетел, взмахнув полами пальто, мимо лепечущей консьержки — та только проводила его растерянным, недоумевающим и как будто испуганным взглядом — поднялся на шестой этаж, потерял несколько секунд, отыскивая ключи, которые, выясняя отношения с консьержкой, куда-то автоматически сунул…
* * *
Леля лежала на пороге гостиной, скрючившись, как нерожденный младенец. Из-под щеки растекалась лужица рвоты.
Дим облегченно выдохнул.
Господи, слава тебе и всем твоим угодникам! Действительно — просто напилась. И лежит на боку, значит, задохнуться не могла. Кажется, если человек захлебнулся собственной рвотой, это называется гадким словом «алексия». Откуда он это знает?
Он наклонился, присмотрелся, прислушался… Да, дышит. Вот только запах, соответствующий спасительной мысли об алкогольном беспамятстве, отсутствует.
Нет. Не напилась. Дим был уверен, что пьянство — одно из наихудших (глупейших и бессмысленных) времяпрепровождений. Но, ей-богу, лучше бы Лелька пьяная валялась. Увы, ничего похожего на алкогольное амбре. А в тошнотной луже — какие-то белые крошки. Неужели она чего-то наглоталась? Да, похоже. Очень похоже.
Ни двигать, ни переворачивать лежащую в забытьи Лельку Дим не стал — побоялся. Не сделать бы хуже. Только пледом с кухонного дивана прикрыл, чтобы теплее ей было. Глупо, конечно, она же сейчас ничего не чувствует. Прошел туда-сюда по прихожей, вздрагивая каждый раз, когда приходилось огибать скорчившееся тело.
Дошагал до кухни, вернулся. Тупо ждать «Скорую» было невыносимо.
Ах да! На втором этаже жил милейший Леон Валерьевич. Он, правда, кардиохирург, но врач ведь!
Леля захрипела, вздрогнула, точно в еще одном пароксизме рвоты, безрезультатном уже, и опять затихла, свернувшись клубочком на скомканных пушистых складках.
Можно ли ее оставить?
Ничего, он быстро…
По лестнице не сбежал — практически скатился. Как в Куршавеле, по трассе высшей сложности. Только там сердце заходилось от восторга, а сейчас — от ужаса.
На втором этаже дверь открылась почти сразу — можно подумать, что хозяин сидел и ждал, когда кто-нибудь явится. Впрочем, он же врач, всегдашняя готовность, должно быть, уже стала рефлексом.
— Леон Валерьевич! Простите, что так поздно, — затараторил Дим. — Кажется, Леля отравилась. А «Скорая» неизвестно когда будет.
— Пойдемте, пойдемте. — Тот, мгновенно развернувшись, схватил лежавший на тумбочке чемоданчик, но тут же оставил его и порысил в глубь квартиры, спросив на ходу: — Что она приняла, вы знаете?
— Там блистеры остались… снотворное какое-то.
— Ай-яй-яй! Секундочку, только причиндалы нужные возьму…
За четыре-пять минут отсутствия Дима на шестом этаже ничего не изменилось: Леля все так же лежала, скорчившись, на боку.
Дышала. Живая.
Рассмотрев блистер, Леон Валерьевич неодобрительно покачал головой:
— М-да, тяжелый препарат. Откуда она его взяла? Какой идиот выписал такое женщине в нестабильном состоянии?
— Да это Ленька когда-то из Швейцарии привез. Я сейчас вспомнил. У него тогда проблемы со сном были. Ну бизнес, сами понимаете…
— Бизнес-шмизмес! — фыркнул тот. — Так. Принесите мне воды — побольше, ну банку какую-нибудь, да хоть ведро. Потом сварите кофе — сварите, не растворимый! — максимальной крепости. Или эспрессо, тоже пойдет. Кофеин, как это ни смешно, перорально нередко эффективнее работает, нежели парентерально… А я попробую…
Воды Дим принес в здоровенном расписном чайнике — литра на три, кажется. И еще декоративное ведерко прихватил — Лелька в него иногда розы ставила, длинные, с маленькими темно-бордовыми головками. Бухнул на пол и отвернулся. Сил не было смотреть, как смуглые, с коротко подстриженными ногтями пальцы что-то делают с бедным Лелькиным телом, пихают в полуоткрытый рот какую-то белую трубку…
— Ну-ка подержите ее за плечи, — скомандовал вдруг доктор.
Бесчувственное тело содрогнулось в пароксизме рвоты.
— Ах ты ж моя умница, — приговаривал врач. — Молодец какая! Давай выплевывай гадость, выплевывай, сейчас мы тебе и стимулятор уколем, и прокапаем, чтобы всю эту пакость нейтрализовать и вывести…
— Леон Валерьевич, она…
Дим не закончил вопроса. Ему страшно было выговорить конкретные, окончательные слова, после которых все станет безнадежно определенно. Но пожилой, все на свете повидавший врач понял.
Фальшивых успокоительных сентенций вроде «ничего-ничего, все будет в порядке» произносить не стал, нахмурился, дернул плечом и, производя какие-то манипуляции с ампулами и прочими приспособлениями, деловито заговорил:
— Препарат, конечно, тяжелый, но поглядим, поглядим. Белки глаз не пожелтели, значит, печень пока справляется. Насчет почек так сразу не скажешь, но будем надеяться, и тут обойдется. Хорошо, что ее еще до вашего появления стошнило, это уж после она сознание потеряла. Что-то там, конечно, успело всосаться, но организм молодой, сильный, борется за жизнь… Э-э, молодой человек, — бормотал он себе под нос, — вы даже не представляете, насколько наше тело заточено на жизнь и как оно способно за нее бороться. Пока человек в сознании, у него мысли всякие, идиотские по большей части — каких только глупостей не наделает. А вот когда внешнее управление отключилось, тут-то инстинкт самосохранения и берет власть в свои руки… ай-яй-яй, вена уходит, или я это разучился, старый дурак… ну ничего, ничего… Я, молодой человек, видел, как люди выживали после десятка летальных доз… Стошнило? Отлично! Это ж первая реакция организма на непорядок. Мозг, если ему не мешать, способен много чего блокировать в периферической нервной системе. Инстинкт самосохранения — это, я вам скажу, могучая вещь… Давеча привезли в соседнее отделение парня из какой-то волховской деревни. Столбняк. Причем такой, знаете, уже в полный рост, судороги парня чуть не в кольцо сворачивают. Ребята, конечно, стали делать все, что доступно, но мы ведь не боги. Поздно, в общем, привезли. Безнадежный случай. Абсолютно. Но представьте — выжил парень-то! И не просто выжил — на своих ногах ушел, ни в мозге, нигде никаких последствий. Даже ни единой косточки во время судорог не сломал… И чего ты стоишь? — рявкнул он вдруг на Дима. — Воду принес, молодец, а где кофе?
* * *
Первая Лелина мысль была глупая — «где я?» Она и сама понимала, что глупо: во всех книжках и кино герой, приходящий в себя после… ну, например, аварии, спрашивает именно это: «где я?» Хотя какая разница? Но почему-то подумалось именно так: «где я?»
Через полуприкрытые ресницы Леля оглядела свою спальню и тут же сомкнула веки поплотнее. Вторая мысль была почти квинтэссенцией отчаяния: ничего не получилось! Она так хотела уйти… к Леньке, к Джою! Зачем, зачем ее спасли?!
Напрасно она перед тем, как залезть в Ленькин сейф за таблетками, пыталась дозвониться Мике. Конечно, та, увидев неотвеченные вызовы, забеспокоилась, подняла тревогу…
— Открывай глаза! Я вижу, что у тебя ресницы дрожат, значит, проснулась.
Ульяна! Ну зачем, зачем еще и это?!
— Открывай глаза! — настаивал голос дочери. — Надо вот это выпить, потом можешь дальше спать. И, чтобы закрыть тему… Постарайся больше так не делать. Пожалуйста. У меня чуть сердце не разорвалось, когда Дим позвонил. Без папы всем плохо, а ты решила, что круглыми сиротами нам лучше будет? Если на тебя опять отчаяние накатит, вспомни про меня и Платошку. Нехорошо своих детей бросать… — Ульяна шмыгнула носом. — Ладно, все. Я сказала, ты услышала. Достаточно. Давай лекарство пить.
Стыд накрыл Лелю тяжелой холодной волной. Как будто десять лет назад она не бросилась без раздумий отнимать у хулиганов маленького Джоя, а — испугалась. Отвела глаза в сторону, проехала мимо. Сбежала малодушно. Ведь сейчас она попыталась… именно сбежать. Торопилась воссоединиться с Ленькой? Вранье. Она пыталась сбежать не к — от. От выматывающей боли, от тянущей тоски, от неумения жить без него. Даже не задумалась, что дети — ее дети, которых она должна защищать и беречь, пусть те и взрослые уже! — совсем недавно потеряли отца. И каково им было бы остаться еще и без матери?!
Жизнь без Леньки показалась пустой и бессмысленной? С ним было легко, приятно и увлекательно? Ну так заплати за это счастливое время годами труда. Не ради куска хлеба — ради спокойствия тех, кто рядом с тобой. Чтобы не они о тебе заботились — а ты о них. И, кстати, мамуля, которая, как ни крути, стареет. С ней трудно. Но она тебя вырастила. А ты и ее — бросила.
Стыдно.
Саднящая дыра в груди, оставшаяся после Леньки, теперь полыхала жарким, невыносимым адом. Как смотреть в глаза окружающим? Думала, что «та» боль — невыносима? Попробуй теперь в комплекте со стыдом! Таблетки? Сейчас Лелю уже не заботило, насколько легкой окажется смерть — да какой угодно, лишь бы адское пламя перестало выжигать внутренности! Веревка, шаг из окна — что угодно!
Вот только ни к веревке, ни к окну ее не подпустят… Не дадут уйти. Так жаль…
И в то же время… Тело, которое она пыталась убить, предъявляло свои требования — настойчивые, не имеющие никакого отношения к смерти. Тело желало попить, сходить в туалет, помыться и даже, несмотря на саднящую боль в горле, поесть.
Дим являлся каждый день. Загонял Лелю в их маленький «спортзал», глядел сурово, как она влезает на велотренажер, включал на большой, в полстены, «плазме» то горную дорогу, то полосу песка вдоль серо-зеленого прибоя, то лесную тропинку, усаживался на второй агрегат и говорил «поехали». Еще и подгонял время от времени:
— Не останавливайся, упадешь. Не гони, но и не тормози. Давай еще немного. Дыши свободнее, не пали легкие. Размереннее, размереннее…
Первоначальные двадцать минут быстро превратились в полчаса, потом в сорок минут, потом в час. Дим не разрешал останавливаться, пока с Лели не начинал лить второй пот. А то и третий. Потом гнал в душ. Сам настраивал режим кабинки на самые жесткие струи — со всех сторон! — и заставлял терпеть не меньше пяти минут. Леля возмущалась:
— Ты бы вышел хоть, я все-таки голая.
Но Дим только хмыкал:
— Можно подумать, я увижу что-то принципиально новое. Ты забыла, какая у меня работа?
Да уж, мысленно усмехалась Леля, в его заведение не просто так дамы ломятся. У Дима не обычный салон красоты, которых на каждом углу по три штуки, а — полный комплекс: модельеры, визажисты, косметологи, массажисты, бог знает кто еще, даже тренеры по культуре речи и движению.
После пытки душевой кабинкой Дим галантно подавал ей «банное» кимоно — нежное, шелковое, струящееся — и вел на кухню. Пить зеленый чай. Даже не кофе, изверг!
Каждый вечер «изверг» выводил Лелю гулять. Не в театр, не в ночной, боже упаси, клуб, не в ресторан — просто гулять.
После прогулки — опять душ, теперь уже в мягком варианте, потом легкий ужин и сон. Удивительно, но спала Леля прекрасно — без подскакиваний ни с того ни с сего, без холодной испарины, без кошмаров. И засыпала без всякого снотворного. Хотя… снотворного она, пожалуй, наелась на всю оставшуюся жизнь.
Два-три раза сопровождающим на этих прогулках выступал Игорь Анатольевич. В отличие от Дима, адвокат в основном молчал. Леля даже сердилась: как будто манекен выгуливает, а не живую женщину. И манекен этот — из тончайшего венецианского стекла! Глядел на Лелю Игорь Анатольевич так испуганно, словно ожидал, что она может рассыпаться не только от неловкого движения, но даже от взгляда. Небось и молчал потому же — берег ее душевный покой, боялся обидеть не тем словом или темой. Заботился! Ужасно скучно.
Дим тратил на нее столько времени, что было совершенно очевидно: мысль про «глаз на нее положил» — вовсе не придумка. Из памяти о погибшем друге он с ней нянчится, как же! Никакое благородство до таких степеней распространяться не может! Тут непременно должны быть личные причины.
Правда, до сих пор Дим никак своих чувств не выказывал. Почему он сдерживался все годы их знакомства — понятно: жена друга — табу. Но сейчас-то мог бы как-то… проявиться… Однако — ничего. На прогулках он бережно поддерживал Лелю под руку (по календарю отсчитывал свои последние дни апрель, но март, похоже, отбывать восвояси не собирался, так что по вечерам регулярно подмораживало), развлекал необязательной болтовней, но не пытался ни привлечь к себе покрепче, ни тем более обнять или поцеловать. И ни на какие чувства не намекал.
Должно быть, думала она, деликатно давал ей время… привыкнуть. К тому, что Леньки больше нет, а он, Дим, здесь, рядом, нежный, заботливый, предупредительный. Недели через две в ней проснулось нетерпение — ну когда, когда уже? Ясно, что она ответит: нет-нет, этого не может быть. И постарается ответить помягче, Дим ведь не виноват, что Леля всю оставшуюся жизнь будет помнить о Леньке. Потом скажет, что Дим — замечательный, что дело не в нем, а в ней… Мягко, бережно. Но ведь для этого нужно, чтоб он хоть какой-то шаг к сближению сделал!
Еще через несколько дней Леля, провоцируя его, поинтересовалась довольно язвительно:
— У тебя в салоне без присмотра все прахом не пойдет?
Дим отмахнулся:
— Нормально все там. Спецы работают, клиентки и клиенты в восторге. Не, всякое бывает, конечно, дело у нас нервное, но ты же не думаешь, что раньше я там круглосуточно сидел? Телефонную связь никто пока не отменил. Да и днем заезжаю — понаблюдать. Или если кто-то готов платить за то, чтобы я сам их имиджем занимался. С чего вдруг такая забота о моих делах?
Она растерялась даже.
— Ну… ты на меня столько времени и сил тратишь… Как-то… неловко.
— Лель, ты чего, спятила? — Дим покрутил пальцем у виска. — Мы сколько лет знакомы? Что за глупостей ты себе в голову напихала?
А еще через неделю у него случилась какая-то конференция. Страшно нужная. Какие-то там доклады специальные, новые технологии, обмен опытом и бог знает что еще. В Австрии, здрасьте-пожалуйста!
— Если хочешь, можешь поехать со мной, — печально улыбнулся Дим. — Только занимать себя тебе придется самой. Мне там, честно, будет совсем не до тебя. На таких междусобоях на сон-то времени не хватает, а уж на все остальное — тем более. Заскучаешь. Но и оставлять тебя одну сейчас мне как-то не очень хочется. Может, тебе на несколько дней к Петьке Смышляеву лечь?
У Петьки Смышляева была реабилитационная клиника, где уставшие от бурной светской жизни звезды и львицы «успокаивали нервы».
— Там тихо, вполне можно устроить, чтоб ни на кого не натыкаться. Ну да ты же Петьку знаешь, он все может. И парк там огромный, есть где гулять. — Дим глядел непонятными глазами.
Леле вдруг стало обидно. Оказывается, у верного, преданного Дима имеются дела более важные, чем она, Леля! В клинику ее спихнуть хочет!
— Ты меня младенцем беспомощным считаешь? Типа меня уже без присмотра нельзя оставить? Так давай, можно сразу недееспособность оформить, а?
— Лель, ты чего? Я думал, тебе одной пока трудно, хотел как лучше. Я ж не настаиваю. Считаешь, у тебя уже достаточно сил, чтобы несколько дней самостоятельно прожить? Справишься?
— Конечно! Может, даже к твоим спецам загляну, а то совсем себя запустила. — Леля покосилась на зеркало в простенке: прогулки и пытка велотренажером плюс здоровый сон вернули на ее щеки румянец, а в глаза — блеск. Сейчас в зеркале отражалась вовсе не унылая полудохлая кляча, а наоборот — очень даже симпатичная девушка. Значительно моложе своего паспортного возраста — и без всяких Димовых «спецов»!
Про спецов Леля сказала просто так, чтобы он отвязался. Ни нарядов, ни косметических и тому подобных процедур ей сейчас совершенно не хотелось. Хотелось, наоборот, забиться в угол… Стоп. Опять? Но тогда получится, что она, Леля, и впрямь беспомощная кукла, которая без костылей шагу ступить не может. Это еще обиднее, чем то, что у Дима — свои дела. Нет-нет, она справится!
Ульяна, остававшаяся с Лелей в первые дни, уже вернулась в свою квартиру, но заезжала каждый день. Говорила «привет», окидывала мать оценивающим взглядом, соглашалась на чашку кофе, а то и на «вкусненькое». Леля старалась специально к ее появлению что-нибудь изобрести. Самой есть не хотелось, даже тренировки и прогулки аппетита не пробуждали, так что она перебивалась йогуртами, сыром и фруктами. Но кухонные хлопоты как будто утишали клокочущую внутри бурю, привычные действия успокаивали не хуже (а может, и лучше) любых громко рекламируемых успокоительных. Да и буря внутри, если честно, бушевала уже далеко не столь… бурно. Тоска по Леньке еще не отпустила, но ее грызущая хватка как будто постепенно слабела.
Поэтому, даже рассердившись на Дима, ни ежеутренние гонки на месте, ни ежевечерние прогулки Леля не бросила. От них действительно было легче. Не так саднило в подвздошье, и к горлу перестало подкатывать.
* * *
Молнию на правом сапоге заело аккурат посередине. Леля подергала бегунок — безнадежно. И что теперь? Резать ножницами? Если попробовать осторожненько, по тканевой основе молнии… молнию потом какой-нибудь сапожник наверняка сумеет заменить. Но вдруг промахнешься?
Ну да, глупо так расстраиваться. Всевозможной обувки у нее имелось достаточно. Но эти сапоги были любимые: невероятно удобные, с идеальной колодкой, из мягчайшей, хотя и довольно толстой кожи, приношенные по ноге, как тапки, и в то же время очень изящные. Жалко.
Она раздраженно сбросила левый, на котором молния вела себя прилично, и попыталась стащить полузастегнутый правый. Через пару минут стало жарко — ах да, она ведь уже оделась. Отороченная норкой курточка повисла на стойке для зонтов, а Леля вновь вступила в борьбу с сапогом, время от времени дергая застрявший бегунок. Тот сидел намертво. Сам же сапог вроде бы потихоньку поддавался — все-таки кожа была действительно очень мягкая.
— Только бы не лопнул, только бы не лопнул, — бормотала она, пытаясь вытянуть упирающуюся пятку, и уговаривала сапог: — Ну давай, милый, давай же, потихонечку, я знаю, ты можешь, я тебя потом к лучшему мастеру отнесу!
Уф!
— Терпение и труд все перетрут! — Леля устало привалилась к стене, погладила упрямый сапог и зачем-то опять дернула бегунок. Тот пошел как по маслу. Подвигала задумчиво туда-сюда — скользит, никаких проблем.
— Ну и что это было? — строго вопросила она, обращаясь к сапогу.
Тот безмолвствовал. Зато стало слышно, как в замке ворочается ключ. Тихонечко — в их доме даже кофемолка работала «под сурдинку», — но звук был вполне отчетливый. На какое-то крошечное мгновение Леле вдруг подумалось, что все жуткое, тяжкое, не позволяющее дышать, все, чем были заполнены предыдущие недели, — это лишь сон, гадкий, мерзкий, страшный. Вот сейчас дверь откроется, а на пороге — Ленька. В грязных брезентовых штанах, с потрепанным рюкзаком, гордо размахивающий связкой рыбы.
Глупо, конечно.
Дверь распахнулась, впуская мамулю.
— Во-от! — весело пропела та. — Решила тебя проведать. Думаю, скучаешь в одиночестве. А ты, оказывается, куда-то намылилась. Куда это? — Екатерина Александровна посмотрела на дочь с некоторым подозрением.
— Гулять, мам, — довольно сухо ответила та.
— Гу-уля-ать? — протянула мамуля с таким изумлением, словно Леля сообщила, что подрядилась работать дворником. Или киллером.
— Мне доктор велел. — Про попытку самоубийства никто Екатерине Александровне, конечно, ничего не говорил, и сейчас Леля не успела сообразить, что ответить, чтоб звучало правдоподобно, раньше-то гулять было не в ее привычках. — Сердечная недостаточность обнаружилась. Нужно гулять, пить витамины, и все такое.
Почему она опять оправдывается? С мамулей вечно так. К тому же с возрастом — хотя и не старая вроде, семидесяти нет еще, а поглядеть, больше пятидесяти не дашь — у Екатерины Александровны стал портиться характер. Былая очаровательная полудетская настырность превратилась в железобетонную уверенность «я лучше знаю». И ведь она действительно так считает! А вдобавок убеждена, что «старается из лучших побуждений». Ну да, без нее все давным-давно пропали бы, это точно.
— Да что он понимает, твой доктор! — возмутилась мамуля. — Если сердечная недостаточность, должны были поддерживающие препараты прописать. И покой. А то, видишь, гулять! Тебе к хорошему специалисту надо! У меня как раз есть… — Она полезла в телефон, видимо, в поисках нужного контакта.
М-да, похоже, прогулка откладывается. А то и вовсе отменяется. Сейчас начнутся переговоры со «специалистом», потом требования клятвенных обещаний — мол, Леля непременно к «светиле» поедет. Мамуля может и в сопровождающие навязаться — чтоб наверняка. И ведь не откажешься! Вот не было печали…
Телефон разразился мелодичной колыбельной — Ульяна! Она собиралась ближе к вечеру заглянуть, может, хочет пораньше? Вот было бы здорово — при ней мамуля слегка теряет свою настырность.
Ульяна действительно хотела сообщить об изменении планов.
— Ма! — затараторила она извиняющимся тоном. — Ты прости, я сегодня, наверное, не смогу зайти… У нас тут компания образовалась… ты как, сегодня без меня проживешь?
Оставаться наедине с мамулей, слушать ее бесконечные нотации — «я же ради твоей пользы стараюсь!» — ужас. Нет, только не это! Надо срочно что-то придумать. Леля отошла из прихожей на кухню (беседовать при мамуле тоже не безопасно) и довольно бодро заговорила в трубку:
— Так заходи с компанией, я как раз кулебяку испекла, а есть некому.
— Кулебяку? Ух ты! — Ульяна явно обрадовалась и пообещала быть «скоро-скоро».
— Леля, это неприлично! — возмущенно заявила мамуля, когда та, слегка успокоенная, вернулась в прихожую.
— Что неприлично, мам? — кротко уточнила она.
— Вести себя так вот, как ты сейчас. Взяла и убежала! Мы же разговаривали!
— Мне позвонили, ты ведь слышала. — Почему-то не хотелось говорить, что звонила Ульяна, опять начнутся нотации про «неправильное воспитание».
— Так надо было сказать, что занята, — безапелляционно заявила Екатерина Александровна. — Кому нужно, тот перезвонит. Или тебе посторонние люди важнее матери?
— Ма-ам, не начинай, а? — взмолилась Леля.
— Что — не начинай? Это хамство, неужели ты таких простых вещей не понимаешь? Еще и ушла — чтоб я не слышала, о чем ты разговариваешь, да?
Вместо того чтоб возмутиться неуместностью мамулиных обвинений, Леля вдруг спросила:
— Мам, это ты фотоальбом взяла?
Она тут же пожалела, что спросила — зачем? Исчезновение альбома Леля обнаружила за несколько минут перед тем самым звонком Дима, что расколол всю жизнь на «до» и «после», и, кажется, так с того времени о пропаже и не вспоминала. Подумаешь — альбом! Может, его Ленька и забрал. И даже скорее всего. Перед Новым годом они как раз говорили, что хорошо бы накопившиеся там фотографии оцифровать. Или не перед Новым годом, а раньше? Эта идея возникала время от времени, но почему-то так и не была реализована. Наверное, Ленька решил наконец сделать сюрприз… но не успел. И альбом сейчас лежит в какой-нибудь фотостудии. Это куда правдоподобнее, чем мамулино в пропаже альбома участие. Но что сделано, то сделано. В смысле, сказано. Что там про слово — не воробей?
— Какой еще фотоальбом? — в мамулиных глазах плескалось недоумение.
— Наш. Серый такой, — удрученно вздохнув, пояснила Леля. — Не ты его взяла?
— Взяла? Ты хочешь сказать… украла? Я?! — возмутилась Екатерина Александровна. — Как ты можешь такое говорить собственной матери? И зачем мне ваш фотоальбом?
Это было совершенно в мамулином духе: если ей не нравился вопрос, она умела отвечать не отвечая. Кстати, когда она этот чертов альбом впервые увидела, прямо разахалась: ах, из Парижа, ах, какая стильная вещь! Явно намекая, что неплохо бы эту «стильную вещь» отдать ей. Леля тогда мамулиных намеков предпочла не услышать — серый «слон» ей и самой очень нравился. Потому сейчас, раз уж все равно разговор в эту сторону свернул, она упрямо повторила:
— Ты — чисто случайно — не забирала наш фотоальбом? Да или нет?
Екатерина Александровна всплеснула руками, изображая глубину своего душевного потрясения:
— Ты мне зубы не заговаривай! Альбом какой-то приплела! Что вообще с тобой происходит? Гулять собралась… Звонит кто-то, а ты скрываешь… Да ты не любовника ли завела? Как тебе не стыдно? Мужа еще похоронить не успели, а она…
И тут Леля почувствовала, как внутри поднимается странная темная волна. Или не темная, может, наоборот — светлая? И смывает, смывает, смывает весь мусор. И как будто тут уже не Леля, а кто-то другой…
— Мам, — сухо сказал этот другой. — Ключи верни.
— Что?! Какие… Да что ты… Ты как с матерью разговариваешь?
Леля хотела было сказать, что ей сорок с лишним лет и она давно уже взрослая женщина, но поняла, что это — опять все те же оправдания. Потому просто повторила, без всякого выражения, как робот:
— Ключи верни.
Мамуля, кажется, опешила от этой — незнакомой — Лели. А может, надеялась, что ей послышалось, или ждала, что дочь сейчас испугается и начнет извиняться? Копалась в сумочке и в карманах — искала. Хотя чего там искать, ключи она всегда держала в одном и том же сумочном кармашке. А извиняться Леля точно не собиралась. Забрать у мамули ключи надо было еще месяц назад.
Осознав, что извинений не последует, мамуля оскорбилась:
— Может, и за квартиру платить потребуешь? Так я…
— Не потребую, — перебила Леля. Ей надоела эта бессмысленная перепалка. И в то же время было истинным наслаждением почувствовать себя наконец — свободной.
— Бог тебя накажет, — торжественно провозгласила Екатерина Александровна, выплывая из квартиры. — Твои дети даже на твои похороны не придут!
— Мне тогда все равно будет, — улыбнулась Леля.
— Помирать станешь, воды никто не подаст!
Патетика момента оказалась смазанной: в дверь, которую мамуля, произнося свои торжественные обвинения, держала приоткрытой, ввалилась шумная развеселая компания. Казалось, их очень много, хотя — Леля обвела ребят глазами — на самом деле гостей было всего пятеро: Ульянка, ее вечная подружка Мия и трое мальчиков. Леля нахмурилась, припоминая. Нет, этих она вроде не знает.
Разве только вон того, что сразу привалился к дверному косяку, высоченного, плечистого, хотя и довольно костлявого. Белесые волосы висят по сторонам грубоватого, точно топором вырубленного лица. Если бы его из джинсов и яркой оранжево-зеленой ветровки переодеть во что-нибудь домотканое, получился бы чистый викинг! Впрочем, на черной футболке, видневшейся под распахнутой ветровкой, красовалась свирепого вида голова в рогатом скандинавском шлеме. Так что вполне викинг, неожиданно весело подумала Леля. Его вроде бы и звали как-то средневеково: Конрад или как-то в этом духе.
Второго она точно не знала. Подобного красавца, раз увидев, не забудешь. Таких красивых лиц в жизни, кажется, вовсе не встречается. Но неправдоподобно красивое лицо не застыло в безжизненной правильности античной статуи (кто там самый красавчик был? Антиной, что ли? по лицу которого и не поймешь, мальчик или девочка), нет, этот был совсем в другом роде, его за девочку уж никак не примешь. В лице ни одной правильной черты, но притом — глаз не оторвать. Не юноша — произведение искусства. Вообще-то, конечно, природы, но так вроде принято говорить.
Третий был типичный ботаник. В невнятной куртке, на ногах, под обрезом потертых джинсов, — не кроссовки, а совершенно неподходящие к этому наряду коричневые ботинки. Сам субтильный, невзрачный. Но глаза за стеклами немодных очков были хороши — большие, цвета гречишного меда, опушенные густыми каштановыми ресницами, о каких мечтает каждая юная барышня. И глядели эти медовые глаза влюбленно, но не на эффектную Мию — на Ульяну. Господи, на Ульяну! С ее мышиными волосами, затянутыми в унылый хвост, с вечно опущенными уголками губ широкого лягушачьего рта и блеклой физиономией! Хотя… Сейчас дочь — смеющаяся, разрумянившаяся — показалась Леле почти красивой. И даже, пожалуй, без «почти». Надо же! Всего-то — глаза загорелись, щеки зарозовели, а какой результат! Может, и выровняется еще девчонка? В конце концов, у Джулии Робертс тоже лягушачий рот, но ее даже самый злой завистник не назовет уродиной или невзрачной. Ничего, вот заведет Ульянка роман пожарче — и моментально похорошеет. Вон сейчас какова! Даже на фоне ослепительной Мии.
Лучшая подруга дочери выделялась в любой компании. Неправдоподобно эффектная: тонюсенькая талия, пышная грудь, длиннющие, совершеннейших форм ноги, буйная шевелюра — каштановая с золотистыми искрами. Огромные, цвета темной меди глаза были поставлены чуть косо над резко очерченными скулами — наверное, среди предков Мии затесались татары. А может, буряты или даже китайцы.
Леле иногда думалось: глупенькая Ульянка, неужели она не понимает, что играет при Мии роль страшненькой подружки? Той, чья единственная функция — оттенять великолепие королевы?
Но сейчас Ульянка была и впрямь хороша!
— Привет, бабуль! — Ульяна чмокнула Екатерину Александровну куда-то в висок, та недовольно поджала губы и окинула компанию царственным взором — догадалась, что это Ульянка звонила, подумала Леля, сейчас опять примется разговоры разговаривать. Но мамуля, кивнув (все так же царственно) и поведя плечом, удалилась. Может, оттого что Ульяна назвала ее «бабулей»? Екатерина Александровна терпеть этого не могла, считая, что такое обращение ее старит. Но кого сейчас волновало ее неодобрение, будь оно хоть десять раз царственное?
— Народ! — скомандовала Ульяна. — Ванная — руки помыть — вон там, я пойду чайник ставить, подгребайте. Кухня там. К маме обращаться Леля, по имени-отчеству она не любит. Ма, это Конрад, — она мотнула головой в сторону «викинга», — ты его, может, помнишь. Это Костик. — Она улыбнулась «ботанику». — А это Алик, украшение любого интерьера. Мию ты и так отлично знаешь. Ну разувайтесь, что ли, уже, так и будем у двери толпиться?
«Украшение интерьера» тоже улыбнулось — неожиданно смущенно:
— Очень приятно. Я не знал, что у Ульяны такая молодая мама.
Леля искренне залюбовалась дочерью.
Освобожденная от полотенца кулебяка задышала, распространяя вокруг волны густого капустно-мясного духа. Компания разразилась дружным «ура». Леля почувствовала, как ее губы сами собой расползаются в улыбку: «господи, мы ведь такие же были!»
* * *
Дня через два после спасительного «набега» позвонила Мия.
— Леля, вы простите, что я вот так запросто, — протянула она не то извиняющимся, не то, наоборот, самоуверенным тоном. — Улька говорила, что вы готовите больше, чем нужно, все время ей какие-то ссобойки навязываете.
Леля даже растерялась слегка — что за странный разговор, — однако подтвердила:
— Ну… да.
— Это ужасная, ужасная наглость с моей стороны, — щебетала в трубку Мия, — но… понимаете… Мы тут мимо проходили… глупо звучит, да. Ну гуляли просто, и так получилось. И голодные — как стая волков! Сперва в кафе хотели зайти, так там сплошные пиццы, да еще небось позавчерашние. И тут вашу кулебяку давешнюю вспомнили… А Улька сказала, что к вам можно и без нее заходить… в смысле без Ульки, а не без кулебяки… ну… вот… я и обнаглела… может, у вас найдется несколько чашек чая? Вы извините, если…
Это было странно, непонятно, неуместно, даже дико. И… интересно.
— Ой, да заходите, конечно, — усмехнулась Леля. — Кулебяку больше не делала, но если… ох нет, тесто не успею…
— Да я не именно про кулебяку! — засмеялась Мия. — Нам бы просто чего-нибудь поклевать. Вы же божественно готовите!
Леле подумалось, что Ульяна, наверное, чего-нибудь лишнего Мие наговорила: не только можно, мол, заходить, но и очень желательно. Типа навестить, поднять настроение. Рассердилась на мгновенье, но — почему бы, собственно, нет? Почему не покормить двух усталых городских воробышков. Или не двух? Мия сказала «мы»…
— Вас там много? — деловито поинтересовалась она, прикидывая, что можно сготовить на скорую руку. Ей всегда нравились внезапные кулинарные задачи.
— Трое… — Мия жалобно шмыгнула носом. — Я, Конрад и Алик. Да вы их видели обоих три дня назад. Мы тут рядом совсем…
— Давайте, жду!
Вообще-то Мию Леля не любила.
Собственно, в качестве Ульяниной подруги девчонка была вполне ничего: неглупая, не так чтоб безбашенная (дурные влияния — не выдумка, к сожалению, подростки такие, увы, стадные существа), не склонная к диким крайностям вроде увлечения пирсингом или, боже упаси, ночными автогонками без правил. Алкоголь если и употребляла, то умеренно, про наркотики вообще намека не было. Ну с рабочей окраины, так никто ж не выбирает, где родиться (мамуля вон и вовсе из «понаехавших»), ну мальчики вокруг стаями вьются, так что ж теперь? Если Ульянку устраивает роль дурнушки при подруге-красотке, это ее дело. В целом вполне приличная девочка.
Но с какой стати, скажите, испытывать хоть сколько-нибудь теплые чувства к девчонке, которой ты сама неприятна? И с чего бы, спрашивается, неприятна? Разве Леля не привечала Ульяниных друзей? А эта красавица, видите ли, нос морщит. Сперва-то, в школе, еще ничего было, а как началась у девчонок «взрослая» жизнь, универ и так далее, словно ледяная стена выросла. Ничего явного в поведении Мии не замечалось, но Леля-то чувствовала! Она всегда чуяла, кто как к ней относится! Ну… почти всегда. Влюбленность чью-то могла и прозевать — смешно. Но неприязнь? Сразу между лопатками жечь начинало, как будто тебя взглядом испепелить хотят. И ответная антипатия, уж извините, вещь вполне естественная.
Вообще-то Миины чувства понять было можно: у Лели все (в том числе и внешность, благодаря которой ее принимают за старшую сестру собственной дочери), а у Мии, кроме некоторого количества мозгов, фигурки и хорошенького личика, — ничегошеньки. И еще неизвестно, как это личико будет выглядеть через двадцать лет. Ясно, что девчонка Леле люто завидовала. Пустяки, в общем, и где-то даже лестно. Но все равно неприятно.
Однако, с другой стороны, когда у Ульянки случался очередной срыв, Мия вела себя идеально. Всем бы таких подруг. И, кстати, когда эта развеселая гоп-компания «спасла» Лелю от мамули, никаких негативных флюидов от Мии уже не исходило. Наоборот даже. В ее взглядах теперь таилось скорее сочувствие, чем когдатошняя неприязнь. Ну оно и понятно. Богатство при Леле осталось, равно как и удачная внешность, а вот личное счастье разлетелось вдребезги. А для молодых это самое личное счастье куда важнее всего остального.
Сочувствие Миино Леле, конечно, без надобности, но и для неприязни причин теперь нет. Так что и впрямь пусть забегают. Все-таки развлечение.
И на этого, как его, Алика полюбоваться — тоже приятно. Вот же одарил господь внешностью!
Смугловатый, пестроволосый (от темно-пепельного до бледно-соломенного, «естественно» выгоревшая шевелюра, шедевр парикмахерского искусства, уж Леля-то в этом понимала!), с едва заметной восточной раскосостью и скульптурно ярким очерком капризного рта, он был, конечно, невероятно хорош. И скулы — ах какие скулы! За такие пластические хирурги целое состояние возьмут.
При том — при всей скульптурности облика — ничего общего со статуей. У статуй при улыбке не возникает на щеке нежная, почти детская трогательная ямочка. Очень живая. И весь он такой — живой, в каждой интонации, в каждом жесте. То зажигательно хохочущий, то заливающийся краской от, подумать только, смущения! Право, кто бы мог предположить, что такой красавчик способен испытывать неловкость?
Тоже очень трогательно…
Он так забавно пожирал Лелю взглядом — исподтишка, искоса, исподлобья, когда думал, что она не смотрит…
Боже упаси, она не собиралась не то что крутить с юным Адонисом роман, а даже и сколько-нибудь поощрять его… взгляды.
Но ловить их было, чего уж там, приятно. И — странно. Как это — приятно? Разве так может быть? Словно она все еще — живая. Но ведь она умерла вместе с Леней — канула в стылую темную воду, под острые ледяные осколки… И вдруг — приятно?
— Ну что, все сыты? — вежливо спросила Леля, чуть тряхнув головой, словно отбрасывая странные свои мысли. — Если нет, могу быстренько сырные шарики сообразить. Или кексик.
Алик поднял наконец глаза и улыбнулся. Так смущенно-потерянно, что она… улыбнулась в ответ. Едва-едва, самым краешком губ, но — улыбнулась. Как будто забыв на мгновение о непрестанно грызущей внутри боли. Или это не она забыла, а боль, испугавшись наивного, смешного мальчика, отступила?
Или просто захотелось чуть-чуть утешить этого неправдоподобно красивого, но столь же неправдоподобно стеснительного парнишку? Да, пожалуй. Уж если ее саму никто и ничто утешить не может — так что кажется, будто никакого утешения в природе вовсе не существует. А оно существует! Вон как засияли мальчишкины глаза в ответ на едва обозначенную Лелину улыбку!
— Ну тогда бог с ними, с шариками, просто чайку, — резюмировала Леля, щелкая кнопкой электрического чайника и опять слегка встряхивая головой: что за мысли лезут, что, в самом деле, такое?
Поднявшись из-за стола и отвесив Леле церемонный поклон, Алик вдруг… поцеловал ей руку! Обыденнейший жест, сколько раз ей целовали руки — на приемах, презентациях и прочих мероприятиях! И не поцеловал даже — едва коснулся кожи. Легко, мимолетно, почти невесомо…
Леля вздрогнула, словно от ожога. Впрочем, почему — словно? Легчайшее, почти неощутимое прикосновение отозвалось во всем теле ослепительной, обжигающей вспышкой — от макушки до кончиков пальцев. Так вспыхнувшая в кромешной полночи молния озаряет залитый дождем сад: каждый куст, каждое дерево, каждую травинку — до мельчайшей веточки, до дрожащих на ней крошечных капель…
Мия у окна что-то тихо обсуждала с Конрадом.
— Леля, — неровным, срывающимся голосом, почти шепотом, глядя не на нее, а на собственные джинсовые коленки, проговорил Алик. — Это я попросил Мию к вам в гости навязаться. Вы можете счесть меня ужасающим наглецом. Можете даже выгнать. Но я все равно… Я не могу… Я должен… Можно вас куда-нибудь пригласить?
* * *
Леля и сама не могла понять, как все это получилось. Словно сидишь ты на линии прибоя, и солнце палит, и вода блестит, и мозг уже почти расплавился, только и хватает тебя на то, чтобы камешки бездумно перебирать… И одна из волн оказывается вдруг мощнее своих сестер — накатывает, захватывает тебя, кувыркает, тащит за собой — и ты ничего, ничегошеньки не можешь сделать. Не можешь сопротивляться захватившей тебя волне.
И, главное, не хочешь.
В университетском курсе английской литературы они — юные, ничего не понимающие в жизни дети — проходили «Театр» Сомерсета Моэма. Смаковали изящество стиля, тонкий психологизм и прочие ништяки. Несмотря на детальное до отвращения препарирование, роман Леле так и не разонравился. А вот советская экранизация доводила ее почти до бешенства. Нет, ну как так можно?! По книге пятидесятилетняя Джулия Ламберт выглядит не старше тридцати — ибо профессия обязывает, потому Джулия старается: массаж, диета и прочее. В английской экранизации все так и есть, и за это можно простить несколько вольное обращение с текстом романа. Потому что сохранено главное — его дух.
А Вия Артмане в этой роли? Нет, ну царственная, что да, то да. Несомненная примадонна! Но смотрится ведь как раз на тот самый полтинник! Потому и влюбленность ее в юного Тома выглядит не столько пронзительно, сколько смешно. Вроде тех дам, что Леля встречала на светских мероприятиях — в сопровождении молодых и прекрасных «мальчиков». Так и хотелось спросить шепотом: он из какой службы эскорта, такой прелестный? В то, что «мальчик» искренне влюблен в расплывшуюся (или, наоборот, скелетоподобную от вечных диет) стареющую тетку (пусть и в дорогущих туалетах и макияже от суперпрофессионального визажиста), верилось с трудом. Хотя, конечно, в жизни бывает всякое, и возрастное неравенство пары — еще не свидетельство того, что их любовь — неправда.
История Нинон Ланкло — не выдумка.
И Мика вон не парится: и замуж то и дело выходит, и мальчиков в промежутках между мужьями заводит. Еще и смеется: они сами заводятся. И, кстати, Микины мальчики, на двадцать лет ее младше, глядят на нее с обожанием и впрямь искренним. Еще бы! Эффектная, стремительная, сокрушительно обаятельная — кому тут вздумается вспомнить про «баба ягодка опять»? Ну морщинки, ну кожа уже не так свежа, как в двадцать лет, но, как сказал однажды Дим: кто станет обращать внимание на морщинки, когда глаза горят?
Леля подобного рода мезальянсы не осуждала, даже не смеялась над ними, просто смотрела словно бы вчуже — меня все это не касается. Примерно как страсти футбольных болельщиков: ясно, что чувства их вполне искренни и пылки, но лично у нее внутри ничего на эти страсти не отзывается. Не ее «костюмчик».
И вот — здрасте-пожалста, Алик. Нежданно-негаданно.
Леля удивлялась сама себе, но, хотя и чувствовала себя в этих отношениях немного странно, опускать стыдливо глаза ее вовсе не подмывало. Потому что — всякое в жизни бывает. Параллели с литературной Великой Актрисой, закрутившей роман с ровесником своего сына, напрашивались, конечно. Но подумаешь, параллели! Может, у нее как раз редкое исключение из общего правила случилось. Вон счастлива же Пугачиха со своим Галкиным! Почему бы и Леле не… Тем более — не влюблена же она в Алика? Нет, конечно! Ну… разве что самую-самую чуточку!
Ульяна мезальянс не одобряла явно и недвусмысленно: перед визитами к матери непременно звонила: ты одна? Как будто намекала, что недовольна происходящим. Ну да, еще бы ей быть довольной: мать связалась с мальчишкой из ее, Ульяниного, круга! Скандал! То, что Леля и сегодня выглядела максимум старшей сестрой собственной дочери, в расчет не принималось. Все равно скандал и сущее неприличие. Правда, вслух своих претензий Ульяна не высказывала, но поглядывала на Лелю угрюмо, исподлобья и словно бы испытующе.
Дим отмалчивался. Вытаскивать Лелю на прогулки перестал — да и зачем, если и без него есть кому, — только однажды, когда она в открытую спросила: ты что, недоволен? — пожал плечом: это твоя собственная жизнь, тебе и решать. Только попросил быть поосторожнее. В каком, интересно, смысле?
Мамуля, с тех пор как Леля забрала у нее ключи, носа к дочери не показывала — изображала, что оскорблена до глубины души. Только однажды, позвонив, высказалась в духе: опомнись, не позорься и еще что-то про то, что это Мика со своими проповедями о свободе в нынешнем Лелином «падении» виновата.
Мика была единственным, пожалуй, человеком, чье мнение Лелю действительно беспокоило. Но подруге внезапно предложили стажировку аж в Лондоне — на полгода! Фантастическая удача! Журналом, который Мика отнюдь не собиралась бросать, приходилось руководить дистанционно, по скайпу. Так что времени на то, чтобы вникать еще и в Лелины дела, у подруги не оставалось вовсе. Так, дежурные созвоны, чтобы убедиться, что все живы-здоровы. И слава богу! Леле почему-то казалось, что Мика бы Алика не одобрила. Хоть и советовала «отвлечься» от горя с кем-нибудь молодым и сексапильным, но — не одобрила бы. Опять сказала бы, что терять голову от мужчины — это неуважение к себе, и не важно, насколько объект красив и обаятелен.
Что б они все понимали!
Впрочем, Леля и сама, пожалуй, не очень понимала, как это все вышло. У нее вдруг — роман? Да еще так скоропалительно? Наверное, все дело было в той самой волшебной «химии». Ну, знаете, когда люди, которых по любой логике совершенно ничего связывать не может (как журавля и, скажем, черепаху), вдруг образуют пару — да какую! Бог весть, как это случается: запахи ли вдруг совпадают или биоритмы какие, но — р-раз, между журавлем и черепахой проскакивает искра, а окружающим остается лишь разводить в растерянности руками — химия!
Вдобавок он оказался Александр! Александр и Александра! Вроде бы просто совпадение, но Леля чувствовала, что есть в том некая мистическая закономерность, не просто же так это! И если бы только имена!
Однажды, пока Алик был в душе, Леля вытащила из его рюкзака паспорт. Успела увидеть дату выдачи и место рождения: Республика Мордовия, Атяшевский район… Она вздрогнула, едва не выронила кожаную книжечку, торопливо сунула на место.
Но все же потом, гораздо позже, почти небрежно спросила:
— Откуда ты такой прекрасный взялся? Ну… Ты же не питерский, правда?
— Это заметно?
— Да нет, просто интересно.
— Из… Новосибирска, — неохотно, с запинкой сообщил Алик. — Точнее… Глушь, короче. Не повезло. Да ладно, какая сейчас разница?
Зачем он солгал? Неужели там, на родине, с ним случилось что-то нехорошее? Да нет, конечно. Скорее всего, он стыдился своего провинциального происхождения. Как ее мама. Как будто, если ты появился на свет, к примеру, в Париже, это делает тебя благороднее, чем если бы ты родился… ну… в Урюпинске. Ужасно глупо. Но при этом — мило. Получалось, они с Аликом не только тезки, но и земляки. Это почему-то согревало. А если мальчику хочется скрывать, где он родился, да и пусть. Ей совсем нетрудно и невероятно приятно его порадовать своей неосведомленностью. С ним так хорошо…
И еще — он ее смешил!
Дим — тот поддерживал, конечно, отвлекал от печальных мыслей, низкий ему поклон и всяческая благодарность, но… Но Алик — смешил! Она ведь и подумать не могла, что еще когда-то будет смеяться. Алик же заставлял ее не просто смеяться — хохотать! Над его шуточками и рассказами (выяснилось, что он учился на медицинском, кто бы мог подумать!) она смеялась так самозабвенно, как не смеялась лет, пожалуй, с двадцати.
И еще, страшно признаться, он возбуждал. До озноба и дрожи в коленках.
Ладно бы — изощренными ласками. Да, в постели Алик доводил ее до полного изнеможения — и еще немного сверх того, — но в этом как раз ничего сверхъестественного не было. Умелые любовники — не такая уж редкость.
Но рядом с Аликом она вспыхивала даже без всяких прикосновений! Улыбка, взгляд, интонация незначащих каких-то слов — и в глазах начинало темнеть, а в кончиках пальцев (и если бы только в них!) жарко пульсировала темная, сразу очень густая и тяжелая кровь.
Он улыбался словно бы робко, смущенно — и ей хотелось его ободрить, как королева ободряет влюбленного в нее пажа… но уже через мгновение они словно бы менялись местами: королева (уже и не королева вовсе!), дрожа всем телом, искала поощрения у властного, уверенного в себе падишаха…
Это сочетание робости и властности сводило ее с ума.
Он мог в дорогом ресторане — улыбаясь, рассказывая бесчисленные смешные истории из времен своего студенчества — под покровом скатерти (а то и без оной, так что, если бы кто-то вздумал заглянуть под стол, ох, страшно представить!) запустить руку ей под юбку. И трогал, и гладил, и… Леля задыхалась, почти теряя сознание, а он — улыбался и болтал все так же непринужденно.
Ленька когда-то тоже любил подобные… штуки. Объятия (и если бы только объятия!) в совершенно неподобающих местах, неприличный шепот во время скучного мероприятия — ухо моментально начинало пылать от его дыхания, и оттуда по всему телу расползалась жаркая томительная дрожь. «Под любой благопристойностью, — говорил он, — должен скрываться разврат. Иначе жить очень скучно».
Однажды, на ужасающей оперной премьере, сидя в вип-ложе, Леля чувствовала себя выставленной на всеобщее обозрение куклой: изощренная прическа, сложный макияж, превративший ее в подобие Одри Хепберн, открытые плечи над обрезом дорогущего вечернего платья а ля Баленсиага. С картонно жестким скульптурным лифом и почти такой же жесткой (очень красивой!) юбкой (невозможно это носить, кроме как на подиуме, и какое счастье, что сам великий модельер уже давно в могиле и подобные платья — редкость!) И ко всему этому великолепию — норковый палантин. После театра планировалось еще какое-то мероприятие, так что туалет пришлось выбирать абсолютно вечерний. Спина у платья была открыта до… гм… открыта, в общем. Ленька, с невозмутимой физиономией «наслаждаюсь музыкальным шедевром», под прикрытием палантина запустил пятерню под этот самый вырез на спине и быстренько добрался до фасада… Леля едва не падала с легконогого золоченого креслица, а этому хулигану, обожаемому супругу, чтоб его — хоть бы хны. Его пальцы шевелились под жестким оттопыренным лифом — трогали, гладили, сжимали, царапали…
В такси — ой, нет, не в такси, у них уже тогда была машина с шофером, как раз для «торжественных» случаев — Ленька свои поползновения несколько умерил, но вовсе не прекратил. Как будто «поддерживал огонь». Чтобы до пожара не доводить, но и не погасить.
Развлекался он так, с-скотина! Обожаемая скотина, чего уж там.
Когда они добрались до дома — до спальни! — Леля была уже почти в обмороке. Наверное, поэтому плоховато помнила, что Ленька тогда с нею проделывал. В какой-то момент они оказались на балконе, озаренном пробивающимся сквозь тонкие шторы слабым сиянием лиловых ночников, — голые, распаленные, — а до соседнего дома было рукой подать, и в верхнем этаже еще горели некоторые окна. «Увидят!» — испугалась Леля. «Глупая! Если свет горит, они ничего снаружи не видят. Видят те, чьи окна темны. Вот эти глядят и слюнки пускают. А вон из того, например, окошка, что справа, видео снимают. Продадут потом запись на порносайте за сумасшедшие деньги!» Она рванулась в комнату, но Ленька не пустил, конечно. «Куда?! — хищно засмеялся он в раскаленное уже от его шепотов ухо. — Спинку прогни посильнее, уважь зрителей. Чем красивее отработаешь, тем дороже запись продадут».
Никто их, конечно, тогда не снимал, да и не подглядывал за ними, Ленька все придумал — это его возбуждало. И ее, стыдно сказать, тоже. И шепот этот Ленькин она нередко вспоминала. Чувствовала себя при этом растленной до предела тварью, но — вспоминала. И жарко ей было, и сладко. Ничего лучше не бы- вает!
Такие истории Ленька сочинял — и реализовывал, вот ведь ужас-то! — виртуозно.
После чаепития у английской королевы — Леля знала, что мероприятие это доступно далеко не каждому, и очень гордилась, что они сподобились там очутиться (пришлось специальный туалет ради такого случая заказывать!), — вернувшись из Вестминстера, Ленька заявил, что во дворце скучно, а хваленый «эрл грей» воняет мокрым веником, и потребовал чаю в номер. Велел Леле раздеться, оставив лишь шляпку, перчатки, чулки и туфли, и усадил так пить чай. Он — не то в смокинге, не то во фраке (Леля и до сих пор путалась в официальных дресс-кодах), она — в чулках и шляпке.
— Миледи, не будете ли так любезны передать мне сэндвич с огурцом? Не слишком ли горяч чай? — и касался чашкой болезненно напрягшегося Лелиного соска, то правого, то левого, и откидывался в кресле, глядя оценивающе, точно картину в галерее обозревал… и улыбался… улыбался бесстрастной «джентльменской» улыбкой.
А потом завалил Лелю прямо на гостиничный ковер — очень мягкий, кстати, — только время от времени протягивал руку к возвышавшемуся справа чайному столику — за чашкой.
— Не угодно ли миледи еще глоточек? Или, быть может, кусочек кекса? — предлагал он тем же бесстрастно аристократическим тоном, высокомерно игнорируя Лелины стоны. — Ну что ж, продолжим. Вы не находите, что в этом году выдалась удивительно теплая весна?
Смокинг (или это все-таки был фрак? или вовсе пиджачная пара?) потом пришлось выбросить. Шляпку же Леня бережно довез до Питера и повесил на кухне, над столом, — в память о чаепитии у британской королевы. Потом шляпку съела моль.
Однажды, когда они отдыхали где-то на Средиземноморье — не то в Италии, не то на Кипре — Ленька взял лодку и заявил, что ночное плавание — лучшее, что может случиться с человеком. Велел Леле снять купальник, лечь на дно и глядеть на звезды — огромные, готовые вот-вот сорваться с высокого черно-синего купола. Сперва Ленька греб, уводя суденышко подальше от берега и время от времени взглядывая на лежащую навзничь жену. Даже в кромешной тьме она как-то чувствовала эти его взгляды. А после лег рядом и зашептал в ухо:
— Ты так прекрасна и так беззащитна посреди этих черных страшных волн, что само небо, не удержавшись, опускается, чтобы владеть твоим восхитительным телом, воистину достойным принадлежать богу. Чувствуешь?
Она чувствовала.
— И никто, никто, — продолжал шептать (и если бы только шептать!) Ленька, — не защитит тебя от ненасытности властителя небес. Разве что разбуженный небесной страстью Посейдон поднимется из глубин — и тоже возжелает тебя! Тебя невозможно не возжелать! И они станут биться… и тело твое станет полем их битвы…
— Нет… — стонала Лелька.
— Трусиха, — засмеялся ей в ухо муж. — Только от тебя ничего уже не зависит. Чувствуешь, как расходятся волны? Посейдон поднимается все ближе, ближе… Ты же хочешь узнать, каково это — отдать свое тело во власть вожделению морского владыки? Если тебе повезет, они будут обладать тобой по очереди…
Звезды сыпались прямо в лодку, волны вздымались до самого неба, ветер… да, был еще и ветер…
Хваленые «Девять с половиной недель» казались Леле пресными. Какой там Микки Рурк, секс-символ! Рядом с Ленькой он был просто скучная деревенщина!
А потом — лет десять, что ли, назад — обнаружилось, что Ленька храпит.
Ужас!
Это оказалось совершенно невыносимо. Леля вскакивала, бегала на кухню пить воду, возвращалась, пыталась снова заснуть — честно пыталась, включая счет прыгающих через изгородь слонов и всяческий аутотренинг. Мои пальцы теплые и тяжелые, мои веки… А! Какой тут, к лешему, аутотренинг, когда над ухом вовсю оттягивается дружный оркестр водопроводчиков с отбойными молотками? Слоны же, вместо того чтоб монотонно и умиротворяюще двигаться друг за другом, вставали в круг и трубили — с руладами и переливами. Да еще ушами хлопали! Традиционные же овцы прыгали через изгородь послушно, но топали так, что странно было: почему в Австралии не случаются землетрясения? Это же в Австралии сплошные овцы?
Увы, вторая спальня оказалась жизненно необходима.
Заниматься любовью, а после расползаться по разным постелям было как-то глупо. Наверное, потому любовью в последние годы они занимались только изредка. Почти никогда, если правда.
И вот теперь, с Аликом, все словно вернулось.
Они вообще были похожи. Так ужасно оставивший ее Ленька и этот чудом обретенный мальчик. Казалось бы, что между ними общего? Ничего. И все-таки сходство было не просто ощутимым — очень сильным. Точнее, Леля чувствовала себя похоже. Это пугало. Но и страх казался… сладким. С Аликом было совсем как с Леней — как когда-то с Леней. Только… горячее. Горячее, острее, пронзительнее.
* * *
— Приве-ет! — сладко пропел нарочито тоненький голосок.
Леля едва сдержала раздраженную гримасу. Нелли Гибальская полагала, что тоненький голосок превращает ее в девочку. Ну-ну. Ее фамилию шепотом, за спиной, произносили… гм… непечатно, в общем. С полным на то основанием. Нелькин муж, поднявшийся на мутной волне девяностых, а ныне — приличный бизнесмен, владелец нескольких автосервисов и еще чего-то такого же, автомобильного, — с женой, как многие, не развелся, но развлекаться предпочитал с молоденькими студенточками. Она отвечала ему примерно тем же: эскорт-мальчики возле нее менялись каждый месяц, а то и чаще. Непонятно было, почему супруг до сих пор не запер жену в четырех стенах, а то и вовсе не прибил.
Видеть ее здесь и сейчас было неприятно. Словно Леля — все-таки Алик, красивый, как тридцать восемь модельных юношей, вместе взятых, и вправду ей в сыновья годится — такая же, как эта вот… особа. И даже если — не. Беседовать с Нелькой… ох, это и беседой-то назвать язык не поворачивался. Светское щебетанье, столь же бессодержательное, сколь непременное — так же, как у птиц, собственно. Только, в отличие от птичьего, светский щебет щедро сдабривался высокомерно-снисходительным неодобрением всего подряд. Искренне наслаждаться чем-то — да как можно! Восхититься, как прекрасны дебютантки на «венском» балу (почему это мероприятие считалось именно «венским», Леля до сих пор понять не могла)? Восхититься, о да. Покачать снисходительно изощренной прической: ну… ничего так, приличненько, хотя у нас тут не Вена, конечно… Порадоваться гастролям Гранд-опера? Да боже мой, даже если музыка не трогает в тебе ни единой, самой тоненькой струночки — насладись хоть роскошным окружением, где ты вполне на месте. В смысле — вполне можешь себе это позволить (потому что билеты стоят, как домик в костромской деревне или даже как вся деревня). Но опять — полупрезрительно поджатые губки: когда мы были в Брюсселе, на премьере присутствовали члены королевской семьи!
Но при том, если какое-то место вдруг становилось модным — будь то ночной клуб или салон красоты, — туда следовало, разумеется, «пробиться». С той же снисходительной гримаской — недурственно, мол, — но пробиться непременно. Иначе все решат, что ты лох, нищеброд, отстал от жизни, и все такое.
Леля всегда радовалась, что лично ей хотя бы не приходится ломать голову над выбором «самого модного» стилиста. Все, что касалось ее внешнего вида, решал Дим — статус его салона был настолько неколебим, что веяния моды его лишь слегка обдували, не шелохнув ни на миллиметр. Прочими же статусными вопросами (на каких мероприятиях присутствовать и каким телеканалам давать интервью) занималась Ленькина пресс-служба. Ресторан «Марсельский дворик» стал модным моментально — не то владельцы заплатили полудюжине ресторанных критиков, сурово правящих «тенденциями», не то само так вышло. Местечко получилось действительно приятное, безотносительно к модности. Просторный до бесконечности зал отнюдь не подавлял своими размерами, напротив, окутывал неким непритязательным уютом. Висящие на стенах ветхие рыболовные сети, грубоватые (неожиданно удобные) стулья, дощатые столы, холщовые «домотканые» салфетки — весь стиль не то что говорил, вопиял о простоте и практически «сермяжности». Леле это казалось, хоть и симпатичным, но довольно глупым. Мария-Антуанетта когда-то, играя в «простонародье», ферму себе завела: коровки, овечки, может, даже гуси у нее были. В общем, у стен дворца она пасла гусей. Но она была королева Франции, а нынешняя мода на примитив — откуда? И ладно бы действительно примитив. Рыболовные сети наверняка состарены искусственно. Дощатые столы — не какая-нибудь дешевая сосна, как минимум кедр, а то и палисандр, черт его знает. Холщовые салфетки, внешне похожие на мешковину, наверняка ткались где-то по особому заказу — и по особой же цене. Официанты, в дополнение к таким же, как салфетки, холщовым штанам, обряжены в белые береты с синими и красными помпонами — не понять, кого они изображают: французских моряков или все же рыбаков. И вдобавок — тельняшки! Которых ни французские матросы, ни тем паче рыбаки никогда не носили (по крайней мере, в те времена, которые тщился имитировать «Марсельский дворик»). Но в целом, если не придираться к точности, вышло вполне симпатично. Кухня же вообще была превосходная. Устрицы «самолетом из Лозанны, не больше трех часов с момента вылова», прочее в том же духе. И непременный буйабес, как без него — «дворик»-то марсельский. Буйабес, кстати, Леле нравился. Даже тот, где из тарелки торчат черные острые раковины мидий. Хотя она предпочитала варианты попроще. Но сама история буйабеса была так же забавна, как и нарочито простонародная обстановка. Похлебка, которую марсельские рыбаки варили из нераспроданных за день остатков улова, вдруг превратилась в утонченно-изысканный (и весьма недешевый) деликатес, это ей Ленька во время одной из поездок рассказывал. Он вообще любил подобные истории. Говорил, что с людьми — та же песня: большинство всю жизнь так и остаются «не пойми чем из не пойми чего», но некоторые — поднимаются. Вот как буйабес.
И статусные цацки он обожал. Леля помнила, как счастлив был Ленька, купив себе первые «крутые» часы. Не то «Лонжин», не то «Филипп Патек». Сиял, чуть не ежеминутно взглядывая на запястье — как десятилетний пацан, которому отец отдал свои старые часы. Леля этот восторг, конечно, разделяла — она вообще моментально заражалась любым Ленькиным настроением, — но не понимала его, если честно. Муж пытался объяснить:
— Дело ж не в часах и костюмах. Никакая цацка не возвеличивает человека. Это просто маркер. Если у чувака на руке что-то солидное — ну или костюм у него от лондонского портного (дело было в те времена, когда наряд от портного, тем паче лондонского, казался верхом роскоши) — значит, он многое может. И отношение к такому человеку у людей сразу другое. Это Билл Гейтс может себе позволить в чем попало ходить — все и так знают, кто он и чего стоит. Или Рокфеллер какой-нибудь. Но таких на все человечество — десяток, может, сотня. Остальным приходится играть по общим правилам.
Алик тоже приходил в восторг от статусных цацек. От часов, костюмов, модных ресторанов. Говорил:
— Иначе я рядом с тобой нищим родственником себя чувствую.
Впрочем, Леле это нравилось. И потому, что напоминало Леньку, и потому, что она вообще любила Алика радовать.
Но как теперь радоваться, когда Гибальская хищным взглядом на Алика зыркает. Если прикидывает, как того себе забрать, это бы ладно, ничего ей тут не обломится. Только она, скорее, рассчитывает поживиться чем-то «интересненьким», «остреньким» — чтобы было после, о чем посплетничать с такими же, как сама, гарпиями. Плевать, разумеется, но… неприятно. Леле казалось, что, когда за спиной шепчутся, ей становится как будто холодно. Нет, точнее, неуютно. Как на сквозняке.
И избавиться от этой дуры почти невозможно. Почуяла добычу.
Леле было лет девять-десять, когда мамуля где-то достала для нее путевку в лагерь. Чуть ли не пионерский еще. Облезлые фанерные домики (по одному на отряд), бетонный короб столовой, белое административное здание в глубине, выкрашенные голубой эмалью решетчатые ворота с жестяной красной звездой посередине. Но житье там было вполне ве- селое.
С одной стороны лагерь огибала речушка. Мелкая, безопасная, вот только подходящее для купания место было всего одно — крошечный песчаный пятачок, где едва размещался один отряд. Поэтому купаться ходили поотрядно. Строем: впереди — вожатая, сзади — кто-нибудь из старших ребят, их брали для дополнительного присмотра. Вожатку звали, кажется, Таней. Леле она казалась ужасно взрослой, хотя студентке педучилища, отрабатывающей практику, было лет восемнадцать. Замыкающим с ними обычно ходил Мишка из первого отряда — девчонки шушукались, что он к Тане «подбивает клинья».
Мишка носил просторные штаны с невероятным количеством карманов и шикарную футболку — черную, с белым страшным черепом и готической надписью на груди. Кроваво-красные буквы порядком осыпались, прочитать надпись было невозможно, но это делало парня еще загадочней и притягательней. В одном из бесчисленных карманов он хранил универсальный нож: толстенный массивный брусок, в котором таилось несметное количество разнообразных инструментов — одних отверток несколько штук. Мишка этим ножом мог починить что угодно: настольную лампу в вожаткиной комнате, старенький велосипед лагерной медсестры Тамары или вечно заедающий трос флагштока. Леле это казалось волшебством, а Мишка представлялся ужасно взрослым, не важно, что он тоже относился к «детям» (их всех так называли). Он даже курил! За дальней мусоркой, у забора — Леля видела! Мишка тогда тоже ее заметил, даже кулаком погрозил: смотри, мол, у меня, если накапаешь кому… Леле и в голову бы не пришло «накапать», наоборот — весь день после того она ходила, не чуя под собой земли — от счастья. Он ее заметил! И у них теперь — общая тайна!
Купаться она не очень любила. Зимой мамуля водила ее в бассейн, там вода была красивая, прозрачная, словно светящаяся! И теплая. Речка же обильно цвела зеленью, вдобавок в воде висела желтоватая глинистая муть, а дно, стоило отойти на пару шагов от песчаного участка, покрывал слой густого скользкого ила. Не бассейн, в общем. Зато возле «купального» пятачка, за ивняком, был маленький заливчик, окруженный здоровенными елями и березами, в тени которых вода всегда казалась темной, жутковатой. Как на картине «Аленушка». Леля делала в темно-зеленую колдовскую воду шаг, другой (чуть выше щиколотки, не дальше), но ступни моментально пропадали и, если стоять неподвижно, в них принимались щекотно тыкаться кормящиеся на отмели мальки. Долго стоять было нельзя, за отлучку могли наказать. Например, лишить купания до конца смены. Точнее, вообще перестали бы брать ее на речку. Этого Леля боялась, потому в заливчик уходила ненадолго, и каждый раз эти пять-десять минут дарили ей удивительное счастье. Леле представлялось, что она повелительница волшебного царства, которой повинуются и травы, и рыбы, и звери. Зверей в пригородном лесу никаких, разумеется, не водилось — разве что ящерицы. Но можно было думать, что звери просто прячутся за толстыми стволами.
Однажды, выйдя из воды, Леля увидела, что на ноге у нее висит жуткий черный червяк. Сперва она даже не испугалась, думала, это приставшая водоросль, но черное туловище зашевелилось и как будто задергалось. И тут Леля вспомнила, как девчонки рассказывали про то, что в речке водятся пиявки: «Страшные, могут до смерти всю кровь высосать!» Дрожа от ужаса, она вернулась на песчаный пятачок, где Таня уже выгоняла из воды купальщиков — пора было уступать место следующему отряду.
Когда Леля показала ей свою ногу, Таня даже ругаться не стала — бегала вокруг, как заполошная курица, то восклицая про медпункт, то вскрикивая: «Мне же практику не зачтут».
Мишка покосился на вожатку, приотвернулся, копаясь в одном из своих бесчисленных карманов. Когда — почти тут же — он опять повернулся, в его пальцах дымилась сигарета! Мишка еще и попыхал ею (прямо при вожатке!), так что уголек на кончике засветился ярко-ярко, хоть и солнце вовсю палило. Мишка опустился рядом с Лелей на колени и прижал этот уголек к черному, мерзко пульсирующему тельцу. Пиявка отвалилась почти сразу, оставив на месте укуса небольшую ранку.
— Скажешь, веткой ткнула, пусть Тамарка йодом, что ли, помажет.
И посмотрел на Таню — открыто, спокойно: ну да, у меня сигареты в кармане, и что ты теперь сделаешь, директору пожалуешься?
Таня, разумеется, никому жаловаться не стала, наоборот, начала глядеть на Мишку как на спасителя.
Про Лелю и говорить нечего.
Жил Мишка в другом районе, так что после лагеря она его больше никогда не видела. Поначалу еще высматривала на улицах — когда мамуля возила ее в бассейн и «на музыку». А потом в их классе появился новичок. Чемпион города по шахматам (в своей возрастной группе, конечно)! Когда он сидел за доской (не обязательно против кого-то, он часто разбирал сам с собой какие-то специальные задачи), у него становилось такое лицо… Точно как у Мишки, когда он что-то чинил или когда спасал Лелю от пиявки. Которую, как известно, оторвать невозможно — или ждать пока насосется и сама отвалится, или вот так, прижиганием…
Гибальскую, конечно, сигаретой не прижжешь. Но терпеть ее присутствие — невыносимо. Проще сразу уйти. Только это обидно, уходить от предстоящего удовольствия из-за какой-то назойливой дуры. Придется импровизировать.
— Приве-ет! — еще более сладким голосом пропела Леля, прикладываясь с Нелькой щечками: типа «почеломкались». Передернулась: тьфу, гадость! — Как-то непривычно тебя без спутника видеть. — Слово «эскорт» просилось на язык, но Леля сдержалась, сохраняя сладкий до приторности тон.
— Ну не все же мне при ком-то, могу и одна, я девушка самостоятельная…
Гибальская развела руками — мол, и так бывает, но быстрый зыркающий взгляд куда-то в левый угол ресторанного зала ее выдал. Ясно, нынешний «мальчик» дожидается свою даму за столиком. Девушка, надо же! Драная кошка!
— Так перебирайся к нам, — гостеприимно предложила Леля. Ее тошнило от отвращения, но нужно было доиграть. — Скоро телевизионщики подъедут, я им интервью обещала. Они и с тобой поговорят. Помелькаешь на экране, чем плохо? Тем более в таком месте…
— Ой, да я бы с радостью! — всплеснула руками Нелька, однако взгляд ее сделался испуганным. — Но мне еще надо… ай, не важно, я уже почти опаздываю.
Логики в этом заявлении не наблюдалось вовсе: вроде только что в ресторан явилась и уже «опаздываю». Собственно, до этого Леле не было никакого дела, главное — Гибальская действительно сбежала! Леля даже слегка загордилась: вон как ловко с Нелькой расправилась, ай да я! Интересно, ее «мальчик» тут останется или догонять свою даму кинется?
Леля покосилась в тот угол, куда зыркала Нелька. Подходящего «мальчика» не углядела, но за столиком, полускрытым одной из свисающих с потолка сетей, заметила знакомый профиль. Господин адвокат! Игорь, как бишь его, Анатольевич! Ему-то тут что понадобилось? Впрочем, почему бы преуспевающему адвокату не пообедать в модном ресторане? Может, даму ждет, может, на деловые переговоры явился. Ай, ладно! Это не Нелька, он навязываться не станет.
— Чего она так резко испарилась? — живо поинтересовался Алик, насмешливо наблюдавший за «изгнанием» Гибальской. — Такие обычно обожают всевозможный пиар, а тут — дармовое интервью, да еще и телевизионное.
Леля, засмеявшись, объяснила:
— Супруг у нее… своеобразный, знаешь ли. Из бывших «братков». На женины похождения смотрит, как ни странно, сквозь пальцы, никто понять не может, почему он ее до сих пор не приструнил.
— Может, она ему чем-то угрожает? — предположил Алик.
— Да скорее всего. Он сам-то тоже не монах, но вряд ли стал бы просто так терпеть женины похождения. Что-то там между ними есть. В общем, он делает вид, что ничего не происходит. Но следит за тем, чтоб все выглядело прилично. То есть если мальчик ее просто сопровождает — это вроде как ничего, пусть. Однако телеинтервью — совсем другая песня. Ты ж понимаешь, папарацци наверняка ее кавалера засекут, а для Нелькиного супруга это — публичный скандал, тут уж не получится делать вид, что все в ажуре. Если просто выгонит ее в одних трусах, можно считать, Нельке еще повезло. Ему лицо терять никак нельзя, не по понятиям, «братва» не поймет. Вот Нелька и сбежала — испугалась.
— Экая у людей жизнь… интересная, — ухмыльнулся Алик, поглаживая под столом Лелино колено.
Это было приятно, но она все-таки глянула строго (что, в сущности, тоже было частью игры):
— Веди себя прилично! Давай хоть пообедаем спокойно. Тут вкусно.
«Гвоздь программы» явился к столу в фарфоровой супнице — небольшой, но впечатляющей обилием позолоченных лепестков и финтифлюшек. Леле стало совсем смешно. Еще недавно, практически вчера, этот самый буйабес хлебали из черного от старости котелка — и может, даже деревянными ложками. А теперь — фу-ты ну-ты, фарфор, позолота, официант с бесстрастным лицом английского лорда. Но при этом — в холщовых штанах! Красота!
Когда знаменитая похлебка заняла полагающееся ей место в тарелках, таких же вычурных, как супница, рука Алика с Лелиного колена убралась. Леля вздохнула с облегчением, к которому примешивалось легкое разочарование. Но через мгновение увидела стоящую перед их столиком… Ульяну. Улыбнулась дочери растерянно (увидеть Ульянку в подобном месте было примерно столь же вероятно, как папу римского в шанхайском притоне), только и смогла, что поздороваться:
— Привет.
Отвечать та не стала. Стояла и смотрела на мать (или на ее спутника? или сразу на обоих? Леля растерялась еще больше) непонятными глазами. И улыбалась — тоже очень странной улыбкой. Леле показалось, что обмен взглядами продолжался очень долго, хотя на самом деле — секунду-две. Потом Ульяна быстрым, очень плавным движением дотянулась до тарелки Алика…
…и выплеснула похлебку прямо ему в лицо!
На несколько мгновений Леля почувствовала себя персонажем замедленной съемки. Или даже стоп-кадра: расширившиеся от изумления глаза Алика, летящая к нему густая пестрая масса, довольная усмешка, искривившая тонкие Ульянины губы…
Лет через сто — или через секунду? — время опять сдвинулось, пошло, побежало…
Алик, пытаясь стряхнуть с себя ингредиенты буйабеса, шипел и плевался:
— Ч-черт! Щиплется! Вот пакость!
Леля попыталась помочь ему салфеткой, но он раздраженно оттолкнул ее руку.
Ульяна улыбалась удовлетворенно и высокомерно.
Возле стола, как по волшебству, возникли сразу три официанта, прикрыв спинами неуместное и неприличное происшествие от прочих посетителей. Ну да, ресторан-то — лучшего пошиба, подумалось Леле, все сделают, чтобы скандал замять. Но Ульяна?!! С ума она, что ли, сошла? А если бы в глаза? Да и просто ожог — тоже ничего хорошего. К счастью, буйабес уже слегка подостыл, так что все обошлось, можно сказать, малой кровью. Теперь сцена выглядела скорее комичной, нежели ужасной.
Нет, Леля не будет, конечно, смеяться! Бедному мальчику и так досталось, нехорошо его еще больше обижать.
Один из официантов крепко взял Ульяну чуть повыше локтя. И та, категорически не терпевшая чужих прикосновений — даже Лелины ласки принимала не всегда, уворачивалась, — сейчас словно и не заметила. Стояла как каменная, упершись немигающим взглядом — не в мать, не в Алика, а как будто в обоих сразу. Или в какую-то точку между ними. Леля даже обернулась на мгновение — что там?
Там была стена. Серая, бугристая. Довольно точная имитация грубо тесанного камня. А может, и не имитация — кто их знает, модных дизайнеров, оформляющих подобные заведения? Они любят говорить про «все натуральное». Может, и стена из натуральных булыжников. Вделанный в нее светильник совершенно точно натуральный — новодел, конечно, но нарочито грубой ковки, тяжелый (Леля, когда усаживались, попробовала его покачать), на трех черных цепях. Вряд ли Ульяну заинтересовал светильник.
Державший девушку официант шевельнулся, точно намереваясь ее увести. Леля остановила его движением руки, попыталась поймать взгляд дочери:
— Уль! Ты… ты нормально себя чувствуешь?
Плотно сжатые губы дрогнули в презрительной усмешке.
— Нормально? Я отлично себя чувствую. Лучше чем в цирке. Ты погляди только на это чудо в перьях! — Она вдруг помрачнела. — Неужели ты не видишь?! Он же просто смешон. Смешон и жалок.
Леле вдруг подумалось, что «смешон и жалок» — это откуда-то из Островского. Или из Достоевского. Только студентка филфака способна изъясняться подобным образом.
— Да она просто ревнует, дура малолетняя! — прошипел вдруг Алик. — Сама на меня вешалась, а теперь злится, что ничего не вышло!
Бедный мальчик, мелькнуло у Лели в голове. Такой… как это нынче называется, альфа-самец, и вдруг — эдакий анекдотический пассаж. Обиделся, разгневался, сам не знает, что несет, лишь бы хоть чем-то ответить. Впрочем, насчет ревности он, может, не так уж и ошибается. Только ревнует Ульяна не его, а Лелю. Тоже можно понять: отца девчонка обожала, а тут мать, получается, предала его память. Как у Шекспира: и башмаков еще не износила… Вообще-то Леля не любила подобных размышлений, но тут едкие презрительные мысли возникли в голове как будто сами по себе. «Может, — подумала вдруг Леля, — это не мои мысли, а Ульянкины?»
— Мне очень жаль, — вкрадчиво шептал возникший у Лелиного локтя метрдотель. — Администрация приносит вам глубочайшие извинения за…
— Ничего, — остановила она его. — Уля!
Та легко выдернула руку из официантского захвата, сделала шаг, другой, обернулась, издевательски помахала узкой ладошкой:
— Пока всем! Наслаждайтесь! Извините, что без драки обошлось!
А это, кажется, из Аверченко, опять некстати подумалось Леле.
Метрдотель изображал готовность «загладить и компенсировать», но, когда Леля изъявила желание расплатиться за несъеденный обед, спорить не стал. Только бросил быстрый взгляд вбок, где располагались туалеты, — двое официантов со всей почтительностью повлекли туда «несчастную жертву немотивированной агрессии». Умываться и вообще приводить себя в порядок.
Дожидаться возвращения Алика в зал Леля не стала. Опасалась, что начнет смеяться, — дурацкая сцена так и стояла перед глазами. Велела метрдотелю вызвать для своего спутника такси и ушла. Ничего, пусть.
Уже через полчаса Алик принялся ей звонить. Первые вызовы Леля сбросила (ну сил не было утешать несчастного), потом отправила эсэмэску: «Прости, милый, у меня страшно разболелась голова», — и отключила телефон.
* * *
Ей приснилось Атяшево. Леля шагала по узким тротуарам, выложенным полупрозрачными, неправильной формы плитками, между которыми пробивалась нежная трава с пушистыми метелками, гладила бронзовые фонарные столбы, уступала дорогу важным разноцветным индюкам и удивлялась. Надо же, как тут все необыкновенно благоустроили, покойный Гауди обзавидуется. Может, она ошиблась, сошла не на той станции? Но над прозрачным полукруглым зданием переливались напоминающие северное сияние буквы: АТЯШЕВО. По бокам низкого крыльца сидели две кошки — рыжая и белая с черным ухом. Такие неподвижные, что казались статуями. Но глаза были живые: строгие, внимательные, пристальные…
Проснувшись, она долго лежала, вспоминая эти пристальные и словно бы укоризненные взгляды. Вчерашнее происшествие перестало казаться смешным. Глупая Ульяна! Во-первых, по какому праву она позволяет себе судить Лелю? Хочет, чтобы та в монастырь, что ли, теперь удалилась? На все сорок или сколько там оставшихся лет жизни? Молиться и вспоминать безвременно ушедшего Леньку? Во-вторых, даже если Ульяна так сердита на мать, вполне могла бы держать эти… претензии при себе. Леля только-только начала выныривать из своей беспросветной тоски, из бездонного отчаяния. Ну так радоваться надо. Вон даже Мика тогда говорила: любовника тебе нужно завести, не для чего-то там, просто чтобы отвлечься. А глупенькая Ульяна, видите ли, чувствует себя теперь оскорбленной. Но главное: с какой стати, сердясь на Лелю, унижать Алика? Он-то чем провинился? Тем, что позволил себе влюбиться? И вчера — ему и так досталось! — а Леля его там… бросила. Нехорошо. Немило- сердно.
Бедный мальчик! Надо его чем-то утешить. Чем-нибудь… симпатичным. Мальчики любят дорогие игрушки. Ленька вон любил. Алик — тем более. Что бы такое эдакое для него придумать?
— Дим, какая-то глупость нынче случилась, — говорила она в телефонную трубку два часа спустя. — Что-то с карточкой моей банковской. Представляешь, хотела Алику одну штуку купить, а то вчера… ладно, это не важно… В общем, хотела кое-что купить, а мне говорят «недостаточно средств». Теперь, наверное, в банк придется идти, да? Чтобы карту поменяли? И они ведь не сразу меняют, а сколько-то там дней… такая морока, и вообще некстати. Не знаешь, это как-то побыстрее можно сделать, а?
Дим тут же заявил почему-то, что разговор не телефонный — сиди жди, все объясню лично. Приехал, правда, быстро — и часа не прошло.
— Сядь и слушай.
— Дим, в чем дело? Я не понимаю.
— Ничего, я объясню. Ты вообще представляешь себе свое финансовое положение? Видимо, не задумывалась даже. Собственно, Владлен Осипович уже объяснял, но ты тогда не так чтоб вслушивалась.
— Этот, как его, финансовый поверенный «Геста»? Он что-то про наследство, по-моему, говорил… Я и вправду не помню. Разве что-то… не так?
— Про наследство… — повторил Дим, почему-то усмехнувшись. — Можно и так сказать. Ленька ведь и вправду очень грамотно все сделал, когда… ну, когда Бонд на него наезжать стал.
— Бонд? — переспросила Леля.
— Тот тип, который от тебя подпись требовал. Бондаренко Евгений Викторович, в миру известный как Джеймс Бонд. Из тех немногих, кто из девяностых так толком и не вышел, кроме грубой силы ничего не понимает. Но это уже не важно. Ленька отлично все устроил. Тонкостей я тебе пересказывать не стану, это сложно, но суть в том, что всеми финансами сейчас управляет трастовый фонд.
— Погоди… Но я ведь как-то жила все это время. То есть покупала что-то… И никаких проблем не было…
— Лель. — Он вздохнул. — У тебя ведь и при Леньке были собственные средства. Как были, так и остались. Оставались, точнее. До недавнего времени. Свои личные два счета ты уже выпотрошила. Не под ноль, но почти. Из фонда вам регулярно перечисляют определенные суммы. И Ульяне, и Платону, и в его колледж. И тебе, само собой. Чтобы ты могла жить, ни о чем особенно не заботясь и ни в чем себе не отказывая. Но в разумных пределах, разумеется. — Он усмехнулся. — На покупку яхты или виллы на Лазурном Берегу этих переводов недостаточно, но на жизнь — очень приличную — вполне довольно.
— Что за глупость? — возмутилась Леля. — Ведь это же наши деньги, разве нет? Почему… А если мне как раз яхту захочется? Или виллу на Лазурном Берегу? Вы же тогда объясняли, что Леня оставил… не помню сколько, но много. А выходит, что… Он сам никогда бы, никогда… — Она почувствовала близкие слезы. Было очень обидно. Ведь и вправду… Леня шутил так, когда ему казалось, что она заскучала: «Хочешь, яхту купим? Поплывешь в кругосветку, развеешься. Или замок в Италии, поменьше какой-нибудь, есть совсем игрушечные, тебе понравится — давай!» И ведь если бы она согласилась, тут же в самом деле купил бы — и яхту, и замок в Италии, и модный журнал, да хоть самолет! Но Леле тогда хватало этих вот шуточек — зачем ей, в самом-то деле, замок или яхта? Но сейчас, когда она осталась одна, выходит, что и «развеяться» не позволено? Из-за каких-то их глупых финансовых правил?
Дим брызжущей из ее глаз обиды как будто даже не заметил.
— Ваши деньги, говоришь? — Он устало вздохнул. — Ты вообще понимаешь, что, если бы не Ленькина предусмотрительность, ты сейчас голая и босая осталась бы? — Он произнес «босая» с ударением на первый слог. Поговорка, что ли, такая?
— Ты про… про того? Как его, ты сказал? Джеймса Бонда?
— Нет. Я про другого… Про нынешнего твоего. Ты же на него все свои личные средства бухнула. Практически под ноль.
— Но… При чем тут… Алик?
— При том, что до вступления в наследство тебе с детьми еще семь лет ждать. Если Леньку раньше не признают погибшим.
— Как это?
— Так это, — с усмешкой передразнил Дим. — Юридически Ленька считается не погибшим, а пропавшим без вести. Так что да, семь лет.
— Погоди-погоди, я не понимаю…
— Да ладно, не вздрагивай. Ленька отлично все с этим фондом устроил. Безотносительно к законам о наследовании и сопутствующим финансовым правилам, по твоему мнению, глупым. Так что можно и яхту, и виллу, и вообще почти все что угодно. Хоть Бруклинский мост. Тебе достаточно попросить. У фонда есть полномочия… м-м… не важно. Хочешь яхту — выбирай!
— Не понимаю… Тогда почему ты говоришь, что я слишком много потратила?
— Потому что для масштабных приобретений есть свои правила. У тебя будет все что угодно. Но — у тебя. Понимаешь?
Леля помотала головой.
— Это называется «покупка без права отчуждения». Ну то есть яхта у тебя будет, но продать или подарить ты ее не сможешь.
Дим знал, что некоторые лазейки в придуманной Ленькой финансовой конструкции есть. Но Леле сейчас об этом знать было вовсе уж не нужно. Да и не сейчас тоже. Вообще не нужно.
— А если я… бизнес открыть надумаю? Или вложиться куда-нибудь? — Она вдруг вспомнила, что Алик очень хотел открыть собственную клинику. Косметологическую, разумеется. Образование-то у него медицинское. Чтоб не хуже, чем у Дима, чтоб все круто было — как, например, в Австрии. Или в Швейцарии. Он взахлеб рассуждал о сияющих перспективах — и глаза его горели таким заразительным азартом…
Хмыкнув, Дим повел плечом, переспросил:
— В бизнес вложиться? Странная идея в твоем исполнении. Но если эксперты фонда сочтут предложенный бизнес-проект интересным и достойным, пожалуйста. Правда, на тех же условиях. Твои права владения будут несколько ограничены.
— А если я захочу… ну… Ульянке яхту подарить?
— Без проблем. Ульяне, Платону, да хоть Лидии Робертовне. Но не мне и не Мике, к примеру.
— Понятно… А если… если… если я вдруг замуж выйду?
Не то чтобы Леля действительно собиралась замуж. После Леньки-то? Даже Алик, хоть и напоминает бывшего мужа, все-таки мальчишка. К тому же ей хватало здравого смысла понимать: пока они с Аликом… черт, как же это назвать, любовники — очень уж грубо… в общем, пока все «так», это прилично и даже статусно. А если пожениться, сразу начнутся шепотки, косые взгляды, смешки. Даже над Пугачевой с ее Максимом поначалу посмеивались, а уж над простыми людьми — сам бог велел. Люди любят тыкать пальцем в тех, кто выскакивает за общепринятые, пусть и негласные, правила. Доводилось наблюдать. Вон как Нелька та же самая. Нет уж. Пусть все идет как идет. Пока. Может, позже ей станет наплевать на косые взгляды. Потому что — подумаешь, прилично — неприлично! Она красива и… да, молода, кто бы что ни говорил! Они с Аликом смотрятся ровесниками. И вообще… Она только-только почувствовала себя… живой! И, быть может, Алик — это вообще временный вариант. Ну как… лекарство, что ли. Еще неизвестно, что ждет ее, Лелю, через год или два. И почему это кто-то — какой-то там фонд! — имеет право распоряжаться ее личной жизнью? Что, если ей и впрямь еще раз замуж захочется?
— Совет да любовь, — с непонятной интонацией ответил Дим. — Это мало что изменит. Если ты спрашиваешь о том, сможешь ли подарить новому мужу, гм, яхту — то нет, не сможешь. И, боюсь, в этом случае твое… содержание несколько сократится.
— Что?! Да что ты такое говоришь?! Это какой-то бред запредельный! Леня никогда бы… Он не мог… Он никогда бы со мной так не поступил!
— Леня старался тебя уберечь. Вот и все, — сухо констатировал Дим.
— Уберечь?!
— Молодая красивая вдова с многомиллионным состоянием — это, знаешь ли, очень лакомая добыча. Ради такого многие готовы в лепешку расшибиться. Ради подобных состояний — да и ради меньших, по правде говоря, — и за старухами, как все семь смертных грехов страшными, ухлестывают. Так что ты для потенциальных охотников за приданым — вообще сокровище. Красивая, вполне молодая. Альфонсы не остались в девятнадцатом веке, сейчас их еще больше стало.
— Альфонсы?! — растерялась Леля. Растерялась — и разозлилась. Что Дим, в самом-то деле, себе позволяет? Это он про Алика так?
Дим, усмехнувшись, вытащил из-под кресла портфель — кожаный, слегка потертый, очень какой-то нестандартный. Хотя что может быть нестандартного в портфеле? Отщелкнул замки, откинул клапан — обнажилось невероятное количество карманов и отделений.
Из одного отделения Дим извлек планшет — в «обложке» такой же кожи, как портфель, из соседнего — простую пластиковую папку, внутри которой лежали какие-то бумаги. Папку он отложил, в планшет потыкал и начал размеренно зачитывать открывшийся ему документ.
Уже через минуту Леле захотелось бросить в старого друга чем-нибудь потяжелее. Он что, следил за ней? Какое ему дело до подаренных Алику часов, запонок, мотоцикла, машины, квартиры… ну да, квартиры, а что такого? Совсем маленькая квартирка, что ж мальчику по съемным углам мотаться! И не все же им у Лели дома встречаться, ей приятно к нему в гости заходить (в голове опять всплыл моэмовский «Театр», чтоб он пропал!), да и квартирка продавалась очень дешево, хозяину срочно деньги требовались. И — да, ей приятно было Алика баловать. Почему нет? А Дим перечисляет ее подарки таким тоном, словно Леля в чем-то провинилась. В чем-то очень нехорошем. Даже гадком. Как будто это не она, Леля, а какая-то… мокрица! Вроде Нельки Гибальской, которая покупает себе кавалеров.
— Уходи, — как будто не своим, скрипучим каким-то голосом потребовала Леля. — Ты жестокий человек. Тебе, наверное, хотелось, чтобы я тоже в речку прыгнула? Тогда зачем ты меня спасал? Я уснула и не проснулась бы — и все бы закончилось! А ты приперся и зачем-то меня спас. Зачем? Чтоб я изображала из себя всю жизнь скорбящую вдову? Иди к черту! Лени нет. И не будет! Но я-то живая пока!
— Да живи бога ради, кто ж тебе запрещает?
— А вот это все тогда что такое? Не делай того, не делай другого! Как будто мне пять лет. Это что?
— Лель… Осторожность… Просто осторожность.
— Осторожность? — Она окончательно рассвирепела. — Ты, рыба бесчувственная! Да ты просто завидуешь! Разве не ты меня уговаривал не топить себя в горе, вынырнуть, вспомнить, что жизнь продолжается? Не ты? А теперь? Или ты сам на Ленино место метил? А теперь тебе досадно и завидно, что я другому досталась! Завидно, да?
Она совсем не хотела обижать Дима — верного, надежного, всегдашнего. Но зачем, зачем он говорит такие ужасные вещи? Зачем он сам ее обижает? Ничего, она потом извинится, скажет, что погорячилась. Только пусть и он тоже… перестанет ее обвинять. Пусть скажет, что был не прав.
Дим, однако, извиняться явно не собирался. Он… смеялся. С удовольствием, почти взахлеб, так что на глазах выступили веселые искрящиеся слезинки.
— Ну ты даешь! — едва выговорил он сквозь смех, мотая головой и фыркая, как лошадь. — Лель, ты, конечно, очаровательная женщина, но, ей-богу, только не обижайся, меньше всего мне хотелось бы заполучить тебя в свою постель. И поверь, с моей личной жизнью все в порядке, у меня нет причин завидовать кому бы то ни было.
— Это ты так говоришь! Сказать можно все что угодно! — выпалила она по инерции, уже чувствуя, впрочем, что обидное «не хотел бы тебя в свою постель» — чистая правда.
Пожав плечами, он потыкал в экран планшета, повернул к ней:
— Смотри сама. Я не привык своим нижним бельем размахивать, но если уж тебе так припекло, можешь убедиться…
Сперва Леля даже не поняла, в чем, собственно, она должна убедиться. Ну фото и фото. Курортное. Ослепительно белый песок (Мальдивы, что ли, мелькнуло в голове), ослепительно изумрудный океан, ослепительно синее небо и в центре — двое мужчин. Тоже вполне… ослепительных. Оба стройные, подтянутые (она покосилась на Дима — ну да, у него отличная фигура, но настолько?), загорелые, чем-то неуловимо похожие. Как могли быть похожи двоюродные братья, например. Но мужчины на снимке братьями не являлись. Уж больно небратскими выглядели их объятия и обращенные друг к другу улыбки — нежные, ласковые, почти неприличные… Господи, неужели…
Она вытаращилась на Дима:
— Ты… ты… ты что? Ты… с мальчиками? Ты никогда не говорил…
Он пожал плечом:
— С какой стати? Тебе не кажется, что мои сексуальные предпочтения никого не касаются? Я и дальше бы не говорил, но ты очень уж сильно на меня напала. Пришлось слегка защититься. И, кстати, не с мальчиками, как ты выражаешься, а со своими же ровесниками. Плюс-минус. Так что пойми, если бы я и мечтал заполучить кого-то в свою постель, то не тебя, а твоего мужа. Нет-нет, не подумай дурного, Леня был натурал трехсотпроцентный. Но если бы… Да и то как сказать… — Он дернул плечом, словно муху отгонял. — Ленька не в моем вкусе.
Ни голос у Дима не дрогнул, ни взгляда он не отвел — однако Лелька как-то моментально поняла: врет. Сработала ли пресловутая женская интуиция (никто не знает, что это такое, но мужчины, когда не желают признавать женский интеллект, всегда ее вспоминают) или неведомое мистическое «верхнее чутье», бог весть. Но Леля увидела — врет — так ясно, словно это было написано на гладком Димовом лбу.
Взглянув еще раз на компрометирующий снимок, она чуть усмехнулась. Если вот с этим… господином, что на фото, у Дима любовь (или как оно там называется), значит, Ленечка — точно в его вкусе. Потому что не заметить сходства — не портретного, типажного — не мог бы разве что слепой.
Господи, почему все так сложно?
— Забудь, — с усмешкой распорядился Дим. — Ничего не изменилось. Мало ли с кем я сплю и кого люблю. Ты хотела поговорить о финансах — я дал тебе соответствующие разъяснения. Допускаю, что твой распрекрасный Алик — действительно прекрасный и обожает тебя совершенно бескорыстно. Тогда, если ты слегка умеришь свое стремление заваливать его дорогими подарками, ничего не изменится. И я, поверь, буду искренне этому рад. — По его губам скользнула почти незаметная улыбка. Как будто Дим вспомнил что-то смешное — смешное только для себя, не для нее.
— Не расстраивайся, — улыбнулся он уже более отчетливо, убирая планшет в портфель. — То, что ты немного пошвырялась деньгами, в сущности, неплохо. Это значит жизнь. Хотя бы ее начало. Для упрощения дела я тебе сейчас со своего счета переведу кое-какие деньги, чтоб ты вовсе уж на бобах не сидела. Но и ты постарайся бриллиантовых запонок килограммами не покупать, договорились? Развлекайся, только головы окончательно не теряй.
Помахав рукой — в исполнении здоровенного мужика жест выглядел забавно, — Дим вышел.
* * *
— Счастье бесценно, — упрямо прошептала Леля, словно продолжая бессмысленный спор. Что этот Дим понимает!
Хотя жалко, что он планшет свой унес, даже интересно было бы поглядеть, сколько она в самом деле бросила в огонь «бесценного счастья». Нет, не потому что жалко — Алик чудесный, и баловать его сплошное удовольствие, — но все-таки… Леля попыталась вспомнить, во что обошлись «Патек Филип», «Кавасаки» и прочее «баловство», однако вспомнила только квартиру, и то лишь потому что там сумма смешная вышла. Смешная не в смысле маленькая (хотя, как сказал маклер, ниже рыночных рамок), а выглядела смешно. Три единички — как три восклицательных знака. Остальные цифры всплывать на поверхность не хотели, упирались и путались… С цифрами у нее всегда так получалось — гуманитарий чистой воды, чего вы хотите?
Но посмотреть было бы любопытно… Она взглянула на низкий столик, куда Дим клал свой планшет… нет, погоди, планшет он не выпускал из рук. На столик он клал папку. И там же ее и оставил!
Ох, Дим, ох, хитрюга! Оставил подробнейшие распечатки всех Лелиных трат! Вообще-то свинство! И не будет она туда смотреть, не будет! Просто выкинет эту дурацкую папку вместе с содержимым — и все! Нет, не выкинет — сожжет! Жалко, что она не курит: сейчас предательские гадкие бумажонки, выдернутые из своего пластикового хранилища, уже пылали бы в пепельнице. А теперь придется идти на кухню, спички есть только там.
Суммы, смотревшие на нее с равнодушного белого листа, показались неправдоподобно большими. Неужели она так много потратила? И со снятием наличных — тоже как-то странно. Ну да, в ресторанах Леля потихоньку передавала Алику деньги — потому что расплачиваться по счету должен мужчина. И давала, конечно, больше, чем предполагаемая сумма счета… Но неужели так много?
Алику же, видимо, было недостаточно. Одна из строчек на бумаге выглядела как интернет-ссылка. Леля открыла ноутбук, набрала предлагаемый адрес… Господи, что это? Неизвестный «Миха 753» предлагал желающим купить часы «Патек Филип». Фото продавца отсутствовало, зато часы были сняты со всех возможных ракурсов. Плюс номер «фирменного изделия»… Разумеется, номер подаренных Алику часов Леля запомнить не могла — но Дим (или тот, кто готовил список ее трат) позаботился и об этом. Номер совпадал. Кто такой «Миха 753»? Может, часы у Алика украли? Но… вот фото фирменной коробочки, а вот — снимок паспорта на «изделие».
Зачем? Зачем Алик… Нет-нет, наверняка все как-то объясняется. Мало ли почему мальчику вдруг могли понадобиться деньги. Он вроде упоминал о каком-то больном дяде? Или бабушке? Но почему он просто не попросил? Неужели думал, что Леля откажет? Или ему стыдно было просить денег?
Телефон пиликнул эсэмэской: «Как сегодня твоя головная боль? Прошла?»
Закусив губу, она ответила нейтрально: «Более-менее. Если хочешь, можешь приехать».
* * *
Вчерашний Аликов гнев за ночь благополучно испарился. Парень с порога сиял нежной улыбкой:
— Почему моя девочка такая грустная? Голова все еще болит?
— Так, немного. — Леля поморщилась. Врать она не любила, а как начать разговор о результатах Димова визита, придумать не могла.
— Сейчас мы ее полечим, — подмигнул Алик. — У меня есть безотказное средство!
Он попытался привлечь Лелю к себе, одновременно запуская руку в вырез кимоно.
Еще позавчера — да что там, еще вчера днем — Леля от первого же прикосновения запылала бы ответным пожаром, поплыла бы, понеслась в сладкое темное безумие. Но сейчас в голове вдруг опять нарисовалась глупейшая картинка: как красавец Алик собирал с себя ошметки рыбы и прочих ингредиентов буйабеса. Она едва смогла сдержать неуместное хихиканье.
Усадив Лелю на диван, Алик ненадолго умерил свои поползновения.
— Я такой восхитительный отель нам подобрал, просто чудо! Но отель — пустяки, главное — вот. — Он сунул ей под нос свой айфон — разумеется, последней модели, Леля сама его покупала. Кажется, по случаю какой-то смешной даты с момента их первого свидания.
Отель? Почему вдруг — отель? Она не сразу вспомнила, что как раз перед посещением злополучного «Марсельского дворика» они говорили, что неплохо бы съездить куда-нибудь, где не попадаются на каждом шагу знакомые. Чтобы никого, только небо, море, солнце — и они вдвоем. В тот момент идея показалась Леле восхитительной. Но сейчас…
На экране сплетались какие-то непонятные линии — карта, что ли, географическая?
— Вот! — торжествующе повторил Алик. — Ты ведь не любишь самолеты. Ехать же поездом долго и неудобно. А тут, представляешь, можно, оказывается, морем доплыть! Смотри, какой лайнер офигенный!
На экране айфона возник белый сияющий корабль, от которого за версту веяло богатством и комфортом.
— И места еще есть! — с еще большим азартом сообщил Алик. — Хотя уже почти все раскупили, надо поторопиться.
— Алик… — Леля закусила губу. Но, в конце концов, сколько можно тянуть? Вздохнув поглубже, как перед прыжком в воду, она бесстрастно выговорила: — Мы пока никуда не едем.
— Мы ведь вроде собрались уже… — не то растерянно, не то обиженно протянул тот.
— Ну… вот так. — Продолжать объяснения, тем более говорить о возникших финансовых сложностях ей совсем не хотелось (просто слова на язык не шли, и все тут), и Леля просто чуть пожала плечом, слегка усмехнувшись — мол, я сожалею, но изменить ничего не могу. Если поймет (до этого момента у нее не возникало и тени сомнения в том, что Алик «все понимает»), значит, Димовы упреки — мимо кассы.
Но, похоже, юного любовника известие и впрямь огорчило. Или, может, обеспокоило?
— А что такое? — он нахмурился. — Ты, боже упаси, нехорошо себя чувствуешь? Ну так, может, как раз и надо сменить обстановку?
Это вот «сменить обстановку» неожиданно напомнило Леле мамулино настойчивое стремление отправить ее «отдохнуть» (в собственном сопровождении, разумеется). Например, в Барселону, которая — какая неожиданность! — оказывается, не в Италии, а в Испании, но какая разница! И это воспоминание странным образом придало Леле уверенности.
— Я отлично себя чувствую. Но мы пока никуда не едем.
— Почему? — Это звучало уже вовсе не растерянно, только обиженно.
Обманули деточку, не дали конфеточку, вспомнилось Леле. И она вдруг, неожиданно для себя самой, спросила:
— Тебе очень нужно уехать? Тебя кто-то преследует? Долги?
— С чего ты взяла? — изумление Алика выглядело совершенно искренним.
— Ну… — Леля усмехнулась. — Судя по тому, что ты решил продать подаренные часы, тебе срочно нужны деньги.
Лелин телефон тренькнул, сообщая об эсэмэске. Послание было от Дима: «Если с Аликом возникнут проблемы, сразу звони — мне или Игорю Анатольевичу». Смешной Дим! Какие с Аликом могут возникнуть проблемы? Это у него скорее проблемы — надо срочно придумать легенду про часы. Потому что говорить правду он явно не собирается. Хотя может и в атаку кинуться — дескать, кто там и что пишет?
Алик, однако, ее манипуляций с телефоном не заметил. И никакую легенду сочинять не собирался. Его снедало совершенно искреннее возмущение:
— Ты поэтому решила никуда не ехать? Подумаешь — часы! Нет, я решительно не понимаю — почему надо вдруг менять намеченные планы…
— Нипочему, — отрезала Леля, подумав с горечью, что Дим, скорее всего, был прав в своих предположениях о далеко не бескорыстных мотивах Алика. — Можешь считать, что я передумала.
— Типа у кого кошелек, тот и главный? — Изящно очерченные губы уродливо исказились, нежный бархатный баритон взвился почти до фальцета. — Решила продемонстрировать, — он споткнулся на длинном слове, с трудом выговорив его, — показать, кто в доме хозяин? Только… — голос его вдруг смягчился, будто собственное раздражение Алика испугало. — Я тебя очень, очень ценю… но… — голова горделиво выпрямилась, голос стал холоднее, — бегать на задних лапках не собираюсь даже перед самой чудесной женщиной в мире.
Леле опять вспомнилась его вчерашняя реплика про Ульянкину ревность. Получается, пока все «по шерстке», он милый, нежный и заботливый — хоть к ране прикладывай. А если чуть-чуть «поперек» — сразу характер начинает показывать? И моментально перестает задумываться о том, что его слова могут задеть, ранить, обидеть. Когда он — настоящий? Когда нежен и ласков или сейчас?
Леле вдруг вспомнилась английская поговорка: «Джентльмен определяется не тем, сколько он пьет, а тем, как после этого себя ведет». Не фокус — вести себя корректно в комфортной и спокойной ситуации. В критической (кто это написал: «Когда человек болен, голоден или заинтересован»?) — пресловутое шило вылезает из своего мешка…
Ключи ему, наученная мамулиными визитами, Леля так и не дала. И доверяла, и видеть рада была, но… вдруг она маску для поддержания свежести кожи сделает, а тут, здрасте-пожалста, ненаглядный заявится. Она любила всякие косметические процедуры и с удовольствием ими занималась. Не только у Дима в салоне, но и дома, самостоятельно. Дома ей даже больше нравилось. В последнее же время она занималась этим с бо́льшим энтузиазмом, чем когда-либо. Не могла забыть, что разница в возрасте у них с Аликом изрядная. И пусть ей повезло с генетикой, пусть она выглядит куда моложе своего возраста, все-таки одной генетики маловато, нужны и дополнительные усилия. Чтобы не выглядеть смешной рядом с юным спутником.
Сейчас она чувствовала себя не только смешной, но и глупой (Дим оказался прав, ох как стыдно!), однако голос ее не дрожал:
— Знаешь, Алик, ты сейчас… иди. Ладно? Мне нужно одной побыть.
Спокойный Лелин тон все, похоже, ухудшил:
— Ты меня зачем позвала? Только для того, чтоб сказать, что запланированная поездка отменяется? Хотелось собственными глазами полюбоваться, как я отреагирую? Я тебе что, собачонка, за поводок дергать?
— Иди, Алик, — все так же спокойно повторила она.
— Ты решила… расстаться?
Леля покачала головой:
— Мне нужно побыть одной. Иди пока.
Алик попытался привлечь ее к себе, поцеловать. Но Леля вывернулась:
— Иди, милый.
Надо было и в самом деле сказать ему, чтобы больше не приходил. Но она не смогла.
Уехать. Сейчас нужно было куда-нибудь уехать. И телефонный номер — в черный список. Потыкается-потыкается — и поймет. Да, это, наверное, не совсем честно. Но, в конце концов, она не обязана играть в благородство. Кто-кто, а Алик этого не заслужил.
