Киллер

 

По вольным улицам брожу,

У вольной издавна реки.

На всех я лицах нахожу

Печать бессилья и тоски.

 

Уильям Блейк. Лондон. Перевод С. Маршака

Киллер, одноглазый, однорогий козел, встал на дыбы в рост человека, подобрал передние копыта под летучую дяди-сэмовскую бороду, нагнул шею, выставил единственный рог и, выпучив жуткий глаз с квадратным зрачком, ринулся сзади на М’келу.

– М’кела, берегись!

М’кела даже не обернулся. Опершись на столб ограды, как на гимнастического коня, он перелетает на другую сторону. До чего же легко для мужчины такого размера, удивляюсь я, – не говоря уже о том, что он всю ночь просидел за рулем.

Рог скользнул по его бедру и долбанул столб с такой силой, что недавно натянутая проволока загудела аж до столба, врытого в углу курятника. Куры закудахтали, голуби взвились с крыши, сердито гукая. Козел им нравился не больше, чем М’келе.

– Меня выбрал, вонючая скотина! – М’кела яростно пнул трясущуюся голову Киллера со слепой стороны. – Я тебе башку проломлю! – И еще два увесистых в челюсть, прежде чем оглушенный козел отодвинулся от столба.

– Э, перестань. Тут ничего… – мне пришлось задуматься на секунду, чтобы найти подходящее слово, – ничего личного. Правда, он же со всеми так.

Это была лишь отчасти правда. В то или иное время Киллер действительно боднул почти каждого на ферме – меня, Бетси, детей, когда они пытались пройти через его поля, вместо того чтобы обогнуть, – но, кажется, козел в самом деле выбрал М’келу с той минуты, когда он появился.

Произошло это рано утром, все еще спали. Мне послышалось, что приехала машина, но я подумал, что это, наверное, брат на своем молочном фургончике – явился пораньше на наше сборище. Я повернулся на другой бок с намерением как следует выспаться до гуляний. Через несколько секунд меня заставил вскочить вопль ярости и боли, потом еще один и пулеметная очередь ругательств, таких мрачных, что неслись как будто из ада.

Бетси вскочила вместе со мной:

– Да кто это там?

– Не Бадди, – сказал я, прыгая на одной ноге и вдевая другую в штанину. – Это точно.

Не застегнувшись, я подбежал к двери. В открытое окно я увидел у нас на дорожке блестящий черный автобус с еще не выключенным мотором. Потом послышалась еще одна очередь ругательств, потом из выхлопного дыма позади автобуса выскочил большой коричневый мужчина в узкой белой набедренной повязке. На одной ноге у него была мексиканская сандалия, а другую он пытался надеть на бегу. Дико оглянувшись, он остановился перед дверью автобуса и забарабанил в нее сандалией:

– Открой дверь, гаденыш, чтоб тебе пусто было, открой дверь!

– Это М’кела! – крикнул я в спальню. – М’кела, и на него охотится Киллер.

Козел обогнул автобус сзади, затормозил на гравии, растопырив ноги, и посмотрел в одну сторону и в другую. Единственный глаз его был так воспален ненавистью, что плохо видел. Ребра его ходили ходуном, на губах выступила пена. Киллер напоминал скорее рисованное, чем живое животное, и, пока он мотал башкой в поисках жертвы, ты почти слышал, как он бормочет в свою мультипликационную бороду.

М’кела стучал и проклинал кого-то, закрывшегося в автобусе. В окне его мелькнуло лицо, но дверь не открылась. Внезапно стук оборвался, сменился торжествующим блеянием. Киллер нашел мишень. Рог опустился, на таранной скорости копыта захрустели гравием. М’кела запустил сандалией в атакующую скотину и с бранью обежал радиатор. Слышно было, как он бежит позади автобуса, проклиная бородатого дьявола, гаденыша в автобусе и камни под босой ногой. Когда он снова появился из-за автобуса, я распахнул нашу дверь:

– Сюда!

Двадцать метров по дорожке он пробежал, прихрамывая, – еще чуть-чуть, и Киллер его догнал бы. Едва я захлопнул за ним дверь, как козел затопал по веранде и с разбегу боднул косяк. Весь дом содрогнулся. М’кела с облегчением возвел глаза к небу.

– Здрасьте, масса капитан, – проговорил он тонким голосом, изображая батрака-негра. – Где вы брали такую злую собаку? В Селме, Алабама?

– В Литтл-Роке. Орвилл разводит эту породу для охраны бахчей.

– Орвилл Фобус? – пропыхтел он и снова выкатил глаза, по-дурацки ссутулившись. – Орвилл мастак!

Я улыбнулся и не ответил. Бетси крикнула из спальни: «Ничего не случилось?» Он тут же сбросил батрацкую маску и выпрямился во весь свой изрядный рост.

– Здорово, – сказал он обычным голосом и протянул руку. – Рад тебя видеть.

– И я. Давненько не виделись. – Мы шлепнули ладонь о ладонь и зацепились большими пальцами. – Как жизнь?

– Пока не отстаем от нее, – сказал он, не отпуская мою руку.

Мы разглядывали друг друга. С последней нашей встречи я провел бессмысленных десять месяцев, изображая беглеца в Мексике, потом еще шесть за решеткой. Он потерял одного младшего брата в Лаосе и другого в магазине «Севен-илевен», в перестрелке с оклендской полицией, а потом больную мать, не пережившую этих несчастий. Достаточно, чтобы оставить след на человеке. Однако черты его были по-прежнему четки, как у полированного идола, и взгляд так же тверд.

– …еще балуем, еще кайфуем, еще на шаг впереди.

Мне всегда мерещились в этом адамантовом взгляде какие-то темные силы. И, словно прочтя мои мысли, он изменил выражение лица. Взгляд смягчился, рот растянулся в улыбке, и не успел я отпрянуть, как он притянул меня к себе и влепил поцелуй в губы. Он весь был скользкий после схватки с козлом.

– Не говоря уже о том, что еще потеем и воняем. – Я вывернулся из его объятий. – Неудивительно, что Чарити не пустила тебя в автобус.

– Там не Чарити. Она меня выгнала в прошлом месяце. Понять не могу почему.

Он взглянул на меня с коварно-невинным видом и продолжал:

– Я только сказал: «Вставай и подавай мне завтрак, зараза. Подумаешь – беременная». А она мне в ответ: «Нет, это ты вставай и убирайся отсюда, чтобы духу твоего тут не было». Прямо так. Я и убрался.

Он кивнул на автобус.

– Там мальчишка Гелиотропы, Перси, – вся моя команда в этой поездке: юнга, штурман и пассажир. – Он наклонился и крикнул в открытое окно: – И пусть лучше не свинячит со мной, если хочет еще увидеть маму!

Лицо в окне автобуса не проявило никакого интереса к его словам: там была более близкая причина для беспокойства. Киллер вернулся к двери автобуса и обрабатывал петли своим единственным рогом. Автобус вздрагивал. М’кела выпрямился и усмехнулся добродушно.

– Застрял там – козел между ним и завтраком, хе-хе.

Гелиотропа была фармацевт из Беркли, парализованная, красивая и талантливая, химик-надомница, широко известная в андеграунде. М’кела любил задружиться с ней, когда ссорился с женой или оставался без химикатов. Перси был ее десятилетний сын, известный некоторым в Сан-Франциско под прозвищем Психоделический Шкет. Иногда он жил у нас, бывало, неделю, месяц, пока за ним не приезжал кто-нибудь из родителей. Он был рыжий, смышленый и практически неграмотный; о себе говорил в третьем лице – иногда это казалось забавным, а иногда выводило из себя.

– Теперь он зовет себя «Перси Перехватчик, летаю на полном газу».

– Здравствуй, Монтгомери. – Бетси вышла из спальни, завязывая кушак халата. – Рада тебя видеть.

Прозвучало это не так уж искренне. Особенно радоваться она не могла: уж больно часто мы с ним чудили у нее на глазах. Но обнять себя позволила.

– Что ты тут рассказывал Деву про Чарити? Что она тебя выгнала, вместо того чтобы подать завтрак? Ну и правильно. И беременная? Пора тебя кастрировать, если хочешь знать мое мнение.

– Ну что ты, Бетси. Чарити не хочет такого радикального решения. Кстати, о завтраке. – Он обогнул ее и направился к кухне, шлепая единственной сандалией по линолеуму. – Добрые люди, вы уже вынули из-под курочек свежие яички?

– Курятник вон там, – показала Бетси. – За козлом.

– Мм, понимаю. Ну, в таком случае… где вы держите кукурузные хлопья?

Пока Бетси молола кофе, мы с М’келой изолировали козла, чтобы добраться до яиц. Перси с удовольствием наблюдал за операцией. Его конопатое лицо перемещалось от одного окна автобуса к другому по мере того, как мы тащили Киллера к полю, откуда он прорвался. Когда мы закрывали ворота, он крепко лягнул М’келу в голень задним копытом. М’кела заплясал, ругаясь, я невольно засмеялся, а из автобуса донеслись радостные крики мальчишки. Даже куры и павлины присоединились к хору.

В курятнике М’кела рассказал мне подлинную историю.

– Не знаю, из-за моих это дел с «Черными пантерами» или из-за дел с белым порошком. Чарити говорит: мотай отсюда и дай мне передышку. Говорю: «Есть мотать!» Конечно, звоню Гелиотропе. По междугородному. С прошлого года она живет в Канаде со старшим братом Перси, Вэнсом, который удрал от призыва. И там же его приятели с теми же убеждениями. Гелиотропа уговорила меня украсть Перси у отца в Марине и привезти туда… помочь ей устроить приют.

Мы накормили и успокоили кур, собрали в ведро яйца, оставленные нам крысами и скунсами, и, стоя в дверях курятника, смотрели, как лезет к полудню утреннее жаркое солнце Четвертого июля, года около 1970-го.

– Приют? В Канаде?

– Да. – Он смотрел на автобус. Черная дверь приоткрылась, и выглянул Перси: свободен ли путь. – Что-то вроде современной «подземной железной дороги».

– Для покидающих Штаты?

– Гелиотропа говорила очень убедительно. И кто знает, какой густоты достигнет это говно с Вьетнамом?

– М’кела, ты давно вышел из призывного возраста.

– Но не настолько еще отупел, чтобы не видеть говна, как оно разливается от края до края. Постой подольше рядом с говном, и тебя оно тоже заляпает – это я твердо знаю.

– Слушай, когда я был в бегах, я встречал многих американцев-экспатриантов. И знаешь, что у всех у них было общего? Особенно у мужчин?

Он не ответил. Он вынул из ведра яйцо и катал его в своих длинных пальцах фокусника.

– Все угрызались и оправдывались, вот что у них было общего.

– В чем оправдывались?

– В том, что удрали из дому, когда надо убирать это говно! Кроме того, при чем тут Перси? Он тоже не призывник.

– В каком-то смысле призывник. Его квадратный папа все хочет сделать из него человека. Учителя тоже не отстают: выполнять обязательства, постричься, не выражаться.

Он помолчал. Рыжая голова высунулась из автобуса, и Перси крадучись двинулся к дому.

– Некоторые затычки не лезут в квадратную дырку. Как ни вбивай.

– Можно изменить дырку, – напомнил я.

– Можно? – М’кела осторожно положил яйцо в ведро. – Ты так думаешь?

На этот раз я не ответил. Вопрос этот обсуждался нами давно, и короткий ответ не годился. Десять лет мы были знакомы, и объединяла нас общая мечта, цель, если угодно. Мы были участниками благородной, хотя и несколько туманной кампании за уничтожение контроля над мыслью. Мы мечтали о том, чтобы действительно изменить человеческий ум, открыть путь к более высокому уровню сознания. Только поднявшись на эти безоблачные высоты, думали мы, человечество сможет наконец вырваться из повторяющейся истории гадостей и заварух и прийти к Единому Миру, Единому и Досыта Накормленному. Справедливому, Мирному и в Ладу со Вселенской Гармонией Сфер и Вечной, Вечноменяющейся Дхармой… чего?.. Словом, к Единому Чудесному Миру.

Мы не пытались предугадать, когда именно родится это Новое Сознание и какие зелья понадобятся, чтобы начались родовые схватки, но считали само собой разумеющимся, что светоносное это рождество произойдет здесь, из американских потуг.

Европа для этого слишком окостенела, Африка слишком примитивна, Китай слишком беден. А русские думают, что уже достигли этого. Но Канада? Канада даже не рассматривалась – только в последнее время, дезертирами мечты. Я огорчался, что они уезжают, эти мечтатели, вроде блестящей надломленной Гелиотропы и старого товарища М’келы. Этих конопатых Геков Финнов.

После второй порции яичницы Перси начал зевать, и Бетси отправила его на койку к Квистону. М’кела был бодр как никогда. Он прикончил свой кофе и объявил, что готов действовать. Я изложил ему план на сегодня. У нас партия новых телят, которых надо клеймить, и партия старых друзей, которые едут помогать. Мы отловим, загоним, заклеймим телят, потом будем жарить мясо, купаться, пить пиво, а в сумерки посмотрим фейерверк в Юджине.

– А сейчас надо подготовиться. Надо насыпать опилки, купить пива, укрепить загон, чтобы бычки не вырвались…

– А козел не ворвался, – добавила Бетси.

М’кела уже шел к двери:

– Так приступим же.

Мы завели трактор, прицепили бур и пробурили ямки для новых столбов. Я ставил столбы, а М’кела забивал ямы камнями и собирал камни в канавах. Приходилось торопиться, чтобы не отстать от него. И я был рад воспользоваться передышкой, когда появился первый гость.

Это был мой двоюродный брат Дэви, бывший боксер. Нос у него был красный, а глаза еще краснее. Я спросил его, чего это он так рано приехал. Он ответил, что правильнее сказать: так поздно; приехал он потому, что в ходе ночных гуляний приобрел вещь, которая может меня заинтересовать.

– Для твоего приема по случаю Дня независимости.

Он вынул это из своего помятого универсала «фолкон» – красивый американский флаг, окантованный золотой бахромой. Флаг был метров семь длиной. Дэви сказал, что выиграл его в состязании нынче ночью. В каком состязании, он не помнил, но помнил, что победа была решительная и славная. Я сказал ему, что вещь замечательная; жалко только, нет флагштока. Дэви медленно повернулся и увидел молодую секвойю, засохшую от мороза в первую же зиму после посадки.

– Может, этот шест пойдет? – протянул он и показал на последнюю яму, куда мы с М’келой еще не успели опустить столб.

Втроем мы свалили дерево и обрубили мертвые сучья. Дэви попробовал ошкурить его скобелем, но минут через десять бросил. Мы с М’келой углубили яму вручную под высокий столб и подтащили его. Прицепили крючья и блоки и подняли его. В это время подъехал Фрэнк Коллин Доббз со своей командой в небольшом автобусе. Торопясь поднять флаг к приезду гостей, мы просто забросали яму землей, а утрамбовать решили после. Доббз вылез из автобуса, как раз когда я поднимал великолепный стяг. Он и Дэви вытянулись и отдали честь. И запели «Гимн морской пехоты», так фальшиво, что я был вынужден присоединиться.

М’кела не пожелал участвовать в церемонии. Он отвернулся от этого дуракаваляния и в обход флагштока прибивал проволоку в последнем прогоне ограды.

Тут и совершил Киллер свое коварное нападение, давшее толчок этому рассказу о храбрости, и живости, и утрате их, о старых друзьях и странных зверях.

Как мне достался этот жуткий козел? Да так же, как большая часть животного населения фермы: животные были подарены любителями животных из-за нехватки места или терпения. Павлинов бросили кришнаиты, чей ашрам был закрыт за неуплату аренды; лошади достались от подруг рок-звезд, кочующих с пастбища на пастбище. Ослы без золотых шахт, овцы без стригалей, попугаи без насестов – все разными путями обрели как будто бы надежное пристанище у нас на ферме.

Стюарт, например, просто прибежал однажды, как доброволец. На нашем болоте жил Пацан-Паразит в старой армейской палатке и решил поэтому устроить у себя призывной пункт. Он высвистал щенка в палатку и засадил ему учебную дозу метадрина. Призывника несколько часов обучали гоняться за птицами и приносить палку, но к вечеру инструктору надоело. Изнуренный щенок лег спать, но мог, конечно, только смотреть в пустоту и раздумывать. Раздумье – занятие для собаки трудное и не всегда здоровое, но Стюарт выжил (хотя этот неподвижный взгляд остался при нем навсегда) и стал атаманом. Пацан-Паразит был с позором изгнан за это и другие подобные преступления против невинности.

Киллер прибыл к нам из более консервативных кругов. Он был талисманом нашей школьной футбольной команды «Нево хилл-биллиз». Символ команды – атакующий козел. На протяжении десяти сезонов Киллера привязывали к скамейке, и команды гостей норовили пробежать по нему. Его выводили на баскетбольные площадки, где талисманы противников становились на дыбы и дразнили его. Плюшевые медведи и орлы из папье-маше. Любому животному испортит характер.

Чем злее он становился, тем больше ему доставалось. Глаз ему выбили шипом бейсбольной туфли во время напряженного домашнего матча. Рог он потерял во время заключительной игры в Кресвелле. Кресвеллский атакующий защитник упал после тяжелого столкновения, и к нему направился санитарный автомобиль. Когда мигающая карета выехала на поле, Киллер стал рваться с привязи. Павшего героя внесли в машину и включили сирену. Этого Киллер уже не мог стерпеть. Под аплодисменты трибун он порвал собачью цепь и очертя голову бросился на санитарную машину. Болельщики, бывшие свидетелями знаменитой атаки, рассказывали о ней с теплым чувством и удивлением. «Не только фару разбил и сирену вырубил, он потом под передней подвеской застрял; полчаса не могли его вытащить и уволочь с поля».

Удивление осталось, но теплое чувство растаяло в ходе ароматического выздоровления. Ветеринар сказал, что, застряв под санитарной машиной, козел повредил маленькие мускусные мешочки по обе стороны от ануса – он больше не мог включать их и выключать. Мог только держать их открытыми. Ветеринар сказал, что единственный выход – кастрация: убрать тестостерон, стимулирующий выделение пахучего вещества. «Нево хилл-бустерс» подумали и решили, что вместо козла без яиц они сделают талисманом козла из папье-маше, и Киллер стал безработным.

Когда по школьному радио объявили, что ищут желающих приютить несчастного отставного козла, мой старший сын Квистон, Овен по гороскопу, предложил нашу ферму.

Чтобы разнять козла и человека, понадобились трое. Мы с Доббзом держали животное, а Дэви боролся с М’келой. И это было ошибкой. М’кела чуть не подрался с моим кузеном. В ходе борьбы что-то было сказано, и они расцепились и, яростно глядя друг на друга, приняли стойку, один – боксерскую, другой – каратистскую. Их тоже пришлось разнимать.

Доббз умягчил Дэви холодным «Оли», а я убедил М’келу пойти со мной на пруд, остыть и помыться. Окунувшись, он уже смеялся над своей вспышкой и сказал, что больше это не повторится. Но пожалуй, стоит перегнать сюда автобус с козлиной территории. Можно поставить его под ясенями, с болотной стороны пруда.

Я стоял на лестнице и направлял его сверху. Звук мотора разбудил Перси, и мальчишка выбежал из дома.

М’кела рассмеялся:

– Смотри, как поскакал. Решил, что без него уеду.

Он поставил автобус в тени, но так, чтобы видно было воду. Потом слез с водительского места и пошел назад в свою гостиную на колесах.

– Заходи. Давай глотнем и проанализируем мировую ситуацию. – Он распростерся на водяном матраце со шкурой зебры, как эфиопский набоб.

Жара спала. Легкий ветерок забренчал по крыше автобуса висячими пальцами бородатого мха. Мои ребята и Перси плескались с трубками в пруду; их крики и смех неслись к нам под колышущимися маргаритками и белыми цветами дикой моркови. Мы с М’келой попивали «Дос Экис» и спорили. Только мы перешли к Третьему миру и четвертому пиву, как кто-то забарабанил в дверь.

М’кела открыл, и всунулся мой девятилетний Квистон с выпученными глазами.

– Пап! – закричал он снизу. – Перси нашел в пруду чудовище!

– Какое чудовище?

– Большое… прячется на дне возле насосной будки.

– Скажи, я выйду немного погодя и поймаю его, – пообещал я.

– Ага, – сказал он и побежал к пруду с известием. Белые волосы его развевались среди бурьяна. – Перси, папа его поймает! Папа его поймает!

Я смотрел ему вслед с сильным отцовским чувством.

– Тебя это не смущает, папа? Такая вера?

Я сказал ему: нет, не смущает. Сказал искренне. Мне было хорошо. Я видел друзей и родственников, подъезжавших к сараю. Я слышал взвизги громкоговорителя. Доббз подключил его и объявил, в стиле родео, о начале скоростного клеймения. Я видел новые светло-желтые кедровые столбы загона и голубей, расхаживающих по новой блестящей проволоке. И над всем этим трепетал звездно-полосатый флаг.

– Я верю в эту веру, – сказал я М’келе.

– Да? – сказал он. – В самом деле?

И на этот раз я ответил без промедления: да, в самом деле.

Мы пили пиво, наслаждались нашими старыми спорами и наблюдали за приездом гостей. Забой с детьми. Миккелсены, Бутковичи. Женщины с блюдами шли на кухню; дети бежали к пруду; мужчины подтягивались к автобусу. Бако принес ящик богемского. После часа теплого пива и политики Доббз выбросил полупустую бутылку в окно.

– Ладно, хватит пены и трепотни, – обратился он непосредственно к М’келе. – Доставай настоящее.

М’кела специалист, всегда имел что-то в загашнике. Он поднялся с зебры и пошел в голову автобуса. Там широким жестом он выхватил из-под водительского кресла металлический ящичек. Это был ящик для рыболовных снастей с полочками, выдвинувшимися одна за другой ступеньками и разделенными на ячейки с надписями. Из маленькой ячейки «Королевская муха» он вынул липкий черный комок размером с гольфовый мяч.

– Афганский, – сказал он, катая его в пальцах, как яйцо.

Он отщипнул от него основательный кусок и разогрел газовой зажигалкой. Когда кусок размягчился, он раскрошил его в глиняную чашку индейской трубки и зажег. Едва поднялась над ней струйка душистого дыма, как по лесенке ищейкой взбежал в автобус Перси. Он с пруда учуял запах.

– Хах! – пропыхтел он, на ходу потирая руки. – Чуть не опоздал.

Он надел большую ковбойскую шляпу Квистона, чтобы дольше не обгорали нос и шея, и повязал шею ярко-желтой банданой с галстучной пряжкой в виде головы антилопы. Похож был теперь на ковбоя-лилипута. Он плюхнулся на подушки и отвалился назад, сцепив на затылке руки, – свой в компании. Когда трубка мира вернулась к М’келе, он передал ее шкету. Перси выпустил колоссальный клуб дыма.

Дэви курить не стал.

– Делает человека слишком мирным, – объяснил он, открыв очередное пиво. – А время у нас не мирное.

– Поэтому мы с Перси и сваливаем.

– В Канаду, я слышал? – спросил Доббз.

– В нее, – сказал М’кела, снова набивая трубку. – Устраивать приют.

– Приют для дезертиров, – буркнул Дэви.

– Согласись, Дейв, – сказал Доббз, дипломатично пожав плечами, – энтузиасты и патриоты обычно не нуждаются в приюте.

В первые годы нашей бесславной «полицейской операции» Ф. К. Доббз служил пилотом в морской пехоте и летал на большом вертолете «Хьюи» над осиными гнездами вьетконговцев. После четырех лет службы демобилизовался в чине капитана с медалями и благодарностями и сундучком, полным бирманской травы. Он был единственным среди нас ветераном и нисколько не огорчался из-за планируемого бегства М’келы, в особенности под умиротворяющим действием его гашиша. Дэви же, наоборот, все больше и больше был недоволен М’келой и его планом. Это видно было по тому, как он хмурился над своим пивом. Когда индейская трубка М’келы дошла до него, он отбил ее кулаком.

– Мне хватит честной огненной воды Большого Белого Отца, – проворчал он. – От вашего хипового добра только в сон клонит.

– Я просидел за рулем со вчерашнего полудня, – спокойно сказал М’кела, принимая трубку. – Сонный у меня вид?

– Наверное, таблетки жрал или кокс нюхал всю дорогу, – проворчал Дэви. – Видел я таких спортсменов.

– Ни таблетки. Ни понюшки. Только пыхнул хиповым. Разок. Но уверен, большие белые отцы, ни один из вас не наберется смелости попробовать половину того, что я соображу.

– Я! – пискнул Перси.

– А ты вообще помалкивай, – велел Дэви и, отпихнув мальчишку, натянул ему шляпу на глаза. – Ковбой недоделанный.

Я встал между Дэви и М’келой:

– Амфетамин, что ли, курил?

М’кела не ответил и отвернулся. Он взял глиняный самовар, открыл его и вытащил комок сухих зеленых листьев.

– Ничего особенного, – сказал он с улыбкой. – Обыкновенный мятный чаек…

Он затолкал комок в трубку, потом из ящика для снастей, из ячейки с надписью «Крючки с поводками» вынул маленький пузырек. Осторожно отвинтил крышку.

– …и немного С. Т. П.

– Брр, – сказал Бадди.

Доббз согласился:

– Это точно.

Мы не пробовали этот наркотик, но слышали о нем: особый депрессант, военная разработка, вещество, которое должно было лишать боевого духа и расстраивать сознание вражеских солдат. От него отказались после того, как несколько подопытных добровольцев сообщили, что оно не расстраивает сознание, а, наоборот, способствует концентрации. Эти счастливчики докладывали, что оно не только обостряет реакции и удваивает энергию, но вдобавок избавляет от иллюзий.

Армия остереглась применять его – даже на своих солдатах.

При виде пузырька присутствующие смущенно умолкли. Бородатый мох перестал шуршать по крыше. На глазах у всех М’кела вынул из волос длинный костяной ножик с очень узким изогнутым лезвием. Он поддел острием крохотную горку белого порошка, положил в трубку с мятой и повторил это еще два раза.

– Наблюдайте, – сказал он и взял трубку в рот.

Запустив в чашку длинное голубое пламя зажигалки, он глубоко затянулся и, сощурясь, задержал воздух. Через несколько секунд глаза его широко раскрылись, снова превратились в щелки, и в них блеснуло непонятное веселье. Он с наслаждением выдохнул и протянул трубку моему двоюродному брату. Дэви опустил глаза и покачал головой.

– Нет, этого большого белого отца увольте, – сказал он.

– Пожалуй, попробую крошку, – вызвался я, решив, что кто-то должен поддержать честь семьи. – В интересах науки.

М’кела зарядил трубку. При этом он покачивался и что-то нежно, невнятно напевал. Руки его плясали в такт, совершали какие-то художественные движения. Когда он взял пузырек, пыльный луч света проник в окно и лег на зеленое стекло пузырька. Волосы у меня на руках встали дыбом. Я откашлялся и посмотрел на брата.

– Хочешь попробовать со мной эту супердурь?

– Я даже у себя в машине ее не пробовал. Пойду наберу сухого льда для клеймения. Пошли, Перси. Поучись хоть какому-то делу.

Бадди встал и, подталкивая Перси, направился к двери. Я посмотрел на Доббза. Он тоже встал.

– Пойду с динамиками разберусь, босс.

Забой должен был привезти бочонок от Лаки, а Бако захотел пописать. Один за другим они вышли из автобуса, остались только мы с М’келой.

И трубкой. Я допил пиво и поставил бутылку под табурет.

– Ну, как ты говоришь, приступим?

М’кела отдает мне трубку, подносит голубой огонь. Над глиняной чашкой поднимается зеленый дымок. Мята холодит горло, прохладный мятный резкий дым холодит, прохла…

Все замирает. Зеленый дымок, пылинки в солнечном луче. Движется только М’кела. Он въезжает в поле зрения, глаза веселые. Спрашивает, как пошло. Отвечаю: пошло. Он говорит: освободись, дыши легко, пой вместе с ним, не давай ему пугать себя. Дыши легко. Хорошо, и не двигайся, пока не почувствуешь потребности. Не двигайся, босс. Хорошо, как теперь тебе местность? Местность, босс? Да. Своя местность… Как она теперь выглядит? Выглядит, теперь она выглядит, по-моему, выглядит, ты прав, выглядит как будущее!

М’кела кивнул и улыбнулся. Я вскочил на ноги:

– Пошли клеймить коров!

– Йа-ху-у! – завопил М’кела.

Мы вышли в полдень Четвертого июля. У Доббза на полной громкости гремела «Ни с того ни с сего» Джеймса Брауна и «Феймос флеймс», и дули ветерки, и танцевали листья, и голуби белели в небе, как электрические лилии.

Я был новым человеком для новых времен.

По пастбищу мы двигались уверенным строем, как хорошо обученное войско. М’кела наступал по правому флангу, я – по левому, Бетси в арьергарде спокойно давала указания, а в промежутках действовали быстроногие ребята. Стадо пыталось прорваться справа, и его сдерживал отряд М’келы. Оно бросалось налево, и здесь наступало мое отделение. Мы загнали всех телят, не дав прорваться ни одному диверсанту.

Клеймение проходило еще более четко. Дети отделяли одного теленка, загоняли в угол, мы с М’келой подбегали к нему, валили на бок и держали. Пока Бадди мешал длинным металлическим клеймом в баке с сухим льдом и метиловым спиртом, Бетси выстригала шерсть на боку животного овечьими ножницами. Потом держали все за все места, а Бадди прикладывал замороженное железо к выстриженному месту на положенные шестьдесят секунд. Если выстрижено было хорошо, и клеймо было достаточно холодное, и животное удалось удержать, то волосы на клейме вырастут снежно-белые. Никто не двигался, не кричал, не мычал в эту священную минуту.

Потом Бадди произносил: «…шестьдесят», и мы с радостным криком отпускали теленка. Заклейменный вскакивал и выбегал в свободный коридор, а войско окружало следующего новичка.

Если раньше я был под впечатлением от живости и силы М’келы, то теперь изумлялся себе. Мы ловили и заваливали телят одного за другим с легкостью – а некоторые весили под сто килограммов. И все – благодаря крохотной порции порошка. Я понял, почему его прозвали так же, как суперприсадку для гоночных машин. Я действовал не только с удвоенной мощностью, но и был заново смазан – работал без трения, без размышлений. Никаких мыслей о добре и зле, о верном и неверном, ничто не задерживало решений, не препятствовало ровному ходу. Это было как лыжный спуск с крутого склона или езда на гребне волны – полный ход.

И женщины даже не чувствовали, что мы торчим.

Дэви стоял у бочонка, пил пиво и хмуро наблюдал за нами. Он ни разу не двинулся с места, чтобы помочь, и только раз я увидел на его лице улыбку – когда Перси предложил нам способ избавиться от лишнего труда.

– Знаете что? Я вам скажу: надо скрестить ваших дурацких телят с этими голубями. – Он поддернул ремень, как голливудский коровий барон, и на техасский манер протянул: – Сами будут возвращаться домой. Почтовые коровы.

Все засмеялись, хотя с трудом удерживали очередного теленка. Перси гикнул, шлепнул себя по бедру и толкнул локтем Квистона:

– А, Квист? Почтовые коровы?

– Идея! – сказал Квистон. – Почтовые коровы! – Он всегда подражал старшему парню и сейчас, так же поддернув штаны, протянул: – Знаете что? Надо пойти на пруд и поймать этого зверя. Папа обещал поймать.

– Какого зверя?

– Ну, чудовище.

– А, правильно, – вспомнил Перси. – Пока не стемнело. Вытащим его и поставим клеймо.

– У насосной, говоришь? Там глубоко.

– Я донырнул.

– Да, пап. Перси донырнул.

Я встал и огляделся, высокий, как башня. Все под контролем. Пастораль. Буколика. Свежие кедровые стружки золотятся под солнцем. Коровы усмирены и спокойны. Огромный флаг не столько развевается на ветру, сколько сам веет, словно большая пестрая ладонь волнует воздух, отгоняя мух.

Бадди опустил заиндевелое клеймо в дымящийся бак и посмотрел на меня.

– Сколько осталось? – спросил я.

– Всего три. Два маленьких легких ангуса и вон тот настырный пегий монгол.

Я снял одну перчатку, обтер потную голову. И только тут понял, что с меня градом льет пот. Бадди пристально смотрел на меня.

– Ладно. Пойдем. Выхолостим страшилу, пока не расплодился.

– Вперед, дядя Девлин! – крикнул Перси.

– Вперед! – подхватил Квистон.

Я прошел за ребятами мимо тенистого клена, под которым Доббз возился со звуковой аппаратурой. В одной руке у него было холодное пиво, в другой – включенный микрофон, и он лыбился, как блин на сковородке.

– Приветствую! – сказал он в микрофон. – Я вижу, идут некоторые гладиаторы, любители родео. Может быть, удастся расспросить. Скажите, друг, как там дела на арене? Отсюда похоже, что вы управляетесь с буренками довольно ловко.

– Мы их подморозили! – ответил за меня Перси, взяв микрофон. – Оставили сменщиков заканчивать.

– Да, Доббз, – гордо добавил Квистон. – А теперь идем за этим зверем на дне пруда!

– Слышите, друзья? С арены прямо в черную лагуну, без передышки. Похлопаем отважным ковбоям.

Женщины, готовившие картофельный салат за лужайкой, ответили приветственными криками. Доббз поставил новую пластинку.

– В их честь, друзья и соседи, – Боб Нолан и «Сыновья пионеров» исполнят бессмертную «Холодную воду». Давай, Боб!

Он выключил микрофон и подался ко мне:

– Ты как, старик?

Я сказал, что в порядке и даже лучше. Супер. Иду с этими, смою пыль перед обедом, пахнет изумительно, пошел догонять ребят.

От запаха мяса, шипящего на решетке, у меня перехватило горло. Но потребности подкрепиться я не ощущал. Каждая клетка тела будто лопалась от топлива, которого хватит на десять лет.

Пруд дрожал под солнцем. Ребята уже скидывали одежду на маргаритки. Со склона позади донеслись торжествующие крики: ковбои поймали пегого монгола, и хмельной голос Доббза присоединился к «Сыновьям пионеров», сообщая, что он дьявол, а не человек и поливает горящий песок водою…

«…холодной, чистою водою».

Я знал, что она будет холодная, но не очень чистая. Даже когда она не отражала солнце тебе в глаза, спирогира и рдест не позволяли заглянуть в нее глубже чем на метр. Я сел и принялся расшнуровывать ботинки.

– Так, ребята, где там прячется ваш водяной?

– Я вам точно покажу, – пообещал Перси и вскарабкался по лестнице на крышу насосной будки. – Я нырну и найду его. Тогда пущу пузыри, чтобы вы его подняли.

– Найдешь, так почему сам не поднимешь?

– Потому что он слишком большой для ребенка, дядя Девлин. Его только взрослый мужчина поднимет.

Он натянул очки и улыбнулся мне, как проказливый водяной. Потом набрал в грудь воздуху и прыгнул с криком. Всплеск нарушил блестящую гладь, и в первые мгновения мы видели, как он по-лягушачьи уходит в глубину. Вода сомкнулась над ним. Квистон подошел и стал рядом. Я стянул ботинки и джинсы, закинул их в будку, загородил глаза от солнца и вглядывался в воду. Ни пузырька, ни рябинки.

Чуть ли не через минуту Перси вынырнул, отплевываясь. Он подплыл к берегу и вылез, ухватившись за мою руку.

– Не нашел его, – пропыхтел он, упершись руками в колени. – Но найду!

Он снова взобрался на крышу и нырнул. На этот раз – молча. Вода скрыла его. Квистон просунул руку в мою:

– Перси сказал, у него зубы как у акулы и шкура как у носорога. Может, просто выдумал.

– Перси никогда не был надежным источником.

Мы, щурясь, смотрели на воду, ожидая сигнала. Ничего, кроме слабого никелевого колыхания. Квистон сжал мою ладонь. Наконец Перси вырвался на поверхность.

– Наверное, глубже, чем я думал, – пропыхтел он, выползая на берег.

– Пруд глубокий, Перси.

– Я знал, что ты выдумываешь, – с облегчением сказал Квистон.

Перси покраснел и сунул кулак ему под нос:

– А вот это видал? Свяжешься с Персом, получишь перцу.

– Спокойно, Перси. Не кипятись. Идите, ребята, на мелкий конец, на головастиков поохотитесь.

– Ага, пошли! – Квистона не очень привлекала темная вода под насосной – даже без чудищ. – На головастиков в рогозе!

– Я на головастиков не охочусь, – сердито объявил Перси и полез по лестнице.

Он сорвал очки и отшвырнул, словно они были причиной неудачи. Вдохнул и прыгнул. Вода взлетела, поколыхалась и замерла. Я влез наверх, чтобы смотреть не под косым углом. Непроницаема, как листовая сталь. Квистон окликнул снизу:

– Пап?..

Я смотрел на воду. Перси не всплывал. Я собрался уже нырнуть за ним, но тут его лицо появилось на поверхности.

Он полежал на спине, работая ногами, потом поплыл к берегу.

– Ничего, Перси! – крикнул Квистон. – Я тебе верю. Мы верим, правда, папа?

– Конечно. Там может быть что угодно – утонувший сук, шезлонг, тот, что Калеб бросил прошлой осенью…

Перси отверг протянутую руку Квистона и выполз по илистому берегу на траву.

– Никакой не сук. И не шезлонг. Может, и не чудовище, но никакая там не мебель. Идите на фиг!

Он обхватил колени и поежился. Квистон посмотрел на меня снизу.

– Ладно, ладно. Посмотрю, – сказал я, и ребята радостно закричали.

Я снял часы, бросил их Квистону и поднялся на высокий край крыши. Зацепился пальцами ног за край фанеры, крытой рубероидом, и начал дышать. Я чувствовал, как кровь насыщается кислородом. Мальчишка не знал этого приема опытных ныряльщиков. Кроме того, он выпрыгивал слишком далеко и входил в воду не вертикально. Я войду чище… еще три вдоха, пригнуться, прыгнуть как можно выше и сложиться.

Но уже в прыжке я переменил намерение.

Прыжки в воду не мой конек. Попрыгать мне довелось только в тот год, когда отец служил на Мейр-Айленде, а мы учились в Бойес-Хот-Спрингсе. Бадди и я были в возрасте Перси и Квистона. Друг отца, отставной боцман, после школы учил нас прыгать с трамплина. Бадди научился прилично делать полтора оборота. У меня не пошло дальше «обратной ласточки» – прыжка с вращением назад, когда ты прыгаешь, выбрасываешь ноги вперед, откидываешься в воздухе назад и летишь животом близко к трамплину. Это выглядит опаснее, чем есть на самом деле.

Надо только выпрыгнуть подальше.

И, оторвавшись от крыши, я понял, что прыгнул довольно далеко. Я был в восторге от своих мышц, способных на такой далекий и высокий прыжок, и, решив, что будущее – вот оно, настало, сделал «ласточку».

Впервые за двадцать с лишним лет. Но все происходило в замедленном времени – я успевал вспомнить все движения и правильно их выполнить. С томной грацией я лег в воздухе навзничь, раскинув руки и выгнув грудь и живот к изумленному небу. Это было чудесно. Надо мной кружили голуби, восхищенно воркуя. «Сыновья пионеров» завели следующую балладу: «И выехал старый ковбой…» Ветер обвевал мою шею и подмышки, солнце грело бедра, пахло скворчащим мясом – и все это в ленивом сибаритстве, невесомом парении. А потом, где-то под этими земными ощущениями или позади них, далекие и в то же время тревожно внятные, послышались иные звуки, которым предстояло длиться и нарастать на протяжении всего этого ужасного остатка дня и вечера. Это не был знакомый вой обезглавленной ведьмы, какой слышишь на отходняке после пейота, и не многоголосые споры ангелов с чертями, какие порождает ЛСД. То звуки просто неземные. А здесь – слова не подобрать – ледяное шипение иссякающей энергии, мрачный скрип пустоты, трущейся о другую, как скрипят друг о друга воздушные шары. Не давай ему пугать себя, он сказал, освободись, пой вместе с ним, и я запел себе: «О, слушай, как энтропия шипит…»

И я освобожденно падал с неба.

Я наклонился назад, пролетая мимо края крыши и врезался в зеркальную воду. Тело мое стало безупречным, почти фантастическим в своем совершенстве, как у Тарзана в старых комиксах, где каждый мускул прорисован четко, или как у Дока Сэвиджа после четырехлетних исступленных тренировок. Вода пела вокруг меня, становилась темной и холодной. Я не тревожился. Не удивлялся тому, что погружаюсь без всяких усилий – нырок продолжался без трения, – и не изумился тому, что мои руки сразу ткнулись в зубастую нежить на дне пруда. Казалось совершенно естественным, что я направился прямо к ней, как стрелка компаса к полюсу…

– Здорово, Ужасный. Извини, что не могу оставить тебя в покое, но кто-нибудь из мелких может попасться тебе в зубы.

…схватил его за нижнюю челюсть и…

Я знал, что это. Двухсотлитровая бочка из-под топлива, которую мы с М’келой упустили одним психоделическим летом шесть годков назад. Мы делали в ней азотное удобрение и пускали газ через нарезную втулку и шланг под воду, чтобы собирать пузыри в пластиковые мешки. Пытались изготовить веселящий газ. Возни было много, но процесс шел хорошо, настолько, что вся фабрика – М’кела, я, шланг, бочка, газовая плитка – с брызгами, криками и шипением свалилась в воду.

Плитку мы спасли, но бочку поймать не успели. Бочка, по-видимому, встала наклонно, пастью книзу – в углу остался воздушный мешок, и она сидела во тьме, все так же косо, словно на корточках. А ухватился я, должно быть, за ржавую закраину как раз под воздушным мешком.

Я сильно заработал ногами и одной рукой, устремившись к смутной зелени наверху. Почувствовал, как мои мощные гребки одолели тупую инерцию бочки и она нехотя освободилась от хватки ила. Почувствовал ее тупое возмущение оттого, что ее выдернули из берлоги и ее монструозное существование прервано железной рукой и отважным сердцем Тарзана. Вдруг она отяжелела – наклонившись и протестующе отрыгнув воздух. Но раззадорившиеся мои мускулы не дрогнули. Гребок за гребком я тащил чертову штуку к свету. Все выше, выше. И выше.

Покуда отважное сердце не застучало о клетку в панике. И железная рука уже не держала гадину: гадина держала руку.

Выпустив воздух и потеряв плавучесть, она впилась ржавыми зубьями в мою ладонь. Если отпустить ее сейчас, не поставив на дно, эти зубья, уходя, продерут мне ладонь. Оставалось только держать, и грести изо всех сил, и слушать этот тревожный стук, все более громкий.

Все вдруг повисло на волоске. Уши слышали панический стук в воде. Глаза видели благословенный свет в каких-нибудь двух метрах – всего в двух! – но немеющие руки и ноги справились у сердца, сердце спросило у головы, а голова просчитала, что расстояние непреодолимо и с каждым мгновением становится еще непреодолимее!

Когда эта новость дошла до легких, вовсю включилась сирена. Нервы передали сигнал железам. Железы выбросили остатки адреналина в кровоток и придали правой руке отчаянную смелость, нужную для того, чтобы разжаться и выпустить проклятую тушу. Я почувствовал, как она пропорола кожу до кончиков пальцев и пошла вниз на свое лежбище, издевательски баламутя холодную воду.

Я выскочил на поверхность с выпученными глазами, хватая воздух и пачкая серебристую поверхность разодранной ладонью. Подплыл к берегу. В глазах Квистона был ужас сродни моему самочувствию. Он взял меня за руку и помог выйти.

– Ой, пап, мы думали, это из тебя воздух вышел! Он был желтый и вонючий. Перси побежал звать на помощь. Я думал, кто-то тебя схватил.

Лицо у него было белее волос, расширенные глаза перебегали с меня на пруд и обратно на меня. Но слезы потекли всерьез, только когда он увидел мою руку.

– Папа, ты поранился!

Я смотрел, как он плачет, он смотрел, как из меня течет кровь, и мы ничем не могли помочь друг другу. Вода блестела, «Сыновья пионеров» гнались за Призрачными всадниками в небе, а вдалеке, за М’келой, Доббзом и Бадди, бежавшими к нам из загона, я видел флаг, и он повисал бессильно все ниже и ниже, хотя полуденное солнце не сдвинулось ни на миллиметр.

Пока Бетси промывала и перевязывала рану, я постарался придать себе вид подобающего спокойствия. Надо было изображать присутствие духа, поскольку это затрагивало моих гостей, планы, не говоря уже о репутации. Изображать я мог не хуже любого дурака, только не знал, надолго ли меня хватит.

Я попытался успокоить Квистона, заверив его, что это была всего лишь старая ржавая бочка, и в то же время – повеселить Бадди, Доббза и остальных, добавив: «Хорошо еще, что не молодая». Квистон сказал, что с самого начала знал, что там не настоящее чудовище. Перси сказал, что он – тоже. Взрослые посмеялись моей шутке. Но в громком смехе не было веселья. Это они меня успокаивали – даже сын.

Так что я мало участвовал в дальнейших событиях дня. Я надел самые темные свои очки, нацепил улыбку и держался в сторонке. Во мне поселился страх, такой глубокий, всепроникающий, что я уже не боялся. Я отрешился, и эта отрешенность стала в конце концов единственным, на чем я мог держаться. Тверже страха, тверже веры, тверже Бога была эта твердыня отрешенности. Она блестела передо мной, как драгоценный камень, и все, что происходило в оставшиеся часы погубленного праздника, виделось сквозь ее алмазные грани. Поскольку это был день рождения нашей страны, оптика моя и фокусировалась на стране, показывая мне ее упадок и болезни, как патологу – микроскоп.

Изъяны, прежде спрятанные от глаз, открылись, как ножевые раны. Куда ни обращал я взгляд – в себя ли, вовне, – я всюду видел приметы слабости и несчастья. Я видел их в самодовольных, нарочито мужественных улыбках мужчин и в завистливых, расчетливых глазах женщин. Видел в полусозревшей алчности перед барбекю, где сражались за лучшие кусочки, чтобы бросить их полусъеденными в опилки. Слышал в заезженных шутках у пивного бочонка, в неискреннем пении любимых старых песен под гитару.

Видел в сплошном – бампер в бампер – потоке автомобилей, прущих на фейерверк на городском стадионе, и в каждом гудке и рывке современной машинерии слышалась обреченность варварского Рима. Но больше всего увидел в событиях, произошедших поздним вечером, когда мы уезжали после фейерверка.

Сам фейерверк прошел уныло. Слишком много народу, мало места для машин, и к тому же вход на стадион преграждала демонстрация «Вон из Вьетнама!» с пацифистскими плакатами и скандальным мегафоном. Футбольный стадион колледжа 4 июля в 1970 году – не самое подходящее место для антиамериканских транспарантов и маоистских лозунгов, и шумные борцы за мир, естественно, привлекли враждебный отряд правых патриотов. Эти обалдуи были так же неотесанны и тупы, как те длинноволосы и безмозглы. Мегафонный спор перерос в возню, возня – в драку, и налетели полицейские. Наша компания с фермы повернула назад к автобусу и наблюдала оттуда.

Женщины сидели в открытой задней части кузова, чтобы видеть небо, мужчины остались внутри, подкреплялись из рыболовного ящика М’келы и продолжали дневные дискуссии. М’кела избегал смотреть на меня. А я сидел и молчал; руку дергало, мозг был как перегоревший предохранитель.

Полицейские в машинах приезжали и уезжали, усмиряли пьяных, утаскивали демонстрантов. Дэви сказал, что все это дело – фингал на лице Америки. М’кела утверждал, что эта свара – цветочки, а худшие беды СШ Америки впереди. Доббз не соглашался с обоими и высокопарно заявлял, что эта демонстрация демонстрирует, насколько свободно и открыто наше общество, что в ткань нашего коллективного сознания вплетен корректирующий процесс – доказательство, что американская мечта еще работает. М’кела захохотал: «Работает? Где работает?» – и потребовал назвать хоть одну область, хотя бы одну, где работает эта чудесная мечта.

– Да прямо здесь, у тебя перед глазами, брат, – дружелюбно ответил Доббз. – В области равенства.

– Ты меня разыгрываешь? – взвился М’кела. – Равенства?

– А посмотри. – Доббз раскинул длинные руки. – Мы все в передней части автобуса, правильно?

Все рассмеялись, даже М’кела. Хоть и бессмысленное, замечание вовремя погасило спор. Вдалеке оркестр доигрывал «Янки дудль», в небе вспухал и рассыпался финал фейерверка. Довольный собственной своевременной дипломатией, Доббз повернулся на водительском кресле, завел мотор и направил автобус к выезду, пока не повалили остальные. М’кела откинулся на спинку и помотал головой, явно желая снять напряженность ради дружбы.

Но при выезде со стоянки, словно злой этот алмаз не мог отказать себе в последней насмешке, Доббз задел бортом новый белый «малибу». Ничего серьезного. Доббз вышел, чтобы осмотреть чужую машину и извиниться перед водителем; мы вышли следом. Повреждение было пустячное, хозяин дружелюбен, но жена почему-то перепугалась при виде странной компании, вылезшей из автобуса. Она попятилась, словно мы были «Ангелы ада».

Доббз не захватил с собой ни прав, ни другого документа, поэтому М’кела предложил свои вместе со стодолларовой банкнотой. Водитель посмотрел на маленькую вмятину в молдинге, потом на широкие плечи и голую грудь М’келы и сказал:

– Да ерунда. Бросьте. С кем не бывает. Страховщики оплатят. – И даже пожал М’келе руку, вместо того чтобы взять деньги.

В небе распустился последний ракетный залп, и со стадиона донесся многоголосый вздох. Мы распрощались и пошли к своим машинам, но тут женщина вдруг сказала: «Ох!» – и окаменела. Не успел никто шевельнуться, как она в корчах упала на мостовую.

– Боже! – бросившись к ней, крикнул муж. – У нее припадок.

У него на руках она страшно выгнулась, дрожа, как деревце в бурю.

– Столько лет не было. Из-за этих разрывов и полицейских мигалок! Помогите! Помогите!

Ее колотило, муж не удержал, и голова ее легла щекой на асфальт. Женщина рычала и скрежетала зубами, словно хотела искусать землю. М’кела опустился рядом с ней на колени.

– Нельзя, чтобы язык кусала, – сказал он.

Я вспомнил, что Гелиотропа тоже эпилептичка и он имел дело с припадками. Он приподнял дергающуюся голову и всунул согнутый средний палец между зубами.

– Чтобы язык не откуси…

Но он не смог просунуть палец глубже. Она крепко прикусила сустав.

Непроизвольно зашипев, М’кела отдернул палец:

– Блядь!

Муж мгновенно взбесился, хуже жены. Взревев, он столкнул с колен жену и вскочил перед М’келой.

– Закрой свою грязную пасть, ниггер!

Крик разнесся по стоянке, громче ракетных хлопков и мегафона. Все, кто стоял у автобуса, опешили. В радиусе пятидесяти метров люди, торопившиеся к своим машинам, замерли и повернулись в нашу сторону. Женщина на мостовой перестала корчиться и застонала с облегчением, словно бесы вышли из нее.

Бесы вселились в мужа. Он бушевал, тыкал М’келу в грудь.

– Ты очумел, мудак? Совать свой вонючий палец в рот моей жене! Ты кто такой?

М’кела не отвечал. Он повернулся к нам и пожал плечами – мол, что тут скажешь? Взгляд его остановился на мне. Я отвел глаза. Квистон и Перси наблюдали из-за поручней с открытой палубы автобуса. У Квистона опять был испуганный вид, а глаза Перси горели, как у М’келы, мрачным весельем.

К ферме мы подъехали за полночь. Мужчины были угрюмы, дети плакали, женщины с отвращением вспоминали все это дурацкое мероприятие. Было уже почти час, когда гости собрали вещи и разъехались по домам. Бетси с детьми легла спать. Мы с М’келой до рассвета сидели в его автобусе и слушали пленки с Бесси Смит. Перси храпел на шкуре зебры. Сверчки и сферы скрипели, как несмазанные подшипники.

Когда небо за листвой ясеня посветлело, М’кела встал и потянулся. Мы давно молчали. Говорить уже было не о чем. Он выключил магнитофон и сказал, что пора, пожалуй, в дорогу.

Я напомнил ему, что он уже двое суток не смыкал глаз. Не поспать ли сперва? Я знал, что он не сможет уснуть. И насладимся мы вообще когда-нибудь блаженным забытьем, распутывающим клубок забот?

– Не бойся, друг. Нам с Перси лучше убраться, пока не достали. Хочешь с нами?

Избегая его взгляда, я сказал, что пока не готов сняться с якоря, но будем держать связь. Я поднялся по склону, открыл ему ворота, и он выехал. Потом вылез, мы обнялись, и он вернулся в автобус. Я стоял у ворот и смотрел вслед автобусу. Один раз в заднем окне как будто бы мелькнуло лицо Перси; я помахал ему.

В ответ мне никто не помахал.

Ферма лежала, затихнув, мокрая от росы. Повсюду валялись бумажные тарелки и стаканы. Жаровня была опрокинута, угли выжгли на лужайке большое черное пятно. Фасоль Бетси была уничтожена – в разгаре праздника кто-то ее затоптал.

Самое печальное зрелище являл флаг. Флагшток наклонился, и золотая бахрома лежала на щепках и навозе. По дороге к нему я увидел двоюродного брата Дэви, спящего в своем «универсале». Я попробовал растормошить его, чтобы он помог спустить и сложить флаг, но он только глубже зарылся в спальный мешок. Бросив попытки, я перелез через ограду и поплелся по щепкам снимать флаг, и это последний эпизод в моем рассказе.

Я стоял на коленях и локтях у основания шеста, проклиная узел на нижнем блоке: «Благослови Бог этот проклятый узел», – потому что мои толстые пальцы не справлялись с тонким шнуром. Я думал о М’келе, о Перси, и вдруг небо взорвалось россыпью ярких новорожденных звезд.

Это проклятие было молитвой, понял я. Эти звезды шлют мне ответ неба! Узел благословен, пусть и проклят! Трубы славили. Колокола звонили, арфы пели. Я опустился на опилки в уверенности, что уже зовут оттуда, сверху. И в этой почтительной позе почувствовал, как меня снова ожгла Господня молния. О! Я отрекся от своего отречения. Уползти в Канаду? Никогда. Никогда-никогда и вечно употреблять только светлое с пеной, только прости меня, ладно? Я услышал ответный раскат грома и обернулся как раз вовремя, чтобы увидеть Его последнюю карающую атаку, и чело Его было ужасно, Его знаменитая борода колыхалась, как желтые волны пшеницы, Его глаза метали огонь, как канонада за Потомаком.

Дэви в конце концов сумел отогнать его от меня сломанной подпоркой от фасоли. Он взял меня под руку и помог дойти до водопойного корыта. Оно было пусто. Мы забыли его наполнить. Жаждущие коровы собрались вокруг. Дэви нашел вентиль и отвернул. Я смотрел, как искрится багровым вода, льющаяся на ржавое дно.

Коровы нетерпеливо придвинулись. За ними, опасливо, телята со свежими клеймами на боках. Голуби кружили над нами любопытной стаей и садились на стружки.

Мой двоюродный брат сел на помятый край корыта и дал мне мокрый носовой платок. Я приложил его к кровоточащей шишке на том месте, каким меня саданули о флагшток. Ссадины на щеках и подбородке щипало от соли. Дэви отвернулся и посмотрел на толчею животных и птиц.

– Почтовые коровы, – задумчиво сказал он. – Неплохая идея для недоделанного ковбоя.