Внуки
Старшему внуку Антону, сыну Кати, в этом году исполнилось 24. Он до 13 лет говорил, что будет кардиохирургом. А в 13 лет как обрезало – заявил, что так, как я работаю, он работать не хочет. Закончил экономический факультет, работает в компании «Марс».
У Ольги двое старших учатся в школе, им по 16 лет. Они близняшки. Софья хочет быть врачом. Леочка молчит, он любознательный парень с философским складом характера. Вторая дочка Кати Лиза, у которой разница с Антоном десять лет, тоже учится в школе и никак свои намерения не формулирует. Естественно, я не вмешиваюсь, потому что это не мои дети, это дети моих детей.
Мы собираемся на все дни рождения, включая день рождения Куклы. Это самая младшая наша внучка. Я ее так зову. Когда она была маленькая, говорила: «Я не кукла, я не кукла». Сейчас ей уже 6,5, и ей нравится, что я ее зову куклой. Теперь многие ее в семье так называют. Она невероятно кучерявая, расчесать невозможно. Мать тоже такая была.
Глава восьмая. Легкая рука. Репортаж Игоря Цыбульского
Мы здороваемся. Рука его легка, как крыло ангела, – вот первое о чем я подумал. Хотя… скорее всего, это только кажется, и разве может быть легка рука, в которой сразу и жизнь, и смерть.
Лео Антонович не думает об этом. Старается не думать, но знает, конечно, как можно не знать о таком?! Просто все эти мысли нужно отбрасывать, так как они не могут принести пользы. Ни до операции, ни после, и уж, конечно, во время самой операции о таком категорически нельзя думать. Ну а я только об этом и думаю. Мне можно. Я ведь смотрю со стороны. Впрочем, и со мной тоже не все так просто.
Мы идем по коридору в операционную, и Лео Антонович Бокерия говорит: «Сегодня у меня три операции».
Первая. Ребенок в возрасте полутора месяцев. За всю свою жизнь он едва-едва набрал 3,3 килограмма веса. Очень сложный врожденный порок сердца. Это называется «критические «синие» пороки периода новорожденности». Редкий случай так называемой транспозиции крупных сосудов – это когда аорта отходит от правого желудочка, а легочная от левого. А кроме того, еще и внутрисердечный дефект межжелудочковой перегородки. Совсем недавно эта болезнь являлась смертным приговором. Во время операции аорту и легочную артерию необходимо поменять местами, а заодно переместить сосуды, питающие сердце, и закрыть дефект перегородки…
Вторая операция. Новорожденный, который был оперирован несколько дней назад по поводу большого дефекта межжелудочковой перегородки и стеноза легочной артерии. У него начала развиваться недостаточность трехстворчатого клапана. Когда не удается такого ребенка своевременно экстубировать, проводят повторную операцию. Вот сегодня такую операцию мы будем делать.
Третий пациент – взрослый человек сорока с лишним лет. У него тяжелый порок аортального клапана. Этому больному нужно будет поставить искусственный клапан сердца.
Первая операция
Лео Антонович моет руки.
– Раньше это долгий был процесс, – замечает он с удовольствием, – теперь пользуемся специальным дезинфицирующими составами. Стало быстрее и проще.
Сестра подает халат с завязочками на спине. Бокерия продевает руки в рукава, потом опускает их в розовый тальк и сразу после этого в хирургические резиновые перчатки. Сестра завязывает халат.
Руководитель операционного отделения Центра, доктор медицинских наук Арслан Караматов приносит и надевает Лео Антоновичу на голову сложную конструкцию из очков с длинными объективами и фонарем на лбу. Сразу такой знакомый и симпатичный Лео Антонович становится похожим на инопланетянина, прибывшего на Землю из созвездия Плеяд.
НЦССХ им. А. Н. Бакулева. 2019 г
– Сейчас войдем в операционную, вы можете стоять на том месте, где находится анестезиолог, это возле головы пациента, оттуда будет хорошо видно операционное поле, – говорит Лео Антонович. – Если возникнет необходимость, можете задавать вопросы.
– Вот это да! – думаю я, – человек будет делать сложнейшую операцию, а ему еще и вопросы можно задавать!
– У операционного стола четыре человека, – уточняет Лео Антонович. – Первый ассистент – Беришвили Давид Олегович, доктор медицинских наук, между прочим. Второй – Попов Алексей. Операционная сестра – Максимова Катя, ну и я, конечно…
– Лео Антонович, а что это за объективы такие у вас… на очках?
– Это увеличительные линзы специальные, они могут быть разными в зависимости от величины сосудов, с которыми придется работать. Дают увеличение от двух с половиной до четырех с половиной. В данном случае три с половиной, у новорожденного ведь все маленькое. Ну а в середине лобный рефлектор, который освещает то место, куда ты смотришь во время работы. У нас в операционных хорошие мощные лампы, но они просто сверху светят, этого порой мало…
Лео Антонович подходит к операционному столу. Тщательно наводит фонарь-рефлектор – тот, что у него на лбу. Непосредственно возле операционного стола, как говорил Бокерия, четыре человека: сам Лео Антонович, два ассистента-помощника и операционная сестра. Кроме них, анестезиолог, который сейчас уступил мне свое место наблюдателя, и врач-оператор машины «сердце-легкое».
– Сейчас будем останавливать сердце, чтобы можно было на нем работать, – говорит Лео Антонович.
Страшные все-таки слова – останавливать сердце! Оно пока сокращается, беззащитно открытое… Операционная сестра подает обыкновенную чайную ложку с зернистым сероватым льдом, и Лео Антонович обкладывает им сердце. Второй ассистент хрипящим отсосом убирает кровь и воду. Сердце постепенно замирает, остывает…
Боже мой! Что же это за крохотное сердечко! Больше всего оно напоминает не до конца раскрывшийся бутон розы – и живым своим бледно-розовым цветом, и формой. Оно сжимается и расслабляется все реже… Смотрю на экран дисплея. Зеленая линия сердечных сокращений почти выпрямилась, почти прямая… безжизненная линия… только редкие, редкие волны изредка пробегают. Остывающее сердце погружается в глубокий сон, подобный смерти.
Вместо сердца сейчас работает механика, вот эти бесшумно, гладко вертящиеся насосы машины «сердце-легкие», именно тут сейчас хранится маленькая, глубоко заснувшая жизнь. Постоянно хрипит отсос.
– Удаляем раствор, которым мы охладили и остановили сердце, – словно бы услышав меня, говорит Лео Антонович, – нельзя, чтобы он попадал в кровоток.
(Долгое молчание.)
– Это называется кардиоплегия, – остановка сердца, комбинированная, фармако-холодовая, – находит время объяснить ситуацию Лео Антонович. – Достигается она введением вот этого фармакологического раствора и наружного холода…
Заметьте, как хорошо нам Катя помогает. Это наша замечательная операционная сестра, у нее проблема какая? Она очень красивая, и никто из наших молодых специалистов не может к этому быть равнодушным. Ну, в конце концов это их личное дело, одна беда, своим вниманием они отвлекают Катю от работы. Она сердится, а они не понимают, удивляются: «В России столько миллиардеров, а ты, Катя, такая красивая. Зачем тебе работа?!»
У них тут диалог продолжается постоянно. Кто из докторов больше всех нравится нашим девушкам. До того доходит, что приходится мне вмешиваться и наводить порядок. Слава Богу, они меня все еще слушаются…
– Да нет никакого спора, Лео Антонович, – возражает первый ассистент Давид Беришвили. – Это Коба. Он у нас ведь еще и замечательный анестезиолог, грамотный. А ведь мы его не так давно тут, всего лет семь назад, поблизости, нашли, в лесу среди волчат. Научили разговаривать, постепенно к делу пристроили.
– Очень способный оказался, – поддерживает Лео Антонович, – неплохую диссертацию недавно написал. Я читал. Толковая!
– А когда защитится, он нас всех совсем задвинет, – продолжает Беришвили мрачно, – очень уж из него сила натуральная прет.
Анестезиолог Коба только улыбается и машет рукой. Он не спорит и не обижается, привык к подначкам хирургов… Катя тоже улыбается. Это даже под маской, закрывающей лицо до самых глаз, хорошо видно. И она тоже привыкла…
– В настоящее время у нас подключен аппарат искусственного кровообращения, – переводит разговор на серьезную тему Лео Антонович, – этой сложной техникой у нас замечательная женщина командует. Она вам расскажет, что это за аппарат, благодаря которому мы можем делать сложные операции, надолго отключая сердце. Это интересно. Она прекрасный специалист, заведует лабораторией. Зовут ее Татьяна Борисовна Аверина…
– Вот он перед нами – аппарат искусственного кровообращения, без которого невозможно проведение операций на открытом сердце, – начинает Татьяна Борисовна. – Немцы называют этот аппарат сердечно-легочной машиной, что очень точно выражает его функцию. Изобретателем первого аппарата искусственного кровообращения – автожектора – является советский физиолог Сергей Сергеевич Брюхоненко. Все современные аппараты – это, по сути, различные усовершенствованные модификации его изобретения. В 1925 году он свой автожектор успешно испытал, но только через сорок лет, в 1965 году, был награжден Ленинской премией…
– Через пять лет после смерти! – добавляет Лео Антонович с досадой, – вот кто истинно достоин Нобелевской премии по медицине!
– Безусловно, – подтверждает Татьяна Борисовна, – невозможно даже приблизительно посчитать, сколько жизней спасено с его помощью за эти годы. Теперь автожектор превратился в такую вот совершенную машину с большим количеством блоков, электронного контроля и безопасности. Это очень надежный аппарат. На время операции машина замещает функцию сердца и легких.
Вращающиеся детали, электроника, различные приборы и дисплеи – это механический блок. Его главная часть – артериальная помпа, которая работает сейчас с полными объемными скоростями, но может работать во вспомогательном режиме, то есть параллельно с работающим сердцем, поддерживая или облегчая его деятельность. Такая работа и нам предстоит, когда сердце пациента начинает постепенно подключаться к самостоятельной работе.
Основная часть аппарата – роликовый насос. При остановленном сердце он разносит кровь по всему организму, а эта часть физиологического блока замещает легкие. Сюда поступает кровь, идущая от пациента, в ней мало кислорода и высокое содержание СО2. Здесь у нас она проходит через газопроницаемую мембрану, где насыщается кислородом, тут же из нее удаляется углекислота. Затем вот по этой магистрали очищенная и насыщенная кислородом кровь с нормальным содержанием СО2 поступает в восходящую аорту и организм пациента. Вот основное, что должен делать аппарат искусственного кровообращения. Кажется, все очень просто, но для того, чтобы все это стало работать надежно и уверенно, потребовались десятки и десятки лет.
Лео Антонович берет из рук операционной сестры большие пружинящие ножницы с крохотными, едва видными лезвиями на конце.
– Вот мы разрезали аорту, которая отходила не от своего места, и будем теперь пристраивать ее на новое место, – говорит он. – Катя, скальпель…
(Долгое молчание, сосредоточенная работа.)
– Иглу…
Катя подает едва видную, искоркой мелькнувшую согнутую полумесяцем хирургическую иглу, за которой тянется синяя паутинка нити. Лео Антонович зажимает искорку концом пинцета и начинает шить, прокалывая иглой краешек сосуда и поднимая иглу вверх. Нитку ловко подхватывает ассистент. Так они идут стежок за стежком, шьют и режут, режут и шьют. Эта невесомая и почти невидимая ювелирная работа продолжается долго. Бесконечно, как мне кажется.
Только тихие команды слышны, после которых меняются в руках хирургов инструменты. Что-то завораживающее в этом напряженном безмолвном процессе…
– Вообще эта операция относится в высшей категории сложности, – говорит Лео Антонович как бы между прочим.
– Без операции они жить не смогут? – вспоминаю я наш разговор в коридоре.
– Да, без операции такие детишки недолго живут, – подтверждает Лео Антонович.
«Конечно, высшая категория, когда сразу столько несовместимых с жизнью пороков собирается в одном маленьком сердечке, – думаю я. – И даже неспециалисту понятно, что эта операция мало чем отличается по сложности от пересадки сердца. Просто здесь не все сердце заменяется, меняются местами сосуды, отрезаются в одном месте и пришиваются в другом. Да разве не то же самое проходится делать с сердцем донора, при пересадке?»
(Долгое, долгое молчание.)
Изредка Бокерия и Беришвили тихо переговариваются, мне трудно понять о чем. Зато я вижу, как точно, как безошибочно и удобно для ведущего работает его первый помощник. Как вовремя, незаметно и полезно, делает свое дело (в основном отсасывая жидкость) второй ассистент, как уверенно и безошибочно действует операционная сестра. Да – это отлаженный коллектив. Это сыгранная команда. Лео Антонович и правда умеет создавать команды.
(Долгое молчание.)
Изредка: «Угу», «Еще», «Так, держалочку дай», «Руки намочи, пожалуйста»… Катя поливает на руки из большой детской резиновой клизмы. И опять «Угу», «Достаточно» и другие необходимые коротенькие слова.
– Вот мы отрезали аорту и эти сосудики коронарные, – пояснят Лео Антонович, – их тоже надо будет переместить на новое место.
– А ведь это даже посложнее будет, чем при пересадке сердца, – думаю я. – Там все сосуды нужно просто присоединить к другому сердцу, а тут их надо не только соединить, но пересадить на новое место.
(Опять долгое молчание.)
– Салфеточку дай… ножнички еще… ну, вот, мы переместили аорту, теперь она там, где надо.
(Молчание, тихие разговоры, которые мне почти не слышны и совсем непонятны.)
– Смотрите, теперь здесь сформирована неоаорта, так можно сказать, перемещены коронарные сосуды…
– Просто не верится что такое возможно! – признаюсь я.
– Все возможно. Просто нужно знать, как это делается.
(Долгое молчание, работа.)
Я вижу, что Лео Антонович взял в руки и прикидывает к месту небольшой лоскут эластичного светлого материала, похожего на тонко раскатанное крутое тесто.
– Что это? – спрашиваю я.
– Это эндокард (оболочка сердца) свиной, специальным образом приготовленный. Я говорил, что кроме перепутанных артерий, тут есть еще и отверстие в межжелудочковой перегородке, и его необходимо устранить. Дырочку закроем этим вот материалом.
Работа идет уже давно, и ощутимо накапливается напряжение. Лео Антонович это, похоже, чувствует, и как-то сама по себе опять возникает тема Кобы. Лео Антонович замечает, что полное имя Кобы – Кахабер, и всем это нужно запомнить.
– Почему? – удивляется Беришвили.
– Вы что, забыли? Скоро он кандидатскую защитит, и вам придется его по имени отчеству величать, – говорит Лео Антонович. Почему-то всем от этого становится весело. Коба – Кахабер тоже улыбается. Сгустившееся было напряжение отступило, рассеялось…
– Скажите пожалуйста, – спрашиваю я многострадального анестезиолога. – Как вас действительно зовут?
– Коба Мумладзе, – отвечает он с улыбкой, помня, как своеобразно представил его Давид Беришвили.
– Это все ваша аппаратура. На этом дисплее показано, что происходит сейчас с больным, тут сразу несколько показателей. Что скажете, пока нормально?
– Да, пока все в штатном режиме… На мониторе мы можем видеть частоту сердечных сокращений, кардиограмму, сейчас это все на нуле Сердце остановлено и там, понятно, никакой деятельности нет. Красная линия – это давление. Тоже сейчас мы видим почти прямую линию, так как работает искусственное кровообращение. Синяя линия – центральное венозное давление. Далее – насыщение крови кислородом, на пальчике у ребенка датчик укреплен, и он регистрирует этот показатель. Тут температура. Центральная… физическая. Белая линия – частота дыхания.
(Долгое молчание.)
– Вот у нас есть клей специальный для сосудов, – говорит Лео Антонович.
– Значит, можно не шить, а просто клеить?
– Нет. Шьем обязательно. Но ткани у детей такие нежные, что клей нужен как дополнительная страховка. Говорят, что на Украине пробуют сварку хирургических швов. Новое изобретение Института электросварки имени Евгения Оскаровича Патона. Интересно. Но пока сам не попробую ничего говорить не буду.
(Опять долгое молчание.)
– Ну а теперь начинается дорога домой, – объявляет Лео Антонович, и все вокруг как-то сразу становится проще, светлее, веселее даже, точно солнышко заглянуло в окно…
Все оживились. Раз идем домой, значит, все сделано, как надо. Хотя возвращение – половина работы, но главное-то сделано, и чувство такое, будто мы уже дома.
Операции, наверное, удобнее всего показывать в кино. Хотя и там эта бесконечно выразительная, полная напряжения тишина не способна звучать так, как в настоящей операционной, когда начинаешь тревожно прислушиваться к тончайшим ее оттенкам… И так постепенно снова каменеешь этом арктическом холоде между жизнью и смертью. Но тут Лео Антонович вдруг неожиданно громко, как-то совсем по-домашнему объявляет: «Греемся!»
Только тут, только теперь, холод отпускает окончательно. Сразу становится легче дышать. «Греемся», – это значит, что заледеневшее сердце сейчас начнет оживать, и эта страшноватая сплошная и ровная зеленая линия на мониторе, показывающая его неподвижность, его глубокий сон, подобный смерти (и вовсе даже не подобный – именно так и выгладит настоящая смерть на мониторе дисплея), вдруг вздрагивает и показывает первый едва заметный живой горбик, затем опять долгая, кажется, бесконечная, безнадежная прямая линия…
– Греемся, – повторяет Лео Антонович. – Так. Голову опустили.
Коба нажимает какую-то кнопку, и операционный стол переходит в горизонтальное положение. Только тут я понимаю, как сам я чертовски устал и как давно ждал чего-то вроде этой уверенной команды. Самая трудная, рискованная часть пути пройдена!
Живая теплая кровь, которая в течение полутора часов струилась в обход сердца по прозрачным трубкам, отходящим от аппарата искусственного кровообращения, начинает согревать остывшее и глубоко заснувшее сердце.
– Кажется, оживает? – спрашиваю я почему-то шепотом, видя, как по горизонтальной линии на мониторе начинают пробегать редкие, почти незаметные, волны.
– Согреваемся помаленьку. Видите, там пока 24,6 по Цельсию температура, – отвечает Лео Антонович. – Ну а сердце начинает работать… а как же, оно обязательно должно восстановиться.
– Даже не знаю, Лео Антонович, с чем можно сравнить вашу работу, с тончайшей ювелирной, может быть? Но там всего лишь золото и драгоценные камни, а тут жизнь человеческая!
– Главное, что после такой операции дети обычно живут и развиваются, нормально, вырастают здоровыми людьми, могут даже стать спортсменами и чемпионами…
– У вас жесткий диск на диктофоне? – неожиданно строго спрашивает меня Давид Беришвили.
– Нет, обыкновенная кассета…
– А пленку вы стерилизовали перед тем, как сюда войти? Ультразвуком или на томографе?
– Нет… – признаюсь я и думаю с тревогой. – Если, правда, нужно было, почему меня никто не предупредил?!
– У нас тут, знаете, как на войне, – официально поддерживает коллегу Бокерия, – Давид Олегович у нас человек строгий. Капитан запаса, между прочим, на специальных курсах учился недавно…
– Уже майор, – сурово поправляет Беришвили.
Лео Антонович, не выдерживает первым и начинает смеяться. Смеется и Катя. Молча. Лицо закрыто маской, но по глазам видно. Коба даже отвернулся, чтобы я не увидел его веселого лица. Конечно, ему приятно, что не только он предмет розыгрышей. Татьяна Борисовна тоже, как бы задумчиво склонилась к своей умной машине.
Ага! Вот и меня между делом разыграли. Господи! Вздыхаю с облегчением, я ведь правда испугался… Что я буду делать без этой пленки, на которой все это бесконечное молчание записано. Пока не перевел ее в компьютерный текст – пленка эта бесценна и незаменима…
– Вчера по Первому каналу показали японский город после цунами, – заговорил Беришвили как ни в чем ни бывало. – Удивительная все-таки страна! Никаких там нет мародеров, все люди друг другу помогают… да что люди! Двух породистых собак показали. Она ранена и не может даже ползти. Другая ее не бросила. Сидит рядом и жалобно воет, просит, чтобы люди помогли…
– А двоих стариков видели? – спрашивает Катя. – Только двое из всей семьи спаслись, бродят по развалинам, зовут своих молодых, кричат тоскливо, как ночные птицы…
Да, я это тоже видел. Перед глазами опять это жуткое землетрясение и цунами, поврежденные атомные станции, разрушенные города, реальная картина апокалипсиса…
– Хорошие они люди. Люблю японцев за то, что они понимают красоту, как ни один больше народ на земле.
– Да уж! – поддерживает меня Беришвили, – какая еще нация всенародно ходит весной смотреть, как цветет сакура. На самом деле удивительные люди! Вот так подумаешь, а кто будет жить на земле через сто лет…
– Через сто лет будут, наверное, одни китайцы…
– Невозможно, чтобы не земле осталась одна раса, – твердо возражает Лео Антонович. – Она выродится, сама себя уничтожит. Человечество живо своим разнообразием. От межплеменных, межрасовых браков рождаются замечательные, одаренные дети. Смешение культур, способностей, умений, возможностей – вот в чем будущее человечества. Однообразие – вырождение и гибель.
Мельком смотрю на дисплей и вижу – буквально все показатели уже бегут, живут, дышат!
– Ну что же, – говорит Лео Антонович, – спасибо этому дому, пойдем к другому… Мы выходим из операционной.
Как жаль, что я не видел лица малышки Кашуркиной. Мне так хочется увидеть ее живую улыбку. Имя неизвестно, а может, его еще и нет, человеку отроду пять недель. Если придумать имя еще не успели, то мне очень хочется, чтобы малышку Кашуркину назвали Катя. В честь операционной сестры красивой тети Кати Максимовой, которая вместе с дедушкой Лео Бокерия помогала ей выжить. Вот ведь и Лео Антонович назвал свою старшую дочку Катей…
На вторую операцию идем по лабиринту стерильно чистых безлюдных коридоров. Уже через минуту я совершенно не представляю, куда идем – вперед, назад, вправо или влево. В корпусе шестнадцать операционных, некоторые из них внезапно открывались нам за большими стеклянными дверями. Везде шла работа, и люди, которые видели нас, непременно кивали и улыбались. Было понятно, что здесь все знакомы и все друг к другу очень хорошо относятся.
Мы тоже улыбались, кивали и быстро шли к какой-то своей цели. Впереди Лео Антонович, рядом с ним руководитель операционного отделения Арслан Шамсутдинович Караматов и я, со своим незарегистрированным диктофоном, позади.
