Воспоминания Ольги Леонидовны

Очень хорошо помню книжный шкаф на кухне. Я всегда сидела напротив него. Это было мое законное место у стола, которое мне очень нравилось. Смотрела на книжную полку, и перед глазами у меня было название, состоящее из двух непонятных, но очень интересных слов – «Тромбозы и эмболии». Я постоянно эти названия рассматривала и много думала над тем, как нужно правильно говорить – эмбо́лии или эмболи́и? Тромбозы у меня сомнений почему-то не вызвали.

Это был, можно сказать, один из главных вопросов всей моей жизни (детской). Конечно, можно было спросить маму или папу, но почему-то мне хотелось разобраться самой. Теперь-то я знаю, что такое тромбозы и что такое эмболии. Понимаю и то, что на полке лежала кандидатская диссертация моей мамы. Но это все я узнала много позже.

Вся обстановка в доме была такова, что особенных сомнений в том, что нам нужно становиться медиками, просто не возникало. Даже не задумываясь, я с самого начала знала, что буду врачом. Тем более что мамина диссертация «Тромбозы и эмболии» у меня всегда была перед глазами. Восьмой, девятый, десятый классы я уже целенаправленно готовилась к поступлению в медицинский институт и, чтобы получить полноценную практику, работала санитаркой в Центре имени А. Н. Бакулева.

Надо сказать, что школа у нас была не совсем обычная. До седьмого класса мы учились, как все, по общим программам, а вот в восьмом, девятом и десятом у нас начиналась специализация – физмат.

Учительница математики Вера Евсеевна знала, что я собираюсь поступать в медицинский институт, то есть математика мне как бы не нужна, и решила, что не даст мне отлынивать от ее любимого предмета. И стала буквально каждый день вызывать меня к доске. Она добилась того, что у меня не было даже тетрадей, я могла с места выйти к доске и решить любой пример или задачку, которую она написала. И вот в конце концов, когда я ей сказала, что все равно буду поступать в медицинский, она расплакалась:

– Олечка, у тебя прекрасные математические способности, ты не понимаешь даже, что можешь потерять.

– Вера Евсеевна, – отвечала я, – а кем же я буду, если поступлю в математический? Я ведь не хочу быть преподавателем математики.

Я и правда не понимала прелести работы учителя в школе, не любила преподавательской деятельности вообще. Мне казалось, что дети над учителями всегда издеваются.

Я хотела стать врачом. Вот это – профессия! В ней была возможность реально спасать людей, и такая работа мне нравилась.

То, что математика может быть основой какой-то интересной профессии в другой области, я тогда даже не представляла.

Когда я поступила в институт, восприняла это как свое большое достижение и очень гордилась. За все шесть лет учебы у меня были одни только пятерки. Получала даже президентскую стипендию. Ну, а математика… без нее я бы никогда не смогла защитить ни кандидатскую, ни докторскую диссертацию. Так что уже не один раз в жизни я вспомнила свою учительницу. «Большое спасибо вам, дорогая Вера Евсеевна…»

Воспоминания Екатерины Леонидовны

Возможно, они покажутся странными и обрывочными, эти мои детские воспоминания… А начинаются они с болезни. Папа, думаю, эту историю вспоминает с содроганием. Тогда мне плохо стало в школе. Папа сорвался с работы и приехал, чтобы забрать меня домой. Помню его большие тревожные глаза. Мне, несмотря на очень плохое самочувствие (отравилась я чем-то и довольно сильно), было приятно, что именно из-за меня папа так волнуется и переживает.

Другое воспоминание, очень яркое – салют в День Победы. Тогда папа специально повел нас на Ленинские горы, чтобы мы могли увидеть оттуда сразу всю Москву, и как над ней раскрываются, расцветают эти грандиозные световые букеты. Очень памятное и приятное впечатление. Мы смотрели салют, а папа рассказывал нам, как он в 1945 году он сам смотрел салют в день Победы.

А вот еще одно раннее воспоминание, связанное с нашей семейной поездкой в Грузию. Мы путешествовали по разным безумно красивым местам Черноморского побережья Грузии, купались в теплом море, устраивали замечательные праздники на природе, в домах, во дворах и в садах под большими южными деревьями, знакомились с гостеприимными, добрыми, веселыми, певучими людьми…

Сейчас не могу даже вспомнить точно, когда это было, но мы с папой спускались в угольную шахту, кажется, в Ткварчели. Мне было лет десять, может, немного меньше. Сильнее всего запомнилось, что на головах у нас были каски с ярким фонарем. Мне это очень нравилось.

Снова я вспомнила об этом походе в шахту позже, когда пришла к папе на операцию и увидела у него на голове что-то похожее на знакомую каску с ярким шахтерским фонарем на лбу. Это приспособление необходимо ему, чтобы освещать нужные места операционного поля. Сооружение довольно сложное, там у него еще лупа есть, пристроенная на очках, и какие-то другие приспособления. Но у меня сразу возникла ассоциация с тем шахтерским головным убором и ходьбой по мрачным и таинственным подземным тоннелям, где со стен и потолка капала ледяная подземная вода…

Навсегда запал мне в память один случай. Город Очамчира стоит на берегу моря. Рядом протекает горная река Гализга. Мощная и бурная, особенно в то время, когда в горах начинают таять ледники. В то лето, когда мы приехали, было очень тепло. Река разлилась так, что противоположный берег был как бы в тумане.

Помню, что возле реки стояло много народа, и все смотрели на тонущую корову, которую вода подхватила где-то выше по течению и стремительно несла в море. Корова уже не могла спастись сама, она совершенно выбилась из сил. Вдруг вижу, что в воду заходит какой-то мужчина. А река-то не только быстрая, но и вода в ней очень холодная, она ведь только что с ледника. И вот этот человек как-то ловко, словно к ковбой в американском фильме, накинул на рога веревку и вытащил корову на берег.

Вот он выходит на берег совсем рядом с нами, тянет за собой эту спасенную корову, по пояс голый, могучий такой мужчина – Геркулес настоящий… И я вижу прямо посередине груди у него шрам.

Вдруг этот местный Геркулес бросает корову, кидается прямо к моему папе и подхватывает его на руки, как ребенка… Оказывается, этому человеку папа не так давно сделал операцию на сердце, причем оперировал, когда этот молодой человек находился уже в состоянии клинической смерти. Папино лицо было первым, которое он увидел и запомнил навсегда, когда очнулся на другой день после наркоза, вернувшись оттуда, откуда обычно уже не возвращаются.

Так вот теперь этот человек (после сложнейшей операции на открытом сердце) оказался единственным, кто отважился и сумел спасти из ледяной бурной реки тонущую корову. Потом я узнала, что он не одну, а несколько коров спас… Мне очень приятно было обо всем этом узнать и я с гордостью подумала: «Вот ведь какие дела может делать мой папа!»

А вот как сам Лео Антонович Бокерия вспоминает об одной из первых своих сложных операций:

«Прилетает ко мне в Москву школьный товарищ из Очамчиры и говорит: «Срочно едем, у нас очень хороший парень от ранения в сердце умирает!»

Ближайшим рейсом через Адлер вылетаем в Грузию. Буквально у трапа нас встречают и везут в больницу. Обычная районная больница, Условия практически как на поле боя. Медлить нельзя и куда-то везти тоже поздно – умрет в дороге. Делаю операцию на открытом сердце. Утром только посмотрел на своего пациента (он уже глаза открыл, пришел в себя после наркоза) и улетел в Москву. Постепенно начисто об этом всем забыл.

Года через два приехал в Очамчиру в отпуск. А там разлилась наша горная речка Гализга. Весь город высыпал на берег. Смотрят. И лишь один человек, самый сильный, плывущих коров из реки вытаскивает. Я, как турист, все эти подвиги местного богатыря с восторгом фотографирую. Вдруг он поглядел на меня, отдает кому-то спасенную корову и во весь дух несется ко мне. Даже страшновато стало – настоящий великан! Хватает меня грязнущими руками и подкидывает в воздух! Оказалось – тот самый парень, которому я тогда в деревенской больнице сердце зашивал. Видел он меня только один раз, когда очнулся после наркоза, но запомнил и не забыл, вот ведь как бывает…»

* * *

В медицине существует великое множество профессий, и надо признаться, что долгое время я не могла понять, что меня интересует. Я не боюсь операций, крови, различных ранений и травм, так что внутренних ограничений на профессию хирурга не было, просто я не могла понять, к чему меня по-настоящему влечет.

В конце концов, это стало беспокоить папу. И когда я училась на четвертом курсе, он почти ежедневно задавал мне вопрос: «Кем ты будешь? Ну как же это можно так жить, чтобы до сих пор не определиться?» Я не могла ему ничего ответить.

Однако на четвертом курсе у нас началась педиатрия. И когда я стала работать с новорожденными детьми, я в ответ на очередной папин вопрос, ответила: «Все, папа! Я определилась. Буду заниматься недоношенными детишками!»

Папа пришел в ужас. «Боже, какой кошмар! Может, ты еще хоть немного подумаешь? Ничего труднее ты просто не могла найти!» Он тогда уже оперировал новорожденных и отлично знал, какое это сложное и мало изученное дело.

Поняв, что меня не переубедить, он начал уговаривать, чтобы я занялась детьми чуть старше или хотя бы нормальными новорожденными.

– Ну, почему недоношенными? Почему?! – спрашивал он.

– Потому что от самого своего рождения они больше всех на свете нуждаются в помощи, – ответила я. Тут папа, как искренний человек, вынужден был согласиться. Решение было принято и уже никаким образом не могло быть отменено.

Да, теперь-то я понимаю, что ему со мной было совсем не просто. У меня характер такой же, как у него. Внешне это, может быть, и не сразу заметишь, но, так уж сложилось, что решения у нас в семье принимаются пусть не просто и не сразу, зато навсегда. А теперь, когда прошло уже немало времени, я и вообще не понимаю, кого можно любить и жалеть больше, чем самых маленьких и в особенности этих бедняг недоношенных. Мама, надо сказать, меня сразу поддержала.