Глава двадцать третья. Истина и референция: философские междоусобицы

«Представьте себе следующую ситуацию – откровенно вымышленную: предположим, автором теоремы о неполноте Гёделя был не Гёдель. На самом деле ее создал некто Шмидт, чье тело было найдено в Вене при подозрительных обстоятельствах много лет назад. Его друг Гёдель каким-то образом завладел рукописью, и впоследствии заслугу приписали ему… а тогда, поскольку неполноту арифметики открыл на самом деле Шмидт, мы, говоря о “Гёделе”, на самом деле всегда ссылаемся на Шмидта. Но мне кажется, что все-таки нет. Попросту нет… Многим из вас наверняка покажется, что это очень странный пример».

Такие слова произнес Сол Крипке перед слушателями в Принстонском университете 22 января 1970 года. Крипке было тогда 29 лет, он работал на философском факультете Рокфеллеровского университета и читал вторую из трех лекций – без заранее подготовленного текста и даже без заметок. Эти лекции были записаны на магнитофон и впоследствии – в 1972 и 1980 годах – опубликованы под названием «Тождество и необходимость». «Они перевернули аналитическую философию, – писал Ричард Рорти в London Review of Books. – Одни были в ярости, другие в восторге, третьи в полном недоумении, но равнодушным не остался никто». Лекции Крипке стали называть новой теорией референции – они знаменовали революцию в представлениях философов языка о вопросах смысла и истины. По следам этих лекций появились сотни журнальных статей и диссертаций о «возможных мирах», «жестких десигнаторах» и «апостериорной необходимости». Они привели к возрождению аристотелевского учения о сущностях, что имело далеко идущие последствия. А еще они помогли своему автору, уже ставшему культовой фигурой среди логиков, стать образцом современного философского гения – этот статус подтвердила редакция The New York Times, поместившая в 1977 году портрет сурового Крипке на обложку своего воскресного приложения.

А теперь, если угодно, представьте себе другую откровенно вымышленную ситуацию. Предположим, на самом деле новую теорию референции создал не Крипке. На самом деле ее автором была женщина по фамилии Маркус – для вящего правдоподобия назовем ее Рут Баркан Маркус – чье живое и теплое тело и сейчас описывает загадочные траектории по кампусу Йельского университета. В 1962 году юный Крипке посетил доклад Рут Баркан Маркус, в котором содержались все основные идеи теории; а затем, почти десять лет спустя, представил их в подробно разработанном и дополненном виде, но на Маркус не сослался. С тех пор теорию приписывают Крипке. А тогда, поскольку новую теорию референции открыла на самом деле Маркус, мы, говоря о Крипке, на самом деле всегда ссылаемся на Маркус. Но так ли это?

Многим из вас наверняка покажется, что это очень странный пример. Тем не менее именно его отважно предложил большой аудитории философ Квентин Смит прошлой зимой на конференции Американской философской ассоциации в Бостоне. Только, по мнению Квентина Смита, профессора из Университета Западного Мичигана, эта ситуация вовсе не откровенно вымышленная. Так все и было.

Когда Квентин Смит выступал перед бостонскими слушателями, это было похоже на философский вариант притчи о Давиде и Голиафе: сорокадвухлетний выскочка, профессор из второстепенного университета на Среднем Западе, попытался переписать интеллектуальную историю и покуситься на репутацию человека, которого Роберт Нозик назвал «единственным гением в нашей профессии». Философский мир узнал об обвинениях Смита осенью 1994 года, когда доклад «Маркус, Крипке и происхождение новой теории референции», с которым он собирался выступить на конференции Американской философской ассоциации, был указан в программе. Вскоре всевозможные философские бюллетени в Интернете запестрели сообщениями, что кто-то собирается обвинить в плагиате великого Сола Крипке – весьма обоснованный вывод, если учесть, в каких пламенных выражениях было составлено резюме доклада Смита.

Доклад был прочитан 28 декабря в отеле «Марриотт» в бостонском торговом центре «Копли-плейс». Получилось не самое поучительное зрелище. Рут Баркан Маркус, интересы которой собирался отстаивать Смит, не приехала. Крипке тоже. Как и большинство его принстонских коллег, если уж на то пошло (одни философы истолковали их отсутствие как знак солидарности с Крипке, а другие – как подозрительную неспособность его поддержать). Зато на доклад пришло довольно много принстонских старшекурсников, которые постарались, чтобы их присутствие не осталось незамеченным: они перебивали Смита сердитыми возгласами (слышали, как один ненавистник закричал: «Это Маркус вас подговорила, да?») и демонстративно покинули зал, когда докладчик приступил к подробному рассказу об «историческом недоразумении», из-за которого Крипке была приписана заслуга, принадлежавшая, по мнению Смита, Рут Маркус.

– С точки зрения истории философии, – объявил Смит, – исправить это недоразумение так же важно, как было бы важно исправить недоразумение в гипотетической ситуации, если бы практически все философы приписывали платоновскую теорию форм Плотину.

Громкие заявления Смита не остались без ответа. Философское сообщество назначило его оппонентом Скотта Сомса, молодого специалиста по философии языка из Принстона; некоторые слушатели, видимо, считали, что Сомс – киллер от философии, которого нанял факультет Крипке. (На самом деле его попросили выступить с комментариями организаторы конференции после того, как два-три других философа отказались.)

– Моя сегодняшняя задача необычна и не особенно приятна, – начал Сомс, после чего отчитал Смита за «гнусные инсинуации» – обвинения Крипке в интеллектуальном воровстве. Он облил презрением утверждение Смита, что Крипке позаимствовал принципы новой теории референции у Маркус, причем сначала неправильно понял их, а потом, разобравшись наконец, решил, что они его собственные, а остальное философское сообщество отчего-то поддалось на этот обман. – Если и произошел скандал, – заключил Сомс, – то лишь потому, что такие легкомысленные и некомпетентные обвинения удостоились такого серьезного внимания.

Но дело этим не кончилось. По правилам Американской философской ассоциации, докладчик имеет право ответить на замечания оппонента. Поэтому Смит поднялся и выступил с вторичным возражением – оно было на 27 страницах (не считая примечаний), почти столько же, сколько первоначальный доклад и замечания Сомса вместе взятые.

– Я не считаю, что уместно и полезно прибегать к таким выражениям, как Сомс в своем ответе, – сказал он слушателям. – Философские разногласия не улаживают, награждая противника всевозможными оскорбительными эмоциональными эпитетами: нужно предлагать разумные аргументы, и я ограничусь аргументами.

На это аудитория устроила ему овацию.

Смит пустился в бесконечное перечисление текстуальных и философских тонкостей, однако некоторое время спустя председатель секции Марк Ричард из Университета имени Тафтса попытался его прервать. Несколько слушателей возразили и закричали, что докладчику нужно дать высказаться. Ричард молча уступил, но затем в нарушение протокола предоставил Сомсу слово во второй раз. («У меня возникло ощущение, что он действует по указаниям Сомса», – вспоминал впоследствии Смит.)

– Если эти идеи сформулировала Маркус еще до Крипке, почему же никто ничего не говорил больше двадцати лет? – задал Сомс риторический вопрос.

– Может быть, женщинам-философам следует задать этот вопрос всему нашему сообществу, – послышался голос представительницы соответствующего гендера, отчего в аудитории повисла неловкая пауза.

Прошло уже больше года, а «скандал Крипке» так и не утих. Материалы конференции – оригинальный доклад Смита, ответ Сомса, возражение Смита – недавно были опубликованы в философском журнале Synthese. И сейчас спорщики пересматривают свои аргументы и пишут еще две статьи – еще пространнее: последний черновик Смита приближается к 70 страницам. Тем временем светила философии – Элизабет Энскомб, Дональд Дэвидсон и Томас Нагель – подписали обращение в Американскую философскую ассоциацию, где утверждается, что «сессия национальной конференции Ассоциации – не место для этических обвинений в адрес нашего коллеги, даже если эти обвинения удалось опровергнуть». Обращение было опубликовано в квартальном сборнике Ассоциации, и в нем далее говорится, что Американская философская ассоциация обязана публично извиниться перед Крипке.

Похоже, философское сообщество раскололось на несколько лагерей, которые определяются не только убеждениями касательно интеллектуальной оригинальности и авторского права, но и полным диапазоном сильных чувств к Крипке как к человеку. Ведь он по натуре замкнут, мрачен и вызывает скорее робкое благоговение, чем дружеские чувства. Он склонен к эксцентричным выходам, постоянно порождающим слухи и сплетни. И даже те, кто утверждает, что безмерно восхищается его интеллектуальными достижениями, зачастую жалуются, что он ведет себя как «жандарм» аналитической философии и с высоты своего положения наказывает других философов за глупость и вторичность. А теперь по иронии судьбы «под колпаком» оказался сам полицейский Крипке.

Рут Маркус уклонилась от участия в дискуссии, хотя, чтобы показать, что голос Смита – не «глас вопиющего в пустыне», прислала мне с десяток журнальных статей, написанных за много лет разными философами, где автором новой теории референции называют именно ее. Крипке, напротив, безо всякого стеснения выражает обиду и раздражение.

– Во-первых, то, что утверждает Смит, – неправда, – говорит он. – А во-вторых, даже если бы это была правда, нужно было подойти к вопросу ответственнее.

И в самом деле, здесь есть от чего впасть в раздражение. Если кто-то позаимствовал у кого-то несколько страниц прозы, это сразу видно – достаточно посмотреть на обсуждаемые отрывки и сравнить. Отождествить идеи – задача более сложная. Если кто-то открыл новую идею и выразил ее ясно и эксплицитно, намеки на нее должны как-то проявляться в более ранних текстах. Есть ли они в работах Маркус и Крипке – или мы просто занимаемся исторической подтасовкой? Правда ли, что Оливер Хевисайд вывел формулу E=mc² до Эйнштейна? Правда ли, что Ферма очертил основную теорему математического анализа еще до Ньютона? Можно ли найти все идеи фрейдизма в «Гамлете»?

∞

Устрашающая сложность идей, вокруг которых ведутся споры в деле Маркус/Крипке, не проясняет их генеалогию. Хотя в основном они касаются философии языка, у них есть более глубокий источник – модальная логика, формальное изучение различных модальностей истины, необходимости и возможности, которыми может обладать то или иное утверждение. Первым ее изучал Аристотель, она была в моде среди средневековых школяров, оказалась забыта их современными преемниками, однако пережила второе рождение в XX веке благодаря трудам философов вроде К. И. Льюиса и Рудольфа Карнапа.

В конце сороковых годов XX века Рут Баркан Маркус, тогда еще незамужняя старшекурсница Рут К. Баркан, добавила к аппарату модальной логики несколько новых формальных черт, чем существенно расширила ее философские следствия. А через десять лет вундеркинд Сол Крипке придал модальной логике то, чего в ней раньше недоставало – толкование, семантику. Опираясь на мысль Лейбница, что реальный мир – лишь один из великого множества возможных миров, миров, где снег зеленый, миров, где Макговерн победил Никсона, – Крипке определил утверждение как необходимо истинное, если оно справедливо для всех возможных миров, и возможно истинное, если оно справедливо для какого-то возможного мира. Затем он доказал, что модальная логика – формально «полная» система, и в 1959 году, в нежном возрасте 18 лет, опубликовал об этом поразительно глубоком заключении статью в The Journal of Symbolic Logic.

Вскоре после этого, в феврале 1962 года, Крипке присутствовал на семинаре в Гарвардском клубе преподавателей, который теперь вошел в легенды. Все собрались послушать доклад Рут Маркус «Модальности и содержательные языки». Обстановка была не слишком доброжелательной для докладчицы, поскольку гарвардские философы были склонны довольно мрачно относиться к идее необходимости и возможности как таковой. «Я для них была чужестранка, словно библейская Руфь, в честь которой меня назвали», – вспоминала впоследствии Рут Маркус. Особенно холодно доклад встретил оппонент – Уиллард Куайн, который, как сказала Маркус, видимо, полагал, что современная модальная логика «зачата в грехе», причем этот грех – путать слово и то, что оно означает.

Хотя основную часть доклада Маркус посвятила защите модальной логики от враждебных выпадов Куайна, она воспользовалась случаем и развила некоторые идеи философии языка, которые начала разрабатывать в середине сороковых, когда писала диссертацию. Эти идеи касались отношений между именем собственным и объектом, который оно называет. Еще с начала века общепринятая теория имен собственных, которую принято приписывать Готлобу Фреге и Бертрану Расселу, состояла в том, что любое такое имя влечет за собой ассоциации с целой совокупностью описаний, а они составляют его значение или смысл. Референт имени – уникальный объект, который удовлетворяет описаниям. Согласно теории Фреге – Рассела, референт имени «Аристотель» – уникальный предмет, удовлетворяющий ассоциированным описаниям вроде «наставник Александра Македонского», «автор “Метафизики”» и т. д.

Если имена собственные – и в самом деле замаскированные описания, они должны вести себя как описания во всех логических контекстах, в том числе в контексте модальной логики. Однако, как отметила Маркус, это попросту не так. Например, «Аристотель есть Аристотель» – утверждение необходимо истинное, тогда как «Аристотель – автор “Метафизики”» – лишь непротиворечивое, поскольку можно представить себе обстоятельства, в которых исторический Аристотель стал не философом, а, скажем, свинопасом. Подобные соображения подсказали Маркус, что имена собственные привязаны к своим объектам не через участие описательных смыслов. Имена собственные относятся прямо к своим носителям – как бессмысленные ярлыки. Если прибегнуть к более старому выражению Джона Стюарта Милла, у имен собственных есть денотация, но нет коннотации.

Все это, конечно, не более чем жалкая пародия на подлинную аргументацию Маркус – более подробное объяснение вышло бы за рамки жанра: доклад вышел чудовищно сложным и абстрактным. Неудивительно, что на обсуждении, состоявшемся в тот же день в Кембридже, Маркус, Куайн и вундеркинд Крипке, который был еще студентом, судя по всему, сами не понимали, что говорят о разных вещах. Однако сейчас очевидно одно: Маркус применяла модальные рассуждения, чтобы опровергнуть традиционную теорию значения имен, и это стало шагом к новой теории референции, той самой, которая во всей своей полноте родилась из принстонских лекций Крипке десять лет спустя. Но исчерпывается ли этим работа Маркус?

∞

Этот вопрос и задал себе Квентин Смит зимой 1990 года, когда получил письмо от Маркус, с которой не был знаком лично. В письме говорилось, что ссылка, которую он сделал в статье о «теории собственных имен Крипке – Донеллана», не вполне точна, поскольку в создании теории принимала участие и сама Маркус (философ Кит Донеллан из Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе тоже занимался разработкой новой теории референции). У Смита мальчишеское лицо, тихий голос и на первый взгляд робкая манера держаться. Он начал свою карьеру как феноменолог, но затем стал отступником и ушел в аналитическую философию. Судя по списку его публикаций, он необычайно плодовит и обладает широким кругозором: его книгу «Язык и время» (Smith, Q., Language and Time, 1993) один рецензент назвал «шедевром», а сейчас он готовит к печати «Вопрос этического и религиозного смысла» (The Question of Ethical and Religious Meaning) и труд под скромным названием «Объяснение Вселенной» (Explaining the Universe). Однако до появления в Бостоне Смит не был особенно известен среди коллег. Письмо от Маркус он получил, когда только приступал к работе над книгой по истории аналитической философии. Он оторвался от работы и прочитал работу Маркус «Модальности и содержательные языки». Изучил несколько ее ранних статей. С 1990 по 1994 год Смит пытался разобраться в интеллектуальных отношениях между трудами Маркус и Крипке (после выступления в Кембридже и споров с Куайном и прочими Маркус сделала серьезный вклад в философскую логику и написала много весьма авторитетных работ по теории веры и природе моральных дилемм). Смит вступил в регулярную переписку с Маркус, однако, по его словам, так и не получил от нее подробных комментариев. И наконец он пришел к выводу, что практически все основные идеи новой теории референции, те самые, которыми Крипке «перевернул философию», на самом деле принадлежат Маркус.

Это сенсационное заявление Смит и обрушил на своих слушателей на конференции Американской философской ассоциации в 1994 году. Он и сам не ожидал, что оргкомитет включит в программу его доклад из-за его «необычной природы». Сначала Смит выделил шесть основных идей, которые, как он установил, ошибочно приписывают Крипке и прочим, а затем предложил две причины «распространенного заблуждения» относительно исторических корней новой теории референции. Первая была достаточно невинной: несмотря на репутацию Маркус как одного из основоположников логики и философии языка, философское сообщество просто упустило из виду ее ранние работы. Зато вторая внушала некоторую тревогу. Крипке сам не понял, что главные идеи принадлежат Маркус, причем не злонамеренно, а по глупости. Хотя юный Крипке и присутствовал на эпохальном докладе Маркус, он тогда не понял до конца ее мысли – по крайней мере, такой вывод сделал Смит из некоторых его замечаний в стенограмме дискуссии. В предисловии к изданию «Тождества и необходимости» 1980 года Крипке отмечает, что большинство мыслей, вошедших в эту книгу, «были сформулированы примерно в 1963–1964 году». С точки зрения Смита, это свидетельствует, что Крипке сумел разобраться в аргументах Маркус только через год-два после доклада, и новообретенные знания, вероятно, создали у него иллюзию, будто эти идеи абсолютно новы и принадлежат ему. «Подозреваю, что подобные случаи в истории мысли и искусства совсем не редки», – заключил Смит с нарочитой мягкостью.

Скотт Сомс, защищая Крипке от «скандальных» и «карикатурно-неточных» обвинений в докладе Смита, начал с того, что заверил всех присутствующих в своем почтении и дружеских чувствах к Рут Маркус (в конце семидесятых он работал вместе с ней в Йеле, когда преподавал там, а в дальнейшем участвовал в сборнике в ее честь). Он оговорился, что его критические замечания относятся исключительно к Смиту. Признав, что Маркус действительно предвосхитила некоторые положения новой теории референции, он сделал упор на том, что «это ни в коем случае не умаляет фундаментальных заслуг Сола Крипке». Более того, продолжал он, некоторые идеи, которые Смит приписал Маркус, например, что имена собственные не эквивалентны описаниям, уже были ранее сформулированы другими логиками, особое место среди которых занимает Фредерик Фитч. Об этом утверждении Сомс впоследствии, вероятно, пожалел, поскольку оно дало Смиту возможность подчеркнуть, что Фитч на самом деле был научным руководителем Маркус с 1943 по 1945 год, когда она писала диссертацию, и поблагодарил свою аспирантку за идеи и открытия в одной статье, которую Сомс не упомянул.

Однако такие осязаемые улики довольно редки. По большей части продолжающийся и сегодня диспут между Квентином Смитом и Скоттом Сомсом по поводу того, кто на самом деле стал отцом-основателем или матерью-основательницей новой теории референции, требует очень тонкого философствования. Возьмем хотя бы идею жесткости. «Жесткий десигнатор» – это термин, означающий одного и того же индивидуума во всех возможных мирах. (Например, «Бенджамин Франклин» – жесткий десигнатор, а «изобретатель бифокальных очков» – нет, поскольку существуют возможные миры, где эта заслуга принадлежит не Франклину, а кому-то другому.) Термин «жесткий десигнатор» ввел в обращение Крипке, в этом никто не сомневается. Однако Смит настаивает, что открыла это понятие Маркус (установить терминологический приоритет несложно, а понятийный – трудно). «Не может такого быть!» – возражает Сомс: жесткая десигнация предполагает более общую идею референта термина в возможном мире, а у Рут Маркус не было достаточно богатой семантической основы, чтобы обеспечить такое понятие. «Двойная ошибка!» – парирует Смит. На самом деле Маркус располагала семантической основой, столь же богатой, что и у Крипке, но это неважно, поскольку такая основа и не нужна для определения понятия жесткой десигнации. В действительности необходимы лишь основные элементы модальной логики и условное наклонение – и, собственно, с поклоном добавляет Смит, именно этими средствами воспользовался Крипке, чтобы ввести понятие строгого указателя в «Тождестве и необходимости».

Это едва ли не самый простой пример препирательств между противниками (причем Сомс, несомненно, считает, что за ним остался еще один выстрел). Большинство вопросов авторского права опирается на строго научные доводы такой тонкости, что по сравнению с ними, скажем, легендарный ученый спор о правках в тексте «Улисса» в восьмидесятые годы XX века кажется популярным докладом по криминалистике для любознательных школьников. Соберите коллегию из случайно отобранных профессиональных философов и дайте им послушать, как Смит и Сомс отстаивают свои позиции, – и они, вероятно, не будут знать, что и думать. Тем не менее само обвинение совершенно понятно – и очень сурово. Если Смит прав, заслуги Крипке уменьшаются вдвое. Мало того, что его репутация зиждется на достижении, на самом деле принадлежащем другому философу, к тому же женщине, на которую сообщество, состоящее преимущественно из мужчин, посматривает свысока: он еще и не смог этого понять, потому что сначала не разобрался в теории. Для гения есть только одно обвинение хуже плагиата – это глупость.

∞

К счастью, из этого диспута можно кое-что почерпнуть, и не прорабатывая все тонкости аргументации Смита и Сомса. Все-таки жизнь коротка. Начать проще всего с вопроса, что, собственно, такое новая теория референции. Как философское движение ее можно рассматривать как реакцию против нескольких прежних течений в аналитической философии XX века. Возродив к жизни богатую метафизическую идею возможных миров и всерьез рассмотрев наши интуитивные представления по этому поводу, новая теория референции показала длинный нос логикам-позитивистам, которые утверждали, что дискурс имеет смысл только в том случае, если его можно проверить на опыте в реальном мире. А свободное применение экзотических инструментов позволило ей отринуть приземленные методы философов обыденного языка, которые вдохновлялись трудами позднего Витгенштейна.

Но особенно сильно новая теория референции противоречит традиционным философским представлениям в своем антиментализме: она отказывается ставить семантику в зависимость от разума носителей языка. Смыслы заключены не в голове, гласит теория, они во всем мире – мире, описанном наукой. Антиментализм очевиден и в утверждении, что имена собственные относятся к своим объектам непосредственно, без промежуточного звена из ментальных представлений или описаний. Однако сторонники теории на этом не останавливаются. Они еще и утверждают, что так же устроены и многие имена нарицательные – слова вроде «золото», «тигр» и «теплота». Подобные «естественные виды» не имеют определений в привычном смысле, гласит теория. Например, можно ли считать золотом то или иное вещество, определяется не тем, что перед нами тяжелый мягкий желтый металл, все это лишь его особые качества, которые в другом возможном мире могут быть и иными. Золотом его делает атомная структура, которая во всех возможных мирах одинакова; она и составляет его суть. Разумеется, то, что атомный номер золота 79 – сравнительно недавнее научное открытие, а до этого люди говорили о золоте без особой концепции в голове, которая отличала бы его от других элементов (большинство делают так и сегодня).

Но чем же термины вроде «Аристотель» и «золото» связываются со своими референтами, если не через смыслы в голове носителей языка? Причинными цепочками, утверждает новая теория референции. Сначала термин ставится в соответствие своему объекту при первичном назывании, скажем, если на него указать, а затем причинно переходит на другие через разнообразные коммуникативные акты – разговоры, чтение и так далее. Так, если я сейчас говорю «Аристотель», это становится последним звеном в причинной цепочке, которая тянется назад во времени (и на восток в пространстве) к самому Стагириту в тот момент, когда ему было даровано это блистательное имя.

Так что новая теория референции охватывает массу взаимосвязанных идей. Стивен Шварц, редактор одного из первых и весьма авторитетного сборника статей о новой теории референции «Тождество, необходимость и естественные виды» (Naming, Necessity, and Natural Kinds), предлагает вполне рабочую таксономию. Он пишет, что «три основные черты» новой теории – каждая из которых «прямо противоречит основным положениям традиционного мышления о смысле и референции» – таковы: «Имена собственные жестки [относятся к одному и тому же объекту или индивидууму во всех возможных мирах]; естественные виды в отношении референции такие же, как к имена собственные; референция зависит от причинных цепочек».

Сколько из этих трех черт восходят к Крипке? Сам Смит признает, что вторая и третья в том виде, в каком Крипке представил их в своих лекциях в Принстоне в 1970 году, «действительно новы». Все идеи, об авторстве которых ведутся споры, подпадают под первую категорию – жесткость имен собственных. Поэтому Сомс, похоже, справедливо утверждает, что хотя Рут Маркус, вероятно, предвосхитила некоторые из этих идей, это «не умаляет фундаментальных заслуг» Крипке в создании новой теории референции. Даже философы, у которых были серьезные интеллектуальные расхождения с Крипке, в этом, как правило, согласны. «Вероятно, ни одна из этих идей не принадлежит единолично Крипке, да он на это и не претендует, – говорит философ Колин Макгинн из Университета имени Ратджерса. – Однако Крипке первым облек их в привлекательную форму, чтобы их значение стало понятным даже не-логикам, которые смогут делать из них выводы, не замеченные другими».

Впрочем, Квентин Смит в любом случае проявил недюжинный талант, не говоря уже об отваге, решив отстаивать свою позицию, что у истоков новой теории референции стояла Рут Маркус, а не Сол Крипке. Более того, иногда кажется, будто Смит перегибает палку, когда приписывает Рут Маркус не только идеи, которые у нее явно были в более или менее зачаточной форме, но и все логические следствия, которые ему самому удалось вывести с присущей ему изобретательностью. Смит обосновывает свою работу как вполне законное исследование по истории современной философии, беспристрастное представление философских доводов, призванных уточнить генеалогию важной теории. Если это исследование породило жаркие споры, объяснение очень простое: философы, о которых идет речь, живы и продолжают работать.

Критики Смита с этим не согласны. Они утверждают, что высказывать свои обвинения публично ему не следовало. Даже если он не обвинял Крипке в плагиате прямо, все же были затронуты щекотливые проблемы профессиональной этики и заданы интимные вопросы о мыслительных процессах Крипке.

– Мне трудно вспомнить, в каком состоянии были мои мысли тридцать лет назад, – сказал сам Крипке, когда я решил обсудить с ним претензии Смита. – Да, конечно, Рут в своем докладе в 1962 году говорила, что имена собственные не синонимичны описаниям, – продолжает он. – Подмножество идей, которые я потом развил, там прослеживались вчерне, но аргументации применительно к естественным языкам ей очень недоставало. Почти все, что она говорила, я к тому времени уже знал. Я знал о теории имен Милла, о теории логических имен собственных Рассела и надеюсь, что поскольку я работал над семантикой модальной логики, то мог и сам понять, что из этого следует для модальной логики. Определенно не помню, чтобы мне приходило в голову: «Ух ты, какая интересная точка зрения, пожалуй, стоит ее проработать», и сомневаюсь, чтобы у меня появлялись какие-то бессознательные разновидности этой мысли.

Хотя Крипке счел за лучшее не возражать Смиту публично, он все же задумывался, не подать ли в суд на Американскую философскую ассоциацию, но вскоре решил так не делать. А прошлой весной он вышел из этой организации.

– Помню, как раскричалась моя жена [философ из Принстона Маргарет Джилберт], когда увидела резюме статьи Смита в «Трудах АФА» за 1994 год, – рассказывает Крипке. – Формулировки и вправду были хлесткие. Оргкомитету пришлось иметь дело с сотнями заявок, поэтому они не могли тратить время и силы на то, чтобы выяснить, обоснованы ли обвинения Смита. Мне приходило в голову, что стоит подать в суд, но идти этим путем мне не хочется, поскольку тогда придется подавать в суд на АФА. Только представьте себе, как судья и присяжные пытаются разобраться в технических вопросах философии языка! И вообще, я сомневаюсь, что когда-нибудь шел против собственной совести, – заключает Крипке. – Я просто пытаюсь сделать посильный вклад в развитие профессии. И если меня и дальше будут за это подкусывать в спину, я, пожалуй, не буду больше обращать на это внимания.

∞

По мнению многих коллег, Крипке избрал убедительную линию защиты. Однако это заставляет их задуматься, насколько противоречива его роль в своей области. Действительно ли Сол Крипке – гений, не имеющий себе равных? Или он просто вундеркинд, так и не оправдавший надежд? Карьера Крипке во всем зависит от коллег. И ясно, почему.

Если вернуться в прошлое и перечитать все то немногое, что Крипке опубликовал – «Тождество и необходимость» и книгу 1982 года «Витгенштейн о правилах и индивидуальном языке», невозможно не поразиться тому, какое колоссальное удовольствие они доставляют. Крипке с его юмором, ясностью, лукавой изобретательностью, широтой кругозора, любознательностью и блистательной оригинальностью – пожалуй, единственный удобочитаемый автор среди аналитических философов. А еще он страстно любит свой предмет, и это обезоруживает. На страницах «Тождества и необходимости» он между делом замечает: «На самом деле сентенции вроде “Сократа зовут Сократ” очень интересны, и можно, как ни странно, часами говорить об их анализе. Как-то раз я так и поступил. Но сейчас не стану. (Взгляните, как высоко вздымаются морские воды языка. Причем и в низших точках)».

Однако и с противоречиями Крипке знаком не понаслышке. Коллег он подчас критикует безжалостно. И сам был жестоко бит за книгу о Витгенштейне – это была отдача после восторгов, которые вызвало ее появление. Труды Питера Хакера и Гордона Бейкера «Скептицизм, правила и язык» (Hacker, P. M. S., Baker, G., Scepticism, Rules, and Language, 1984) и Колина Макгинна «Витгенштейн о смысле» (McGinn, C., Wittgenstein on Meaning, 1984) в конце концов убедили многих философов, что интерпретация Крипке ошибочна. «В его жизни впервые нашлось место способности ошибаться», – замечает Макгинн.

Более того, критики упрекали Крипке в том, что он надменно игнорирует достижения других философов в областях, над которыми работал сам. Яакко Хинтикка, выдающийся философ из Бостонского университета и редактор Synthese, утверждает, что решил напечатать статьи Смита и Сомса, поскольку «они указывают на закономерность в карьере Крипке – закономерность, которая проявляется раз за разом. Другой такой случай произошел в 1982 году, когда Крипке опубликовал свое толкование “аргумента индивидуального языка” безо всякой ссылки на очень похожую работу, которую за шесть лет до этого опубликовал по этой же теме Роберт Фогелин».

Хинтикка имеет в виду «скептическое решение» парадокса следования правилам, который сформулировал Витгенштейн. Фогелин, философ, преподававший в Йеле, а затем перебравшийся в Дартмут, опубликовал свою интерпретацию парадокса Витгенштейна в своей книге «Витгенштейн» (Fogelin, R., Wittgenstein, 1976). Во втором издании своей книги Фогелин сделал сноску на шесть страниц, где указывал на тесные параллели между своим толкованием и рассуждениями Крипке, однако утверждал, что его собственная интерпретация значительно полнее.

– Я не сомневаюсь, что Крипке действовал из наилучших побуждений, – продолжает Хинтикка. – Он не присваивает чужих идей, по крайней мере, сознательно. Он не виноват ни в чем страшнее колоссальной наивности и профессиональной незрелости. На самом деле во всем повинно философское сообщество, которое из-за некритичного, романтического представления об этом вундеркинде слишком легко присваивает ему заслуги за новые идеи, пренебрегая вкладом других ученых. Возможно, Крипке получил свои результаты независимо, но зачем же приписывать все достижения ему одному?

Другие философы соглашаются, что «культ гения», сложившийся вокруг Сола Крипке, похоже, только вредит и самому Крипке, и профессии в целом.

– Учитывая, что большинство сегодняшних философов занимаются довольно скучными вещами, они считают, что философии нужен гений – романтический гений, как в девятнадцатом веке, – замечает Роберт Соломон, философ из Техасского университета, автор, среди прочего, книги «О любви» (Robert Solomon, About Love). – Витгенштейн был последним гением в нашей среде. Его обожал весь Кембриджский университет, все его студенты подражали его странной манере говорить и нервным жестам. А теперь Витгенштейна нет, нам понадобился новый гений, и Сола Крипке, знаменитого своими чудаковатыми выходками, когда приятными, когда и нет, вынудили играть эту роль. Его так балуют, так лелеют, так обожают все вокруг, что удивительно, как он еще сохранил способность различать добро и зло. Он будто идиот-савант, нуждающийся в защите и опеке.

Соломон затрагивает и вопрос гендера.

– Где они, все женщины-философы? – спрашивает он. – Сколько раз за последние две тысячи лет случалось, чтобы талантливого мужчину прославляли за разработку идей, которые открыла талантливая женщина? (Когда я передал это Крипке, тот одновременно с обидой и ехидством ответил, повысив сипловатый голос до фальцета: «Вроде бы Роберт Фогелин никогда не претендовал на то, что он женщина».) Несколько рецензентов сборника статей Маркус «Модальности» (Marcus, R. B., Modalities, 1993) вслед за Смитом утверждают, что ее ранние работы по философской логике были незаслуженно обойдены, и называют ее родоначальницей идеи прямой референции. Впрочем, вероятно, большинству философов кажется естественным считать теорию, построенную вокруг понятия «жесткий десигнатор», делом чисто мужским.

∞

Прошла уже четверть века с тех пор, как Сол Крипке взбудоражил англоязычный философский мир новой теорией референции, зачатки которой предвосхитила Рут Маркус еще на четверть века раньше. Вопрос, который задал Смит, очень важен для истории идей. Но остается ли новая теория референции живой областью исследований и поныне?

– Да, конечно, – говорит мне Скотт Сомс. – Тезисы, представленные в «Тождестве и необходимости», играют важнейшую роль в развитии философии. Они положили начало новым областям философии сознания – например, изучению роли веры и желания в объяснении поведения.

Но не все с ним согласны.

– В конце семидесятых и в восьмидесятые в журналах было полно статей о философских аспектах модальной логики и ее выводах относительно истины и референции, – говорит Барри Левер, философ из Университета имени Ратджерса. – Теперь их почти не увидишь.

Роберт Соломон тоже говорит об этом не без желчи:

– Если начинаются споры, кому первому пришла в голову та или иная идея, значит, философскому направлению конец. Сейчас даже стыдно вспоминать все эти рассуждения о возможных мирах, жестких десигнаторах и естественных видах. Они занимают квадратный миллиметр в квадратном сантиметре, составляющем узкую область философии языка, – крошечная точка на гектаре философии в целом.

– Да что он знает?! – вопит Крипке в ответ. – Он же феноменолог!

Но и в самом деле философское мировоззрение, которое предполагает новая теория референции, в сегодняшнем интеллектуальном мире считается самым что ни на есть немодным. Подумать только – считать внешний мир реальным, полным объектов, обладающих сущностями, и об этих сущностях говорят не поэты и не феноменологи, а ученые!

В последние десять лет о Крипке почти ничего не слышно. В философском мире вокруг него так и роятся слухи, предположения и противоречия, а за его пределами он практически не известен. Когда я упоминал его в разговорах со знакомыми литературными критиками, политологами, учеными и интеллектуалами из других областей, не имеющих отношения к философии, обычно мне отвечали: «Крипке? А, да, слышал о таком. Это его портрет сто лет назад напечатали на обложке The New York Times Magazine». Люди, способные в мельчайших подробностях обсуждать философию Ричарда Рорти, не способны вспомнить ни единой идеи, хотя бы смутно ассоциируемой с именем Крипке. С этим именем собственным почти не связано описаний, в нем нет никакого «смысла по Фреге». Переживет ли Крипке свое время? Запомнят ли потомки его имя?

Все это заставляет вспомнить другой отрывок из «Тождества и необходимости»: «Возьмем, к примеру, Ричарда Фейнмана, на которого многие из нас вполне могут сослаться. Это ведущий современный физик. Все здесь, не сомневаюсь, могут рассказать, в чем заключается суть теорий Фейнмана и чем они отличаются от теорий Гелл-Мана. Однако обычный прохожий, не обладающий такими способностями, тоже может употреблять имя “Фейнман”. Если его спросят, кто это, он скажет: “Какой-то физик вроде бы”. Возможно, он не думает, что таким образом дает описание уникального человека. Я по-прежнему считаю, что он применяет имя собственное “Фейнман” как фамилию Фейнмана».

Подобным же образом, если новая теория референции верна, первый попавшийся ученый может употреблять фамилию «Крипке» для референции к Крипке, даже если все, что он может сказать, – что это «какой-то философ». А если новая теория референции ошибочна? Если имена эквивалентны описаниям? В этом случае, говоря о «Крипке», мы говорим об «авторе новой теории референции». А тогда мы можем быть абсолютно уверены, что Квентин Смит неправ, ведь тогда то, что автор теории – Крипке, становится необходимой истиной. И лишь в каком-нибудь возможном мире «Крипке» – это на самом деле Маркус.

Постскриптум

Стоит сказать пару слов о последствиях этого диспута и публикации моего рассказа о нем (в Lingua Franca). Хотя Рут Баркан Маркус вежливо отклоняла мои просьбы о личном общении, когда я писал эту статью, после ее публикации она оказалась щедрым корреспондентом – и по телефону, и в переписке. Она призналась, что моя статья ей понравилась, хотя не одобрила эпитет «зачаточный» применительно к некоторым ее идеям.

Крипке тоже, по всей видимости, счел мой отчет в целом достаточно точным, судя по последующим телефонным звонкам. Крипке и Маркус относились друг к другу со сдержанной подозрительностью, о которой охотно рассказывали. Мысль, что я, пусть и ненадолго, стал наперсником сразу двух незаурядных личностей, кружила мне голову.

В философском мире в целом мнения об этой истории в основном соответствуют выводу из моей статьи: некоторые ключевые понятия новой теории референции действительно присутствовали в работе Маркус, и ее роль как основоположника этой теории незаслуженно забыта, но Крипке настолько обогатил эти идеи и делал из них такие чудесные метафизические выводы, что это само по себе оригинальное достижение, а не присвоение чужих заслуг. Что же касается Квентина Смита, впоследствии о нем высказывали суждения куда резче моих. В литературном приложении к The Times за 9 февраля 2001 года философ Стивен Нил назвал работу Смита по анализу относительного вклада Крипке и Маркус «путаной» и «не стоящей обсуждения» и добавил, что Смиту эта задача с философской точки зрения оказалась «не под силу».

Итак, вопрос в том, кому принадлежит открытие совокупности идей под названием «новая теория референции», ответа пока не получил, но все же со времени скандала приблизился к консенсусу. А как же сами идеи? Сохранили ли они живость и важность? Действительно ли «Крипковская революция», которой уже полвека, надолго обеспечила философам новый подход к центральным вопросам метафизики и эпистемологии?

Преданные сторонники теории вроде Скотта Сомса утверждают, что обеспечила. В своем объемистом двухтомном историческом труде «Философский анализ в XX веке» (Soames, S., Philosophical Analysis in the Twentieth Century), вышедшем через десять лет после диспута, Сомс приписывает Крипке заслугу возвращения в профессиональную философию мысли о важности интуитивных догадок, основанных на дофилософских соображениях, например, интуитивной догадки, восходящей к Аристотелю, что все в мире обладает реальными сущностями. Именно благодаря Крипке, утверждает Сомс, сегодняшние философы могут, не краснея, рассуждать о «естественных видах» и «необходимой истине».

Ричард Рорти в своей рецензии на труд Сомса в London Review of Books попытался усомниться в столь громких заявлениях и предположил, что если Крипке и возродил эссенциализм, это будет «краткосрочным реакционистским увлечением». Однако Рорти, возможно, принимает желаемое за действительное, поскольку предпочитает иной стиль философии, не такой профессиональный и технический, и больше склоняется к европейской традиции контакта с широкими культурными вопросами. (Сам Рорти когда-то был заметной фигурой в аналитической философии, но в последнее время коллеги его практически не упоминают.) Даже те философы, которые скептически относятся к ценности вклада Крипке, признают его авторитет. «Пожалуй, все согласны, что труды Крипке (особенно “Тождество и необходимость”) оказали на философию в США и Великобритании больше влияния, чем все остальное, что было написано после смерти Витгенштейна, – заметил Джерри Фодор. – Спросите любого специалиста, появлялись ли в последнее время гениальные философы, и вы обнаружите, что единственные кандидаты – это Крипке и Витгенштейн».

Сегодня Крипке уже под восемьдесят. Он ушел на пенсию из Принстона и сейчас занимает должность почетного профессора в Городском университете Нью-Йорка, где ради сохранения его интеллектуального наследия (в том числе огромного архива неопубликованных рукописей) был создан Центр Сола Крипке. Недавно провели неформальный опрос, кто был важнейшим англоязычным философом в 1945–2000 годах, и Крипке занял второе место – после У. Куайна (которого гением почему-то никогда не называли).

Рут Баркан Маркус умерла в 2012 году в возрасте 90 лет. Помимо строго научных работ по логике и философии языка она интересовалась и более общими вопросами, среди них стоит отметить возможные конфликты между разными моральными обязательствами. Тимоти Уильямсон, уайкхемский профессор логики из Оксфорда, в некрологе Маркус упомянул одно обстоятельство, о котором я не знал: почти весь первый этап своей карьеры, с 1948 года, вскоре после получения докторской степени в Йельском университете, и до 1963 года, год спустя после доклада в Гарварде, который слушал юный Крипке, она официально нигде не работала – «у нее не было постоянной должности ни на одном из крупных философских факультетов, и она к этому не стремилась. Она была женой и матерью и вела жизнь домохозяйки и специалиста по модальной логике». Далее Уильямсон восхваляет ее идеи – «не просто оригинальные, умные, красивые и интересные, не просто далеко опережающие свое время, но – и в этом я убежден – еще и верные».