Часть шестая. О героике, трагизме и компьютерной эпохе

Глава четырнадцатая. Парадокс Ады. Была ли дочь Байрона первым кодировщиком?

Язык программирования, при помощи которого Министерство обороны США контролирует свои военные системы, называется «Ада» в честь Ады Байрон, дочери лорда Байрона. И это не просто прихоть. Августа Ада Байрон, в замужестве графиня Лавлейс, как принято считать, составила первый образец того, что впоследствии назовут компьютерными программами. Еще при жизни ее считали математическим гением и называли заклинательницей чисел. Умерла она в 1852 году в 36 лет, в точности как отец, и после этого множество популярных биографов пели дифирамбы ее интеллекту и наследственной байронической одаренности. Когда настала компьютерная эпоха, посмертная слава Ады приобрела новый размах. Теперь о ней стали говорить как о провозвестнице научно-технического прогресса, приписывали ей изобретение двоичной арифметики, превратили в богиню киберфеминизма. О ее славе научного виртуоза свидетельствует и то, что Том Стоппард в своей пьесе «Аркадия» сделал Аду прототипом героини, которая работает над законом энтропии и теорией хаоса, не говоря уже о доказательстве Великой теоремы Ферма.

Нам нравится считать Аду Лавлейс изобретателем компьютерного программирования, потому что в этой идее содержатся два невероятных факта и один парадокс. Первый невероятный факт: оказывается, программирование, занятия которым – сугубо мужская прерогатива, придумала женщина. Второй невероятный факт: оказывается, первую компьютерную программу составили более чем за 100 лет до того, как был создан первый настоящий компьютер. Парадокс: первым пра-программистом стала плоть и кровь лорда Байрона, которому наверняка претило бы все связанное с компьютерами.

Если подумать, в этом парадоксе заключена более общая мысль. Да, Ада предпочла стихам алгоритмы, но сам этот выбор стал байроническим актом вселенского самоутверждения, основанным на непомерно романтизированных представлениях о собственной гениальности. Ада была похожа на отца, могла быть такой же «дурной и безумной», была склонна к истерии, баловалась опиумом, патологически увлекалась азартными играми и любила отнюдь не невинный флирт. «Я – СТРАННОЕ животное, ч…т меня возьми», – писала она о себе в момент просветления. И все это очень интересно. Но не менее интересен и другой, не зависящий от этого вопрос: действительно ли Ада сыграла главнейшую роль в истории компьютера?

Обстоятельства рождения Ады 10 декабря 1815 года были так же мелодраматичны. Говорят, когда у матери Ады были схватки, Байрон провел ночь в комнате внизу, швыряясь в потолок бутылками с содовой водой. «О, какие пытки я для тебя заготовил!» – по слухам, воскликнул он, глядя на новорожденную дочь. Супруги поженились всего за одиннадцать месяцев до этого, а еще через месяц леди Байрон навсегда ушла от мужа и забрала с собой Аду. Она не просто сомневалась в его душевном здоровье, но и выяснила, что все это время Байрон поддерживал кровосмесительную связь со своей сестрой по отцу Августой Ли, а вдобавок еще и заводил гомосексуальные романы, что в эпоху, когда за содомию полагалась смертная казнь, было еще страшнее. Газеты смаковали эту великую драму, ставшую архетипом современного скандального развода знаменитостей. В апреле Байрон покинул Англию и отправился на Континент, в качестве последнего мятежного жеста распорядившись, чтобы в Дувр его везла точная копия кареты Наполеона. Больше он Аду не видел.

После расставания леди Байрон посвятила остаток жизни двум целям – отомстить Байрону за себя и проследить, чтобы печально знаменитый байронический темперамент не проявился у дочери. В юности леди Байрон училась математике, за что муж дразнил ее Принцессой Параллелограммской. Теперь она решила, что математика – великолепное средство подавить любые порочные склонности, которые могли передаться Аде с отцовской стороны. Девочку посадили на строгую диету из сумм и произведений и отгородили от всего, что могло иметь отношение к ее отцу. Когда Байрон умер, ей было восемь, поэтому всенародное горе, сопровождавшее возвращение его тела в Англию, едва ли ее коснулось.

Назначенный матерью режим не способствовал душевному благополучию Ады. В тринадцать лет у нее случился эпизод истерической слепоты и паралича. В шестнадцать, несмотря на постоянный надзор незамужних приятельниц матери (Фурий, как звала их Ада), она умудрилась улизнуть на романтическое свидание со своим учителем. Чтобы охладить ее страсть, объем изучаемой математики решено было увеличить, на сей раз за счет объемистого учебника по евклидовой геометрии. Тем временем красивую кокетливую девушку осаждали поклонники, которых привлекала не только ее известность как дочери Байрона, но и огромное состояние, которое Аде предстояло унаследовать от богатых родственников со стороны матери.

В 1833 году на балу во время первого сезона Ады в Лондоне ее представили вдовцу по имени Чарльз Бэббидж, которому был сорок один год. Бэббидж был не только профессиональным математиком, но и плодовитым изобретателем всяческих усовершенствований и мастером на все руки. В то время он проводил в своем лондонском доме званые вечера, на которых показывал так называемую «разностную машину» – механическое вычислительное устройство размером примерно с дорожный сундук, состоящее из двух тысяч сверкающих медных и стальных деталей – дисков, стержней, шестеренок – и приводимое в движение коленчатой рукояткой. Ада в сопровождении матери пришла взглянуть на эту «мыслящую машину» (как прозвали ее в народе) и была совершенно очарована. Она попросила у Бэббиджа копии чертежей и схем, и тот с радостью их предоставил.

К созданию «разностной машины» Бэббиджа подтолкнули сугубо практические соображения. С приходом Промышленной революции инженерам и навигаторам потребовались точные числовые таблицы, а те, с которыми им приходилось работать, содержали тысячи опечаток, что было чревато кораблекрушениями и техногенными катастрофами. В 1799 году во Франции, когда страна перешла на десятичную систему исчисления, барон Гаспар Риш де Прони, директор Национальной школы мостов и дорог, придумал остроумный способ пересчитать эти таблицы. Де Прони черпал вдохновение в «Богатстве народов» Адама Смита, точнее, в рассказе Смита о распределении труда на булавочной фабрике. Наняв около сотни парижских цирюльников, оставшихся без работы, когда во время Террора их клиенты лишились своих пышно завитых голов на гильотине, де Прони создал своего рода арифметический конвейер, на котором, по его словам, «логарифмы изготовлялись, как булавки». По отдельности парикмахеры не обладали особыми математическими способностями, они могли разве что складывать, вычитать да подстригать волосы. Интеллектуальным достижением была сама организация процесса. Во время визитов в Париж Бэббидж узнал о схеме де Прони, и ему подумалось, что этих неквалифицированных куаферов вполне можно заменить шестеренками. Иначе говоря, те же вычисления могла проделывать машина: она бы проделывала автоматические умственные действия точно так же, как паровая машина проделывает автоматические физические действия.

Машина Бэббиджа была не первым механическим калькулятором. Еще в 1642 году Паскаль изобрел машину для сложения, получившую торговое название «Паскалина», а в 1673 году Лейбниц придумал машину, способную проделывать все четыре арифметических действия, но наладить ее работу так и не удалось. Однако «разностная машина» далеко превосходила своих предшественниц по сложности, по крайней мере, в чертежах. Рабочая модель, которую видела Ада Байрон, созданная на семнадцать тысяч фунтов, выделенных британским правительством (на такие деньги можно было построить два военных корабля), воплощала лишь небольшую часть общего замысла Бэббиджа. Но после десяти лет упорного труда над созданием разностной машины Бэббидж решил отказаться от дальнейшей работы над ней и переключился на куда более смелый изобретательский проект под названием «аналитическая машина».

Аналитическая машина Бэббиджа во многом была прототипом современного компьютера. В отличие от разностной машины, материальная структура которой ограничивала ее деятельность определенными видами вычислений, аналитическая машина должна была быть по-настоящему программируемой: в зависимости от получаемых команд один и тот же физический механизм мог проводить любые математические операции. В современных терминах ее программное обеспечение было независимым от «железа». Более того, машина в ходе вычислений могла изменять план действий в зависимости от результатов промежуточных вычислений – в сущности, выносила суждения на основе логики «если – то» (сегодня это называют условным переходом). Наконец, архитектура аналитической машины была очень похожа на архитектуру современного компьютера: у нее были «закрома» (память), «мельница» (процессор), устройство ввода, позволявшее загружать программы, и устройство вывода, печатавшее результаты. Устройство ввода прочитывало программу-инструкцию с перфорированных карт, в точности как современные компьютеры до конца семидесятых годов XX века. Бэббидж позаимствовал идею перфокарты у французских ткачей: в 1804 году Жозеф-Мари Жаккар изобрел полностью автоматический станок, который самостоятельно ткал различные узоры в зависимости от того, какую последовательность перфокарт в него вставляли.

Бэббидж работал над проектом аналитической машины в 1836–1840 годах и все это время тщетно пытался добиться государственной поддержки своего изобретения. В тот же период Ада пережила нервный срыв, вышла замуж за родовитого, но довольно бесхарактерного землевладельца, который впоследствии стал графом Лавлейсом, родила троих детей, пережила еще один нервный срыв, увлеклась модным месмеризмом и френологией, усердно обучалась игре на арфе и продолжала изучать математику. Поскольку ей наконец было позволено увидеть портрет своего печально знаменитого отца и прочитать его стихи, а мать рассказала ей о его вероятной кровосмесительной связи и других преступных экспериментах, Ада задумала искупить наследие Байрона посредством науки. «Я поставила себе цель возместить человечеству его гениальность, направленную во зло, – объявила она. – Если он передал мне какую-то долю этой гениальности, я использую ее на выявление великих истин и принципов. Я думаю, он завещал мне эту задачу!» Мысль о гениальности, которую она неизбежно унаследовала, увлекала Аду все сильнее и сильнее.

Но как же ее выразить? Как явствует из переписки графини Лавлейс, Ада, несмотря на давние занятия математикой, так и не овладела самой элементарной тригонометрией (в отличие от своей близкой подруги Мэри Соммервиль, которая уже успела сделать оригинальный вклад в математику). Она понимала, что если хочет воплотить свою идею и возместить миру ущерб, нанесенный отцом, нужно углубить свои знания. И тогда она принялась за розыски «желанного математика, великого неизвестного» и в конце концов обратилась к Огастесу де Моргану, первому профессору математики из Университетского колледжа в Лондоне. Два года де Морган пытался учить Аду по переписке (он хотел познакомить ее с основами математического анализа), однако больших успехов она, похоже, не достигла. В письме де Моргану от 27 ноября 1842 года она признает, что одиннадцать дней подряд безуспешно решала задачу, сводившуюся всего-навсего к тому, чтобы подставить в уравнение простое математическое выражение. С точки зрения Ады, алгебраические выражения даже в таких ученических примерах были неуловимы, словно «феи и призраки».

Только тогда, уже в 27 лет, Ада наконец обрела свою великую цель, на которой и сосредоточила все свои разрозненные устремления и, как впоследствии оказалось, обеспечила себе посмертную славу. За два года до этого Бэббидж устроил первую и единственную публичную демонстрацию своих чертежей аналитической машины. Дело было на научной конференции в Турине, куда Бэббиджа пригласили как почетного заграничного гостя. Среди участников конференции был капитан Луиджи Менабреа, молодой военный инженер, которому предстояло стать первым премьер-министром объединенной Италии. Во время доклада Бэббиджа Менабреа делал заметки и в 1842 году опубликовал статью на французском языке под названием «Набросок аналитической машины». Статья попалась на глаза одному ученому другу Ады, и тот предложил ей перевести ее для публикации в каком-нибудь британском научном журнале. Ада отнеслась к проекту с огромным энтузиазмом. Она сообщила о своих занятиях Бэббиджу и по его совету присовокупила к переводу некоторые собственные соображения.

Предложение Бэббиджа было очень смелым по двум причинам. Во-первых, в те времена женщины практически никогда не публиковали научных статей. Во-вторых, Ада не была профессиональным ученым – зато была графиней, светской львицей, дочерью самого популярного литератора того времени. Бэббидж неустанно, но безуспешно пытался себя рекламировать, и при мысли, что Ада станет его «голосом» во всем, что касается еще не созданной и не нашедшей финансирования аналитической машины, его переполнял энтузиазм, ведь графиня Лавлейс вращалась в самом высшем обществе. Он даже предложил послать экземпляр ее комментариев лично принцу Альберту.

Бэббидж обеспечил Аде всяческое содействие – не просто объяснил ей, как работает его детище, но и снабдил собственными формулами и схемами. От Ады требовались лишь поэтические метафоры. Она сделала упор на то, что программировать аналитическую машину можно будет с помощью перфокарт, как и автоматические французские ткацкие станки, и писала, что машина «сплетает алгебраические узоры подобно тому, как станок Жаккара ткет листья и цветы». Ада привела несколько примеров программ, которые машина сможет исполнять. Все они, кроме одной, были придуманы Бэббиджем много лет назад, однако, как он подчеркивал впоследствии, «выбирала их она самостоятельно».

Единственный оригинальный пример из заметок Ады относился к вычислению так называемых чисел Бернулли. Эти числа, о которых впервые написал швейцарский математик Якоб Бернулли в XVIII веке, участвовали в старых методах расчета навигационных таблиц. Бэббидж сообщил Аде формулу для их вычисления, и она принялась за работу, чтобы показать, как разбить задачу на простые формулы, которые затем можно было бы закодировать в качестве команд для машины Бэббиджа. Но поскольку элементарной алгеброй Ада владела неуверенно, ее труды не принесли плодов. «Я в большом огорчении из-за этих чисел: это настоящее болото и сплошная путаница», – писала она Бэббиджу, который в результате проделал алгебраическую часть самостоятельно, «чтобы избавить леди Лавлейс от хлопот», как выразился он в автобиографии, написанной уже после смерти Ады. Затем Ада составила для Бэббиджа «Таблицу и схему», по форме похожую на таблицы самого Бэббиджа, где было указано, как каждую формулу можно ввести в машину. Результат ее трудов, который ее муж лорд Лавлейс старательно вычертил тушью, был опубликован в августе 1843 года. Эту прото-программу (которая в довершение образа содержала два-три прото-бага) и стали впоследствии выдвигать в качестве доказательства, что Ада была основоположницей программирования.

К моменту завершения работы над ней аннотация Ады разрослась страниц до сорока – более чем вдвое длиннее самого перевода, который она должна была дополнить и украсить. Хотя Ада описала общую архитектуру аналитической машины, всякого рода механика ее явно не заботила. Зато Ада выдвинула целый ряд философских соображений. Она предположила, что машина Бэббиджа выходила за пределы царства чисел, поскольку в теории могла оперировать любыми символами, не только цифрами. Вероятно, писала она, аналитическая машина сможет создавать «на научной основе изысканные музыкальные пьесы любой сложности и продолжительности». Ада отмечала, что работа машины обеспечит связь между материей и ментальными процессами. Однако она подчеркивала, что машина, в отличие от человеческого разума, не может считаться по-настоящему умной: «Аналитическая машина никогда не сможет претендовать на создание чего-то нового. Она сделает лишь то, что мы сумеем ей предписать». Пройдет больше ста лет, и Алан Тьюринг в своей провидческой лекции об искусственном интеллекте назовет это банальное на первый взгляд высказывание «Аргументом леди Лавлейс». Этот аргумент упускает из виду лишь возможность, что машина наподобие машины Бэббиджа сумеет сама менять полученные инструкции – в сущности, учиться на собственном опыте до тех пор, пока не получит возможность совершить нечто одновременно интеллектуальное и неожиданное – ну, например, поставить мат чемпиону мира по шахматам.

Сомнительно, чтобы идеи, высказанные в примечаниях, Ада «создала» сама, кроме, пожалуй, совсем уж спекулятивных. Судя по переписке, по всем научно-техническим вопросам, даже пустячным, она советовалась с Бэббиджем. Бэббидж, со своей стороны, имел все резоны поддержать легенду, что все сделала Ада: тогда ее заметки не просто становились более действенным средством пропаганды аналитической машины, но и позволяли Бэббиджу избежать ответственности за особенно смелые заявления Ады, создав впечатление, что с ним не советовались. Что же касается другой части проекта Ады, собственно перевода статьи Менабреа, то тут все впечатление испортила весьма досадная ошибка, заставляющая сильно усомниться в математическом профессионализме Ады. Из-за опечатки во французском оригинале вместо «le cas n = ∞» получилось «le cos. n = ∞». Ада не сообразила, что это ошибка, и поняла фразу буквально – «когда косинус n = ∞», это очевидный нонсенс, поскольку косинус может принимать значения от –1 до +1.

Ада несказанно гордилась этой работой, которую стала называть «мое первое дитя». Публикация перевода и комментариев сильно укрепила веру Ады в собственный незаурядный интеллект. «Настроение у меня прекрасное, – писала она Бэббиджу, – поскольку я надеюсь, что еще год занятий сделает меня настоящим аналитиком. Чем больше я учусь, тем меньше могу сопротивляться убежденности в своей гениальности. Думается, мой отец достиг (и мог бы достичь) в поэзии далеко не таких вершин, каких я достигну в математическом анализе (и метафизике), поскольку эти два начала во мне неразделимы». Следуя своей страсти к феям и призракам, этим столпам, на которых зиждутся все фантазии расцвета викторианской эпохи, Ада уговаривала Бэббиджа сделаться ее «эльфом-наставником». Это предложение Бэббидж отклонил. Публикация комментариев Ады не стала такой сенсацией, как он рассчитывал. Научное сообщество не пало перед ними ниц. Государственного финансирования аналитическая машина так и не дождалась. Хотя Бэббидж посвятил оставшиеся 28 лет своей жизни рекламе и совершенствованию своего прото-компьютера, машина так и осталась в чертежах.

Больше всего пользы публикация комментариев принесла репутации самой Ады. Леди Лавлейс разослала экземпляры статьи своим светским приятелям, в числе которых были актер, драматург и историк искусства, и получила восторженные (и несколько недоуменные) отзывы. Сочетание научных достижений, действительных или мнимых, но в любом случае столь редких для женщины, и звездной славы наследницы Байрона сделали леди Лавлейс объектом пристального внимания публики. В 1844 году лондонское общество взбудоражили слухи, что именно она стала анонимным автором сенсационной книги «Рудименты естественной истории Вселенной» (Vestiges of the Natural History of Creation), которая предвосхитила Дарвина, поскольку изобразила людей как продукт эволюции Вселенной, управляемой законами природы. Нет, эту книгу написала не Ада. Более того, она до своей кончины не успела выпустить больше ничего существенного, кроме неудачной статьи с обзором работ по животному магнетизму. Недостаток производительности резко контрастирует с размахом ее честолюбия. Среди свершений, на пороге которых она, по своему мнению, стояла, самым фантастическим было создание «дифференциального исчисления нервной системы» – ни более ни менее как математической модели того, как мозг порождает мысли.

Друзьям и родным подобные претензии представлялись порождением мании величия. «Надеюсь, такая самооценка не приведет ее обладательницу в сумасшедший дом», – говорила леди Байрон о бредовом самолюбовании своей дочери. Ада, как и ее отец, была подвержена резким перепадам настроения, не оставлявшим ни малейшей возможности надолго сосредоточиться на чем-то одном. Помимо периодических нервных срывов Аду мучили самые разные тяжелые симптомы – в том числе расстройства пищеварения, приступы тахикардии и астмы, а также какая-то болезнь почек. От всего этого в те годы была одна панацея – опиум в виде либо лауданума (спиртовой настойки опиума), либо только что открытого морфина. Ада не могла достичь даже подобия душевного покоя без «опиумной системы». Как-то раз у нее было видение – она была солнцем, вокруг которого вращались планеты.

Никакого «дифференциального исчисления нервной системы» у Ады не получилось. Однако увлечение электричеством как источником нервной энергии привело ее к знакомству с Эндрю Кроссом, чудаковатым ученым-любителем, который, как считается, послужил прототипом доктора Франкенштейна из романа Мэри Шелли. Результатом стала внебрачная связь с его сыном Джоном. Кроме того, Ада во всем потакала своему байроническому аппетиту к запретным удовольствиям и играла на скачках. Много говорилось о том, что Ада была главой кружка таких же азартных любителей скачек и в этом качестве разработала математическую систему беспроигрышных ставок. Если это так, то перед нами очередное доказательство ее математического невежества, поскольку проигрывала она на ипподромах астрономические суммы. Чтобы выплатить долги, она заложила фамильные бриллианты; леди Байрон тайно выкупила их, и Ада заложила их снова. Неудержимая страсть к скачкам не оставила ее и после того, как у нее нашли рак матки. Когда тяжелое кровотечение приковало Аду к постели, ее навещал Чарльз Диккенс, который читал ей отрывки из ее любимой книги «Домби и Сын». Умерла Ада Лавлейс после долгих мучений в 36 лет.

На днях я просматривал некоторые из множества веб-сайтов, прославляющих Аду, и наткнулся на утверждение, что «на могилу Ады ходит больше паломников, чем на могилу Байрона». Доказать это трудно, поскольку Ада перед смертью попросила похоронить ее в семейном склепе Байронов в Ноттингеме, рядом с отцом. На том же сайте Аду назвали «первым хакером», видимо, в отчаянной попытке придать хоть немного благородства занятию, которое в наши дни считается откровенно грязным. Книги об Аде изобилуют неверными выводами. Ее первый биограф Дорис Лэнгли Мур была специалистом по Байрону и практически ничего не знала о математике. Она пишет, что «пытливые письма» Ады к Огастесу де Моргану были полны «вопросов, рассуждений, возражений», что Ада заполняла «целые страницы уравнениями, задачами, решениями, алгебраическими формулами, словно колдовскими каббалистическими символами», тогда как на самом деле Ада просто проходила вводный курс математического анализа как ученица. (Приятным исключением стала Дороти Стейн, второй биограф Ады: она резко противопоставила грандиозность претензий Ады скромности ее талантов и скудости ее наследия.) Сэди Плант, университетский преподаватель из Англии, в своем киберфеминистическом манифесте «Нули + Единицы» (Plant, S., Zeros + Ones, 1997) как ни в чем не бывало пишет об «аналитической машине Ады», нарушая права настоящего изобретателя первого компьютера – Бэббиджа. Само собой, «проницательность Бэббиджа не шла ни в какое сравнение с пророческим даром Ады», пишет Плант.

Следующая биография Ады – «Невеста науки» Бенджамина Вулли (Woolley, B., Bride of Science) – оценивает ее достижения более трезво. Автор признает, что «Ада не была великим математиком» и «вероятно, не обладала достаточными математическими познаниями, чтобы написать комментарии к статье Менабреа без помощи Бэббиджа». Однако Вулли делает упор не на технической одаренности Ады или ее отсутствии – возможно, потому, что сам он не ученый, а писатель и тележурналист, – и подыгрывает ее байронической самовлюбленности, прославляя ее как представителя «поэтической науки». Ее лирические сравнения, самое известное из которых – уже упоминавшееся уподобление алгебраических закономерностей тканым узорам на станке Жаккара – дали ей возможность «возвыситься над техническими подробностями выдающегося изобретения Бэббиджа и явить миру его подлинное великолепие».

Но если Ада Лавлейс не изобретала компьютерное программирование, можно ли сказать, что сам компьютер изобрел Чарльз Бэббидж? Биография Ады, которую написал Вулли, делает далеко идущие выводы из того, что Бэббидж так и не построил свою аналитическую машину. Вулли утверждает, что все дело не в чудачестве и перфекционизме Бэббиджа и не в несовершенстве инженерной науки того времени, а в том, что викторианский мир попросту не был готов к появлению компьютера. «Все области жизни, государства и промышленности, которые в дальнейшем преобразил компьютер – телекоммуникации, административная деятельность, автоматика – в те времена, когда Ада переводила и комментировала статью Менабреа, еще, в сущности, отсутствовали, – пишет Вулли. – Когда сто лет спустя возник электронный компьютер, его изобретатели почти ничего не знали ни об Аде, ни о Бэббидже».

Вулли прав лишь отчасти. Да, в жизни XIX века для компьютеров еще не было заметной практической роли. Потребность в них в полной мере начала ощущаться лишь во время Второй мировой войны, когда без них оказалось невозможно взломать вражеские шифры. Тогда основным поставщиком идей стал Алан Тьюринг. Однако Тьюринг знал о трудах Бэббиджа, и его представления об универсальной вычислительной машине были очень близки к представлениям Бэббиджа. Первые цифровые компьютеры, возникшие в начале сороковых, – английский компьютер «Колосс» из Блетчли-парк, где благодаря гению Тьюринга был взломан фашистский код «Энигма», ЭНИАК (ENIAC, Electronic Numerical Integrator and Computer) из Пенсильванского университета, гарвардский «Марк I» компании IBM – в сущности, были машинами Бэббиджа.

Остается открытым вопрос, кто был первым программистом. Если Ада Лавлейс выбывает из соревнований, логично предположить, что эта заслуга также принадлежит Бэббиджу, ведь он и в самом деле написал для своего гипотетического компьютера несколько программ. Но мир всего того, что можно запрограммировать, не исчерпывается компьютерами. Если программировать – это создавать набор закодированных команд, заставляющих автоматическое устройство исполнять ваши приказания, то первым великим программистом был Жозеф-Мари Жаккар, тот самый француз, который в начале XIX века начал применять перфорированные карты, чтобы заставить автоматические станки ткать парчу со сложными узорами. Сам Бэббидж признавал, что Жаккар был его предшественником, и когда рассказывал о концепции аналитической машины на конференции в Турине, показал слушателям вытканный шелком портрет Жаккара, созданный на ткацком станке: на его программирование потребовалось целых 24 тысячи карт. Это длинный код даже по современным меркам.

Стоит ли удивляться, что первые программы предназначались не для переработки больших чисел и объемов информации, а для создания красивой парчи? Или что первый действующий компьютер состоял не из механических комплектующих и не из вакуумных трубок, а из безработных цирюльников? Таковы были разнаряженные, суетные предшественники компьютерной эпохи – эпохи, первым идеологом которой стала нервная молодая женщина, дочь поэта, считавшая себя феей.