В средоточии хаоса

Никола Пуссен (французский художник, 1594–1665), «Похищение сабинянок», 1634–1635.

Холст, масло, 154,6×209,9 см, Метрополитен-музей, Нью-Йорк

Сигнал дан. Ромул, стоящий на пороге храма, только что поднял полу своего красного одеяния. По площади прокатилась волна насилия.

Рим пока еще только гарнизон. Его солдатам нужны женщины, которые обеспечат им потомство. Сабиняне благоразумно отказались от их брачных предложений, так что римляне решили самостоятельно захватить тех, кого пожелают. Пригласив соседей на игры, они решительно вырывают у них дочерей, сестер, жен: это похищение, коллективное, плановое, решительное.

Мы и не должны проникать в такую картину. Здесь есть место только для урока, который Пуссен намерен нам дать: великолепный мастер, он располагает своих персонажей как аргументы, подчиненные логике его речи. Пространство картины – это пространство театральной сцены. Суть сцены легко расшифровать, отойдя на некоторое расстояние от полотна.

Пуссен показывает оружие, но крови нет. Ужас момента холодно вписывается в графический язык тел, созданных на основе античных статуй. В пространстве ужаса или яростного бегства эти тела создают перемешанную, запутанную массу, в которой поначалу нелегко разобраться. Большая часть нижней половины полотна заполнена кричащими женщинами, лязгающим оружием, рыдающими детьми и стонущими стариками: сколько фигур, столько вариаций на тему отношения к пространству и, главное, друг к другу. Руки, лица, взгляды, движения ног и изгибы торсов, случайно сложившиеся в результате насилия пары, мучительная мольба – все они связаны между собой, как растянутые звенья цепи, готовой вот-вот лопнуть.

Преодолев первый шок, мы убедились в разительном контрасте между главной сценой и нейтральностью декора. Суровая простота архитектуры особенно понятна, поскольку она противостоит ужасающему хаосу действа, совершенного людьми. Рядом со смятением и шумом настоящего в картине присутствует бесхитростное благородство зданий, которое сопротивляется хаосу и остается неизменным. Но не только. На карту поставлено будущее. Все это лишь прелюдия к единственно важному, тому, что только и имеет значение – к построению Рима. Светлая фигура рвущегося вперед коня говорит о мощнейшей жизненной силе и грядущих победах Вечного города.

Столкновение фигур образует лишь гигантское, ужасающее месиво… В неудержимом порыве, порожденном жестом Ромула, волна увлекает фигуры вправо, словно история, пишущаяся в спешке на наших глазах. А в центре битвы – пустое, незаполненное пространство. Молчание. Поскольку Рим еще не занял свое истинное место в истории, картина, в определенном смысле, еще не имеет четко установленного центра. Ее ось остается подвижной, неопределенной, пространство пронизывают молнии, которые позволяют догадываться о том, что будет дальше: сияющий треугольник мечей как обещание чистой геометрии, пятна чистого синего цвета одежд сабинянок. Тонкая рука одной из них вытянута к яркой чистоте небес. В самом низу в ужасе смотрит вверх старуха – ей больше ничего не остается. Она выключена из общего действа, из всеобщих страстей, она символизирует постоянство духа. Необходимость сострадания. И, благодаря своим преклонным годам, память народов.

Живое сердце картины

Анри Матисс (французский художник, 1869–1954), «Счастье существования», 1905–1906.

Холст, масло, 175×241 см, Фонд Барнса, Мерион

Раю нечего больше предложить. Его прежние образы уже не годятся, потому что больше уже не нужно воображать, а тем более надеяться. Рай принадлежит не прошлому и не будущему, а этому миру. Он не потерян, его не нужно отвоевывать, он здесь, на наших глазах. В подстрекающих воображение изгибах линий, неожиданных находках, в мирном сладострастии персонажей Матисс играет с противоположностями и вмешивается лишь затем, чтобы примирить их. Он жонглирует ощущениями, сумасшедшей интенсивностью цветов и беспечностью линий. Он обволакивает их радостной сладостью. Дает им свободу жить так, как они хотят.

Рисунок описывает реальность тел не больше, чем реалистичность растительности. Он скорее передает темп их движений, временную медлительность их перемещения в пространстве. Руки тянутся, лица наклоняются. Фигуры отдаются ритму окружающей их природы. Мы знаем этот пейзаж, хотя никогда его не видели. И знаем, что нигде мы не увидим его точно таким же. Некогда, давным-давно (а может быть, это было вчера) мы ощутили нечто, подобное ликованию. И не забыли это ощущение. Это было в другой жизни. Матисс позволил нам увидеть это с невероятной, чудесной четкостью. Вся картина плавает между сном и бодрствованием.

Это пробуждающийся мир. Новое утро. И все начинается с самого начала. Персонажи в центре образуют круг: вот они открывают для себя и воспроизводят детство танца. Снова возникает образ гармонии и вечности. Одна из фигур слева поворачивается к внешней стороне круга. Она приглашает остальных присоединиться к их группе? Возможно, она позволила себе поддаться искушению покоя или одиночества… Тем не менее благодаря ей круг открывается окружающему миру. Овал, более пригодный для жизни, чем абсолют круга, принимает в себя внутреннее напряжение, приноравливается к рывкам, а потом сопротивляется им и вновь обретает свое движение. Каждый сможет присоединиться к этому счастливо несовершенному кругу.

Счастье Матисса не имеет геометрической формы. Художник хочет видеть его человечным, порой даже граничащим с несообразностью. Он рискует, сочиняет, исправляет, поправляется, отвлекается. Вот он задремал. Каждый шаг заставляет его рождаться или исчезать. Но круг в центре картины – это его бьющееся сердце.

Без сомнения, природа никогда не была более чистой и свежей, как в картине «Счастье существования». И при этом – и здесь нет никакого противоречия – более изощренной. Потому что мир Матисса лишен невежества. Он наполнен воспоминаниями и реминисценциями, он стал мудрым благодаря всему, что испытал. Под вымышленным обликом пастуха с его козами, под образами невинных, обнаженных, одиноких одалисок и откровенно слившихся пар скрыта память о мире античности, о гармонии истоков или о том Востоке, о котором когда-то мечтали одинокие горожане… О времени, когда Венера, выйдя из вод, сдержала обещание богов подарить миру красоту, любовь и культуру. А природа еще звенела от первых чистых звуков флейты. В результате глаз позволяет себе обольщаться и увлекаться, лишь иногда на секунду оказываясь в одиночестве, в пустоте. Удивляясь едкой свежести зеленого цвета, силе красного, внезапно улавливая ритм собственного дыхания. Новая эмоция. Сердце бьется чуть сильнее, нет, слишком быстро. Но спокойствие скоро возвратится.