Я люблю тебя

Я чуть не упала в обморок, услышав, как французы говорят: Je t’adore. Я училась в старших классах и тут же представила себе высоченные каблуки, мартини и французские поцелуи. Но, честно говоря, когда выросла, то поняла, что я тебя люблю звучит романтичнее, чем страстное Je t’adore. Осознанная любовь, любовь, испытанная временем, – чувство потрясающей силы, от которого перехватывает дыхание.

Я люблю тебя – не то же самое, что я люблю твое хихиканье и таинственное выражение лица или как на тебе смотрится белье. Это – даже если у тебя появился второй подбородок, тебя тошнит после ужина в тайском ресторане, и ты страдаешь от неуверенности в себе, и кричишь на детей, и не можешь начать лучше относиться к моей маме или попросить повышения, я все равно люблю тебя.

Глядя на пары, которые долгие годы состоят в отношениях и знают друг друга достаточно хорошо, я каждый раз поражаюсь, что несмотря на все обиды и ошибки, они все еще могут говорить друг другу «Я тебя люблю» и именно это иметь в виду. Это эмоциональное великодушие называется щедростью. Быстрое, неосознанное, а иногда и нежеланное прощение – двигатель семейной жизни.

Мы прощаем: своих родителей за ошибки на наш счет, за то, что они видят одни вещи и не замечают других, упускают важное. Своих детей, когда они не оправдывают наших ожиданий, пугают своей несамостоятельностью и одновременно взрослением и когда вырастают и забывают нам звонить. Самих себя – за то, что добились меньшего, чем планировали в молодости, мечтая о космосе и олимпийских медалях. Все эти маленькие изъяны, в них, в нас – каждый день и час – нужно понять и простить. И мы это делаем. Мы любим и любимы. Правда, совсем не так, как мы думали.

Осознанная любовь, любовь, испытанная временем, – чувство потрясающей силы, от которого перехватывает дыхание.

От родителя – подростку: я люблю тебя – не значит я люблю чувство собственной ценности от того, что сегодня был отличным родителем. Это – я люблю тебя с тех пор, как я вытолкнула тебя из своей утробы – несмотря на клубную музыку и ежедневную стирку. И в тот день, нам нужно было срочно поехать в Бриджит, ты ворчал на меня с пассажирского сиденья, словно я твой водитель. Все равно я люблю тебя.

От брата к брату и сестры к сестре: я люблю тебя – это не мне нравится, как мы понимаем и поддерживаем друг друга и помним про дни рождения друг друга. Это – даже если мы не сходимся ни по одному вопросу – даже споря, кто должен быть президентом страны и где покупать сэндвичи, если не так уж часто звоним друг другу, я все равно люблю тебя.

От женщины средних лет своей матери: я люблю тебя – это не я люблю, что у нас сходятся вкусы в одежде и в воспитании детей. Это – когда при каждом разговоре она говорит, что Джоан Дженнинг слышала выстрелы, и спрашивает, не знаю ли я, что сказал Марк Кьюбан в сериале Shark Tank, или почему твой аватар на Netflix – это фиолетовый енот. Мы делаем вид, будто снова полетим вдвоем в Калифорнию, хотя обе знаем, что прошло уже пять лет и мы не сядем вместе в один самолет – все равно я люблю тебя.

Или умирающему родителю – в моем случае отцу. Я люблю тебя – это не я люблю твои классные советы по работе или твою прямоту. Это – хотя, ты сказал, что чувствуешь себя лучше, когда я причесала тебя, положила таблетку под язык, промыла твои зубные протезы под струей воды и поменяла памперс, я все равно умоляю тебя: не уходи – или, если ты все-таки должен это сделать, открой глаза хотя бы еще раз. А ты уходишь. И я слышу твой голос на автоответчике – ты спрашиваешь, сможем ли мы поиграть в настольные игры. Я люблю тебя несмотря ни на что.

Быстрое, неосознанное, а иногда и нежеланное прощение – двигатель семейной жизни.

Когда эти слова впервые сказаны, между двумя людьми возникает энергия.

Десять тысяч фраз спустя – повод для удивления.

Последний раз – в него вы снова и снова будете возвращаться в своих снах.

Никаких слов

Когда вы наблюдаете за чем-то виртуозным – как играет Стеф Карри или как моя подруга Кава буквально с закрытыми глазами дирижирует хором в Оклендской школе искусств, – есть ли смысл в словах? Вот для чего была изобретена мимика. А также поощрения, танцы, рукопожатия, объятия и эмодзи.

Речь, соединение слов в предложения, требует внимания. И пока мы думаем, как описать чувство, мы перестаем его по-настоящему испытывать. А ведь некоторые эмоции ты хочешь пережить полностью.

Именно поэтому после смерти Лиз мне не хотелось ни с кем разговаривать. Только сидеть и переживать. Чаще всего я прикрывала рот ладонью, закрывала глаза и качала головой. Последний месяц своей жизни она держалась благодаря оксидону и фентанилу, пытаясь дотянуть до Рождества, которое ей хотелось устроить по-своему: наслаждаться единением и испытывать благодарность, а не составляя списки и думая о еде. Потом Лиз ушла и телефон принялся звонить. За неделю мне позвонили с десяток человек, услышавших печальные новости и вышедших на связь.

За некоторых я переживала – потеря друга сближает, – но я им не перезванивала. Я пыталась позвонить своей подруге Джули, но что-то пошло не так, я закрылась, и чувствовала себя неестественно и глупо. Она сказала: Лиз активно боролась. Я ответила: по крайней мере, ей больше не больно. Джули сказала, что я была огромной отдушиной для Лиз. Эта беседа вышла трогательной, банальной и жалкой. Мы избавлялись от того, от чего не стоило избавляться. Но кому понравится окружающий ужас? И еще – это был телефонный звонок. Один человек говорит, второй отвечает. Вы не можете просто смотреть друг другу в глаза и молчать.

Но был и другой страх: что я перезвоню и буду говорить о Лиз недостаточно. Я замечала в себе и другие интересы, не связанные с ней, например, беспокойство о травме, полученной ее дочкой или о слишком откровенной переписке между подростками. Что, если я хоть на секунду отвлекусь от мыслей о покойной? Начну больше беспокоиться о переделке кухни или новой модели телефона? Как и все, я думала, мы бессильны выдержать хотя бы двухнедельную паузу горя.

И третья проблема. Лиз болела с 2009 года, окружающие были готовы к такому исходу. И они будут вставлять в свою речь ободряющие слова, говорить «ладно». Я ненавидела это слово, оно легко прилипало к губам. От слов «эти бедные детки» по коже бежали мурашки. И от логотипа «Чертов рак», идеально вписанного в квадрат инстаграма. Это игра для здоровых людей, ни один человек, болеющий раком, не говорит «чертов рак».

Речь, соединение слов в предложения, требует внимания. И пока мы думаем, как описать чувство, мы перестаем его по-настоящему испытывать.

Конечно, для своей любимой подруги, которую я потеряла, я подобрала иные слова. Я была обворована и выпотрошена. После того как мне надоели эти криминальные метафоры, я обратилась к религиозному словарю. Это грех. Это ад. Затем к океану с его волнами, такими огромными, без начала и конца. Потом лабиринт, гора, эпохи, катастрофа. Но ни одно слово и близко не отражало мои чувства. Отчаяние не поддается описанию. Спросите танцовщиков или спортсменов, художников или музыкантов, кого угодно, знающих силу тишины: иногда слова могут вызывать только смех и недоумение.

За год до смерти Лиз наши семьи встретились в Биг Скай, Монтана, где собирались неделю заниматься хайкингом, сплавляться по реке и ужинать за длинным столом. Лиз, как и всегда, поглощенная детьми, отслеживала их настроение, подмечала любое зарождающееся недовольство и заранее предотвращала скандал. Она была мировым экспертом по этим трем людям, знала их язык тела, как родной.

Однажды перед ужином, когда парни сидели на веранде, пили виски и говорили об Илоне Маске, мы с Лиз пошли погулять, и она рассказала мне: ей часто снится один и тот же сон. Сон о том, что будет, когда она умрет.

«Мы все здесь. Все мамы, которым пришлось уйти раньше времени. – Я дословно передала ее слова «пришлось уйти» Эдварду, когда мы ложились спать. – Это огромное место, как ангар для самолета. И мы ходим по стеклянному полу, через который можно наблюдать за своими детьми. – Как же велика ее боль – не узнать, что произойдет с ее малышами. – И есть только одно правило: вы можете сколько угодно смотреть на них, но вмешаться сможете лишь однажды».

Я кивнула. Я чуть не плакала.

Один человек говорит, второй отвечает. Вы не можете просто смотреть друг другу в глаза и молчать.

«И я присела. И смотрела. Я видела, как они плавали в бассейне с Энди, а потом вылезли и вытирались полотенцем. Я видела, как они прыгают на батуте и читают книги о Лемони Сникете. Видела, как Марго забывает дома тетрадь с домашним заданием. Видела Дрю, который не слушается своего тренера. Гвинни, которая изливала свои переживания в дневник. И каждый раз, когда я собиралась вмешаться, другая, более опытная мать наклонялась ко мне и останавливала меня. Не сейчас. Он сам справится. Она сможет. И так было снова и снова, до самого конца и мне никогда не понадобилось мое право вмешаться», – закончила она со слезами на глазах.

За не слишком долгую жизнь она сумела дать своим детям все, что помогло бы им справляться с трудностями, в детстве, в подростковом и взрослом возрасте.

«Я имею в виду: у них была душевная боль, сожаления, драки и сломанные кости, – она на секунду остановилась. – Они совершили множество ошибок, но я им не нужна. Мне никогда не нужно было им указывать или их останавливать. Я не говорила ни слова». Лиз взяла меня за руку, и мы двинулись обратно в дом, плечом к плечу. Под ногами хрустел гравий, а из-за двери, которую мы не закрыли, доносились детские голоса.

Но ни одно слово и близко не отражало мои чувства. Отчаяние не поддается описанию.

Раз в неделю я снимаю все украшения, надеваю безразмерный волонтерский плащ из полиэстера, прикрепляю к лацкану удостоверение и еду 5,3 мили в детский госпиталь. Я ставлю машину на парковку, поднимаюсь на лифте на третий этаж и вхожу в отделение интенсивной терапии. Примерно минуту мою руки в металлической раковине, наслаждаясь запахом мыла и звуком щетки, полирующей ногти. Я выхожу и иду в ясли, слушая маленьких детишек.

Иногда во всех трех комнатах спокойно. Около сорока младенцев мирно спят после операции на сердце или сложных родов. Некоторые недоношенные малыши по размеру даже меньше мешка с лекарствами, которые им дают, и лежат в прозрачных пластиковых кювезах. Некоторые остаются здесь на несколько месяцев.

За год, что я работаю волонтером, я ни разу не бежала на крик младенца дольше, чем одну минуту.

В самом начале я боялась обидеть мамочек. Конечно, мало кто захочет узнать, что их ангелочков держит на руках незнакомая женщина. И они обижаются. Некоторые справляются самостоятельно, финансово или эмоционально, они могут находится в отделении интенсивной терапии с малышом столько, сколько нужно, хоть месяцы. Но у большинства есть работа, куда им нужно вернуться, чтобы получать зарплату и страховку. У многих – старшие дети, им тоже требуется внимание, еда и помощь. А некоторые семьи живут так далеко, что могут приезжать сюда только через день. Некоторые мамы – сами еще подростки, они ходят в старшую школу или колледж. А некоторые – зависимы от наркотиков, и они никогда не возвращаются за детьми. Последние, возможно, больше всего мечтают о том, чтобы кто-то подержал на руках их малышей.

Хотя мне любопытны детали каждой ситуации, законы конфиденциальности запрещают предоставлять эту информацию волонтерам. Она не принесет никакой пользы ни детям, ни мне. И вообще, в большинстве случаев важно, не почему кому-то больно, а что ты для него делаешь.

Несколько недель меня обучала Бетти, сотрудница с большим стажем.

Бетти – маленькая женщина с кудрявыми седыми волосами и голубыми глазами. Уже тридцать пять лет она учит новеньких держать детей на руках, пеленать, купать и делать массаж. Она прекрасно разбирается в языке тела и знает все о тишине и комфорте. Она не смотрит на работу как на проект, не ждет прогресса или возможности отчитаться об успехах. Она здесь, чтобы помогать. Успокаивать. Достижения в отделении интенсивной терапии – материя тонкая.

Я держала малышей так, как мне показывала Бетти, обращая внимание на малейшие их движения. Я рассматривала завитки волос на голове – этот узор напоминал мне картину Ван Гога «Звездная ночь». Я вглядывалась в ручки, ножки и ноготки, изучала линии роста волос. Тоненькие губки станут пухлее, как у Клэр, или волосы, сейчас такие темные, на удивление посветлеют. И если я знаю, что не потревожу их, я убираю чешуйки сухой кожи с ушек.

За не слишком долгую жизнь она сумела дать своим детям все, что помогло бы им справляться с трудностями, в детстве, в подростковом и взрослом возрасте.

Свет приглушен. Медсестры перешептываются.

Мониторы издают равномерный звук. Детки отдыхают. Мой долгих вдох равен трем их вдохам.

Если дети не спят, они не смотрят на меня. Их взгляды зафиксированы на лампах или мобилях. Но на прошлой неделе мальчик с отекшей головой и шунтом около виска повернулся ко мне и не отвел глаз. Мы смотрели друг на друга, я старалась не моргать. Бетти, наблюдавшая за комнатами, подмигнула мне. Следующий час мальчик лежал у меня на груди. Мое сердце, теплота и любовь были направлены на него. Мы нуждаемся в прикосновениях – от рождения и до последнего дня.

«Тихая близость – вот все, что им нужно», – прошептала Бетти.

В большинстве случаев важно, не почему кому-то больно, а что ты для него делаешь.

Джорджия однажды спросила, а необходимо ли нам все время болтать по дороге из школы домой. Она была рада видеть меня, но не хотела активно это демонстрировать. Она и так говорила весь день, отвечала на вопросы взрослых и насмешки плохих мальчиков. К 15.45 ей не хотелось ничего, кроме как молчать и смотреть в окно.

В те дни, когда я дежурю в реанимации, тихая близость дается мне гораздо лучше. Мне становится гораздо меньше нужно для счастья. Я больше сосредотачиваюсь на внутренней жизни, чем на внешней. Мои движения спокойны, даже торжественны. И два человека – даже мама и подросток – могут понять друг друга без слов.