Я знаю

Я не могу рассказывать дальше, не упомянув мою подругу Лиз. Чтобы по-настоящему узнать ее, мне потребовалось 15 лет, но Лиз изменила все мое представление о жизни.

Я встретила ее в ночном клубе в Сан-Франциско в конце 90-х, когда мы с Эдвардом ходили на свидания и танцевали. На сцене выступала фанк-группа из 15 человек, они исполняли 17 хитов с такими названиями как «Леди ночь» и «Детка, дай то, что мне нужно». Лиз вошла под руку с Энди, лучшим другом Эдварда. Тонкая, как тростинка, в блестящем коротком платье – сразу же оценила ее стиль. Любой бы оценил. С Лиз было очень легко. Они с Энди приехали из Энсинитаса на свадьбу. Когда торжественная часть окончилась, они взяли такси и поехали встречать новую девушку Эдварда.

Лиз покровительствовала Эдварду. Три года она помогала ему в вопросах женской логики. Вместе они ездили в дорожное путешествие к озеру Тахо и проводили дни в горах, а ночи в дешевом казино «Хрустальная пещера», где дилер по имени Эрнест помогал им просаживать деньги. Они обсуждали политику и феминизм за кружками горячительных напитков в «Датском Гусе». Она делилась с ним подробностями своих свиданий, даже самых жарких. Поэтому не могла одобрить его новую девушку, не подойдя к вопросу серьезно.

К сожалению, я была не на высоте. Я перебрала. Из-за большого количества льда коктейли казались совсем крошечными, и потом, каждый субботний вечер я проводила словно последний в жизни. А еще я странно выглядела. Например, мини-рюкзачок – я купила его на суперраспродаже в Nine West и, надевая, думала: его уценили потому, что он был слишком маленьким. До смешного маленьким, словно за спиной я носила не рюкзак, а колоду карт. А еще я не очень хорошо танцую. Учитывая все это, наша встреча с Лиз прошла не совсем идеально.

На следующий день, во время бранча, пока я вливала в себя кофе, чтобы преодолеть пятый уровень похмелья, парни обсуждали что-то под названием EBITDA. Это было как-то связано с бизнесом Энди. А мы с Лиз выясняли, какое побережье лучше, Западное или Восточное (она жила и там, и там), и аспирантуру. Мой преподаватель по английской литературе оказался родом из Сан-Франциско, а ее – по государственной политике – из Дьюка. Мне нечем было поразить умную и начитанную Лиз. Официантка поставила на стол тарелку с французскими тостами, и разговор зашел о здоровье. Лиз вела беседу, а я поддакивала, словно разбиралась в проблемах, касающихся сельских районов. Я никогда не слышала о ГМО и не понимала, в чем разница между медицинской страховкой и медицинской страховкой Калифорнии. Эдвард подхватил тему, заметив, что идея Рейгана о социальной медицине станет началом социализма. Я вышла из закусочной, немного напуганная как политической позицией Лиз, так и сестринским отношением к Эдварду. Я так хотела произвести на нее впечатление, хоть какое-нибудь, поэтому прежде, чем мы расстались, я рассказала анекдот о мальчике, поймавшем свою мать за сексом с настройщиком пианино. Лиз сильно смеялась.

Когда стало ясно, что мы с Эдвардом вместе навсегда, мы с Лиз сблизились так же, как Эдвард с Энди. Вместе мы провели несколько выходных, в основном на чужих свадьбах. Я продолжала восхищаться ее стилем, она меняла образы с легкостью Линды Евангелисты. Ей шел любой цвет волос и любая стрижка – блондинка с каре или брюнетка со стрижкой боб. Я много болтала – она смеялась, а я любила ее смех. А еще она мило, по-девчачьи, любила Энди. Но спустя несколько лет не была уверена в перспективах нашей дружбы.

Я перебрала. Из-за большого количества льда коктейли казались совсем крошечными, и потом, каждый субботний вечер я проводила словно последний в жизни.

Я выросла в семье экстравертов, зависимых от личного обаяния, поэтому находила поведения Лиз любопытным, если не сказать странным. Она слушала больше, чем говорила, и задавала уточняющие вопросы скорее для того, чтобы помочь тебе высказать твою точку зрения, чем разобраться в вопросе самой. Разговорный стиль Энди, который бы мог легко вписаться в семью Корриганов, был более знаком. Плюс он рассказывал классные истории. Его компания по производству спортивных часов становилась все более успешной, но никто, включая Лиз, не мог добиться подробностей. Неужели Тони Хоук решил его поддержать? Когда они начнут выпускать часы для дайверов? Какие продажи в Европе?

Вот, что я знала про Лиз спустя пять лет: она не испугается отправиться в путешествие по пересеченной местности, зайти в продуктовый магазин с тремя детьми в тележке в час пик или заняться серфингом в январе. Я только раз видела ее с похмелья. Она очень красиво двигается. Не плюхается на диван, а садится на него. Она не звенит посудой, вместо этого аккуратно достает кастрюли и ставит их на плиту. Она всегда грациозна: когда играет в салки, ловит падающий маркер или бросает испорченную виноградину в раковину через всю комнату. Иногда, скучая по ней, я пытаюсь двигаться как она, даже если я складываю продукты в пакет.

Все вместе мы отправились в путешествие – Мексика, Колорадо, Монтана, Аризона. Четыре девочки, по две из каждой семьи, сидели сзади. Лиз оставила планирование развлечений для взрослых мне и Энди, мы отлично разбирались в покере и бизнес-ланчах в ресторанах. Сама же она сосредоточила внимание на детях – как организовать их сон и найти подходящую еду.

Я наблюдала за ней за ужинами и пыталась понять, что же она думает на самом деле. После ужина мы мыли тарелки и болтали на мамские темы – где найти для девочек правильное интеллектуальное окружение или просто перестать беспокоиться и отправить их в ближайшую общеобразовательную школу, как сделали наши родители. Мы обсуждали мужей, их работу и карьеру. Лиз рассказывала, какие книги прочитала и какие общественные движения поддерживала. Но ни слова не было сказано про любовь и разногласия, напряжение и проблемы в семье.

Когда Дрю, их третьему и последнему ребенку, еще не было и года, Лиз почувствовала странную боль в животе во время занятий йогой. Боль не проходила. Через несколько месяцев ее лучшая подруга Джессика настояла на том, чтобы Лиз пошла к врачу. МРТ обнаружило 13-сантиметровую опухоль в яичнике. Лучше ей уже не стало. Лиз боролась с болезнью 7 лет, посещая больницы в разных штатах. Двадцать пять врачей. 88 курсов химиотерапии. 88! И одна доза кетамина от сочувствующего врача, который хотел дать ей умереть спокойно.

Однажды утром, когда мы приехали ее навестить, я попросила разрешения сходить с ней на химию, и она согласилась. Мы взяли целую сумку журналов, бутылку воды и мягкую шляпу и поехали в центр на ее минивэне под музыку Foo Fighters. Когда мы добрались, она познакомила меня со всеми, точно как мой отец. За стойкой ресепшена стояла Джен, Тара на первом этаже. Мы остановились у ее любимого места у окна. Медбрат Джерри подошел к нам с результатами анализов: показатели лейкоцитов в норме. Лиз сказала, что у Джерри свадьба через три недели, и спросила о его размолвке с поставщиком. В больнице Лиз была совсем другой, она меньше помогала и больше руководила. По дороге домой я сказала ей, что своим отношением к персоналу она напоминает мне Грини. Казалось, на приеме самым важным должны были быть показатели белка в крови и онкомаркеры, но Лиз повернула ситуацию иначе. Ей больше были интересны сами люди – медсестры, врачи, она спрашивала об их жизни и о планах на будущее.

Я никогда не слышала о ГМО и не понимала, в чем разница между медицинской страховкой и медицинской страховкой Калифорнии.

Примерно год спустя мы снова поехали в больницу. Она все еще оставалась самым молодым пациентом в палате. После того как все бумаги были подписаны и процедура началась, она обернулась ко мне. «Не говори Энди, но, мне кажется, это не сработает, Келли». Я пыталась принять эту мысль, а она уже спрашивала Джерри о его семейной жизни. Это был первый большой секрет, которым она со мной поделилась.

Вот, что я знала про Лиз спустя пять лет: она не испугается отправиться в путешествие по пересеченной местности, зайти в продуктовый магазин с тремя детьми в тележке в час пик или заняться серфингом в январе.

Вместе мы отметили семь Дней благодарения. Наш последний ужин прошел так же, как и шесть предыдущих: с коктейлями и за просмотром спектакля, который сочинили и поставили наши дети. Постановка 2015 года называлась «С точки зрения животных» и была, по общему мнению взрослых, самой сильной и призывающей к сочувствию. Мы несколько раз вызывали девочек на бис и размахивали бумажными флажками – знаменем благодарности, как мы их называли. За обедом каждый называл кого-то, кому был больше всего благодарен в этом году, – тренер по бейсболу, пудель по кличке Ягненок, Лиз принесла его домой для детей; ученый, проводивший исследования в Аризоне.

После ужина, когда дети убирали со стола, а Энди с Эдвардом боролись с посудой, Лиз ускользнула ото всех и легла в кровать. Она держалась столько, сколько могла. Я пошла за ней. Я не боялась, я уже видела это раньше.

Мы знали, ей осталось недолго. За последнюю неделю из ее живота из-за асцита дважды удаляли по 10 литров жидкости. В последний месяц с Грини было то же самое.

Мы делали вид, будто смотрим, как Виола Дэвис разбирается с отделом полиции Филадельфии в сериале «Как избежать наказания за убийство», но через несколько минут Лиз отвлеклась от телевизора.

– Я хочу посмотреть постановку в следующем году, – сказала она.

– Я знаю.

У нее не было сил бороться. Она слишком устала и боль становится невыносимой. Лиз хотела бы умереть дома:

– Прямо здесь, в этой кровати.

– Тогда так и будет, – пообещала я.

Я плакала и целовала ее руки. Руки остались единственной ее частью, которая не болела. Так мы провели довольно много времени, плача и глядя друг на друга, пока я впервые не сказала вслух: «Я буду очень по тебе скучать». В первый наш вечер я и не догадывалась, что она станет для меня гораздо большим, чем просто подруга мужа. Я сказала это. Сказала, как я хотела узнать ее получше, – наши разговоры за последние два года были самыми важными и душевными за всю мою жизнь. Я сказала, что она удивительная, интересная и особенная. Незаменимая. А она – что я ей очень помогла и «сделала хорошую работу», будучи ее другом. «Спасибо, спасибо тебе, Келли». «Я так счастлива, что узнала тебя по-настоящему», – сказала я, пообещав, что буду рассказывать ее детям о ней так часто, как они этого захотят, до тех пор, пока буду жива и в здравом уме. Так она останется в их памяти. Мы обе плакали, и прежде, чем уйти, я трижды поцеловала ее в губы.

А спустя 2 недели, 12 декабря, она умерла. В своей постели, как и хотела.

Вскоре после этого я отправилась на благотворительную акцию в Сан-Франциско, чтобы побольше узнать о некоммерческой организации «Кэмп Кесем», лагере для детей, чьи родители столкнулись с раком. Эдвард был в командировке, и я поехала одна.

Двадцать пять врачей. 88 курсов химиотерапии. 88! И одна доза кетамина от сочувствующего врача, который хотел дать ей умереть спокойно.

Мероприятие проходило в неприлично роскошном клубе «The Battery». Стеклянный лифт поднимал гостей в пентхаус, где энергичный бармен с большими усами предлагал всем коктейли, сделанные, по его словам, из лучшей текилы. Подростки, гости лагеря, светились молодостью и искренностью. Они крутились в толпе гостей и благодарили за внимание. Текила согрела меня изнутри. И я побыстрее взяла второй бокал.

Программа началась с хорошо подобранной видеонарезки под гимн и закончилась призывом по возможности помочь детям. Я сидела рядом с директрисой лагеря, хорошо образованной женщиной с четкими принципами, которая раньше занималась консалтингом. Прежде чем успела остановить себя, я предложила стать волонтером в одном из кампусов этим летом. Например, я смогу вести секцию журналистики или помогать в главном офисе, писать что-то, что поможет распространять идеи по всему миру. Директриса дала мне iPhone и попросила записать свой номер и всю информацию.

Четыре месяца спустя, когда волшебство той ночи уже выветрилось из моей головы, я ехала на восток, в Гризли Флэтс, Калифорния, где 85 детей и 51 вожатый собирались провести 5 ночей в хижинах Леони Мэдоуз.

– Объясни мне еще разок, – попросил Эдвард, когда я позвонила ему из машины, – почему ты просто не пожертвовала деньги, как остальные?

– Виновата текила, – ответила я, хотя мы оба знали, что я сделала это ради Лиз. Это был мой способ стать к ней чуточку ближе.

На первом завтраке я пила кофе с каким-то молочным продуктом, который, надеюсь, никогда больше не возьму в рот, рядом с вожатым по прозвищу Малыш. Это был высокий и коренастый игрок в регби. «Здесь люди наконец все понимают, – сказал он, разрезая вилкой сразу четыре панкейка. – Месторождение сочувствия. Например, эти дети понимают непредсказуемость чувств. Одну минуту они смеются, вторую плачут, а на третью уже бегут играть с друзьями». Малыш кивнул в сторону подростков, разрисовывающих друг друга цветными маркерами. «Ну или делают друг другу татуировки. Нет последовательности чередования гнева и спокойствия. Это случайности, которые ходят по кругу».

У нее не было сил бороться. Она слишком устала, и боль становится невыносимой.

Вожатая с карими глазами и высоким хвостом положила руку на плечо Малышу и села рядом.

– Келли, это Куки, – представил Малыш, – она с нами на этой неделе.

– Привет. – Мы пожали друг другу руки.

– Куки заканчивает институт в июне, – поделился Малыш с гордостью. – А потом станет министром образования.

– По крайней мере, такой план, – добавила она.

– Мы как раз говорили о том, насколько зрелыми бывают дети, – сказал Малыш.

– Да, – согласилась Куки, – они взрослее половины тех, с кем я хожу в колледж. Слышали бы вы, что они нам говорят. Они приходят с таким количеством собственных мыслей, что, когда наконец раскрываются, ты слушаешь их с восхищением…

– Должно быть, нелегко всегда правильно реагировать.

– Мы не так уж много разговариваем. Иногда им нужно просто высказаться.

– Но они беспокоятся за других, – заметил Малыш.

– И тут нет места жалости. – Куки произнесла это так, как будто жалость было одним из самых грязных известных ей словечек.

Оказалось, мама Куки умерла от рака легких, когда девочке было 9. Она училась в начальной школе и занималась теннисом. Я выразила соболезнования, но слова девушки потрясли меня.

– Вот почему мне нравится быть с этими детьми, быть частью команды. Все понимают, что это значит. Знаешь, когда умирает мама или папа – их смерть становится частью твоей жизни. Иногда всей твоей жизнью, ведь каждый считает, что нужно выражать тебе сочувствие. И это определяет поведение – твоих учителей, тренеров, почтальона. Из-за этого дети чувствуют себя изолированными. Но только не здесь.

– Вчера во время вечерней беседы один мальчик заговорил об особенном взгляде. Он был на банкете в честь победы на школьном чемпионате по бейсболу, и все мамы смотрели на него тем взглядом. Им было его очень жаль, и все, чего он хотел, так это быть обычным ребенком, как и все остальные, – сказал Малыш.

– Ага, – Куки посмотрела на часы, – нам пора. У нас по плану драка едой в 10 на соседней площадке.

– Дети должны оставаться детьми, – объяснил Малыш, – особенно эти дети.

– Подождите секундочку, я хочу представить Келли Люси. – Куки взяла меня за руку и выискивала из сотни лиц нужное. – Вот она. Люси – гений!

Я пошла за Куки к Люси, двенадцатилетней девочке с тонкими чертами лица и фигуркой балерины. Она уже пользовалась тушью для ресниц и замазала прыщик тоналкой. Мы обе выглядели обескураженными. Прежде чем уйти, Куки сказала, что Люси хочет быть ветеринаром.

– Или педиатром, – добавила Люси.

Это почти одно и то же, подумала я.

Мы вышли на улицу и сели на террасе, вытянув ноги на еще влажную от дождя траву. Вскоре весь лагерь должен был собраться поблизости для утреннего приветствия.

– Так ты первый раз в Кесеме? – спросила Люси. – Я здесь уже седьмое лето подряд, – добавила она с гордостью.

Стараясь наладить контакт, я задала несколько глупых вопросов вроде: что бы ты взяла с собой на необитаемый остров?

– Лодку? – ответила она, пытаясь отыскать лазейку в моем вопросе. Я рассмеялась. – Мобильный на солнечных батареях и часы отца, – добавила она, прикасаясь к запястью. Люси носила их с пяти лет, когда отец умер от рака поджелудочной железы. «Все думали, что это простуда. Но к тому времени, как болезнь обнаружили, вылечить ее было уже невозможно».

Мы говорили об ее отце, его долгой и счастливой карьере в автомастерской в Напе и о том, как он любил музыку кантри.

– Я по-прежнему по нему скучаю. Но это нормально, – сказала она, поправляя волосы. – Нет ни одного неправильного способа чувствовать боль или хотеть того, чего не можешь получить. И ни одного правильного способа почувствовать себя лучше.

Знаешь, когда умирает мама или папа – их смерть становится частью твоей жизни. Иногда всей твоей жизнью, ведь каждый считает, что нужно выражать тебе сочувствие.

– А это часы моего отца. – Я засучила рукав и показала часы Грини. – Он умер в феврале. – Люси сжала мое запястье. – А еще у меня умерла подруга. Она была такая же молодая, как твой отец. С тех пор как я приехала сюда и вижу этих детей, я очень много думаю о ней и ее семье.

– Воспоминания… это так странно. Например, кто-то намазался солнцезащитным кремом… я почувствовала запах и сразу вспомнила – папа всегда мазал меня кремом, я часто обгораю… – Она замолчала, а потом добавила: – Или запах соленых огурцов. Папа обожал соленые огурцы.

– На прошлой неделе я чуть не расплакалась, – подхватила я. – Один парень пользовался дезодорантом Old Spice, и мне на секунду показалось, будто папа стоит рядом со мной.

– А что напоминает о подруге?

– Том Петти.

И тогда, когда первые дети начали спускаться к утреннему приветствию, Люси, которая, вероятно, знать не знала Тома Петти, провела невесомой рукой по моей спине и сказала то, что я мечтала бы услышать. Не «мне жаль», а «Я знаю». Есть ли что-то более целительное, чем общество другого человека?

Я спросила, считают ли ее друзья мудрой.

– Да. – Солнце светило ярко, Люси расстегнула куртку.

Я спросила, отличается ли общение в школе от общения в лагере – может, оно более поверхностое? «Не поверхностное, просто… не знаю… ограниченное, что ли». Не знаю, можно ли назвать «ограниченными» тех, кто рассказывает, как победить печаль.

– Они не всегда будут такими, – сказала я. – Мне пятьдесят. В моем возрасте всех ломает. Когда моя подруга Кэти была в твоем возрасте, ее отец ушел из семьи, и мама просто развалилась на части. С пятого класса Кэти знала, в какой день им нужно платить кредит. В старшей школе уже выписывала чеки. И ее выводило из себя, что все ей сочувствуют.

Воспоминания… это так странно. Один парень пользовался дезодорантом Old Spice, и мне на секунду показалось, будто папа стоит рядом со мной.

– Все в моем городе считают меня той несчастной девочкой, – пожаловалась Люси. – Ненавижу!

– У меня была еще одна подруга, Энн. Ее первый ребенок родился мертвым. – Я взглянула на Люси, чтобы убедиться, правильно ли она меня поняла. Девочка кивнула. – Примерно год с того момента, как это случилось, никто ни о чем ее не спрашивал. Ее муж, ее родители, ее друзья – все они считали, что сейчас она не готова ничего решать и делать. Она была просто в ярости.

– Ненавижу, когда со мной обращаются как с ребенком, – сказала Люси. – Не хочу, чтобы все делали всё за меня.

– Я знаю.

Люси встала. Вожатые заняли свои позиции перед толпой детей. Настало время утреннего приветствия.

Люси шла к другим детям, я смотрела на нее и представляла вечерние беседы, где они понимающе кивают друг другу: «я тоже» и «полностью согласен».

На следующий день я спросила у Куки:

– Как думаешь, пережившие горе люди испытывают более глубокие эмоции?

– За это приходится платить слишком большую цену, – сказала она со слезами на глазах. – Но да. Я так думаю.

Она рассказала о своем бойфренде. Они встречались несколько лет и собирались пожениться. Их взгляды на жизнь не были одинаковыми, но совпадали. Он знал, что даже взрослые люди говорят шепотом, пьют, спят или плачут в самое неожиданное время. Куки не могла бы представить себя с «обычным человеком».

Я улыбнулась, восхищаясь этой очаровательной, многое пережившей девушкой и ее взглядом на мир. Обычные люди, кому они нужны?

Примерно за год до смерти Лиз наша дружба стала особенной.

Угасая, Лиз делилась со мной всем: рассказывала, когда последний раз занималась сексом и когда хотела им заняться, сколько потратила на туфли, которые никогда не надевала; жаловалась на родственника, нарушающего ее планы; говорила, как тяжело ей стало ходить в туалет, как однажды кто-то предложил ей травку, и в глазах закона она могла считаться дилером, и какую вторую жену она хотела бы для Энди.

Она доверилась мне не потому, что я сама прошла химиотерапию, а потому что я меняла своему отцу подгузники в его последние дни, договаривалась с медсестрами и плакала на плече у ошеломленного фармацевта. Я рассказала ей об этом и о том, что после папиной смерти я забрала из больницы домой его вставную челюсть – я очень любила его улыбку. О том, как позволила другу заплатить за 500 печатных программок к похоронам, у меня не было сил спорить по этому поводу. О том, что иногда я чувствовала себя неловко оттого, насколько убивалась из-за Грини, – ведь ему было 84…

Чтобы узнать человека, требуется время, которого никогда ни у кого нет, или вместе застрять в лифте, или оказаться на войне. Мы «спрятались в окопе» и рассказали друг другу все. Вместе мы были осуждающими и стервозными, приходили в отчаяние и жили обычной жизнью. Иногда мы казались лучшими версиями самих себя и пробивали себе путь через самые сложные препятствия. Я счастлива, что смогла настолько хорошо узнать Лиз. Ты не сможешь быть любима, если не разрешить узнать себя по-настоящему.

Я обещала Лиз после ее смерти помнить ее разной. Смелой, решительной и одновременно неуверенной в себе. Помнить, как она выходила из себя и расстраивалась. Как Энди ухаживал за ней, и она его любила. Я бы очень хотела сказать ей, что во время каждого серьезного разговора стану думать о ней, о Куки и о Люси. О доказавших мне, что ты можешь быть сломлена и у тебя на сердце может быть тяжело, но ты останешься жизнерадостной и глубокой, а еще – как важно и полезно иногда просто сказать: я знаю.

После папиной смерти я забрала из больницы домой его вставную челюсть – я очень любила его улыбку.