Я не знаю

Впервые я встретилась с Мэри Хоуп, более известной как МХ, на тренировке по плаванию в июне 1978 года. Мне было одиннадцать, и, хотя она была на год старше меня, грудь у нее тоже еще не выросла. Одинаково плоские, мерзнущие в нейлоновых купальниках, мы мялись у стартовых тумб. Она казалась дружелюбной, но я держалась в стороне. МХ была настоящей пловчихой. Даже в шапочке. Я видела, как она делает сальто и бабочку. А я была обычной лентяйкой.

Следующим летом в христианском лагере на Чесапикском заливе я снова ее увидела. Она стояла в очереди на тетербол в розовых вельветовых шортах. Мама отправила меня в лагерь в старых спортивных штанах моего брата, и в тот момент я ненавидела ее за это. МХ помахала рукой – она даже запомнила, как меня зовут. Я улыбнулась, но понимала, что мы все равно принадлежим разным мирам.

Через десять лет я переехала в Калифорнию. Кроме МХ я там никого не знала. Если можно сказать, что знаешь человека, с которым плавала в бассейне и ездила в один лагерь. Сначала я звонила ей только по особым вопросам – например, где посмотреть авиашоу Blue Angels или как получить разрешение на парковку. Но МХ впустила меня в свой круг, и после нескольких ночей, проведенных вместе на Юнион-стрит, мы начали болтать регулярно.

Несомненно, МХ делала меня по всем статьям. Я не слышала будильник и ела сладкие хлопья на ужин, а она работа в Autodesk и получала 401 тысячу в год. Она жила со своим женихом, обходительным русским байкером по имени Лев. У нее была гардеробная и картотека. Она выщипывала брови и состояла в книжном клубе. Помню, однажды МХ готовила – небрежно опрыскивала лосось оливковым маслом – и болтала о пригородах Кармеля. Мне она казалась самой авторитетной из всех знакомых. На тот момент МХ было двадцать восемь.

Прошло несколько лет. Примерно в то же время, когда мы с Эдвардом влюбились друг в друга, они со Львом собирались пожениться. И мы созванивались с разных концов страны и делились новостями.

– На День благодарения мы едем знакомиться с моими родителями, – говорила я.

– Я перестала принимать противозачаточные, – отвечала она.

– Он переезжает ко мне.

– У меня задержка десять дней.

– Мы обручились.

– Мы беременны!

Стояло лето 2000 года. Расшифровали геном человека, Элиан Гонсалес воссоединилась со своим отцом на Кубе, Эл Гор собирался вступить на президентский пост, я вышла замуж, а МХ была молодым и перспективным профессионалом из Сан-Франциско, и беременность должна была изменить всю ее жизнь.

К концу первого триместра, примерно через неделю после того, как на экране аппарата УЗИ она увидела очертания ребенка, у МХ начались кровянистые выделения. Она поспешила к доктору. Сердцебиение не прослушивалось. Нужно было сделать «чистку», беременность замерла.

Гинеколог сказал, что ее яйцеклетка была «неидеальной», но МХ забеременела второй раз. Эта беременность закончилась так же спустя несколько дней после того, как МХ услышала сердцебиение. Другой врач объяснил МХ, что она «тот редкий случай», когда женщине сложно и забеременеть, и выносить ребенка. И все же спустя полгода она забеременела в третий раз. Об этом она рассказала только мне. Прошло 10 недель, МХ слышала сердцебиение, и мы отметили это событие по телефону. «В этот раз все получится», – сказала я. Восемь дней спустя ей делали УЗИ в полной тишине. Доктор каждый день видел такое количество женщин с проблемами, что даже не узнал ее.

Стояло лето 2000 года. Расшифровали геном человека, Элиан Гонсалес воссоединилась со своим отцом на Кубе, Эл Гор собирался вступить на президентский пост, я вышла замуж.

«Это все моя вина, – сказала она, когда мы пили чай на заднем дворике ее дома в Марине, бросая теннисный мяч собаке. – Что бы я ни делала, я все равно недостаточно здорова».

Она перестала пить алкоголь, каждый день по часу ходила пешком, спала 8 часов в сутки. Каждую неделю посещала сеансы иглоукалывания. Она показывала мне красные следы от какой-то процедуры с банками, которая должна была улучшить энергию Ци. МХ отказалась от повышения. Наконец, чтобы исключить любой стресс, стала работать на дому. Ничего не помогло.

«Ничего не помогает, и никто не может объяснить почему».

Спустя четыре года с тех пор, как МХ начала нелегкий путь к материнству, она познакомилась с женщиной-гинекологом, которая выслушала всю ее историю и сказала:

– Хочу сказать вам кое-что, прежде чем мы перейдем к вариантам, которые может предложить современная медицина. Вы имеете право остановиться. Никто не скажет, будто вы слишком быстро сдались.

Это был переломный момент.

– Та фраза, что мы может остановиться, дала нам возможность задуматься о других способах, сказала МХ.

С того момента она и Леон перестали терзать себя вопросом «почему?» и задумались об альтернативных вариантах.

Они рассмотрели вариант с донорством яйцеклеток. На первой консультации им вручили пухлый каталог возможных доноров. МХ понятия не имела, по каким параметрам должна выбирать. «Понятно, каждая женщина была полностью здорова. Поэтому я смотрела на все остальное. Должна ли я выбрать кого-то, похожего на меня? Или ту, на которую я бы хотела быть похожа? Должна ли я принимать во внимание, какой колледж она окончила, какие получала оценки или каким видом спорта занималась? Ведь там была собрана вся информация». После длинных выходных в Напе, долгих обсуждений и нескольких глубоких вдохов они решились на усыновление.

Адвокат по усыновлению посоветовал МХ первым делом сделать четырехстраничную цветную брошюру, в которой будет изложено, почему стоит выбрать именно их семью. Ее разошлют по всем клиникам, занимающимся подростковой беременностью, городским больницам и христианским женским общинам на территории Америки. Я сделала около двух сотен фотографий МХ и Леона. Они стояли, взявшись за руки, сидели на заднем дворике, пекли панкейки, гуляли с собакой. А потом мы вместе написали историю их жизни в самом выигрышном свете и в шести параграфах.

Мы едим здоровую пищу и регулярно занимаемся спортом. У нас прекрасные родители, отличное образование и свободная спальня, которая превратится в красивую детскую. Мы любим путешествовать, проводить время с семьей и читать. Мы много работаем, но все же не фанатично. В конце каждой страницы жирным шрифтом был записан телефон МХ. Пока Леон забирал шесть ящиков листовок, мы подписывали и клеили марки на 600 конвертов.

К ним начали поступать звонки: от подростков, которые даже не были беременными, от беременных девочек, просящих денег, от влюбленных старшеклассников, которые сначала просили сводить их на ужин в Denny’s, а потом звонили и сообщали, что решили оставить ребенка.

Спустя два года после рождения Джорджии и Клэр МХ позвонили из больницы на севере Калифорнии. Было воскресенье, и МХ собиралась в командировку в Германию. Родилась девочка. Ее биологическая мать встретилась с соц. работником и изучила кучу брошюр от потенциальных родителей. И она выбрала МХ и Леона. Они так и не поняли почему. «Это было нереально, – сказала МХ. – Я даже не поняла, что произошло».

Когда МХ и Леон приехали в отделение интенсивной терапии, медсестра по имени Кэрол в цветастом халате и красных тапочках взглянула на МХ и вернулась с ребенком на руках. «Это мамочка. Вот она. Твоя мамочка». Кэрол нашла палату для МХ и Леона, где они бы могли познакомиться с дочерью. МХ не верила в происходящее, дрожала от удивления и могла только повторять: «Привет! Привет!»

Должна ли я выбрать кого-то, похожего на меня? Или ту, на которую я бы хотела быть похожа? Должна ли я принимать во внимание, какой колледж она окончила, какие получала оценки или каким видом спорта занималась? Ведь там была собрана вся информация.

Когда я впервые взяла Элизу на руки, ей было всего 2 недели.

Я восхищалась ей и не могла подобрать слов: Элиза была ангелочком, чудом, совершенством. Если у нее изо рта выпадала соска, она поднимала визг, который я хорошо помнила по Клэр. МХ смеялась и засовывала соску обратно. «Я не знаю, в кого эта малышка, но одно могу сказать точно – она знает, как получить требуемое», – говорила МХ.

«Не знаю, в кого эта малышка?»… Джорджии не было еще и дня, а мы уже начали гадать, чьи черты она переняла. В роддоме нам сказали, что у нее мамины глаза и длинные пальцы ног – точь-в-точь как у папы. Но это была самая невинная и предсказуемая часть эйфории, связанной с родительством. Мы претендовали на каждую черточку своего ребенка. Она была наша, и каждая черта указывала на кого-то из нас или наших семей. Через две недели мы знали про нее только то, что она умничка и любит быть чистой.

Но МХ стала матерью не спустя 9 месяцев. Она не трогала свой живот тысячу раз, представляя, как будет выглядеть ее ребенок. Она не искала сходства со своей мамой в ямочках на Элизиных щеках и не думала, унаследует ли дочь математический ум своего отца. МХ и Леон приняли вызов растить ребенка, не опираясь на генетику или мечты, но позволяя девочке познавать себя без какой-либо системы, путем проб и ошибок.

Прошло двенадцать лет, а МХ все еще говорит: «Не знаю, в кого эта малышка». А потом добавляет: «Зато она знает. Точно знает, кто она. А я просто ее попутчица по жизни».

«Я не знаю» – самая скромная позиция, которую только может принять родитель. Скромная и дальновидная. Я не могу себе ее позволить. Лично у меня есть четкое мнение относительно моих девочек, и, честно говоря, я не люблю, когда они вносят в него изменения. Боже, помоги детям, которые любят петь в караоке и не решаются на азартные игры. Тем, кто занимается тремя видами спорта, а потом все бросает, чтобы пойти на визаж с Имоджен и Джеттой в торговом центре. Тем, кому нравятся мальчики, а затем девочки. Эдвард вспоминает случай, когда я как предательство восприняла отказ Джорджии есть хумус. Но тебе же он нравился!!

Когда мои братья выросли, они стали самыми спортивными в семье. Им удавалось все: хоккей, регби, гольф, лакросс, плюс дартс, боулинг, бильярд и так далее. Я была одной из двух девочек, не занимавшихся черлидингом, хотя мой голос было слышно на другом конце улицы, а белый свитер с логотипом «Radnor Raiders» отлично бы смотрелся на моих, как выразился один мальчик из автобуса, «силовых опорах». В тот момент я полностью отказалась от спорта и культивировала свою претенциозность, чем, собственно, до сих пор и занимаюсь.

Недавно ко мне в Калифорнию приехала одна творческая девушка. Мы с Анной нравились друг другу по многим причинам, и мы одинаково смотрели на спорт. Нам обеим казалось, можно посвятить свою жизнь либо мозгам, то бишь интеллекту, либо телу, но уж никак не одновременно. Мы рассуждали о современной фантастике, как некоторые о частоте сердечных сокращений. Но однажды, когда меня не было рядом, Анна нашла персонального тренера (предательница!). После года планок и отжиманий у нее были руки как у Мишель Обамы и она даже могла носить платья из лайкры!

Мы претендовали на каждую черточку своего ребенка. Она была наша, и каждая черта указывала на кого-то из нас или наших семей.

«Черт, я бы хотела, чтобы у меня была такая генетика», – сказала я, кутая свои покатые плечи в безразмерный жакет, старящий меня как минимум лет на 10.

Анна рассмеялась. «Ты сама себе это выдумываешь».

Я глубокомысленно кивнула, словно разделяла ее мнение, хотя сама недоумевала: «И о чем это она говорит? Она хочет сказать, я сама выдумала себе складки на боках и животе? И что мой ИМТ (индекс массы тела) не был предопределен заранее? Пффф».

Оказалось, я мастер по упрощению сложных вопросов. Развестись после 20 лет брака и потом еще десять ходить к психологу, чтобы справиться с душевной травмой? Не для меня. Просто муж подруги – эгоист и козел, а она – классная штучка! Я могу изложить проблемы целого штата на одном судебном заседании. Я использую устойчивые выражения: все учителя самоотверженные и святые люди, те, чиновники – бюрократы и одиночки, женщины слишком привыкли извиняться, мужчины чувствуют себя самыми умными, все мамы – многозадачные наседки, а отцы все время где-то пропадают или не проявляют должного участия в воспитании. И я еще не говорю о кошатниках.

Мое единственное утешение: не я одна люблю вешать ярлыки.

Когда у меня был рак, множество людей приписывало мне множество прекрасных качеств. Это долгая история, для другой книги. В 36 лет, принимая ванну, я обнаружила у себя в груди семисантиметровое уплотнение. Спустя неделю после биопсии я сидела в бледно-розовом кресле, подключенная к капельнице с прародителем всей химиотерапии: адриамицианом. Через десять дней у меня выпали волосы. Лысая, с двумя малышками на руках я услышала то, чего никто не хочет слышать: болезни случаются, внезапно и незапланированно.

Спустя несколько недель мы с Эдвардом кое-что заметили. Все разговоры проходили примерно по одному и тому же сценарию. Рак был врагом, лечение – путешествием, а я – героем, который должен был провести свое судно сквозь шторм и нападения морских чудищ и вернуться домой лучшей версией самого себя. Удивительно, как много людей сказали одну из этих фраз: Ты такая храбрая. Это наследственное? или Это шанс стать сильнее.

Храбрая? Когда я впервые увидела свое имя на кресле-каталке, я разрыдалась, словно ребенок, убегающий от пчелы. После сорокапятиминутной операции, когда хирург зашивал отверстие чуть ниже ключицы, а медсестры накачивали меня химиопрепаратами, я услышала, как врач охарактеризовал меня Эдварду как «очень эмоциональную». Я обрадовалась, увидев надпись: «Не нужно терпеть боль. Разрешите помочь вам!» Принимала по десять таблеток в день: таблетки, смягчающие стул, уменьшающие тревожность и помогающие уснуть. Таблетки, уменьшающие воспаления во рту, снимающие боль в костях и устраняющие тошноту. Я принимала все возможные лекарства, которые только могла принять.

«Я не знаю» – самая скромная позиция, которую только может принять родитель. Скромная и дальновидная. Я не могу себе ее позволить.

Кстати, о генетике: мне сдается, люди надеялись, что заболевание наследственное. Таким образом, если у них в роду не было рака, они чувствовали себя в безопасности. Но я, как и 90 % женщин с раком молочной железы, была ошарашена этой новостью.

Да, можно сказать, рак и вправду изменил мою жизнь – и это было бы счастливым концом истории, но мне не нужен был шанс стать сильнее. Десять лет я работала за идею и была достаточно осознанна. Попробуйте проводить несколько дней в неделю в командировках в Сан-Франциско в качестве менеджера среднего звена, и вы почувствуете, что ваши простыни невероятно мягкие. Что же до моего брака, я побывала на 24 свадьбах и на каждой страдала паническими атаками из-за одиночества. Я уже мечтала о мужчине, каким бы он ни был. Я до сих пор просыпаюсь среди ночи, чтобы дотронуться до руки Эдварда и проверить, не приснился ли он мне. Мои дети? Я приняла близко к сердцу истории МХ и еще трех подруг, столкнувшихся с эндометриозом, внематочной беременностью, поликистозом яичников, малоподвижными сперматозоидами и сперматозоидами, движущимися по кругу. Когда я пописала на тест и увидела две полоски, я прижала его к груди и расплакалась. Но разве можно обвинять тех, кто пытается поддержать молодую маму с третьей стадией рака?

После нескольких таких разговоров я стала отвечать: у каждого случаются черные полосы. Хотя, между нами, я уверена, что сама виновата в болезни. Я курила в течение тринадцати лет и еще лет десять пила, как студентка на выпускном. Я ела мясо и молочные продукты, содержащие ГМО, и разогревала остатки еды в микроволновке в пластиковых контейнерах. Пила три диетических колы в день и кофе с большим количеством сахара. У меня все еще дряблый живот, хотя многие здравоохранительные организации выступали с заявлениями о печальной связи между лишним весом и раком. Ни один врач не порекомендует для профилактики мою спортивную программу, а именно 15 минут на беговой дорожке на уровне 1.

Болезни случаются, внезапно и незапланированно.

Вот как это работает. Я ошиблась и заболела. А делай я все правильно – осталась бы здорова.

Есть исключительные люди, которые могут принять всю сложность вещей и жить в мире с неопределенностью. Я ими восхищаюсь. С ними я чувствую себя в безопасности, в отличие от кичащихся своим четким мнением. Я всегда предпочитаю людей, способных признать: я чего-то не знаю (помните фильм «Быстрые перемены в школе Риджмонт-Хай»? Мистер Хэнд уничтожает Спиколи, так как тот понимает причину своих поступков). Я не понимаю, почему мы не ценим честное незнание. Нет мотивационных постеров со словами: МНЕ НУЖНО ПОДУМАТЬ. По этому поводу у нас с Эдвардом бывают долгие споры, которые заканчиваются одинаково: один меняет свою точку зрения, а второму это не нравится.

Моя подруга Сара – восхитительная и умная миниатюрная женщина, ей приходится вставать на цыпочки, чтобы кого-нибудь обнять. Она перескочила через седьмой класс, поступила в Гарвард в 17 и, так как любила науку и детей, стала педиатром. Сара повидала все. Только в моей семье она диагностировала менингит, пневмонию, вертиго и паратонзиллярный абсцесс, требующий вскрытия.

Мы регулярно встречаемся с ней за чашечкой крепкого кофе. Едим булочки, а Сара рассказывает мне о пациентах. Так как она не имеет права раскрывать имена, она называет всех мальчиков Сэмами. Сегодняшний Сэм – четвероклассник. Он ржал как конь и постоянно благодарил. Мама привела мальчика к врачу из-за проблем в школе – математик счел Сэма неуправляемым. Мама заметила, что у Сэма проблемы с чтением и ему сложно выполнять указания. Как-то она зашла на сайт, посвященный синдрому дефицита внимания. И конечно, она обнаружила у сына все симптомы этой болезни.

«Я обследовала Сэма, а его маме не терпелось услышать диагноз, – рассказывала Сара. – Ее племянник стал принимать риталин (стимулятор центральной нервной системы), и это ему очень помогло». У Сары есть собственные дети, и она понимала нетерпение матери. «Она хотела составить какой-то план действий, но я не могла ей его предложить. Я не знала, что происходит с Сэмом. Может, это такой период. Может, он ненавидит математику, или своего учителя, или одноклассника, с которым сидит за партой. Мама была разочарована – не только ситуацией, но и мной. Казалось, она хотела, чтобы я обнаружила у ее сына синдром дефицита внимания. Даже если диагноз был бы ошибочным, ей все равно было бы лучше».

В работе Сары наступил переломный момент, когда она научилась говорить родителям «Я не знаю» – и справляться с их ожиданиями и понятным разочарованием. «Они хотят получить точные ответы, они готовы действовать. В сети, например, всегда есть ответ. Когда ты говоришь родителям, просидевшим все выходные в интернете, возомнив себя диагностами, что ты не уверена или тебе требуется больше информации… – Сара качает головой. – Но тебе нужно так сказать, тебе нужно время, чтобы задать правильные вопросы, подумать, собрать информацию».

Есть исключительные люди, которые могут принять всю сложность вещей и жить в мире с неопределенностью. Я ими восхищаюсь. С ними я чувствую себя в безопасности, в отличие от кичащихся своим четким мнением.

В первый год практики в качестве врача Сара столкнулась с синдромом внезапной детской смерти. Четырехмесячная малышка, третий ребенок, умерла во время дневного сна. «Через неделю я пришла проведать ее семью, – делилась Сара. – У них было так много вопросов. Есть факторы, которые увеличивают риск этого несчастья: матерям меньше 20 лет, мамы курят, дети-двойняшки. Но в этом случае все обстояло иначе. – Она замолчала и опустила голову. – Это как самоубийство без предсмертной записки. – Я вздрогнула от ее слов. – В некотором смысле причины не столь уж важны. Семья должна прекратить задавать вопросы и принять эту боль. Иначе они никогда не смогут вернуться к нормальной жизни».

Я вспомнила свою кузину Кэти. Ее сын, Аарон, погиб в автокатастрофе. Роковая ночь и роковая машина. Кэти была с ним в тот вечер. После ужина он собирался заскочить на вечеринку. Небо затянули тучи, Кэти это не нравилось. Дороги будут скользкими. Она попыталась удержать сына: «Поехали домой с мамочкой, твои дружки будут здесь и завтра, а мы сегодня можем посмотреть кино, я сделаю попкорн…» Но Аарон собирался заглянуть туда совсем на чуть-чуть…

«Прошло уже десять лет, а все еще спрашиваю: Почему это произошло? – говорила она. – Иногда это единственное, о чем я могу думать». Кэти прокрутила у себя в голове сотни различных версий, но ни одна не выглядела правдоподобной. Однажды она осознала: это произошло, потому что могло произойти. Машины могут переворачиваться. Они могут съехать с дороги и въехать в дерево. Металл может смяться, стекло – разбиться, крыша – прогнуться. Это машина, это тело, физические объекты, они принадлежат физическому миру. Кэти ясно это увидела, приняла неприглядную реальность, вывернувшую ее наизнанку, но лишь после этого кузине стало легче и она смогла дышать.

Есть вопросы, а есть Вопросы. Мою веру в Бога невозможно было пошатнуть. Я послушно верила, тайно надеялась и ни в чем не сомневалась. Я сошла с пути лишь для того, чтобы вернуться обратно. Я не знаю, что я сейчас думаю о Боге: ни о Том, с Кем познакомили меня на крещении, ни о божественных идеях, которые время от времени предлагали мне с тех пор. Я люблю многих верующих и преисполнена благодарности, и еще я всякий раз поражаюсь чудесам, происходящим вокруг меня и внутри меня. Но я ни в чем не уверена. Я не знаю, в отличие от моих родителей.

Семья должна прекратить задавать вопросы и принять эту боль. Иначе они никогда не смогут вернуться к нормальной жизни.

Мама и папа выросли в Балтиморе в 40-х годах, когда никто ни в чем не сомневался. Все подавали рыбу по пятницам, были уверены в святости матери Терезы, знали, что все будут счастливы на небесах со своими близкими и любимыми людьми.

«Дорогая, в наше время все было гораздо проще, – однажды сказал мне папа, когда я спросила у него, во что верила наша семья. – Все наши знакомые были католиками. Мы были окружены верующими людьми».

«Нам и в голову не приходило начать задавать вопросы, – добавила мама. – Да и не хотелось».

В детстве мне нравилось быть католичкой. Конечно, были слова, такие как освященный, апостольский или грешный, которых я не понимала. Меня смущало, когда в молитве вслух упоминали имя Иисуса. И конечно же, бесило, что моим братьям разрешали переносить стеклянные кувшины со святой водой, а девочкам можно было только молча сидеть на скамьях. Но мне нравился вкус католицизма, запах ладана, звуки органа и та часть богослужения, когда все пожимают друг другу руки и говорят: «Мир тебе». А еще в храм ходили мальчики.

Самые лучшие являлись к 11.15 на мессу в собор святой Екатерины. Церковь святой Китти, как мы ее называли, была кирпичной и приземистой и стояла на перекрестке Вэйн, окруженная заправками. Алтарь находился не у стены, как обычно, а посередине, и я могла спокойно высматривать в толпе Чарли Райана, Энди Шихана и невероятно милого Кенни Грэйвза. Густые каштановые волосы с медовым отливом, румянец на щеках и идеальная родинка в уголке улыбчивых губ – слишком много для одного человека! Его старшая сестра, Лесли, была любимицей братьев Корриган, так что я могла спокойно смотреть в ту сторону, ничего не опасаясь. Я стояла на службе, а сама думала, как мы с Кенни однажды пойдем к алтарю. Я скромно опускала голову, чтобы Хороший и Правильный Кенни не догадался о моих мыслях.

Я люблю многих верующих и преисполнена благодарности, и еще я всякий раз поражаюсь чудесам, происходящим вокруг меня и внутри меня. Но я ни в чем не уверена. Я не знаю, в отличие от моих родителей.

Кроме походов в церковь – раз в неделю для меня и братьев и ежедневных для родителей, католицизм подарил нам еще две вещи: пост и исповедь. Каждую весну в дополнение к некоторым ограничениям Великого поста, мама приводила нас в церковь и рассказывала историю смерти Христа и его воскрешения, описанную на четырнадцати мраморных табличках. «Вот как это было», – говорила мама, словно сведения на табличках были достоверными, как показания в суде.

Исповеди я никогда особо не ждала, но умиротворяла возможность вверить себя человеку, знающему, что плохо, а что хорошо. Он очистит тебя от зла. Моими главными грехами было сквернословие и то, что я без спросу брала деньги из папиного кошелька, за это отец Пэт советовал дважды прочитать «Аве, Мария!» и трижды «Отче наш». Довольно низкая цена за нравственную чистоту. Мой брат предпочитал исповедоваться не в кабинке, а лицом к лицу. Он сидел напротив священника на складном металлическом стуле и смотрел прямо ему в глаза, перечисляя свои грехи. Я понятия не имела, о чем он говорил, но его личные беседы четко указывали на отношение к вере, которого у меня не было. Помню, как открыла Библию на странице, где было сказано, что Адаму суждено прожить 530 лет, и закатила глаза. Сколько раз я должна прочитать «Аве, Мария!» за то, что закатывала глаза, читая Библию?

Я часто спрашивала отца, почему ему нравится быть католиком, мне было важно это понять. «Я тебе расскажу, – отвечал он. – Мне нравится, что это нелегко и требует душевных сил. Ни у кого больше нет исповеди, дорогая. Никто не ходит в церковь каждый день. Знаешь, скольких пасторов и раввинов убили бы, если бы они предложили ходить в церковь каждый день?» Я сказала: надеюсь, ни одного. Папа рассмеялся. «Я просто говорю, что ежедневная служба – это тяжело. Это особые условия».

Когда я поступила в колледж, мне стало не до мессы. Воскресным утром мы отдыхали от субботних вечеринок. Мы завтракали шоколадными шариками и слоеным пирогом и весь день «восстанавливались» в шортах-боксерах и свитшотах братства, поедая шоколадки с диетической колой. В первый свой год я получила письмо от бабушки, она советовала: если ты вдруг почувствуешь грусть или растерянность, побеседуй с Богом как с лучшим другом. Я показала письмо Трейси Таттл, своей лучшей подруге-человеку. Мы посмеялись и решили в таком случае говорить друг с другом. И все же я сохранила письмо. Мне нравилась мысль, что один из этих троих – Иисус, бабушка и Трейси – сможет меня поддержать.

Мне нравился вкус католицизма, запах ладана, звуки органа и та часть богослужения, когда все пожимают друг другу руки и говорят: «Мир тебе».

К концу первого курса я, к собственному удивлению (и к удивлению Трейси), ускользнула с воскресного ужина на вечернюю мессу. Это единственное, что я сделала в кампусе самостоятельно.

В час между ужином и обязательными встречами студенческого сообщества, где на повестке дня был цвет университетских футболок (цвет морской волны с фуксией или фуксия с морской волной?), я вошла в здание с высокими потолками и почувствовала себя маленькой. Мне здесь нравилось: не разговоры об Иисусе, а запах ладана, звуки органа и ощущение покоя. Мое тело помнило ход мессы. Возможно, это была ностальгия. Вернувшись домой после службы, я чувствовала себя одновременно независимой и убаюканной музыкой, звучавшей у меня в груди. Эта музыка родом из детства. Думаю, так началось мое «возвращение к семье», обычно оно происходит как раз в этом возрасте.

Десять лет спустя – когда я занималась волонтерством, нянчила детей за границей, работала в вечерних школах и немного занималась общественным трудом в церкви – Эдвард и я планировали свадьбу. Хотя мы и думали о церемонии в поле в Йосемитском парке, я знала, что все закончится в 150-летней часовне с двумя шпилями, в километре от моего дома в Вуддед-Лейн. Чтобы застолбить дату, мы должны были подписать предбрачный протокол – этому предшествовала беседа с пастором о вере, заповедях, финансах. Процесс начался с теста. Сто шестьдесят вопросов, на которые мы должны были ответить да или нет. Я доверяю своему будущему супругу. Порнография допустима в нашем браке. Родственники супруга мешают нашим отношениям.

Кроме походов в церковь – раз в неделю для меня и братьев и ежедневных для родителей, католицизм подарил нам еще две вещи: пост и исповедь.

После заполнения анкет мы вернулись в маленький офис за собором Святой Марии в Сан-Франциско, где мы должны были обсудить все пункты, мнения по которым у нас расходились. Эти беседы заняли у нас около 20 часов. Нас консультировал семидесятилетний священник по имени Джон О’Коннор, похожий на Стива Мартина. Он принес мятный чай и печенье сникердудль на бумажной тарелке. Смеялся над моими нервными шуточками. Он был спокойным и искренним, повторял, что неопытен в браке, хотя за 50 лет проконсультировал сотни пар. Он говорил: мы не можем знать будущее, но мы можем научиться понимать друг друга – или по крайней мере пытаться понять. И это сохранит наш союз. Я любила и была любима. Церковь сделала многое для нашего брака, и я ей очень благодарна.

Наша свадьба в апреле следующего года началась с тоста дяди Джимми, самого высокого и красноречивого из «Древних», как он называла моего отца и его братьев. Глядя на мою маму, Джимми сказал несколько приятных слов о торжестве, а потом обратился к Эдварду. Дядя пожелал ему быть мужем лучше, чем гольфистом. Мои братья отпустили несколько шуточек на счет пересдач. А потом Джимми подошел к пункту, который, как я думала, должен был относиться к Богу, но оказалось, он говорил об уважении к незнакомцам.

Мне нравилась мысль, что один из этих троих – Иисус, бабушка и Трейси – сможет меня поддержать.

«Не знаю, запомнили ли вы слова пастора… стойте, они у меня здесь, – дядя вытащил из нагрудного кармана листочек, на котором он делал заметки во время церемонии. – Вы слышали, что сказал падре? Он сказал: жизнь – это тайна, которую нужно прожить. Я уже старик, многое видел и могу подтвердить – это правда. Жизнь – тайна, которую нужно прожить. Так что, Эдвард, Келли, выпьем же за вашу тайну».

Ничто так не укрепляет веру, как периоды кризиса. Той же осенью, когда у меня нашли рак молочной железы, у отца диагностировали рак мочевого пузыря. Отец услышал результаты лично. Пройдя ряд тестов и выразив благодарность врачу, он вместе с мамой поехал в их любимую часовню Майн-Лайн. Мой гинеколог озвучила результаты биопсии по телефону. Эдвард долго меня обнимал, а потом мы пили пиво на веранде. А после открыли свои ноутбуки в поисках информации об инвазивной протоковой карциноме. Родители положились на Бога, а мы на Google.

У нас обоих была третья стадия, но папе пришлось хуже. Расположение опухоли и возраст сделали свое дело. Папин случай был более сложным и менее обнадеживающим. Один из докторов сказал ЖТ (папиному брату) по секрету: «Наслаждайтесь последним годом с ним». Мы не верили, что Грини умирает. Мы даже не представляли, будто он может целый день пролежать в постели. Он был слишком живым, чтобы умирать. И видимо, мы не ошиблись, ведь спустя 9 месяцев, 2 операции и одну химиотерапию Грини рассекал волны на серфе и планировал, как будет играть в хоккей следующей зимой.

Люди говорили: это чудо. По крайней мере, никто этого не ожидал. Ну или не мог объяснить. Никто, кроме мамы, которая точно знала, с чем связано выздоровление ее мужа. «Люди со всего света молятся за твоего отца», – объясняла она. «Со всего света» большей частью относилось к моему другу Чарли, который жил в Москве и всегда восхищался Грини. Но я не молилась за него. Я недостаточно верила в Бога, чтобы просить. А еще, выражаясь языком шестиклассников, не хотела быть потребителем, который обращается за помощью к тому, кого обычно обижает.

Мы не можем знать будущее, но мы можем научиться понимать друг друга – или по крайней мере пытаться понять. И это сохранит наш союз.

После выздоровления отца я поговорила с Трейси Таттл о вере своих родителей в силу молитв и в Божественное вмешательство. Трейси не удивилась, но и не согласилась. Она заметила, что стоит не только превозносить Бога, но также восхвалять изобретательность человека. «Разве не странно, что мы все время хотим приписать свои заслуги кому-то другому, словно мы совершенно беспомощны и понятия не имеем, как позаботиться о себе?» Иными словами, может, Грини стало лучше не от постоянных молитв, а благодаря врачам, удалившим десять опухолей из его мочевого пузыря. Или благодаря химиотерапии. Мне нравился взгляд Трейси на вещи: она отдала должное тяжелой работе и классным изобретениям.

Но затем я вспомнила уролога, велевшего нам готовиться к худшему. Десять месяцев спустя, когда отец полностью излечился, тот же врач не мог объяснить, как «черт возьми» он справился с болезнью. Могу ли я искренне прославлять доктора, который пожал плечами и сказал, что этого никто не мог предположить? И между этими крайностями есть еще десяток альтернативных возможностей.

Ничто так не укрепляет веру, как периоды кризиса.

Готова поспорить, прямо сейчас моя мама молится за меня и братьев, к которым, как она надеется, перейдет по наследству ее твердая вера, но которые скорее уедут на ее синем «Бьюике» с недопитым «Шардоне», купленным мамой по акции в Делавере. «Говорю тебе, Келли, – повторила она уже как минимум 200 раз, – в молитве заключена сила. Тебе стоит попробовать». Я готова помолиться, когда радуюсь, что авокадо дозрел, когда проходит боль или когда сталкиваюсь с первоклассными учителями, вроде миссис Маккуэн. Вечером, ложась в кровать, я иногда думаю: спасибо за хорошего человека рядом со мной и за девочек, спящих в другой комнате. Я не знаю, к кому обращаюсь. Но мне приятно иметь этого невидимого собеседника.

В кофейнях рядом с Беркли и Оклендом висят доски с объявлениями, прямо-таки кричащими: «Тантра! Медитации во время бисероплетения!» Там же наклеены рекламки еженедельных мастер-классов, где вы сможете сделать платок своей страсти, коллаж души и записать манифест своего призвания. Однажды я видела целую стопку глянцевых открыток, приглашающих на международный фестиваль клитора! Вернувшись в Филадельфию, я обратила внимание, что все вокруг носят золотые цепочки с крестиками, а стенды рядом с ресторанами быстрого питания приглашают записать детей в христианский лагерь. Обычно я склонна пропускать это мимо ушей, но иногда я задумываюсь: кто же я? Что, если семь миллиардов людей связаны невидимыми нитями? Как сказал Вольтер: «Сомнение неприятно, но уверенность абсурдна».

Когда девочки спрашивают меня о Боге, я отвечаю: люди верят во множество вещей и ни один не может сказать точно, как это работает. Но лично я надеюсь на Бога. Есть вещи, которые существуют на самом деле – шестьсот различных сортов лютика, дети индиго, альтруизм, – мы не можем им не удивляться. Эдвард говорит девочкам, что быть родителем – самая духовная часть его жизни. «Вы сами увидите», – добавляет он.

Однажды девочки решили заговорить о том, что случается, когда люди умирают. Я рассказала, что некоторые думают, будто попадут в рай – другую форму бытия, где Бог держит их на своих ладонях. Кто-то считает, что души мертвых переселяются в других людей. Эдвард говорит, умершие становятся частью земли – звеном в бесконечном круге жизни. «Если бы вы спросили Грини, – говорил Эдвард, – он бы рассказал вам, что рай существует, и мальчикам бы там понравилось». Когда его спрашивают, почему я выздоровела, он шутит, что у Бога были на меня большие планы, но он решил повременить. Когда я убеждала Грини, что мне стало лучше после 4 курсов химиотерапии, он только смеялся и улыбался заговорщической лучезарной улыбкой. «О, дорогая, неужели ты не видишь? Как думаешь, что заставляет человека пытаться победить рак?»

Вечером, ложась в кровать, я иногда думаю: спасибо за хорошего человека рядом со мной и за девочек, спящих в другой комнате. Я не знаю, к кому обращаюсь. Но мне приятно иметь этого невидимого собеседника.

Вот почему я не могу совсем избавиться от идеи Бога. Если мы – всего лишь забавные животные или случайность между ледниковыми периодами, откуда у нас появляется желание быть хорошими и творить добро? Может быть, это социальная потребность. Может быть, реинкарнация или, по мнению Фрейда, супер-эго. Не спрашивайте. Моя уверенность – всего лишь попытка оставаться спокойной и держать все под контролем. Я одна в палатке, передо мной разложена карта, я вожу по ней карандашом, и рука моя дрожит.

Не знаю, почему МХ не могла выносить ребенка или почему именно ее выбрала биологическая мама из Северной Калифорнии, пролистывая каталог потенциальных родителей. Может быть, она любила собак или думала, будто русские корни Льва благотворно отразятся на детях? Может быть, ее тронула поза или взгляд МХ?

Не знаю, что из моих действий дочери позже сочтут неприемлемым. Иногда будущее идет вразрез с воспитанием. Я не знаю, почему хорошо спала вчера ночью и почему просыпалась каждый час за день до этого. Не могу спрогнозировать, как скоро снова попаду в больницу, и не знаю, буду ли лежать на кровати или сидеть возле нее. Не знаю, станет ли компания Эдварда прибыльной или обанкротится. Мне неведомо, могут ли законопроекты, которые я поддерживаю, – контроль за оружием, повышение зарплаты учителям и бесплатная контрацепция, – решить волнующие меня проблемы.

Я пытаюсь принимать всю сложность вещей и жить в мире с неопределенностью. Я говорю себе: в мире столько всего, чего ты не знаешь, не можешь знать и не узнаешь. Я умоляю себя перестать форсировать события. Постоянно напоминаю себе, что реальная жизнь не соответствует нашим представлениям о правильном, справедливом и хорошем. Просто однажды все встанет по своим местам.

Делай свое дело, говорю я себе. А потом? Найди кусочек земли, присядь, прижми колени к груди, и пусть все то, что тебе когда-либо говорили, и то, что ты когда-либо видел, соединится в прекрасный фильм, в твою собственную поэму в 12 тысяч строк. Пусть ноги щекочет трава, над головой проплывает небо, облачное или голубое, а в душе проносятся воспоминания из детства, тосты с вашей свадьбы или письмо бабушки. Вспомни что-то хорошее: тепло солнца или тарелку домашней пасты. Делай свое дело, Келли. А затем отклонись, приляг и просто отдохни. Как сказал святой отец, жизнь – это тайна, которую нужно прожить. Проживи свою тайну.

Моя уверенность – всего лишь попытка оставаться спокойной и держать все под контролем.