Расскажи еще

Недавно я ходила в СПА-салон. Обычно я этого не делаю, но хорошая женщина, которой я однажды помогла, подарила мне сертификат в высококлассный СПА-салон с полным спектром услуг в Сан-Франциско. Я всегда подозревала, что расслабляющий массаж лица и шеи – лучший способ потратить деньги. Уж в удовольствиях я разбираюсь.

Мне понадобилось сорок минут, чтобы пересечь Бэй-Бридж, мост между Сан-Франциско и Оклендом, и еще пять – чтобы припарковаться на горке, используя ручной тормоз. И все же я приехала вовремя. Меня поприветствовал красивый миллениал, он точно выспался и был полон сил. Из колонок играли арфа и флейта. А в углу мерцали ароматизированные свечи, кажется, жасминовые. Администратор спросил мое имя и, заглянув в список, улыбнулся.

– Сегодня вашим косметологом будет Тиш, – сказал он, – вы уже работали с ней?

– Нет, я здесь впервые.

– Как чудесно!

Я переоделась в мягкий халат и легла на удобный массажный стол. Дверь открылась.

– Келли! – звонко поприветствовала Тиш, словно ждала меня много лет.

– Привет, – отозвалась я.

Тиш оказалась крупной голубоглазой женщиной с большой грудью, волосами, собранными в аккуратный пучок, и розовым, будто она только что вернулась с глубокого пилинга, лицом. Убедившись, что мне удобно, Тиш принялась мягко массировать пальцами мое лицо.

Я чувствовала себя легко и расслабленно, вероятно, благодаря пению птиц, наложенному на звуки ситара. Я вспомнила Рави Шанкара, а вслед за ним – Брюса Макдональда, моего однокурсника и фаната музыки Шанкара. В сердце вкралась надежда: Тиш и ее целительные руки могли изменить мое лицо, а возможно, и жизнь. А потом я подумала, что черты лица можно изменить только при помощи хирургического вмешательства. Если бы экзотические масла и гели давали такую возможность, все люди выглядели бы потрясающе, но этого не происходит. Ну и ладно, по крайней мере, мне хотя бы приятно.

– А сейчас мы будем избавляться от черных точек, – произнесла Тиш пугающую фразу, не подходившую к успокаивающему тону.

Она приблизила к моему носу большое светящееся увеличительное стекло, обнаружила десятки забитых пор и намечающихся пятен и стала бороться с ними с помощью металлических инструментов. Я слышала по радио, будто у каждого человека на коже живут клещи, самые настоящие членистоногие, и задумалась: сможет ли Тиш увидеть моих в увеличительное стекло. Я быстро справилась с этими дурацкими мыслями, снова вспомнив о Рави. И Брюсе.

Следующие сорок минут Тиш исследовала мои морщинки, возрастные пятна и гусиные лапки, а я все размышляла, как там старина Брюс. Прогнозы Тиш по состоянию моей кожи были не радужными. Долгом косметолога было предупредить меня и предложить средства, которые помогут отсрочить необратимое.

Я – не лучший кандидат на роль покупателя дорогущих средств и лосьонов по трем причинам. Я не богата. Я ленива. И я нетерпелива. Именно поэтому я обожаю ужины из микроволновки, бейсболки и влажные салфетки для уборки.

Я решила предупредить Тиш о своей низкой платежеспособности до того, как она потратит на меня кучу времени.

В сердце вкралась надежда: Тиш и ее целительные руки могли изменить мое лицо, а возможно, и жизнь.

– Знаете, я десять лет работала в некоммерческих организациях, а моя мать ярый противник потребительства. – Я попыталась объяснить отношения к деньгам в моем доме. – Я не транжира. Я всегда держу себя в руках, отправляясь на шопинг.

Тиш кивнула.

– Продолжайте, – предложила она.

Я была тронута ее внимательностью и продолжила:

– У меня нет силы воли. Я нарушаю обещания, данные самой себе, по семь раз на дню, даже самые крошечные обещания, например, заправлять кровать. Мне кажется, заправленная постель дисциплинирует. Я думаю, научившись этому, я смогу контролировать в своей жизни хоть что-то, но нет!

Она кивнула. «Продолжайте».

– Но я работаю над привычками. Думаю, это поможет. – Я слегка приподнялась, чтобы нам было удобнее разговаривать. – Знаете, если каждый день делаешь какие-то мелочи на автомате, остаются силы на большее. Например, Обама каждый день носит один и тот же костюм. Одним решением меньше.

В каждом дневнике начиная с 1976 года я обещала себе стать более организованной. Но после множества неудачных попыток самосовершенствования я сосредоточилась на одной цели: ежедневно принимать душ. Женщины, ежедневно принимающие душ, хорошо выглядят.

– Да, обыденные дела успокаивают, – подтвердила Тиш.

– Точно. Вот, кстати, о лице: если бы мне нужно было сосредоточиться только на одном участке, я бы выбрала лоб. Мне даже не нужно особое зеркало, чтобы увидеть эти морщины. Я наблюдаю их каждый день в стекле машины. И в зеркале заднего вида вижу только их – без лица, и, кажется, будто в машине едет еще кто-то. Например, моя мама. – Я подняла брови, подчеркивая масштаб проблемы. – Эта морщина как восьмиполосное шоссе!

Косметолог улыбнулась.

– Вы хотите рассказать еще что-то?

Я ее люблю!

– Лоб – это очень важно. Но как я уже сказала, я не пользуюсь ночными кремами и покупаю косметику в Target. Учитывая эти факты, что бы вы мне посоветовали?

– Носить челку.

О, Тиш, золотой собеседник с ангельскими глазами! Ни один человек – парикмахер или официантка, клерк или кассир, даже мой муж и в особенности мои дети – ни один из них не слушал меня так внимательно, как ты! Я благословляю тебя всякий раз, подстригая челку, которую, кстати, ношу с тех самых пор.

Недавно я обклеила страшный старый сундук в спальне крафтовой бумагой и вырезками из журналов. Через двадцать минут работы стало понятно: бумаги не хватит на всю поверхность. Ну и что? Если стоишь на расстоянии 2 метров от сундука, это практически незаметно. Чуть позже тем же днем я решила добавить нашей кухне изюминку и перекрасить стену.

Я – не лучший кандидат на роль покупателя дорогущих средств и лосьонов по трем причинам. Я не богата. Я ленива. И я нетерпелива.

Эдвард, зануда в организационных вопросах, со скепсисом посмотрел на открытую банку краски, стоящую прямо на паркете. «О боже!» – сказал он, когда с ложки, которой я открывала банку, упала терракотовая капля.

– Это займет не больше пяти минут. И подожди, ты еще увидишь, что я сделала наверху…

– Ничего нельзя успеть за пять минут, Келли. Ничего.

Это мы уже проходили. Спустя день или два я начну замечать его косые взгляды в сторону незаконченного сундука или неаккуратно покрашенного плинтуса. Я почувствую себя виноватой, и останется только слушать разглагольствования мужа о том, что мне стоит притормозить и зачем на свете существует строительный скотч. Эдвард не понимает: мои начинания придают мне уверенности в себе. Он не видит, как каждое законченное дело наполняет меня гордостью. Он не осознает, какой ни с чем не сравнимый и волнующий кайф для матери хоть что-то исправить.

Иногда мне кажется, я могу исправить все – даже людей. Даже своих детей.

Девочки стали юными девушками – так их называют преподаватели и маркетологи, – и они предлагают отойти в сторону, дать дочерям самостоятельность и разрешить совершать собственные ошибки. Но ведь они это не всерьез, правда? Вы только подумайте. У подростков фронтальная кора мозга даже не связана с остальной его частью. Они подчиняются исключительно миндалевидному телу – оно отвечает за тревогу и удовольствия, – и им не важно, за что бороться, лишь бы бороться. Больше половины из них даже не умеет толком считать.

Я сомневаюсь, что логично перекладывать ответственность на подростков, но ведь есть еще и любовь. Любовь не ждет, а идет вперед. Я качаю плачущих детей. Ложусь в кровать вместе с сердитыми подростками. Читаю блоги о душевной боли, давлении школы и о теле. Держу в аптечке грелки, болеутоляющее и супинаторы. И когда девочки стали старше и столкнулись со злыми одноклассницами и злыми частями личностей, я всегда была рядом, готовая дать совет. А почему нет? Я уже это проходила. У меня есть ответы. Я помогу. Если бы только они пришли ко мне. Но они никогда этого не сделают. Если сейчас не 10.30 вечера или я не уехала куда-нибудь, например на двадцать пятую годовщину выпуска.

Но после множества неудачных попыток самосовершенствования я сосредоточилась на одной цели: ежедневно принимать душ. Женщины, ежедневно принимающие душ, хорошо выглядят.

Самолет приземлился в Далласе. Трэйси Таттл, моя соседка на первом курсе, встретила меня в аэропорту.

Хоть она и рассказывает всем, будто ее рост 180 см, в ней все 182, и благодаря прекрасному метаболизму Трэйси худая, как Твигги. У нее заразительный смех, она обожает вечеринки, музыку и поздние ужины. Изначально мы сошлись на почве того, что курили одни и те же сигареты и смотрели одни и те же сериалы. (К концу первой недели нас так часто видели вместе, что стали называть одним именем на двоих – Трелли, не разбираясь, кто есть кто.)

Я забросила чемодан в багажник минивэна и приготовилась к двухчасовой поездке до кампуса, где нам напомнят о бессмысленных пьянках, о группе White Animals, и, спасибо детишкам, которые отмечают всего лишь пятилетний выпуск и пригласили нас поиграть в пиво-понг, – о нашем возрасте.

На дорогах в Далласе творилась жопа. Два часа превратились в четыре, но мы их не заметили, ведь на повестке дня было столько тем. Трэйси после двадцати лет работы продала свое агентство недвижимости, мы обе посмотрели фильм «Бердмэн», и у нас были дети. Если бы мы болтали ночью, то до утра могли обсуждать наши отношения с участниками студенческого братства Ламбда Чи.

Трейси в последнее время часто ссорилась с мужем из-за самостоятельности детей. «Он настаивает, чтобы они были независимы и решали свои проблемы сами». Трэйси и хотела бы с ним согласиться. Отойти в сторону – звучит правильно. «Но это невозможно. Это все равно, что смотреть, как они собирают пазл. Они заходят в тупик, а ты видишь нужную детальку прямо под носом. Ну правда, сколько ты выдержишь, прежде чем начнешь помогать? Даже если они почувствуют себя глупо. Даже если это лишит их удовольствия закончить дело самим».

Иногда мне кажется, я могу исправить все – даже людей. Даже своих детей.

Соглашусь, я не могу смотреть, как девочки лезут на дерево, и не подсказывать, куда поставить ногу.

– Я сдерживаюсь примерно восемь секунд. А если они озвучивают проблему, что с каждым днем происходит все реже, я могу подсказать как минимум пять решений, прежде чем они закончат первое предложение.

– Точно. Но потом оказывается, они имели в виду совсем другое. И твой ответ неуместен, ты даже не поняла, о чем толком они говорили.

– Ага. – Челка, а не крем от морщин.

– Недавно я попыталась их разговорить, – пожаловалась Трэйси. – Я сказала: что еще? Продолжайте. Неужели это все? И, пока они говорили, я сдерживалась, стараясь не перебить их и не броситься помогать. Например, Билл и этот тренер…

Слава богу, прежде, чем она углубилась в эту историю, мне позвонила Джорджия и принялась кричать в трубку.

Довольно рано мы с Эдвардом поняли: Джоржия – образец уверенности в себе. По крайней мере, в семейном кругу. С нами она громогласна и всегда отстаивает свою точку зрения. Ничто не предвещало беды. Еда, сон, домашняя работа? Джорджия во всем была первой.

Но в школе… в окружении шестиклассниц… они ее подкалывали, и, конечно же, Джорджии это не нравилось.

Поначалу я решила, что кто-то ошибся номером, услышав в трубке рыдающую одиннадцатилетнюю девочку.

– Мамочка, мамочка, я ненавижу шестой класс! Все вокруг обманывают! Это несправедливо! – всхлипывала она.

Должна признаться: когда я слышу плач своих девочек, мне становится нехорошо. Гораздо хуже, чем в их младенчестве. Тогда я хотя бы понимала, что плач – это единственный способ их общения с окружающим миром. Конечно, рёв мне и тогда не нравился. А кому он нравится? Но Эдвард каждый день в пять вечера водил меня в ресторанчик и заказывал бокал холодного белого вина, и я справилась. А сейчас? Плач сигнализирует об экзистенциальной боли? Возможное несчастье? Одиночество или отчаяние? Этот плач страшнее опухоли в груди. Я слышу его, и с меня как будто заживо сдирают кожу.

Отойти в сторону – звучит правильно.

Трэйси была рядом, и я включила Джорджию на громкую связь.

– Все взъелись на меня, они говорят, будто я обидела Пайпер. А я ее не обижала!!!

Ты должна сказать что-то, хотелось воскликнуть мне. Последний тест личных особенностей показал высокий уровень ответственности Джорджии. Может быть, если она увидит свои ошибки, мы приблизимся к решению проблемы. Но Трэйси прошептала: «Дай ей выговориться».

– Расскажи, что случилось, – попросила я.

– Я ничего ей не говорила, хотя она обижала меня как минимум раз 10!

Трэйси одними губами произнесла: «Просто повтори ее фразу».

– Все злятся на тебя, потому что ты обидела Пайпер, а ты ее не обижала.

– Да! Это она обижала меня!

Трэйси кивнула. Сделай это еще раз.

– Пайпер обидела тебя, а все считают наоборот.

– Да!!!

Трэйси повращала кистью руки: «Продолжай». Я спросила: «Что еще произошло?»

– Помнишь, на Рождество Джеки обидела Эмму?

Я подтвердила, хотя ничего не вспомнила (и не могла бы, даже если бы захотела).

– Никто не злился на Джеки.

Сирано де Бержерак подсказывал мне следующую строчку: «Так, никто не злился на Джеки».

– Никто!

Как Эдвард с этим справляется? Не представляю. Но уж точно не ныряет в проблему целиком. Его стандартные действия: остановить истерику словами: ну ничего, ничего, все будет хорошо, а потом раздать каждой по жвачке.

Должна признаться: когда я слышу плач своих девочек, мне становится нехорошо. Гораздо хуже, чем в их младенчестве.

Трэйси осторожно подсказала: «Наверно, тебе очень обидно». Этот разговор навел меня на мысль о моем друге Поле. Если на вечеринке к нему подходил кто-то и начинал жаловаться на работу, Пол всегда отвечал: должно быть, тебе приходится нелегко. И независимо от рода деятельности все говорят: о да! Он стал применять этот прием, потому что по натуре робкий человек и хочет, чтобы его собеседник поддерживал разговор. Все любят Пола. Никто не знает почему. Кроме меня.

– Наверное, тебе очень обидно, – сказала я.

– Очень. – Голос Джорджии стал более ровным.

Вроде, мы все обсудили, но мне было важно показать Трэйси, что я сама многое усвоила. Поэтому я спросила:

– Может, ты хочешь рассказать что-то еще?

Джорджия словно еще сильнее прильнула к трубке.

– Все защищают Пайпер, но никто не встает на мою сторону! Почему все меня сторонятся?!

– Наверно, это ужасно и непонятно, почему с тобой обращаются иначе, чем с Пайпер.

– Вот именно!

Трэйси включила поворотник и улыбнулась. Должна признаться, слушать было в тысячу раз проще, чем подбирать слова утешения и выдумывать план действий.

– Подожди, мама, а у тебя все в порядке? Ты уже в Ричмонде?

– Еще нет. Еще около часа. Сегодня будет концерт. – Я открыла банку «Принглс».

– Это здорово. Мне пора. Оттянись с Трэйси. – И Джорджия повесила трубку.

– Это было невероятно. – Я протянула Трэйси чипсы.

– Ты активно слушала, поэтому все получилось, – сказала Трэйси. – Это срабатывает каждый раз. – Но это не так-то просто, иначе у всех психологов были бы идеальные дети.

Решать проблемы Джорджии оказалось необычно. Я боялась еще сильнее расстроить ее. Но сочувствие – лучшее лекарство.

Я кое-чему научилась: проблемы дочки, которые прежде я пропускала мимо ушей, считая подростковым бредом, на самом деле понятные и знакомые. Меня не волновала ни Пайпер, ни Джекки, ни даже рождественская история с Эммой, но меня волновало то, что моя дочь могла остаться без поддержки. Она переживала из-за несправедливости. Искала дома защиту. Вот что я поняла в тот день.

Когда я сижу на переднем сиденье (а это бывает не так уж часто – когда дорога неровная и меня укачивает), обязательно слышу нечто полезное или безумное. Например, все 45 минут поездки в аэропорт Бозмана я болтала с водителем по имени Мэтт. Днем он работал смотрителем парка, а по вечерам таксовал. Так он копил деньги на переезд в Таиланд, куда собирался уже в конце года, присматривать за каучуковой плантацией своих родственников. С января Мэтт будет следить за 9000 каучуковыми деревьями на западе Бангкока. Я спросила, знает ли он, как управлять каучуковой фермой. «Все просто. Ты вкручиваешь в дерево кран, вешаешь на него ведро и смотришь, как туда капают деньги». Когда я позвонила Эдварду из аэропорта, чтобы рассказать о своей поездке, он напомнил мне об одном рабочем ужине много лет назад. Муж сидел рядом с маленьким старичком, носившим свитер на несколько размеров больше. Вечер не предвещал ничего интересного. Эдвард скучал и писал мне сообщения: тут отвратительно. А потом сосед упомянул Камбоджу. Эдвард спросил, был ли старичок там. Был, – прямо ответил тот. Это было первое место, куда он отправился после нескольких лет заключения в тюрьме Мадагаскара. Его осудили по политическим причинам, и он провел 32 месяца в одиночной камере, где единственными его соседями были крысы. Слово за слово, и Эдвард узнал, что его нелепый сосед – непобедимый чемпион по дзюдо и боксу, получил сорок патентов и подал в суд на команду «Далласские ковбои» за то, что те использовали дизайн его крыши без разрешения. Джордж Клуни купил права на его историю.

«Неизвестно, что еще расскажут тебе люди, если ты продолжишь задавать им вопросы».

Должна признаться, слушать было в тысячу раз проще, чем подбирать слова утешения и выдумывать план действий.

Зима, когда умер папа, была одной из самых морозных в истории Филадельфии. За два месяца выпало почти 1,5 метра снега. Я летела домой в День святого Валентина, потому что Грини заметил у себя травму плеча – на томографии она оказалась метастазами в костях.

Впервые за двадцать пять лет никто не встречал меня у трапа. Поездка в такси тоже была холодная и молчаливая за исключением последних минут. «Мой дом – последний на этой улице, в тупике», – сказала я.

Папа сидел у камина в водолазке, шерстяном свитере, жакете, теплых штанах и под двумя одеялами, из-под которых тянулся шнур электрогрелки. Грини весил примерно 60 килограммов, хотя в лучше годы был не меньше 90. Кожа бледная, а щеки впали, отчего улыбка стала еще шире. Я целовала его в голову, между поцелуями разглаживая блестящие седые волосы, и каждый раз вздрагивала. Я знала, он не может много есть, но все же не была готова к такому. Кожа так плотно прилегала к костям, что я словно видела его череп.

После того как мы уложили его в постель, мама рассказала: раз в день папа спускается посидеть у любимого газового камина, включающегося с пульта. Боль была невообразимой. Рак, несколько лет назад начавшийся в мочевом пузыре, расцвел в правой лопатке и пустил корни в нескольких местах вдоль позвоночника. Тем не менее четыре или пять часов в день, когда он был в сознании, папа оставался собой, то есть сохранял оптимизм.

В течение первой недели, когда он еще не перебрался к камину окончательно, мы с мамой и братьями постоянно бегали в спальню, поправляя стул, когда он бодрствовал, и выключая свет, когда засыпал. Мы делали так мало, мы так мало могли сделать. Мы смотрели все, идущее по телеканалу ESPN, даже боулинг, болтали о команде «Дьюк Блю Девилз» и о том, сможет ли баскетболист Джеймс Леброн остановить «Голден Стэйт Уорриорз». Мне повезло: моя семья и работа остались в Калифорнии, слишком далеко, чтобы я могла уехать от Грини. «Оставайся. С нами все будет в порядке», – говорил Эдвард. И я осталась.

Зима, когда умер папа, была одной из самых морозных в истории Филадельфии.

Четырнадцать дней я протирала его очки для чтения и показывала фотографии с телефона, увеличивая изображения так, чтобы Грини смог увидеть каждый пиксель. Это напоминало просмотр каталога его ярких друзей: «величайшие на все времена», как он сам их назвал. Слушая его болтовню о Джоке Дженки и Нудле Нолкере, я подумала, если этот новый рак и убьет его, папа выполнил главное обещание, данное себе самому: любить и быть любимым в равной мере.

В один из его последних дней я лежала рядом с ним под электрическим одеялом, держала за руку и слушала его дыхание. В доме было тихо до тех пор, как он не повернул голову ко мне.

– Я все испортил, дорогая, – сказал он. Впервые в жизни я испугалась, что папа скажет дальше. У него был роман на стороне? Он обманывал коллег? Растратил все свои сбережения? Я хотела сменить тему, но в моей голове прозвучал голос Трэйси Таттл.

– Расскажи, Грини.

Он ответил с сожалением.

– Я должен был назвать ребенка в честь Джека Фабера.

Джек Фабер был тренером папы по лакроссу в колледже. Свой первый сезон Грини провел в университете Мэриленда в 1948 году, а той же осенью Гарри Трумен выиграл свой второй срок. Фабер умер десять лет назад.

– Грини…

– Дорогая, он спас меня.

В семье моего отца было восемь человек, и у них хватало денег только на еду и аренду дома с тремя спальнями на Клерспринг-роуд в Говане, Мэриленд. Бабушка подрабатывала швеей: Клета могла сшить превосходный шерстяной костюм-тройку на шелковой подкладке за неделю. Как и большинство женщин того времени, она прятала сбережения в жестянку из-под кофе, на случай если муж вдруг решит уйти. У них не было денег, чтобы отдать в колледж хотя бы одного ребенка, не говоря уже о шести. После школы у Грини были такие же перспективы, как и у всех его братьев, – армия, стройка или спортивная стипендия.

– Джек Фабер пропихнул меня в колледж.

– Но ты же стал его лучшим игроком, верно? Все нормально.

– Нет. Изначально все было не так. Ты не знаешь. Он чуть не лишил меня стипендии. Ему пришлось это сделать. Я не воспринимал это всерьез. Я не ценил этого. Я обращал слишком много внимания на Бэтти Сьюз. Фабер вызвал меня в свой кабинет и сказал: «Корриган, я собираюсь лишить тебя стипендии». Я сказал: «Вы не можете. Пожалуйста. Моя мама… это ее убьет. Я сделаю все, что угодно». Он дал мне месяц, чтобы подтянуть свои оценки. «Послушай, вот как ты должен сделать это: посещай каждый урок, каждый день. Всегда приходи вовремя, или лучше заранее, и сиди в первом ряду, пусть преподаватели тебя видят». Я сделал именно так, как он мне сказал, дорогая. И это сработало. Без Фабера… – Он не сказал, что бы стало с его жизнью в этом случае. – Я хочу кое-что тебе сказать, твоя мама… твоя мама не вышла бы замуж за какого-то недоумка, бросившего учебу.

Я улыбнулась, но он все еще был взволнован.

Я подумала, если этот новый рак и убьет его, папа выполнил главное обещание, данное себе самому: любить и быть любимым в равной мере.

– Что еще?

– Я украл у нее свадьбу.

– Вашу свадьбу?

– Ага. – Он опустил голову и вздохнул. – Было слишком много друзей жениха, слишком много тостов за меня.

Родители поженились в 1962 году.

– Папа, уверена, все в порядке. – Из безответственного жениха он превратился в заботливого мужа. – Думаю, она пережила это, Зеленый Человек.

В последние недели его жизни я немного видоизменила его прозвище.

– Нет. Мы должны были сделать репетицию ужина, чтобы в ответственный день не совершать ошибок. Но у нас не было денег. И все эти речи произнесли в тот день, когда все внимание должно было быть обращено на твою мать.

Слишком много тостов? Этот камень лежал у него на сердце в течение 53 лет, мучил на пороге смерти? Папа взглянул на свои руки. Я боролась с желанием приободрить его. Он вздохнул. Дело было не только в свадьбе.

– Ты хочешь рассказать еще что-то? – спросила я.

– О, дорогая… Томми… – Прошлое отразилось в его глазах. Томми был братом моей мамы, которого она обожала. Он умер в возрасте сорока лет от рака мозга. – Я не очень хорошо заботился о твоем дяде Томми. Не так как должен был. Томми был особенным.

Мне было двенадцать, когда дядя Томми умер. Он много улыбался. Он любил хоккей на пруду и получил ученую степень в Принстоне. Он брал у своих братьев почитать книги, которые считал развлекательными или полезными. Моя мама доверяла его мнению в области политики, инвестирования и образования. Он делал ее счастливой. Когда он был рядом, она становилась свободнее и раскованнее.

– Знаешь, отец твоей матери, был… – Грини задумался, – та еще задница. Задница Гарри.

Я рассмеялась. В фольклоре моего отца было много воображаемых персонажей: Тонкокожий Тимми, Чокнутый профессор, тошнотная частная школа.

– Он думал, что Корриганы – кучка клоунов. Но потом появился Томми. Золотой ребенок Томми, Мистер Лига Плюща, и он сумел склонить на мою сторону всю семью. Даже твоего дедушку.

– Дядя Томми был потрясающим.

– Я должен был больше быть с ним, когда он умирал. Он любил меня. Я его смешил, ты же знаешь. Он любил всю нашу семейку.

– Мама всегда говорила, вы провели вместе много веселых дней.

– Я не мог ездить к нему чаще и оставаться дольше. Нужно было приезжать хотя бы раз в неделю.

Его голос стал очень тихим, словно он обращался к Богу, а не ко мне.

– Я очень многим ему обязан. Он расчистил мне путь для… – Он указал головой на главную спальню, где спала мама. Благодаря ей, по его мнению, его и наша жизнь стала такой, какой она была сейчас.

Мы замолчали, и папа взглянул на меня полными слез глазами.

– Я хочу, чтобы ты знала, дорогая, годы спустя, когда умирал отец Рейнферт… – Отец Рейнферт был священником семьи Корриган. Он проводил обряды венчания, погребения и крестил всех детей, рожденных в этой семье. Я не знала, какое отношение отец Рейнферт имел к Томми, но просто следовала за ходом мыслей отца. – Я отправился в Балтимор и сел у его кровати. У нас с ним был долгий разговор. Мы просто говорили.

– Это хорошо.

– Да, и знаешь что? После его смерти монахиня, которая за ним присматривала… как же ее звали… Не помню имени, ну да ладно, она сказала мне: ваш приезд много для него значил. – Щеки Грини стали влажными от слез. Надломленным голосом он выговорил: – Она сказала, это правда много значило для него, дорогая.

– Конечно, много значило! – Я наклонилась к нему и прошептала: – Ты хороший человек, Грини. Даже лучший.

Через минуту я протянула ему салфетку. Кроме слез, у него текло из носа.

– Спасибо. Я не могу остановиться. – И потом вздохнул.

– Еще что-то? Ты можешь мне рассказать.

– Знаешь, думаю, это все. – Глубокая складка между бровей разгладились. – Думаю, мне лучше, дорогая.

Мы взялись за руки и прижались друг к другу.