Демократическая популярность и «вульгарный» суверенитет

В Соединенных Штатах, как и в Европе, вторая треть XIX века была отмечена развитием нового отношения к рекламе. Изобретатели новых приемов рекламы и pufifng’а, еще не называвшихся маркетингом, умело эксплуатировали веру новых городских классов в идеалы искренности и правдивости. Столкновение этой новой публики с романтическим вымыслом, созданным писателями и музыкантами, вело к усилению механизмов знаменитости, к появлению таких ее форм, как трагический поэт, успешная актриса и музыкант-виртуоз, в сущности довольно сходных. В этом контексте политические изменения, которые наметились во время революций конца XVIII века, могли только усилиться. Отныне фактор популярности учитывался как при соперничестве кандидатов на демократических выборах, так и при более традиционном отправлении верховной власти. Даже революционная борьба, как показывает пример Гарибальди, не избежала этого.

Революции со всей остротой поставили вопрос о популярности – политическом варианте славы. Французские республиканцы на президентских выборах 1848 года потерпели двойное сокрушительное поражение. Позорный провал Ламартина доказал, что литературная слава не всегда приносит поддержку избирателей. Один из самых известных романтических поэтов, герой Февральской революции, не сумел конвертировать свою известность в популярность, убедить соотечественников, что он обладает лидерскими качествами. Напротив, триумф Луи Наполеона Бонапарта показал республиканцам, что известность имени, даже если оно досталось по наследству, может стать мощным фактором привлечения народных симпатий. Конечно, не последнюю роль в поражении Ламартина сыграли политические обстоятельства: июньские репрессии 1848 года, похоронившие надежды либералов, равно как и специфика голосования в сельских округах. Тем не менее триумф племянника императора во многом обусловлен влиянием «известного имени», о чем Жюль Греви предупреждал своих коллег во время осенних конституционных дебатов. Бывший узник форта Гам привлекал избирателей не столько своей крайне невнятной программой, сколько личной известностью, не вполне однозначной репутацией и престижем, с которым ассоциировалось его имя. Известность будущего Наполеона III поддерживалась с помощью портретов и песен и продвигалась в русле наполеоновской легенды в ее народном варианте. Популярность – один из главных «механизмов» предвыборной кампании, необъяснимая «химия» между политиком и избирателем, отличается от знаменитости писателей и виртуозов чисто политической окрашенностью (популярность сама по себе – лишь производная от политики): речь идет о признании лидера, способного управлять народом. Вместе с тем популярность заимствует у знаменитости ее главный принцип: наличие у публики интереса и эмпатии к публичному человеку. Это объединение вокруг определенной личности, а не вокруг продуманной политической программы привело к персонализации политической кампании, к которой республиканцы не были готовы.

Успех Луи Наполеона часто рассматривался как исключительно французское явление, связанное с бонапартизмом, этим жупелом французской политики. Но эта персонализация политической жизни, когда в ее центре оказывается известная, популярная и авторитетная личность, находит отголоски и в других местах, особенно за океаном. Избрание президентом США Эндрю Джексона (за двадцать лет до Наполеона III) изменило контуры политики. Главнокомандующий американской армии в войнах с англичанами (1812) и индейцами, Джексон был обожаем своими солдатами, которые ласково называли его «Старый ги́кори». Под этим прозвищем он был известен далеко за пределами круга его боевых товарищей. После победы под Новым Орлеаном в 1815 году он становится героем всей Америки. В избрании Джексона президентом США в 1828 году ключевую роль играла его личность. Сторонники Джексона горячо защищали его, в то время как противники не стеснялись указывать на его авторитарный характер, частые вспышки гнева, поверхностное образование, дуэли, на которых он дрался более четверти века назад, и даже на прошлое его жены. Протестуя против подобного посягательства на частную сферу, Джексон решил сделать свою семейную жизнь максимально открытой, хотя для этого пришлось порвать с традициями отцов-основателей.

Популярность Джексона опиралась на его военные успехи, а также на демократические принципы, которых он придерживался, требуя большей открытости политической жизни, большего народного суверенитета. Он был не только новым героем Америки, он был также глашатаем Юга и Запада в их борьбе с политическими элитами Новой Англии, воплощением которых выступал Джон Куинси Адамс, сын Джона Адамса, занимавший президентскую должность перед Джексоном. Современные историки сомневаются, что президентство Джексона стало отправной точкой так называемой «джексоновской демократии». Они, напротив, акцентируют внимание на авторитарном стиле управления, ревностной поддержке рабовладельческой системы и постоянном ограблении индейцев. Тем не менее Джексон, несмотря на всю свою неоднозначность, воплощал для современников идеал сильной личности, сохраняя прямую, прочную, почти прямую связь с теми, кого он называл народом, к которому он и сам себя причислял. После поражения Джексона на президентских выборах 1824 года, когда, получив большинство голосов народа, он не смог добиться того же от выборщиков и его кандидатура была отклонена конгрессом в пользу Адамса, выборы 1828 года проходили в обстановке острых, иногда яростных споров. В первый раз все штаты голосовали по единому избирательному праву. По всей стране проходили общественные собрания, сопровождавшиеся сбором средств. Важную роль играла пресса, самые читаемые газеты вроде «United States Telegraph» оказывали Джексону решительную поддержку. Появились многочисленные портреты Джексона, но также и злые карикатуры на него. На одной из них лицо бывшего генерала, сделавшееся знакомым всем американцем, было составлено из трупов людей, в убийстве которых его обвиняли.

Эти нападки не подорвали его популярности. Церемония инаугурации Джексона, состоявшаяся 4 марта 1829 года, была открытой для публики – прежде инаугурация проходила в стенах конгресса. Десятки тысяч человек съехались в Вашингтон со всей Америки, чтобы увидеть, как генерал Джексон приносит присягу. После церемонии толпа восторженных поклонников Джексона ворвалась в Белый дом и едва не задушила нового президента в своих объятиях, устроив в здании форменный погром, который потряс политическую элиту. Нельзя вообразить лучшего символа, чем это буквальное вторжение народа в самое сердце власти. Но взял штурмом буфет Белого дома не народ. Скорее речь идет об убежденных сторонниках Джексона или о праздных зеваках, которые желали присутствовать на церемонии, быть свидетелями этого общественного события, поглазеть на нового президента.

Было бы нелепо сводить успех Джексона к его известности. За ним стояла сильная политическая коалиция. Но после его избрания семена, заложенные еще Вашингтоном во время второго срока, дали всходы: отныне в американской политике наблюдается тенденция ко все большей узости интересов и большему участию народа. Мы помним, как Джон Адамс со смесью досады, восхищения и иронии наблюдал за ростом популярности Вашингтона, победоносного военачальника, которому удалось стать олицетворением молодой республики. Двадцать лет спустя обширные знания и признанная компетентность его собственного сына, просвещенного человека и крупного дипломата, оказались совершенно бесполезными перед популярностью Эндрю Джексона, победителя в битве при Новом Орлеане. Этот последний, покинувший Белый дом в 1837 году, изменил самый характер американской политики: была укреплена власть президента, двухпартийная система и народный суверенитет.

В это же время по другую сторону Атлантики старая колониальная держава завершала свое превращение в конституционную монархию, где суверен обладал лишь незначительной властью, но воплощал национальное единство. Королева Виктория, которая тогда только всходила на трон, сумела полностью приспособиться к своей символической роли, взяв на вооружение все современные формы политической рекламы. Чаще всего она предстает нам в строгом и торжественном образе вдовы, ставшей в 1876 году императрицей Индии, идеальным воплощением английского имперского общества, достигшего вершины экономического могущества и утвердившегося в своей консервативной морали. Но в 1837 году молодой государыне было всего лишь восемнадцать лет, и в первую половину своего царствования она старалась быть приятной и открытой народу королевой, не забывающей показываться в публичном пространстве. Согласно выражению историка Джона Планкетта, она была первой «медийной государыней».

Секрет Виктории заключался в том, что она, благодаря своей известности, расширяла народную поддержку конституционной монархии. В то время как парламентское представительство, несмотря на избирательную реформу 1832 года, по-прежнему базировалось на достаточно строгом имущественном цензе, королева символизировала другую форму политического представительства нации. Очень рано она начинает совершать публичные визиты, заниматься благотворительностью, посещать военные смотры. Эти донельзя раздутые публичные мероприятия приносят ей реальную популярность. Не желая оставаться в стенах Букингема и Виндзора, она отправляется в самое сердце индустриального Мидлендса и в Шотландию, посещает почти все большие города, появляясь везде, где она могла укрепить связь между монархией и британским народом. После заключения брака с принцем Альбертом в 1838 году ее политическая независимость и открытость личной жизни становятся важными чертами ее облика. Королева всегда на виду, она доступна для публики, ее деятельность обсуждает пресса. В 1843 году «Таймс» выражает радость, что поездки Виктории «скрепляют союз между короной и народом узами взаимного доверия». Дешевые еженедельники вроде газеты «News of the World» подробно описывают каждую из ее поездок, отмечая по-матерински доброжелательное отношение королевы к народу. Восторженный прием, который она встречает у населения Лондона во время Всемирной выставки 1851 года, – о чем очень оперативно сообщает пресса, – резко контрастирует с плачевной судьбой французской монархии, низвергнутой тремя годами ранее.

С момента вступления Виктории на престол ее образ активно тиражировался. Существовало несколько десятков ее официальных портретов, но спрос на них вскоре возрос настолько, что для удовлетворения потребностей публики все типографии занялись изготовлением гравированных копий, в разной степени схожих с оригиналом. В начале 1840-х годов у некоторых типографий изображения королевы составляли 70 % продаж. Они шли по разной цене и были разного размера, причем бо́льшая часть отклонялась от форм парадного портрета, чтобы подчеркнуть красоту королевы. Королева безраздельно царила в «Журналах красоты», серии публикаций о моде, выходившей в 1830-е годы, где ее представляли символом женственности и очарования. Ее изображения в этих журналах были очень хорошего качества, но издание отличалось дороговизной и предназначалось для элиты, где подобные портреты королевы охотно дарили друг другу. Создатели более грубых и дешевых вариантов брали их за образец, подчеркивая эротический подтекст портретов королевы и иногда выходя за рамки хорошего вкуса.

Помимо этих гравюр, распространению портретов королевы содействовало возникновение иллюстрированной прессы, которое совпало с первыми годами ее правления. С начала 1840-х годов умножилось число иллюстрированных журналов, построенных по образцу «Illustrated London News» (1841) и «Punch» (1842). Будучи изданиями классического информационного (как в первом случае) или сатирического типа (как во втором), они содержали гравированные иллюстрации. Значительное место там отводилось королеве, чьи изображения иногда занимали всю иллюстрированную часть журнального пространства. Подробно описывалась не только ее общественная, но также личная и семейная жизнь. Ее изображение перестало быть парадным королевским портретом, превратившись в медийный образ, известный во всех концах страны. Даже если монархия продолжала выпускать официальные портреты государыни, изображение королевы освободилось от политического контроля. Теперь это было уже не отражение верховной власти, как на королевских портретах прежнего времени, эта была совокупность всевозможных образов – от модной картинки до карикатуры, от газетного репортажа до дешевого эстампа. Каждое издание выбирало себе соответствующий образ Виктории. Обилие изображений королевы, к которым всякий мог легко получить доступ, позволяло каждому подданному сформировать свое собственное представление о королеве. Изменилась сама природа политической известности. В отличие от старорежимных государей, появлявшихся исключительно в придворной обстановке или во время особых церемоний и державших изготовление своих портретов, которые имели весьма ограниченное хождение, под строгим контролем, Виктория живет в эпоху широкого распространения королевских портретов благодаря многочисленным средствам массовой информации. От этого образ воплощения власти опошляется, становясь предметом дешевого потребления, и в то же время приобретает больший вес, способность глубоко воздействовать на чувства симпатии или неприятия.

Значительное присутствие молодой королевы в публичном пространстве, осуществляющееся прежде всего через медиа, вызывает у публики сильный отклик. Симпатии к Виктории не всегда были признаком монархической или патриотической лояльности. Они могли быть вызваны личностью королевы, считавшейся воплощением женской красоты, или даже стать следствием моды и подражания. Иногда они выливались в желание лично увидеться с государыней, даже в эротические фантазии. До того как Виктория вышла замуж, некоторые «воздыхатели королевы» (Queen’s lovers), как их называли в прессе, вбили себе в голову, что смогут добиться ее руки. Нэд Хейворд засыпал королеву предложениями руки и сердца и однажды даже остановил королевскую карету, чтобы еще раз признаться ей в любви; Том Флауэрс отважился пробраться в ложу королевы в опере; Эдвард Джонс сумел проникнуть в Букингемский дворец и тайно прожить там несколько недель. Эти и другие воздыхатели королевы были арестованы, но продолжали свои попытки после освобождения. Их выходки высмеивались сатириками и вызывали тревогу некоторых наблюдателей, обеспокоенных иррациональным оборотом, который принимала привязанность народа к королеве. Коллективное увлечение Викторией не только как королевой, но и как личностью нашло отражение в «Тайнах Лондона», газетном романе, одном из главных тогдашних бестселлеров, переложении на английский лад «Парижских тайн» Сю. Критика роскоши представителей высшего общества соседствовала с идеализированным и мелодраматическим изображением домашнего быта Виктории и принца Альберта, подсмотренным одним из героев романа, Генри Голфордом.

Исключительная публичная репрезентированность Виктории выполняла политическую функцию. Она придавала более популярное и эмоциональное звучание политическому представительству на фоне более традиционной и одновременно более элитарной модели парламентской жизни. Но она имела оборотную сторону, потому что сближала славу королевы со славою актрис. Сатирики изображали жизнь Виктории как вечный спектакль, а ее саму – как вертлявую марионетку, выступающую перед публикой, одураченной, но довольной. Публицисты, беллетристы и сатирики пытались описать и объяснить новый феномен, смысл которого тогда еще не был ясен, хотя все чувствовали, что он, не посягая на преобразование института монархической власти, меняет порядок ее функционирования.

Среди рассуждений об этой безудержной любви публики к Виктории особенно интересны мысли поэтессы Элизабет Баррет-Браунинг, поскольку они наиболее проницательны. Она прямо сопоставляла положение английской королевы и «бремя славы». Потребности публики, иногда чрезмерные, были в ее глазах лишь «платой за любовь» («love-tax»), ценой, которую должна заплатить каждая публичная личность, будь то знаменитые писатели или королева. Подобно тому как писателям не следует жаловаться на то, что интерес, порождаемый их произведениями, переносится на их частную жизнь, королева должна осознавать степень своей популярности и платить за любовь, мирясь с требованиями рекламы и ожиданиями своих почитателей. Знаменитость королевы Баррет-Браунинг обозначала выражением «vulgar sovereignty». Эти слова, проскользнувшие в частном письме, были очень метким определением. Они хорошо передавали изменение легитимности монарха под воздействием медийных форм представительства и демократических идей. «Vulgar» может означать и «народный», и «пошлый», и эта двузначность принципиальна. Народ, который рукоплещет Виктории, который читает репортажи о ее поездках в прессе, который увлекается ее домашним бытом и покупает изображения, представляющие ее королевой красоты, не является идеальным символом государства. Это публика – со всеми вытекающими отсюда последствиями, со всей ее экзальтированностью и наивностью; они могут показаться неуместными по отношению к традиционному представлению о монархии, но выступают признаками лояльности, вызванными к жизни новыми формами политической известности. Будучи публичной фигурой, разом и королевой и известной женщиной, Виктория не может не подчиняться требованиям рекламы, которые в новые времена становятся эквивалентом этикета прежних эпох.

Здесь трудно не вспомнить о Марии Антуанетте, которая полувеком раньше, правда, в совсем другой обстановке, была такой же юной королевой, красивой и обожаемой народом, но не умевшей идти навстречу подданным и растрачивавшей свою известность на самолюбование, вместо того чтобы превратить ее в популярность. Виктория, сама того не зная, воплощает мечту Мирабо и Барнава о конституционной государыне, соглашающейся быть популярной, восполняющей то, чего лишен политический либерализм, – эмоции и аффективную связь народа со своей королевой. Сравнение между Марией Антуанеттой и леди Ди не кажется таким уж нелепым при условии, что Виктория здесь – недостающее звено.

В лице Гарибальди мы находим третий вариант политического деятеля: это уже не кандидат в президенты, эксплуатирующий собственную популярность ради победы на выборах, и не королева, практикующая «вульгарный» суверенитет, чтобы укрепить национальную популярность монархии, а медийная фигура мирового масштаба, способная дать революционным порывам итальянских националистов осязаемое выражение, окруженная ореолом романтических подвигов и показным идеализмом. В некотором роде Гарибальди стал первой в мире иконой революции.

Накануне революции в Риме в 1848 году Гарибальди уже был всемирно известным общественным деятелем. Подвиги его «итальянского легиона», принявшего участие в войне Уругвая с Аргентиной на стороне Уругвая, получили большой резонанс в Италии и в многочисленных общинах итальянских эмигрантов по всему миру, а также у всех, кто интересовался международными делами. Джузеппе Мадзини и его друзья, верившие в роль печати и политической пропаганды, внесли большой вклад в превращение Гарибальди в национального героя, олицетворение итальянских добродетелей, соединение мужества и благородства. После участия Гарибальди в революции 1848 года этот образ получил широкое распространение. Серия портретов, напечатанных в итальянской прессе, затем в парижской «Illustration» и в «Illustrated London News», растиражировала образ бунтаря: длинные волосы, развевающиеся на ветру, густая черная борода, берет, красная развивающаяся туника, стянутая на поясе. Этот экзотический и живописный образ следующие двадцать с лишним лет будет узнаваемым политическим символом. В самый разгар революции журнал «Illustrated London News», выходивший тиражом более 60 000 экземпляров, отправляет в Рим художника, которому поручено запечатлеть самые яркие эпизоды римской революции, и в частности сделать новые портреты Гарибальди. Смерть его жены Аниты во время отступления через Центральную Италию добавляет его образу черты трагического романтизма. Ряд картин и гравюр представляют героя несущим умирающую жену на руках.

После «экспедиции тысячи», освобождения Сицилии и Королевства обеих Сицилий слава Гарибальди приобрела невиданные масштабы. В итальянской и международной прессе наблюдение за ходом войны сосредоточивалось на его персоне. Множились биографические очерки, чьи авторы беспечно смешивали реальные факты и чистый вымысел, превращая жизнь Гарибальди в мыльную оперу, в популярное развлечение. С 1850 года Джованни Баттиста Кунео, сподвижник Мадзини и товарищ по оружию самого Гарибальди, опубликовал его биографию, которая послужила образцом для других его жизнеописаний. В 1859 году сам Гарибальди выпустил в Америке автобиографию, которая затем была переведена на некоторые европейские языки. Во Франции этим занялся Александр Дюма, по-своему переписав некоторые отрывки, стирая грань между революционной популярностью и литературной славой. Дюма, который уже в 1850 году воспел подвиги Гарибальди, в 1860-м сам отправился на Сицилию, написав о «краснорубашечниках» своего рода военный репортаж, в котором сравнивал их предводителя с графом Монте-Кристо. Столь явные симпатии одного из самых известных писателей эпохи к Гарибальди не могли не увеличивать резонанс его движения во Франции. Вероятно, и сам Гарибальди был об этом хорошо осведомлен. Не подлежит сомнению, что он прекрасно понимал важность рекламных механизом: даже в самый разгар военных действий он всегда оказывал хороший прием журналистам.

Несмотря на всю красочность образа Гарибальди, несмотря на волну энтузиазма, вызванную героическими подвигами «краснорубашечников», освободивших юг Италии, споры вокруг Гарибальди продолжались. Консерваторы были к нему настроены враждебно. Европейская публика долго не знала, должна ли она видеть в нем солдата или разбойника, опасного революционера или итальянского патриота. Историки часто пишут о нем как об объекте героизации, придавшей движению за независимость Италии аромат популярности. Можно привести не одну цитату и не один восторженный панегирик, которые в эту эпоху посвящались ему во Франции и Англии, а также в Соединенных Штатах, Швейцарии, Германии и Нидерландах. Журналист из «Le Siècle» захлебывается от восторга: «Гарибальди! Какой человек! Какой авторитет! У него талант воспламенять всех, кто его видит, всех, кто за ним идет, всех, кто к нему приближается. Его имя у всех на устах, у всех в сердцах. Он – везде и повсюду. Его гравированный или литографический портрет висит и в гостиной богача, и в лачуге бедняка. И те и другие рады возможности лицезреть героя дня, живые и проницательные глаза которого, кажется, устремлены в одну точку». Эта точка – победа, свободная Италия, его родина, которую он любит и защищает. Но для консервативных и религиозных кругов Гарибальди – что-то среднее между опасным революционером и разбойником с большой дороги. Сильнее всего в нем поражает гибкость его общественного образа. Хотя заботе об этом образе уделяется большое внимание, в том числе и им самим, всегда обходительным с журналистами, с какого-то момента его слава начинает жить собственной жизнью, не завися от пропаганды и не обязательно свидетельствуя о его политической популярности. Увлечение личностью Гарибальди не всегда следует рассматривать как признак солидаризации с его борьбой – именно этим, по крайней мере отчасти, объясняются неудачи, с которыми он столкнулся в 1860-е годы, несмотря на то что находился в зените славы.

Удалившись на остров Капрера, лидер «краснорубашечников» всячески подчеркивает свой отход от политической и военной деятельности, примеряя на себя роль нового Цинцинната, которая столь способствовала известности Вашингтона. Но времена изменились. Капрера разом и место уединения, и пространство, открытое взорам публики. «Illustrated London News» направляет туда художника Фрэнка Вицителли, который предлагает вниманию читателей «графический» репортаж о жизни героя, сделанный с натуры. Читатель видит ряд лубочных рисунков: на одном Гарибальди на исходе дня удит рыбу, на другом кормит свою собаку и так далее. Эксплуатация частного образа в политических целях производится через обнажение интимного.

Одно из самых ярких проявлений мировой славы Гарибальди – прием, оказанный ему в Лондоне в 1864 году. Веком ранее, в 1768 году, в Лондоне охотно и не без любопытства встречали Паскаля Паоли. Сказались усилии Босуэлла, устроившего ему мощную рекламную кампанию. Но воодушевление, вызванное приездом итальянского революционера, было, по свидетельствам прессы, просто беспрецедентным. Толпа в 500 000 человек, двигавшаяся ему навстречу, заполнила собой всю улицу, люди теснились у окон, забирались на парапеты и крыши, лишь бы его увидеть. Карета герцога Сазерлендского, в которой находился Гарибальди, нескольких часов не могла продолжать свой путь из-за этой толпы, окружившей ее со всех сторон. В следующие две недели герой «экспедиции тысячи» несколько раз появлялся на публике, в частности в опере, и нанес многочисленные визиты как своим друзьям-эмигрантам (Мадзини, Герцену), так и представителям английской общественно-политической элиты – от Гладстона до принца Уэльского. В это время Лондон наводнили его жизнеописания, песни в его честь, его портреты и статуэтки. Подобный экстаз поразил современников. То, что полмиллиона лондонцев спонтанно, без всякого вмешательства властей, пришло приветствовать итальянского революционера, казалось чем-то небывалым. Консерваторов это беспокоило, радикалов радовало, но удивлены были и те и другие.

В толпе, приветствовавшей Гарибальди, находилось немало рабочих. Но не будем торопиться, придавая ажиотажу вокруг приезда героя политический смысл. С тем же воодушевлением лондонцы за несколько лет до того встречали королеву Викторию, прибывшую на Всемирную выставку. Кстати, Гарибальди вызывал интерес не только воинствующих социалистов или ярых протестантов-антипапистов. Героя Капреры желали видеть не одни лишь средние слои, читавшие о нем в прессе, но и очарованное им высшее общество: во время лондонского визита его сопровождал герцог Сазерленд и представители некоторых других аристократических фамилий, которые, по выражению председателя палаты лордов лорда Гренвиля, немного «не в себе» («out of their mind»). В момент его отъезда из Англии несколько ladies написали ему страстные письма. Увлечение дам красивым бунтарем-итальянцем с его «краснорубашечниками» и выразительной мужественностью забавляло газетчиков, которые видели в этом одну из причин ажиотажа, вызванного Гарибальди. Во время посещения им оперы возбуждение зрительниц носило, по словам газеты «Scotsman», откровенно эротический характер.

Ажиотаж, вызываемый Гарибальди на протяжении всей его полной приключений жизни, часто характеризуется выражениями «культ героя» или даже «миф». Но эта терминология не точна, скорее суггестивна, чем дескриптивна, и, без сомнения, нерелевантна. Мы уже знаем, что существует другой способ описания широко распространенного образа, который одни так же страстно критикуют, как другие – защищают. Для кучки революционеров Гарибальди был идеалом, образцом для подражания, но для широкой европейской публики он являлся знаменитостью, чьи подвиги, неудачи и прочие жизненные перипетии представляют значительный интерес. Показной, театральный характер его действий наряду с неповторимостью личности и сильной харизмой были главными причинами этой известности. Здесь снова, как в примерах с президентом Джексоном и королевой Викторией, впрочем совсем не схожих друг с другом, обнаруживается подлинно гетерогенный характер популярности, допускающей солидаризацию с политическим лидером, способную перерасти в действие (голосование, лояльность, вооруженная борьба), и в то же время – личную симпатию, любопытство или иной, не столь очевидный интерес, больше связанный с силой обаяния, распространяемого на публику посредством медийного присутствия и многообразия дискурса.