Глава шестая

Могущество знаменитости

Вечером 18 брюмера, когда молодой генерал Бонапарт, уже окруженный ореолом славы, благодаря интригам Сийеса, ораторским способностям своего брата Люсьена и жестким, но эффективным действиям солдат Мюрата поднимался к самым вершинам власти, мадам де Сталь, подъезжая к Парижу, остановилась на почтовой станции, где и узнала о последних политических событиях. Позднее она расскажет об удивлении, охватившем ее, когда все вокруг принялись повторять имя Наполеона: «В первый раз со времен революции я услышала, как все уста произносят одно имя. Прежде говорили: Конституционная ассамблея, Народ, Конвент сделали то-то и то-то; теперь же речь шла только об этом человеке, который должен был один заменить собою всех, сделать человеческий род безликим, присвоив всю знаменитость себе одному, помешать любому из существующих органов власти когда-либо ее добиться».

Эти строки написаны через десять лет после 18 брюмера, в момент наивысшего расцвета наполеоновской империи, когда внимание мадам де Сталь было приковано к растущему престижу императора. Она переносит на человека, только что совершившего государственный переворот, ауру победителя при Аустерлице и видит, как уже тогда в Бонапарте проглядывают черты Наполеона. Образ тирании, вырисовывающийся у нее, страшнее тирании политической: это монополия на «знаменитость», без всяких на то прав присвоенная одним человеком, обрекающим всех других людей на безвестность. Еще более символично, что мадам де Сталь выбирает для обозначения всемирной известности Бонапарта именно «знаменитость», а не «славу», с которой обычно ассоциируется император и его военные и политические успехи. Когда говорят о буре, поднятой наполеоновскими походами, всюду, начиная с бонапартистской пропаганды и заканчивая литературой XIX века, звучат мотивы славы и героизма. Гегель изображает Наполеона великим человеком, воплотившим дух эпохи, «настроение всего мира», придавшим своими действиями смысл современной истории. Герой, великий человек – слава Наполеона как будто объединила в себе традиционное представление о военной славе, пронизывающее всю европейскую историю от античных героев до монархов Нового времени, и новый образ – образ великого человека. Однако мадам де Сталь не использует ни слова «слава», ни даже слова «молва». Говоря о «знаменитости» Бонапарта, она обращает внимание на увеличение частоты, с которой современники упоминают его имя. Она описывает не столько восхищение, вызванное военными подвигами вроде победы в битве на Аркольском мосту, сколько способность завоевывать внимание публики внесением в коллективные действия чисто индивидуальных, оригинальных элементов. Мадам де Сталь, в отличие от Стендаля, Гегеля и многих других авторов, не ставит Бонапарта на одну доску с великими завоевателями прошлого, такими как Александр или Цезарь. Она пишет о том, что выделяет его из общего ряда: о способности уже при жизни привлечь к себе одному внимание всех современников.

В лице Наполеона мы видим объединение власти со знаменитостью. При Старом порядке о знаменитости монарха и речи не могло идти: король был известен именно тем, что он король, и эта известность не служила опорой его авторитету, поскольку тот основывался на незыблемых законах монархии и божественном праве монарха, обретаемом во время церемонии коронования. Народ в той или иной степени любил короля, но это коллективное чувство, распространяющееся на широкие слои и с трудом поддающееся измерению, никак не влияло на авторитет последнего. Славу короля могли упрочивать панегирики писателей или аллегории живописцев, но их слава и слава короля не имели между собой ничего общего. Взаимоотношения между августейшим меценатом и художниками были плодотворны именно потому, что стороны находились в неравных условиях.

Эпоха революций существенно уменьшила политическую автономию монарха в угоду мнению народа. С середины XVIII века короли вынуждены считаться с новым фактором, неизвестным до того времени, – с феноменом общественного мнения. С установлением культуры знаменитости и постепенным размыванием традиционной концепции репрезентации монарха кардинально изменился и сам статус членов королевской семьи. В тот же период в Англии, благодаря наличию в этой стране автономного политического поля, выстроившегося вокруг парламента, появляются фигуры вроде Джона Уилкса. Этот поборник личных свобод, кумир лондонского плебса, кричавшего на демонстрациях «Уилкс и свобода!», был таким же ревностным сторонником свободных нравов, чьи любовные похождения вызывали у современников неослабевающий интерес. Знаменитость, поставленная на службу радикальной и шумной оппозиционной деятельности, приводила его то в тюрьму, то в парламент, навлекала то хулу, то хвалы. Слава Уилкса распространилась и на континенте, особенно во Франции, где он провел два года, будучи изгнанным из Англии. В лице этого неординарного поборника свобод, пытавшегося превратить английскую политическую сцену в ярмарочный балаган, мы видим рождение новой политической фигуры. Источником влияния Уилкса была поддержка народа и интерес публики, но представить такую фигуру можно лишь в контексте британского общества второй половины XVIII века, где постепенное и трудное становление публичной политической арены шло рука об руку со светскими скандалами. Рост числа ежедневных газет, гонящихся за сенсациями, позволил в те же годы (1760–1770) добиться широкой известности столь сомнительному персонажу, как шевалье д’Эон, который поначалу твердил, что его нападки на французского посла связаны с требованиями сторонников Уилкса, потом грозился раскрыть секреты государственной важности, а в конце придумал себе новую сексуальную идентичность, что вызвало бесконечные толки и пересуды по всей Европе. Революции, произошедшие в конце века по обе стороны Атлантики, ускорили утверждение новой политической фигуры – фигуры знаменитого человека, – дав ей невиданные ранее возможности. С тех пор как народ был признан источником суверенитета, вопрос о репрезентации власти стал одной из целей этих лабораторий демократии. Механизмы знаменитости сыграли здесь большую роль.

Бонапарту понадобился государственный переворот, чтобы захватить власть, но это стало возможным только потому, что он, герой итальянской кампании, сумел блестяще «подать» свои победы и мастерски распорядиться своей громадной популярностью. Военные подвиги обеспечили ему широкое признание, но исключительность дарований и ставка на военную силу могли бы оттолкнуть от него республиканцев. Представители Директории были обеспокоены его нескрываемой жаждой знаменитости. Один из них предостерегал: «Молодому человеку двадцати пяти – тридцати лет, который, стоя во главе пятидесяти тысяч республиканцев, за два месяца завоевал и подчинил почти всю Италию, позволительно жаждать знаменитости. Но я бы не хотел, чтобы это стремление, само по себе похвальное, стало гибельным для дела республики». Бонапарт искусно поддерживает свою известность, инициировав выпуск изданий, специально посвященных пропаганде его военных подвигов, вроде «Курьера итальянской армии» и «Журнала Бонапарта и добродетельных людей», и даже разнообразит ее, придавая своему образу налет интеллектуальности. После возвращения в Париж он не пропускает ни одного заседания своей секции в Институте. В разгар итальянской кампании парижские театры ставят пьесы в его честь, художники выпускают гравюры, на которых он изображен в лавровом венке, поэты поют ему дифирамбы. Массовая бонапартистская пропаганда, превратившая молодого генерала в медийную фигуру, принесла плоды: полицейские отчеты свидетельствуют о популярности Наполеона среди парижского плебса. Его постоянное присутствие в информационном поле – даже после начала египетского похода – заставила тех, кто желал покончить с Директорией, искать в нем потенциального союзника. Именно этот взлет популярности так испугал мадам де Сталь.

Наполеон не первым поставил на повестку дня вопрос о личностном аспекте власти, о способности индивида очаровывать массы и подчинять их себе, объединять вокруг себя всю нацию: его предшественниками были Вашингтон, Мирабо, в какой-то мере также Лафайет и Робеспьер, популярные у публики фигуры. С этого времени знаменитость становится популярностью, своего рода коллективной санкцией, которую народ дает публичному человеку в силу политической солидарности и эмоциональной связи с ним. Популярность не синоним знаменитости и не точная ее копия, перенесенная на политику, она предполагает одобрительную оценку лидера. Однако у двух феноменов немало общих черт: тяготение к неординарным фигурам, влияние публичности, непрочность суждений, выносимых современниками, отношение которых к знаменитостям характеризуется любопытством в сочетании с эмоциональной привязанностью. Популярность отражает внесение в сферу политики медийных механизмов знаменитости: народ (populus), от которого происходит данный термин, рассматривается не как собрание подданных, не абстрактный источник суверенитета, но как политическая публика, совокупность индивидов, потребителей потока информации, текстов и образов, публика, выносящая участникам политической жизни субъективную оценку, основанную на интересе и аффективной привязанности. Если знаменитость связана с культурой, популярность предполагает связь с политикой и соответствие ее специфическим требованиям, какими бы двусмысленными и даже неподобающими они ни казались. Кто-то с самого начала взял ее на вооружение, кто-то отвергал самый ее принцип. Хотя отвлеченные споры о природе суверенитета и о формах представительства часто задвигали проблему популярности на второй план, она сыграла большую роль в демократических революциях конца XVIII века и существенно повлияла на принцип воплощения власти.

Чтобы проследить полувековую эволюцию знаменитости в политической сфере, рассмотрим судьбы четырех знаковых фигур: Марии Антуанетты, королевы Франции, ставшей также королевой моды, трагическим символом кризиса представительства королевской власти; Мирабо, самого популярного деятеля Французской революции, настоящего виртуоза политической игры, имевшего как противников, так и восторженных почитателей; Вашингтона, отца-основателя американской демократии и образца строгости и умеренности; и, наконец, самого Наполеона, к которому мы вернемся, когда он, опустившись с вершин на самое дно, будет жить изгнанником на острове Святой Елены, но нисколько не потеряет своей популярности. Четыре необычные судьбы, четыре примера, позволяющие понять, какую трансформацию претерпела политическая жизнь под воздействием знаменитости в момент утверждения нового принципа легитимности, в качестве которого теперь стали выступать народ/публика. Хотя столкнуться с этой новой реальностью пришлось всем четырем, реакция на нее каждого из них, то, как они приспосабливались к ней или ей сопротивлялись, лучше любых теоретических соображений показывает, какой шок произвело на людей вступление в новую медийную эру.