Я неподвижно лежала на узкой койке и прислушивалась к звукам из медпункта, пол которого был моим потолком. Женский (Катин?) голос прокричал: “НЕТ! НЕТ!”, потом послышались шаги и удары, снова крик. Еще стук, сильнее, словно что-то тяжелое грохнулось на пол, затем – тишина. И шаги. Как будто кто-то уходит из помещения. После недолгого колебания я решилась. На неверных ногах я поковыляла по узкой лестнице вверх, открыла люк и вылезла в морозильную камеру. Если спуститься этим путем было сложно, то подняться, не произведя шума или не застряв, оказалось делом практически невыполнимым. Наконец мне удалось лечь так, чтобы набрать код на контрольной панели, скрытой вместе с кнопкой в чем-то, похожем на холодильную спираль. Наконец я со всей возможной в моем состоянии осторожностью приоткрыла крышку и выглянула в помещение.

В медпункте царил хаос. Вещи разбросаны, словно после борьбы. Каталка была перевернута, а под ней лежала Катя – без признаков жизни. Под Катиным затылком с пугающей скоростью ширилась лужа крови.

Я подняла крышку повыше. В медпункте, кажется, никого не было, и я решилась. Кое-как вылезла из камеры и, шатаясь, подошла к Кате.

– Катя, – шепотом позвала я. – Катя? Ты меня слышишь?

Катя не реагировала.

Я тронула ее за плечо, осторожно потрясла. Опять никакой реакции. Я опустилась на колени в скользкую и липкую кровь, чтобы понять, дышит раненая или нет. Дыхания я не услышала; я вообще не видела никаких признаков, что Катя дышит. Поднимать Катину голову, чтобы обследовать рану, я не решилась – на груди Кати, прижимая ее к полу, лежала каталка. Я встала и попыталась сдвинуть тяжесть.

Голова у меня все еще была мутной от наркотиков, и я, видимо, действовала слишком медленно. Услышав шаги у себя за спиной, я обернулась, но не успела ни увидеть, кто это, ни защититься. Что-то тяжело ударило меня в висок, и в глазах потемнело.

Я нашел Полковника внизу, на полоске берега за домом – там, где мы с Анной были накануне вечером. Полковник стоял, не сводя глаз с моря. Ветер усилился до штормового, но Полковнику, кажется, не составляло труда держаться прямо. Он был большим несгибаемым человеком, но, подойдя ближе, я заметил, что плечи у него поникли.

– Вы что-нибудь видите? – крикнул я, чтобы он услышал, что я подхожу.

Он обернулся. Покрасневшие глаза отекли и слезились. Полковник уставился на меня пустым взглядом, и мне пришло в голову, что у него, наверное, страшное похмелье. Или оно уже близко. Старые алкоголики не так уж тяжело переносят это состояние – скорее, пребывают в нем бо́льшую часть времени.

Полковник снова отвернулся к морю.

– Отвратительно это все, – сказал он, когда я подошел к нему. – Она была такая милая.

Я не стал бы характеризовать Анну словом “милая”, но не заметить печали в голосе Полковника было невозможно. Вполне нормально, что человеку вроде него симпатичен человек вроде Анны. Две рабочие лошадки. Я хотел что-нибудь сказать, но не знал что и просто молча стоял на ветру. Поглубже засунул руки в карманы и втянул голову в плечи, пытаясь защититься от секущего ветра. Дохлый номер. Серый дневной свет и секущий ветер, полный мелких соленых брызг, ощущались на лице, как наждак.

– Тут кое-что не сходится! – почти прокричал вдруг Полковник в ветер.

– В каком смысле?

От ветра и у меня заслезились глаза, и я вытер уголки тыльной стороной ладони. Пальцы мои еще пахли Анной, и в долю секунды словно увидел ее перед собой, в темноте. Изгиб бровей. Бедренные косточки. Темная ямка между ключицами.

– Вот это. Все вместе. Этот остров. Эта смерть. Люди, собранные для этого задания.

Полковник повернулся и испытующе посмотрел на меня, словно ждал, что я что-то скажу, дам ему информацию, которой ему сейчас не хватает. Я промолчал, и он снова отвернулся.

– Не сходится, и все, – коротко сказал он.

Он проследил взглядом за Лоттой. Одетая в шерстяное пальто, слегка растрепанная, она наобум обшаривала вершину склона, где редкие кусты переходили в непроходимые заросли. Иногда порывы ветра едва не сдували ее, и она оступалась вниз по склону. Я усомнился в безопасности ее прогулки: не крикнуть ли, чтобы она спускалась? В тени дома, который неровной громадой высился над ней, она казалась хрупкой тетушкой, обронившей кошелек, а не человеком, который ищет убийцу.

– И насчет радиопередатчика, – сказал Полковник. – Меня беспокоит, что он не работает. Очень беспокоит. Кстати, вам известно, что это за место?

Я покачал головой.

– Мне тоже неизвестно, и это меня опять-таки беспокоит. Я полагал, что кое-что знаю о таких островах. Невозможно не спрашивать себя, что здесь было раньше. Для чего могла понадобиться неприступная скала и дом на ней.

– И что вы думаете? – спросил я.

– Ничего. Но я задаю себе вопросы.

– Вы знаете Председателя?

Ветер отнес мои слова в сторону, но Полковник все же их услышал.

– Да как сказать. Я знаю про него. Он выскочка. – Полковник выплюнул из себя это слово. – Выскочка с амбициями. Такие хуже всего.

– Вы ему доверяете?

– Не больше, чем вам. Или кому-то еще из собравшихся здесь. Как и вы сами, смею предположить.

Я не ответил, и Полковник продолжил:

– Я напился, но я не дурак. Я все замечаю. Вот вы, например. Я вижу, что именно вы делаете. Вы делаете свое дело хорошо. Но я вижу, что вы делаете свое дело.

У меня подскочил пульс. Это ничего не значит, он старый разведчик, ему мерещится, он всех подозревает. Я – нормальным, как я надеялся – голосом спросил, что он имеет в виду.

– Да вы сами знаете, – сказал Полковник. – Вы ведете наблюдение. Я же вижу.

Казалось, он хочет сказать что-то еще, но я не хотел подстегивать его паранойю, задавая вопросы. В полном соответствии с его коротким призывом не распространять страхи и подозрения. Правильно ли было отдавать ему контроль над ситуацией?

– Что вы подумали, когда нашли ее?

Вопрос слетел с моих губ слишком быстро. Мне-то казалось, что я лишь сформулировал его у себя в голове. Пора мне отслеживать признаки собственной усталости.

– Сначала я подумал, что она как-нибудь случайно упала. Может, потеряла сознание – у моей жены подскакивало давление, когда она вставала, и я подумал, что Анна могла удариться. Но эти синяки на шее… – еле слышно закончил Полковник.

Ни он, ни я не собирались уходить с берега на поиски неизвестного убийцы. Я понял, что Полковник тоже не верит в его существование.

– А вы, кстати, откуда пришли? – Полковник вдруг повернулся ко мне.

– С той стороны дома.

– Кто еще там был?

– Юн и Франциска.

Полковник не отрываясь смотрел на меня, водянистый взгляд стал вдруг цепким.

– Юн и Франциска?

– Да, мы обыскивали лодочный сарай. Мне показалось, что у них все под контролем, так что я решил спуститься сюда, помочь вам.

– Юн и Франциска? – в третий раз спросил он, теперь еще резче. – Только Юн и Франциска?

– Да.

– А где врач? Катя?

Я, оцепенев, уставился на Полковника. Прежде чем я успел открыть рот, Полковник повернулся и потрусил прочь от воды.

– Подождите! – крикнул я вслед ему.

– Оставайтесь там! – крикнул он в ответ. – Продолжайте искать!

Поднимаясь, я услышал, как Полковник что-то сказал Лотте, которая тут же последовала за ним к дому. Я смотрел на них в сером свете дня, и мне казалось, что голова у меня сейчас лопнет. Когда они скрылись из виду, я взглянул на наручные часы и тоже побежал.

Я очнулась от какого-то настырного шума. Сначала я увидела пол и только через пару секунд поняла, что не так. На чистом полу ничего не было. И не было Кати. Я хотела поднять голову, но боль в виске заставила меня сдаться. Мысли вяло теснились в мозгу. Я сделала еще одну попытку подняться, и мне удалось скорчиться в сидячем положении. Кто-то прибрал медпункт. Каталка больше не валялась перевернутой, а стояла на своем месте. Пол был чисто вымыт, и если бы я не знала, что здесь совсем недавно растекалась лужа крови, то не заметила бы еле видных кругов, оставленных тряпкой. А Кати и следа не было. Единственное, что придавало медпункту странный вид, это что я сидела тут на полу в одном белье. Мне удалось подняться на ноги. Голова была тяжелая, как шар в кегельбане, во рту – привкус крови. Потом я поняла, откуда идет разбудивший меня звук – кто-то снова и снова нажимал звонок на двери медпункта. А теперь в дверь еще и застучали и принялись дергать ручку.

Я услышала, как кто-то крикнул: “Принесите ключ из кухни!” Пора пошевеливаться, убираться на Стратегический уровень, и поскорее. Я доковыляла до морозильной камеры, подняла крышку и попыталась влезть внутрь. Закрыв крышку, я стала судорожно вспоминать код замка. Девять цифр. Первая попытка – неверно. Снаружи уже крутили ключ в замке. Пальцы у меня дрожали так, что едва попадали на цифры. Вторая попытка – неверно. Дверь медпункта открылась. Осталась одна попытка. Теперь голоса звучали уже в помещении. Женский голос, наверное, Лотты или Франциски, их трудно было различить, проговорил:

– Кажется, ее здесь нет.

– Вы уверены? – Это был Полковник.

Я слышала, как они ходят. Рано или поздно кто-то из них обязательно поднимет крышку. Я медленно нажимала на кнопки, последняя попытка. Руки дрожали уже неконтролируемо.

– Проверьте склад лекарств. – Голос Полковника приблизился. Осталось всего три цифры.

– Странно, что она пропала, вам не кажется?

Теперь я была почти уверена, что это Лотта. Судя по голосу, она стояла поодаль. И была напугана.

Я ввела последнюю цифру, и контрольная панель погасла. Замок сработал. В ту же секунду кто-то затряс крышку камеры. Я задержала дыхание. Полковник еще раз дернул крышку.

– Да, очень странно и неудачно. Вы не знаете, как ее поднять?

Контрольная панель осветилась изнутри, прямо на высоте моего лица. Я поняла, что Полковник подбирает код, и стала надеяться, что он нажимает кнопки наугад. Насколько я знала, запирать и отпирать камеру могли только мы с Катей, но теперь Катя исчезла, и я не знала, где она, знала только, что кто-то избавился от нее. Если это сделал Полковник, то он мог заставить ее выдать код. Его руки шарили по контрольной панели всего сантиметрах в десяти от моего лица. Я старалась не дышать.

– Здесь ничего. Может, проверим кухню? – Лотта.

Я услышала, как Полковник встал, контрольная панель погасла. Судя по шагам, он покинул медпункт. Человек, напавший на Катю, наверняка спрятал ее где-нибудь на острове, и теперь они, кажется, ищут ее. Наверное, это тот же человек, что ударил меня по голове. Кто-то знал, что я вовсе не умерла прошлой ночью.

Я еще полежала, дыша и размышляя, какие у меня альтернативы. Мне вдруг пришло в голову, что человек, напавший на меня и Катю, мог спрятать ее и спрятаться сам на Стратегическом уровне. Если я сейчас спущусь туда, то попаду прямо в руки к нему или к ней. Но идти в другом направлении еще опаснее, а вариант лежать в морозилке, пока с большой земли не придет подмога, представлялся и вовсе безнадежным. И я решила все-таки спуститься.

Как могла тихо и осторожно я кралась вниз по крутой лестнице. В моем подземелье было по-прежнему пусто. Я понадеялась, что о существовании Стратегического уровня – как и о том, как туда попасть – знаем только мы с Катей. На коленях у меня все еще темнела засохшая кровь, и я вытерла их мокрым полотенцем. Потом положила полотенце в пакет, а пакет заклеила скотчем – на случай, если ему придется послужить уликой. На полке стояли пузырьки с лекарствами; я с некоторым усилием потянулась к пузырьку с болеутоляющим и вытрясла три таблетки. Во рту пересохло, и я с усилием сглотнула несколько раз, чтобы отправить таблетки вниз по пищеводу. Ощущая во рту вкус таблеток, я уселась перед мониторами. Прогнать мысли о Кате и о том, что может означать ее исчезновение, никак не получалось. Может, надо прервать задание и искать ее? Я колебалась. Меня инструктировали не раскрывать себя, что бы ни случилось. Я решила, что шансов найти Катю у меня будет больше, если я стану искать ее из своего укрытия и при помощи средств, которыми располагаю: мониторов и стенных глазков.

Я стала одно за другим отсматривать зернистые изображения. На нижнем этаже Лотта и Полковник методически обыскивали кухню и салон, на верхнем Юн и Генри бегали по коридору, распахивая двери одна за другой. Франциска, скрестив руки, стояла возле лестницы; похоже, она не участвовала в разговоре, вообще ничего не делала. Ее зернистая зелено-синяя фигурка казалась замерзшей, это было видно даже на экране, потому что она плотнее натянула на себя пальто с меховым воротником, словно оно недостаточно ее согревало. Мало-помалу все трое исчезли из обзора камеры в коридоре и объявились под той, что наблюдала за холлом. Потом все собрались на кухне. Чтобы слышать, о чем они будут говорить, я торопливо поднялась, открыла дверцу и последовала за ними, снова в стену.

– Как это могло случиться? Я думала, она с вами.

Голос Лотты сорвался – видимо, она была на грани истерики.

– Человек сам отвечает за себя! Она была с нами, когда мы выходили, и, по-моему, я не обязана следить, кто где болтается, – фыркнула в ответ Франциска.

Она стояла, прислонившись к стулу, на который опустился Юн, который теперь выглядел по-настоящему разбитым. Наверное, тоже мучился похмельем, как Полковник. Юн тяжело подался вперед, словно сидел не на стуле, а на унитазе.

Франциска, наоборот, как будто оправилась от первого шока и обрела новые силы. Каким-то образом ей удалось найти время, чтобы прихорошиться и одеться продуманно. Она сняла пальто, под которым обнаружились широкие черные брюки и ядовито-розовый кардиган с узором из крупных полукруглых цветов – по виду ручной вязки, но на самом деле ужасно дорогой, наверное, импортный. Такую одежду она могла выбирать для какого-нибудь домашнего интервью по заказу дамского журнала, когда требовалось выглядеть якобы расслабленно и непринужденно.

Теперь, когда я могла рассматривать ее без помех, я заметила, что на шее, под подбородком, у нее странная вмятинка, а когда Франциска говорит, кожа у нее вокруг глаз туго натягивается. Наверное, следы операции. Ходили слухи, что партийные и другие высокопоставленные лица имеют собственную клинику, где американские пластические хирурги кромсают первых людей государства за баснословные гонорары и в величайшей тайне. Может быть, и Франциска там бывала. Наверное, операции ей устраивал ее зять из министерства внутренних дел. Как у них принято. Я почти наяву услышала, как звучно фыркает Нур. Она ненавидела такое мелкое тщеславие с остервенением, которое наводило меня на мысль о зависти.

Тут мне пришло в голову, что Нур и Франциска, должно быть, когда-то вращались в одних и тех же кругах; интересно, знали ли они друг друга. Вполне возможно, что да. Может быть, Франциска даже сиживала у Нур в квартире в Хёкарэнгене – сигаретный дым ест глаза, рюмка снова наполняется водкой; они пели партийные песни или спорили о политике, а я лежала в соседней комнате, сунув голову под подушку и пытаясь заснуть. Как бы мне хотелось заговорить об этом с Франциской – просто чтобы посмотреть на ее реакцию, но теперь было уже поздно. Чем бы она ни занималась в молодости, она просто маневрировала в партийной среде лучше, чем Нур, учитывая, какое положение она теперь занимает. Поставь их с Нур сейчас рядом – и ясно будет: из них двоих повезло Франциске. И только отсутствующее выражение в ее глазах свидетельствовало кое о чем другом.

В комнате разговор крутился вокруг того, что могло случиться с Катей.

– Может, она удрала с острова – откуда нам знать? – Юн с усилием поднял голову.

– Это невозможно, – утомленно сказал Полковник. – Вы ведь проверяли лодочный сарай? Насколько я знаю, здесь нет судна, на котором при таком ветре можно отплыть в море хоть на сколько-то приличное расстояние.

– А не могли ее забрать?

Юн явно не хотел расстаться со своей версией. Полковник возражал ему, словно увещевал строптивого ребенка.

– Если бы за ней прилетел вертолет, мы бы его заметили. Этот остров слишком мал, чтобы кто-нибудь мог спуститься незаметно.

– А может, она сама решила спрятаться?

– Да зачем ей это? – фыркнула Франциска.

Мне пришло в голову, что до сих пор я слышала от нее всего две интонации. Преувеличенно-радостную, с какой она обращалась к Юну во время ужина, и недовольно-брюзгливую – кажется, ее обычную. Я посмотрела на Франциску.

– Не знаю… Может, испугалась? Может быть, она знает что-то, чего не знаем мы? – Юн тяжело перевел дух и продолжил: – Может быть, она знает, кто убийца, и прячется от него…

– Или от нее, – вставила Лотта.

– Или от нее, – допустил Юн, – а может, это вообще она… Тело Анны ведь нашла Катя? Откуда нам знать, что не она ее задушила… – Он посмотрел на остальных, ища поддержки своей версии – кажется, чем больше он ее развивал, тем больше она ему нравилась. Голос у Юна становился все более звучным и важным. Заметно было: по прежней своей жизни он привык, чтобы его слушали. – Вполне возможно. Она убивает Анну, запирает тело, чтобы мы не могли его осмотреть, а потом прячется. Мне этот сценарий кажется вполне разумным, и я считаю, что нам следует действовать, исходя из него.

– Пол, – тихо сказал Полковник.

Все повернулись и посмотрели на него.

– Что? – спросил Юн.

– Пол, – повторил Полковник, на этот раз чуть громче. – Пол был вытерт. Насколько я могу судить, кто-то вытер кровь.

Он вынул из кармана белый носовой платок и поднял его. Одна сторона платка была ржаво-бурой. Все в смятении уставились на платок; Полковник, кажется, сообразил: они не понимают, что он им показывает.

– Когда мы с Лоттой были внизу, в медпункте, мне показалось, что кто-то отмывал пол. Я взял носовой платок и потер еще немного, и думаю… – он словно взял небольшой разбег – …думаю, что это кровь, и мне кажется вероятным, что это Катина кровь. Ее кровь попала на пол, и кто-то – а может быть, и она сама – вытер ее. Вполне возможно, что кто-то ранил ее, а потом убрал за собой. Но мы не можем сказать этого наверняка. У меня сейчас нет разумного объяснения, зачем Катя нанесла себе повреждения, потом прибралась и исчезла. Бритва Оккама, друзья мои. То есть…

– Похожее на правду и есть правда. Я в курсе, необязательно читать мне лекцию, – вздохнула Франциска.

Полковник, похоже, не обратил никакого внимания на ее выпад и продолжил:

– И это – все, что у нас есть.

– Сюда может быть что угодно намешано, – сказал Юн, но без прежнего напора.

– Впрочем, я проверил рацию, когда был внизу, – сказал Полковник. – Так и не работает.

Генри не участвовал в разговоре. Он, кажется, был полностью поглощен тем, что наливал кофе в кофейник-термос. Странный жест, достойный пожилой дамы: нет бы наливать прямо из кофеварки. Потом Генри стал наливать кофе другим, словно официант. Я уже давно заметила его свойство становиться невидимым и понимала, что он делает это с умыслом, когда предпочитает слушать, что говорят другие. Глядя на него, я ощущала боль, острое желание пройти через стену и ткнуться носом ему в ухо, обхватить за талию.

Генри, расхаживая с кофейником, выглядел безразличным и усталым. Я бы что угодно отдала за то, чтобы похмельной лежать с ним в кровати и смотреть старые фильмы. Не успела я дорисовать в уме эту картинку, как со всей страшной отчетливостью поняла: этому не бывать никогда. Мне захотелось плакать.

– Впрочем, – сказал Полковник, строго глянув на Юна, – я полагаю, нам надо быть осторожнее с версиями о том, кто виноват. Если все выльется в охоту на ведьм, нам конец. Давайте будем помнить об этом.

Франциска тут же заспорила с ним.

Стоя в стене и слушая их разглагольствования о том, что делать, когда не один, а два человека пропали и, возможно, убиты, и как организовать более тщательный осмотр самого дома, я подумала, что помимо рации в медпункте есть еще одна возможность связаться с внешним миром. Сотовый телефон Лотты. Тот самый, по которому, я видела, она говорила в тот вечер. Лотта расхаживала по комнате туда-сюда. В отличие от Юна и Франциски, она была одета неброско. Единственным, что выбивалось из ее скромного стиля, была большая черная сумка блестящей кожи, которую она судорожно сжимала обеими руками, снуя по комнате. К окну. К стулу. Я предположила, что телефон лежит в сумке – вот почему Лотта не выпускает ее из рук.

Я получила от секретаря четкие инструкции: моя задача – наблюдать, и не более того. Что бы ни происходило, я не должна вмешиваться. Но то, что творилось сейчас на острове, касалось меня образом, который секретарь, возможно, не предусмотрел. Начать с того, что меня в каком-то смысле раскрыли. Кто-то на острове знал, что я не умерла в первую ночь, и от души постарался обезвредить меня. Так как мое тело не нашли, он или она к тому же должны были понять, что убийство не удалось и что я все еще на острове – возможно, раненая, но живая. Во-вторых, теперь пропала и Катя, и если она не убита, то в любом случае тяжело ранена. На полу было много крови. Не выйти ли мне из укрытия, не рассказать ли другим, что мне известно? В конце концов я решила, что безопаснее продолжать прятаться. Никто, кроме меня, кажется, не знал о существовании Стратегического уровня и о том, как туда попасть, так что тут у меня пока преимущество. К тому же мне вспомнилось, как Председатель угрожал мне тогда, в конференц-зале на четырнадцатом этаже. Если я ослушаюсь, меня ждут такие последствия, что и думать не хочется. “А может, попробовать связаться с секретарем?” – размышляла я, глядя на Лотту, которая прижимала к себе сумку, словно грелку.

Полковник вдруг уперся руками в колени и с усилием поднялся.

– Нам надо еще раз как следует обыскать дом. Если Катя прячется или ее прячут где-то в доме, она наверняка тяжело ранена. Предлагаю разделиться.

– И еще нам надо позавтракать, – спокойно сказал Генри.

– Да. Верно. – Полковник с благодарностью посмотрел на него.

– Вы с Лоттой останетесь здесь, внизу. Сначала обойдете нижний этаж. Если ничего не найдете, начинаете готовить завтрак, а мы, остальные, обыскиваем вместе весь дом, и как можно тщательнее. И молим господа, чтобы мы успели найти Катю, пока не поздно.

С этими словами он требовательно взглянул на Франциску и Юна, и вся компания вышла из кухни.

Я задумалась, как мне быть теперь, когда общество разделилось, и в конце концов решила спуститься к экранам, чтобы видеть обе группы одновременно. В следующие полчаса я наблюдала, как обе группы ищут там и сям, в разумных и неразумных местах, как Лотта и Генри обыскивают сначала кухню, потом салон и дальше, во всех шкафах и углах, пока Полковник, Юн и Франциска ищут наверху. Лотта все это время не выпускала сумку из рук, отставляя ее, только когда ей нужны были обе руки. Мне показалось, что Генри косится на сумку, пока Лотта занята, и предположила, что он тоже думает про телефон. Может, он искал случая вытащить его, может, как и я, просто думал о нем. Судя по всему, он не заговаривал с Лоттой о телефоне; наконец они ушли на кухню, готовить завтрак. Через какое-то время к ним присоединилась группа с верхнего этажа; я оставила экраны и поднялась в кухонную стену. Не потому, что собиралась услышать что-то особенное. Пятеро собравшихся там завтракали в гнетущем молчании; за окнами серый свет незаметно приближался к полудню, а ветер усиливался.

Генри вдруг встал и подошел к окну, потом повернулся к остальным.

– Что это? Вон там?

Полковник встал рядом с ним и выглянул в окно.

– Не знаю. Кто-нибудь может принести бинокль? Кажется, я видел в холле.

Лотта поднялась и скрылась из виду, а потом снова появилась и протянула бинокль Полковнику. Поднеся бинокль к глазам, тот тихо вскрикнул.

– Сто чертей, да это же причал!

Все повскакали со стульев, Полковник рванул к себе куртку и бросился к двери. Остальные кинулись следом. Возле стула Лотты осталась ее сумка.

Я поняла, что это мой шанс. Сейчас или никогда.

Убедившись, что все убежали к причалу, я вылезла из морозильной камеры в медпункт. Не особо раздумывая, я подошла к полке с медикаментами, нашла, что искала, и сунула пузырек в карман. Потом я заторопилась на кухню. Теперь, когда все ушли, дом казался огромным. Я вбежала в кухню, пригибаясь, чтобы не было видно в окно. Рванула к себе сумку Лотты, повозилась с замочком и наконец открыла. Лотта, кажется, была из тех, у кого в сумке есть все на все случаи жизни. Кошелек, ключи, жвачка, расписание автобусов, тампоны, пластыри, чеки, прихваченные скрепкой, полплитки шоколада, шпильки, захватанный детский рисунок с какими-то оранжевыми каракулями, наручные часы, по виду – купленные в дешевом магазине.

Когда я была маленькой, у Нур был большой портфель, который она всегда носила с собой. Мне запрещалось в него заглядывать, и, наверное, именно поэтому я обожала рыться в нем, когда Нур не видела. Портфель был как тайный словарь, способ понять ее.

Я собирала улики – чеки, свидетельствующие о том, что она пила кофе, и о том, что именно она купила, я заглядывала в ее ежедневник, чтобы узнать, с кем она встречалась. Иногда, охваченная своеобразной паранойей, Нур не записывала информацию полностью, а только выставляла заглавные буквы или время. Все это я запоминала, отправляла в свои внутренние запасы, словно собиралась шантажировать Нур, не зная точно зачем.

Теперь я так же методично просматривала сумку Лотты, хотя сразу убедилась, что телефона в ней нет. Я забрала несколько шпилек, снова защелкнула замочек и отставила сумку в сторону. Осторожно выглянула в окно: никто пока не шел назад, к дому. Потом я шмыгнула на лестницу и поднялась в коридор второго этажа. Сосчитала двери по левой стороне и подошла к двери Лотты. Я уже готовилась отомкнуть замок шпилькой (искусство, которому я обучилась еще в детстве и которое отточила в Кызылкуме), но дверь оказалась не заперта, и я шагнула в комнату. В ней стоял полдень, жалюзи наполовину спущены, одежда разбросана. На полу валялись белые, явно ношеные трусы, винтом закрученные в нейлоновые колготки, кровать не застелена, словно кто-то просто откинул одеяло и вскочил. Наверное, так оно и было. Если, бегая в стенах, я чувствовала себя очень странно, то сейчас меня охватила едва ли не паника. Совершенно неприемлемо, с какой точки зрения ни глянь, что я шарю в комнате постороннего человека, роюсь в вещах и одежде Лотты, в ее шкафу, ее ванной. Я чувствовала себя сумасшедшей, которая переходит всякие границы. И хотя я пряталась всего полдня, стоять полностью на виду в комнате, а не скрытой в темном коридорчике, мне уже казалось чем-то неестественным. Я перевела дух, собралась и приступила к поискам.

Я методично обыскивала комнату время от времени поглядывая в окно. Остальные, кажется, были полностью заняты тем, что творилось у подножия скалы, и я молила судьбу, чтобы они подольше оставались там. Поиски продвигались до нелепости медленно, руки все еще плохо слушались меня из-за лекарств, которые Катя ввела мне несколько часов назад, и из-за головной боли. Несколько раз я обнаруживала, что стою с какой-нибудь вещью в руках, не понимая ни как я здесь оказалась, ни как долго стою. Я пыталась мыслить стратегически, даже подняла крышку сливного бачка в туалете, но сколько ни искала – телефона не нашла. Конечно, Лотта могла забрать его с собой и спрятать как-нибудь на себе, но я в это не верила – телефон был довольно большой. Носить его в кармане – все равно что изо всех сил обращать на себя внимание. И тут мне кое-что пришло в голову. Про Лоттин телефон знал еще один человек, и именно он жил в соседней комнате.

Комната Генри тоже оказалась незапертой; входя, я на миг задержалась на пороге. В свете дня комната выглядела по-другому, но вещи оставались самими собой: ничто не свидетельствовало о жильце. У Лотты все было в лихорадочном беспорядке, здесь же царил покой, словно в монашеской келье. Ничто в комнате не указывало, что здесь обитает Генри, что здесь вообще кто-то живет. Постель с туго натянутым покрывалом словно застелила гостиничная горничная, все вещи были убраны, за исключением книги в мягкой обложке на ночном столике. Для начала я заглянула под кровать и нашла пустой чемодан. Генри явно распаковал все, что привез с собой, а потом педантично задвинул простой синий чемодан с заполненным багажным ярлыком под кровать.

По непонятной мне самой причине его аккуратность подстегивала меня. Одежда тоже висела в безупречном порядке. Пара коричневых кожаных ботинок на полу. Два пиджака. Темные брюки. Свежевыглаженные рубашки на вешалках, пара фуфаек. На полке лежали два вязаных свитера каких-то строительных цветов. Один свитер я узнала по первому вечеру. Этот безликий порядок в гардеробе бесил меня, но и странным образом привлекал. Было что-то чувственное в том, чтобы смотреть на одежду Генри, трогать ее. Одежда, которая прикасалась к его коже, прилегала к его груди, рукам. Я протянула руку и погладила светло-серую рубашку. Наклонилась, понюхала. Тонко пахло стиральным порошком. Заломы от глажки казались почти острыми, и я рассеянно подумала, гладит он свои рубашки сам или отдает в химчистку.

Роясь у Генри в шкафу, я ощущала некое превосходство, словно я наконец могла наблюдать за ним, сколько хочу, а он даже не знает. Я взяла в руки свитер с первого вечера и вдохнула запах. Легкий запах воды после бритья и человеческой кожи.

Мелькнула мысль, не забрать ли свитер с собой, но я поняла, что идти на такой риск неразумно. Я положила его на место и продолжила рыться. И нашла. За одеждой оказался шкафчик, встроенный в стену. Дверца походила на дверцу сейфа, но когда я ее тронула, она оказалась не заперта и открылась. И хотя в гардеробе было темно, я сразу поняла, что содержится в шкафчике. Пачка бумаг, личное дело с копией моей фотографии на первой странице. И пистолет.

Я отскочила назад, словно дверца сейфа обожгла меня, и тихо вскрикнула. Отбежав к окну, я к своему ужасу увидела, что остальные быстро шагают по направлению к дому. Не вполне понимая зачем, я рванула оружие к себе, надавила на дверцу сейфа, занавесила ее одеждой, закрыла шкаф и сбежала по ступенькам; уже залезая в морозильную камеру, я услышала, как открылась входная дверь. Кто-то крикнул: “Принесите одеяло с подогревом!” Шаги приблизились; на сей раз мне удалось закрыть камеру с первой попытки. Сердце сильно билось; я замерла, слушая, как кто-то нервозно шарит по комнате. Человек, кажется, нашел, что искал, – я услышала удаляющиеся торопливые шаги, после чего хлопнула дверь. Я попыталась сосредоточиться и принялась медленно считать до ста. Потом с усилием полезла через люк вниз. Я старалась спускаться по узкой лестничке как можно тише, и вот наконец я снова в своем подземелье, едва дышу, а руку оттягивает оружие.

– Где он? Где? – раздался у меня под ухом крик Лотты.

Я собрал в кулак всю свою волю, чтобы не попросить ее заткнуться, и продолжил подниматься по лесенке. Пропитавшаяся ледяной водой одежда стала тяжелой. Выбравшись наверх, я упал на спину и постарался отдышаться. Расстегнул спасательный жилет и стащил с себя мокрую тяжелую куртку, одновременно переворачиваясь набок и кашляя. Соленая вода отрыжкой выливалась у меня изо рта. Я прижался лбом к грязной затоптанной лужайке, стараясь дышать нормально. Еще немного – и мне бы не выбраться на берег.

Примерно за четверть часа до этого мы бегом спустились к причалу. Или точнее – к тому месту возле лестницы, где он был раньше. Причал уплывал все дальше от берега у нас на глазах. Без причала подойти к острову на чем-нибудь, кроме маленькой лодки, будет невозможно – во всяком случае, пока не утихнет непогода. Без причала мы будем полностью отрезаны от мира.

– Попробуем вернуть его! – прокричал я остальным. Ветер к этому времени еще усилился, обещая шторм. Дождь хлестал сбоку.

– В сарае есть резиновая лодка! – крикнул Юн.

– Неси! – крикнул я в ответ, и через несколько минут он вернулся, таща большой надувной ялик вроде флотского, с небольшим подвесным мотором.

Ветер подхватил лодку, и она потащила Юна за собой. Лотта ринулась ему на помощь, и вместе они стали спускать ее вниз. Ветер дергал лодку в разные стороны, и несколько раз она едва не сбила меня с лестницы. Оказавшись на узкой полоске берега, я с трудом, но спустил лодку за собой. Мне удалось столкнуть ее в воду там, где скала немного закрывала берег от ветра.

– Вы идете? – позвал я Полковника.

Он с сомнением посмотрел на меня, но потом решился и полез вниз. Юн хотел последовать за ним.

– Лодка будет перегружена! Ждите здесь!

Юн постоял на первой перекладине и полез наверх. Он явно испытал облегчение. Полковник, дрожа от холода, прошел мимо меня на корму. Я подобрал весла, лежавшие на дне лодки; мы с усилием отгребли на несколько метров от скалы, я запустил мотор, и мы стали прокладывать путь по беспокойному морю – к причалу, который уплывал все дальше от нас.

Когда мы оказались на безопасном расстоянии от острых скал и вне зоны слышимости остальных, я сел так, чтобы моя спина по возможности закрывала нас от оставшихся на берегу.

– Мне надо поговорить с вами, – наполовину прокричал я Полковнику, заглушил мотор и придвинулся ближе.

Рассказав все, я тяжело перевел дыхание и стал ждать реакции. Полковник пристально смотрел мне в лицо. Его взгляд больше не был отсутствующим, глаза перестали слезиться. Я понял, какое уважение к себе вызывал этот человек в своей прежней жизни. Передо мной был человек, точно знавший, что делать.

– Вы в этом уверены? – спросил он.

– Абсолютно. – Я постарался, чтобы мой ответ прозвучал правдиво.

Полковник отвел взгляд, посмотрел на берег и усмехнулся.

– Вот ведь черт, – сказал он.

Потом качнулся всем телом и одним привычным движением, словно проделывал такое много раз, перевернул лодку. Оба мы очутились в ледяной воде.

Успокоившись в своем подвале, я поняла, что ничего гениального в мысли забрать оружие не было. Генри наверняка что-то заподозрит, ведь пистолет явно исчез из сейфа не сам по себе. Но – теперь я уже не могла отмахнуться от сложных вопросов – почему у Генри был пистолет и почему у него оказалось мое досье? И почему я не забрала с собой и его, если уж взяла пистолет?

Я проклинала себя за то, что думала и слишком быстро, и слишком медленно. Генри совершенно точно не был простым кандидатом на место в проекте; его присутствие на острове, кажется, имело какое-то отношение ко мне. Все это время я исходила из того, что могу доверять Генри, что мы в одной команде. Но увидеть оружие и личное дело в сейфе, спрятанном за одеждой… Я как будто тайком пробралась к нему в голову. То, что я там обнаружила, оказалось для меня неожиданным, и видеть это мне совсем не хотелось.

Я положила пистолет на стол и принялась исследовать его. Раньше мне такие не попадались, но ведь это ни о чем не говорит – единственным оружием, которое я видела вблизи, были старые винтовки, револьверы и советские АК-4, которые носили кызылкумские милиционеры. Пистолет, на который я сейчас смотрела, выглядел гораздо новее. Небольшое механическое оружие с пулями в магазине. Никаких примитивных деталей, характерных, по моим представлениям, для гражданских охотничьих ружей. Я подумала, что он похож скорее на армейское оружие. Я знала, что у Генри в прошлом военная служба, он сам рассказал об этом невзначай, когда мы как-то засиделись за обсуждением проекта, предшествовавшего кызылкумскому. Но военную службу проходили многие, так что это ничего особенного не значило. Если только Генри не продолжил служить. Шпион? Я перевела дух. В его скрытности всегда было что-то странное, почти патологическое. Или профессиональное. Я припомнила его на удивление опрятную комнату, его безликую одежду, его сдержанность. И тот факт, что на самом деле я знала о нем не больше, чем он сам мне рассказывал. До сего дня. Мысли неслись в нескольких направлениях сразу. Я не понимала, параноик я или просто наивная, мне не на что было ориентироваться. У меня не было ни инструкций, ни договоренности о том, как действовать в такой ситуации.

Я сидела, апатично глядя на экраны, передо мной лежал пистолет, и я пыталась решить, что предпринять, как вдруг передо мной на экране возникла вся компания – толпа ввалилась в холл. Хотя на самом деле – не все, поняла я вдруг. Не хватало Полковника. Я не успела обдумать этот факт – Генри сразу начал подниматься по лестнице, наверняка направляясь к себе. Я пустилась в путь, как можно тише и быстрее пробежала вверх по лестнице; не отставая от хозяина, я оказалась в его комнате – только невидимая, за стеной. Первым делом Генри принялся стаскивать с себя мокрую насквозь одежду. Он срывал ее с себя, словно хотел поскорее избавиться от нее – и не мог. Долой одно, другое – и вот он уже голый. Трудно было поверить, что меньше суток назад мы лежали рядом; в сером свете дня его тело казалось одновременно и чужим, и знакомым. Теперь я заметила на нем несколько шрамов – длинный на бедре и похожие на след от пулевого ранения на груди, в опасной близости от сердца. Проводя вчера ладонью по его груди, я чувствовала эти шрамы, но была слишком занята им самим, чтобы обращать на них внимание. Генри прошел в ванную. Я услышала, как зашумел душ, и сделала шаг, чтобы не упускать его из вида. В стене ванной я какое-то время стояла, не решаясь открыть глазок. Дико было подглядывать за чужаками, но это ни в какое сравнение не шло с тем, чтобы последовать за Генри в ванную без его ведома. И я чувствовала себя очень странно не только из-за отвращения. Я хотела увидеть Генри в душе, и от этого мне было стыдно. Я провела пальцами по стене в поисках заслонки, но сколько ни шарила в темноте, ничего не находила. Здесь не было глазка. Сначала я ощутила разочарование и даже немного разозлилась, а потом забеспокоилась. Умышленно ли Генри поселили в комнату, где за ним нельзя наблюдать в ванной? Знал ли он сам об этом? И что означает история с оружием? Я пыталась слушать через стену, но там только со сбивчивой ритмичностью плескала вода, как когда струи ударяют по телу, которое медленно поворачивается под ними.

Наконец Генри выключил душ и вернулся в комнату; бедра он обмотал белым полотенцем. С моего наблюдательного пункта гардероба видно не было, но я услышала, как Генри роется в нем – видимо, выбирает одежду. Но вот звук изменился, словно движения стали сбивчивыми. Генри сделал шаг назад и дикими глазами оглядел комнату. Я могла истолковать это только одним образом: он обнаружил, что оружие исчезло. Генри вывалил одежду из шкафа, разворошил постель, швырнул чемодан на одежду и все перерыл. Смотреть на него было почти смешно. В совершенном отчаянии он поискал даже под книжкой на ночном столике. Наконец Генри сдался. С минуту он сидел на краю кровати, тупо глядя перед собой. Потом, кажется, на что-то решился, дернул к себе из кучи одежды трусы, торопливо оделся и вышел. Я последовала за ним по проходу в стене.

В последний раз Нур забрали, когда заболел дедушка. За несколько лет до этого он уехал домой. Ему долго не давали разрешения на эмиграцию, так как Босния давно вышла из Союза, но в конце концов разрешили уехать. Дед никогда не выказывал особого восхищения партией, и когда стало ясно, что он готов отказаться от пенсии, наверху поняли, что выгоднее будет от него избавиться. Не знаю, печалилась ли тогда Нур – она ничего не говорила. Проблемы начались, когда дед заболел. Нур захотела поехать к нему, но ей не разрешили. Сказали – она нужна здесь. Сказали – нельзя позволить таким компетентным людям покидать страну. Наверху боялись, что Нур сбежит. Это было уже после того, как я переехала, так что я не так много видела, но знала, что Нур подавала прошение за прошением. “ХОДАТАЙСТВО О ВОЗМОЖНОСТИ УХОДА ЗА УМИРАЮЩИМ ОТЦОМ”, злыми красными буквами значилось на письме, которое она собиралась отправить, – я видела конверт у нее в прихожей. Уже тогда я поняла, что дела с выездной визой обстоят неважно. Я знала, что пути партии и Нур разошлись давно, но вряд ли понимала, какое отчаяние она тогда испытывала.

Однажды Нур позвонила мне, и разговор вышел странный. Она попросила заехать к ней домой и проводить ее в больницу. Это было на нее не похоже – она всегда очень гордилась, что не болеет. Когда я приехала к ней, дверь оказалась не заперта, а в квартире стоял затхлый запах. Я позвала Нур, но ответа не получила. Посуда, похоже, стояла в кухонной раковине уже много дней. К обертке на столе присохли остатки масла. Я на цыпочках прокралась в спальню. Нур спала в кровати. Я не видела ее спящей с самого своего детства. Ее черты стали мягкими и спокойными, морщинка между бровями разгладилась. А в остальном она выглядела ужасающе. Лицо было бледное, почти серо-зеленое, кожа на руках, казалось, стала на несколько размеров больше. Наверное, Нур болела уже очень долго. В комнате стоял сладковатый запах немытого тела, на полу возле кровати теснились стаканы, чашки, тарелки, валялись упаковки из-под болеутоляющего. Я присела на край кровати, взяла Нур за руку. Не знаю, я ли ее разбудила, но через некоторое время она как будто почувствовала, что я в комнате. Нур сонно повернула голову и посмотрела на меня.

– Анна? – Поначалу она, кажется, удивилась.

– Давно болеешь?

Нур непонимающе смотрела на меня.

– Ты давно болеешь? – повторила я.

Нур кашлянула. Я протянула ей стакан – тот, где вода казалась посвежее. Нур взяла стакан, приподняла голову, чтобы отпить, потом снова опустилась на подушку и посмотрела на меня.

– Анна, помоги мне съездить в больницу. Мне надо на освидетельствование.

– Осмотр, – поправила я ее. – Тебе надо на осмотр. Ты больна.

Нур раздраженно мотнула головой.

– Нет, нет, меня должны освидетельствовать. Оформить досрочную пенсию.

У Нур был решительный вид. Привычная морщинка снова легла между бровями. Я ничего не понимала.

– Нур, ты просто заболела. Почему тебе должны дать досрочную пенсию?

– Должны. – Нур сжала губы и стала похожа на упрямого ребенка. – Сейчас – должны.

До меня вдруг дошло.

– Нет, – выговорила я, похолодев.

– Да. – Нур решительно смотрела мне в глаза.

Мы долго сидели, пристально глядя друг на друга. Я и раньше слышала истории о том, на какие крайности идут люди, чтобы стать бесполезными для партии и получить разрешение на выезд. Но я всегда считала подобное эмигрантскими байками.

– Сядь, я посмотрю, – сказала я.

– Не надо. В больнице посмотрят.

– Я хочу посмотреть. Сядь, пожалуйста.

Нур неохотно, с усилием села в кровати. Я подняла подол ее рубашки. На пояснице у Нур оказался пятнистый компресс, от которого пахло чем-то кислым. Я осторожно отклеила пластырь; Нур слабо застонала, когда клейкая поверхность оторвалась от кожи. На месте пластыря остался сероватый след. Рана, из которой откачали слишком много спинномозговой жидкости, помещалась прямо на позвоночнике, между двумя позвонками, и она гноилась.

– Сиди ровно, я промою.

Нур не протестовала – она только тяжело дышала. Я сходила в ванную, смочила бумажные салфетки теплой водой; порывшись в шкафчике, нашла марлю и бинты и вернулась в спальню. Нур сидела, как я ее оставила. Черные волосы свисали вперед, и я не видела выражения ее лица.

– Мне трудно ходить, – сказала она вдруг. – Тебе придется поддерживать меня.

– Как ты себя чувствуешь? Болит где-нибудь?

– Голова болит. Но так и должно быть.

– Ты что, не могла уронить утюг на ногу? – Я осторожно погладила ее по голове. Нур покачала головой.

– Не будь дурой. Переломы лечат. А мне нужно что-то на всю жизнь.

Я осторожно промыла рану. Она выглядела отвратительно. Я хотела спросить, кто делал операцию, но знала, что Нур ничего не скажет – и, наверное, к лучшему. Этому человеку могло бы не поздоровиться, а если бы я его знала, то не поздоровилось бы уже мне.

– Ненормальная, – мягко сказала я.

Конечно, она ненормальная. И все-таки.

– Он мой отец, – тихо сказала Нур. – Я не могу бросить его умирать в одиночестве.

Я наложила новую повязку и погладила Нур по спине. Потом поправила подушки, чтобы самая мягкая пришлась под позвоночник.

– Можешь снова лечь.

Нур со вздохом опустилась на подушки и строго посмотрела на меня.

– Если хочешь знать, я бы сделала то же самое ради тебя. А ты – ради меня. Это и есть порядочность.

– Знаю, – сказала я.

Больше я ничего не говорила. Просто посидела какое-то время на краю кровати.

В больнице, конечно, началось кино. Первый врач, обследовавший Нур, позвал второго. Потом явилась полиция безопасности. Меня увели в кабинет без окон, где человек в форме и в должности, оставшейся для меня загадкой, допрашивал меня несколько часов. Знала ли я о ее намерениях? Известен ли мне человек, делавший операцию? Знаю ли я, почему Нур решилась на нее? Последнее не имело смысла отрицать, они все равно уже сами все выяснили, так что я сказала как есть – что, по моему мнению, это связано с тем, что в Боснии болеет дедушка и что Нур хочет, чтобы ее отправили на пенсию; тогда она сможет поехать в Боснию и ухаживать за ним. Одни и те же вопросы и ответы снова и снова, они перемешивались, с вариациями или без. Через несколько часов я уже стояла возле больницы под густым мокрым снегом; меня отправили домой, не дав повидаться с Нур.

Потом я узнала, что Нур перевели в тюремную больницу, где держали шесть недель. Еще ей сказали (я узнала об этом много позже), что я выдала ее. Когда я через шесть недель позвонила в тюрьму, мне вдруг сообщили, что она уже дома. Нур действительно оказалась дома. С досрочной пенсией и на костылях. К тому времени дедушка уже умер, а Нур предстояло стать диссиденткой, диссиденткой, которая всегда и везде будет ходить на костылях. Мы никогда больше об этом не говорили, но я часто думала, на что может пойти человек ради своих близких.

В Кызылкуме я видела много искалеченных. Матери калечили сыновей, чтобы те остались дома, мужчины простреливали себе ноги, чтобы не оказаться на поле боя. Я видела столько трупов, что это почти – но лишь почти – стало обыденностью. Некоторые – чужаки, другие – мучительно знакомые. Некоторые настолько изувеченные, что я почти испытывала облегчение при мысли, что им не нужно жить в таком состоянии; другие, казалось, просто прилегли поспать. Были старые, были слишком молодые. Но мне и в голову не могло прийти, что иногда предпочтительно видеть труп собственными глазами, что точное знание лучше сценария “на уединенном острове куда-то делись два человека, а трупов нет”. Во всяком случае, такой представлялась мне ситуация, когда я слушала Франциску, Юна, Лотту и Генри, пытавшихся на кухне решить, что делать дальше. Полковник исчез под водой, когда лодка перевернулась, а при таком ветре выходить в море и искать его было невозможно. К тому же лодку унесло. Теперь мы были отрезаны от мира по-настоящему. Юн, кажется, не удовлетворился ответами, полученными от Генри.

– Но что именно он сказал, когда вы были в море?

– Мы обсуждали, что могло случиться с причалом, как его могло унести.

– И к чему пришли?

– Ничего нельзя сказать, пока мы до него не доберемся и не осмотрим его, но есть… подозрение, что кто-то его отцепил.

– А зачем кому-то его отцеплять?

Генри прекратил таращиться в невидимую точку, которую до сих пор изучал, и перевел взгляд на Юна.

– Чтобы изолировать нас, разумеется. Теперь мы не сможем отсюда выбраться. Подойти к острову на лодке невозможно – во всяком случае, пока ветер не стихнет.

– Но…

– И это означает, – безжалостно продолжил Генри, – что на острове действительно есть кто-то, кто хочет нам навредить. Но сейчас ничего нельзя сказать наверняка. Мы не знаем, оторвался причал сам по себе или, может быть, это Полковник убил Анну, заставил Катю исчезнуть, а потом устроил диверсию с причалом. Потому что теперь его нет, и лодки тоже нет, а рация в подвале не работает…

Юн перебил его:

– А кто виноват, что нет ни Полковника, ни лодки? Ты разглагольствуешь тут, а ведь это твоя вина…

– Если ты можешь предложить какое-то решение, то я внимательно слушаю, – жестко сказал Генри.

Все молчали. В комнате было непривычно тихо. Наконец заговорила Франциска. В первый раз ее голос звучал не оскорбленно, не льстиво, а просто устало.

– Мы все вымотались. А еще у нас шок. У меня, во всяком случае. Предлагаю поесть и немного отдохнуть, а потом соберемся и подумаем, что делать.

Это было разумное предложение; когда она договорила, я поняла, что не ела уже много часов. Ноги отекли и казались раздутыми, я страшно устала и хотела есть. Пока другие готовились обедать (Франциска и Юн решили сходить на кухню за едой, Генри и Лотта остались в салоне, разожгли огонь и накрыли на стол), я спустилась в свой подвал и доковыляла до холодильника. Сделала бутерброд-чудовище из всего подряд и за полминуты проглотила его, не отрываясь от зернистых картинок на экранах. Франциска и Юн присоединились к Лотте и Генри в салоне.

Они устроились почти уютно – сидели в креслах, ели бутерброды, наливали себе чай из красивого самовара. А потом так и остались сидеть. Мне казалось, что из них вышел воздух. Насколько раз я поднималась в проход, послушать, не скажут ли чего интересного, но они по большей части молчали. Никто не предлагал продолжить поиски. Казалось, им хочется просто переждать происходящее. Все, кроме Франциски, выбрали себе по книге из большого книжного шкафа и словно утонули в креслах – только Франциска то садилась на диван рядом с Юном, вяло глядя в огонь, то ходила кругами по комнате и поглядывала в окно, на море, на закат. Один раз Генри с Юном спустились в медпункт, проверить радиопередатчик, но он так и не заработал. Ветер усилился до штормового и набрасывался на дом так, что дребезжали стекла в окнах.

В начале десятого Франциска и Юн объявили, что отправляются спать, и покинули салон. Сразу после этого Лотта и Генри поднялись в свои комнаты. Когда я подглядывала за ними через несколько минут, они как будто и правда легли. Юн с Франциской на диване, Лотта и Генри каждый в своей кровати. Я тоже решила поспать; забравшись в койку, я поставили будильник, намереваясь проснуться через несколько часов и подсматривать дальше. Едва я успела положить голову на жесткую плоскую подушку, натянуть на себя серое солдатское одеяло и подумать, как же чертовски неудобно живут военные, как провалилась в сон, в темный колодец.

Я так резко села в кровати, что ударилась головой о верхнюю койку. Что-то было не так. Я была вся мокрая и липкая, постель пропиталась потом, словно пока я спала, кто-то вылил на меня ведро воды. Наверное, я выключила будильник, не просыпаясь – ночь ушла вперед, дальше, чем я ожидала. Я выбралась из кровати и дохромала до мониторов. На зеленой зернистой картинке Юн мечется по экранам, попадая под разные камеры. Кажется, он бежал по коридору, стучался в двери и дергал ручки, что-то крича при этом. Внезапно он бросился вниз по лестнице, и я, трясясь от холода, в липком поту, кинулась в стенной проход, чтобы понять, что происходит. Пытаясь поспеть за ним, пока он бежал к кухне, я поняла, что он ищет и что кричит. Имя Франциски.

Через несколько минут трое оставшихся уже сидели на кухне. Генри опять варил кофе, а Лотта пыталась успокоить Юна, который был близок к нервному срыву. Он то свешивал голову между ног, словно пытаясь побороть головокружение, то бросался к окну, кружил по комнате, что-то выкрикивал и снова садился. Потом цикл повторялся. Лотта, одетая в махровый халат, обеспокоенно смотрела на Юна, пока он ходил, и успокаивающе гладила по спине, когда он садился. Время от времени она обменивалась встревоженными взглядами с Генри, который как будто постарел за полтора дня на острове. Но я отметила, что так же обеспокоенно Лотта смотрит на Генри, когда тот поворачивается к ней спиной. Может быть, она пришла к выводу, что если никакого загадочного незнакомца на острове нет (это казалось все менее правдоподобным), то Генри – наиболее вероятный подозреваемый. Я следила за его движениями, когда он вдруг перевел взгляд на то место кухонной стены, где стояла я. Я дернулась и отступила от глазка. Снова подумала, что человек (кто бы он ни был), напавший на меня, когда я нашла Катю, знает, что я жива. Может быть, этим человеком был Генри. С другой стороны, Лотта имела при себе спутниковый телефон. Тени подступали со всех сторон. Генри принес кофе, раздал чашки и сел. Лотта и Юн смотрели на него. Генри сказал:

– Думаю, нам всем пора поговорить начистоту.

– Здесь что-то происходит. Что-то непонятное.

Я несколько раз повторил эти слова про себя, чтобы они произвели должное впечатление. Лотта и Юн продолжали молча таращиться на меня, и я продолжил:

– На этом острове по какой-то причине пропадают люди. Сначала нас было семеро. Теперь – трое. Один человек лежит в морозильной камере в подвале под нами, другой – на дне моря. Двое просто исчезли. Может, кто-нибудь из вас поможет разобраться в происходящем?

Молчание. Лотта заерзала, но мои надежды на то, что она что-нибудь скажет, не оправдались. Я снова заговорил:

– Тогда начну я. Я приехал сюда со специальным заданием.

Лотта судорожно перевела дух.

– Хочешь что-нибудь сказать, прежде чем я продолжу?

Она молча покачала головой, но глаза у нее забегали. Лотта поднесла левую руку ко рту и с отсутствующим видом начала грызть ногти. Чтобы не дать ей времени собраться с мыслями, я продолжил:

– Я здесь, чтобы охранять Анну Франсис.

Глаза у Лотты расширились, но она упорно молчала.

– Кажется, дела пошли не очень, а? – Голос Юна был усталым и злым. – Телохранитель, тоже мне. Напился, трахнул ее и уснул?

Он зло уставился на меня, словно обвинял во всем, что случилось.

– Да, дела пошли не очень. Я не предвидел, что ее жизни будет что-то угрожать. Собирался просто наблюдать за ней.

– А почему за Анной Франсис надо наблюдать? – не унимался Юн.

Я глянул на Лотту. Она так и грызла ногти, глядя в темное окно. Я постарался сделать вид, что говорю искренне, хотя слова выбирал очень тщательно. Надо было сказать не слишком мало и не слишком много.

– Насколько я понял, Анна – один из самых интересных кандидатов, но никто не знает, как она преодолеет стрессовую ситуацию. Поэтому наверху решили, что я буду приглядывать за ней, чтобы знать, выдержит ли она.

Лотта как будто сомневалась.

– Не понимаю. Зачем посылать сюда кого-то, кто может не выдержать?

– Это все, что мне известно. Конечно, в ее прошлом есть туманные моменты, но насколько я знаю, ее хотели проверить именно в надежде, что она справится. Человек с ее опытом и знаниями обязательно должен был попасть в число кандидатов.

– Но, Генри… – Юн явно пытался осмыслить сказанное. – А ты тогда кто? Один из кандидатов? Или служишь в тайной полиции?

– Вряд ли я имею право говорить об этом, – ответил я и продолжил, прежде чем он успел сказать что-нибудь еще: – Я рассказываю об этом потому, что как исполнитель задания я имею право привезти на остров оружие – оружие, которое мне разрешено применять с учетом моего военного звания и сложившихся обстоятельств. А теперь этого оружия нет.

– Да что ты несешь? – возмутился Юн.

– Исчезло мое служебное оружие… И я хочу знать, не прихватил ли его кто-то из вас. Так что у меня к вам один вопрос, и я искренне хочу, чтобы вы ответили на него честно. И прежде чем вы дадите ответ – подумайте вот о чем: где-то на этом острове – заряженное боевыми патронами оружие, а четыре человека уже умерли либо пропали без следа. Объяснить вам, насколько серьезно сложившееся положение? – Я смотрел то на Лотту, то на Юна, пытаясь установить с ними зрительный контакт. – Пистолет взял кто-то из вас?

В ответ Юн равнодушно уставился на меня и медленно покачал головой. Я постарался поймать взгляд Лотты. Она больше не могла отводить глаза и заговорила:

– Я не брала твой пистолет. Но я тоже была не вполне честна. Конечно, я здесь как кандидат, но у меня есть и другое задание. Я должна наблюдать за всеми остальными и докладывать секретарю, как обстоят дела.

Я тут же вцепился в нее мертвой хваткой.

– Как именно ты должна была ему докладывать?

– Я бы предпочла не говорить. – Лотта заерзала.

– А спутниковый телефон? – спросил я.

Она дернулась.

– Откуда ты знаешь?

– Не будь такой подозрительной. Мы с Анной видели тебя за домом в первый вечер. Ты не слишком таилась.

Лотта явно огорчилась.

– Это как вообще понимать? – взорвался Юн, который теперь только по-настоящему обрел дар слова. – Значит, ты все это время преспокойно нажимала на кнопки? Так возьми, ради бога, свой телефон и вызови помощь! Чего ты ждешь?

– У меня его больше нет. – Вид у Лотты стал еще несчастнее.

– Что? Но где тогда эта хрень?

– Его украли. Пропал еще в первые сутки.

Юн вскочил со стула и принялся ходить туда-сюда. Внезапно он остановился и с ненавистью уставился на нас.

– Да что вы оба за люди? У одной телефон, у другого пистолет – и вы сначала молчите об этом, а потом умудрились потерять вещи, от которых было бы столько пользы! МЫ СИДИМ НА СРАНОМ ОСТРОВЕ! ЗДЕСЬ ПРОСТО НЕГДЕ ЧТО-ТО ПОТЕРЯТЬ!

Мы с Лоттой промолчали. Врыв, кажется, лишил Юна последних сил; он снова сел на стул и потерянно уставился на Лотту.

– Телефон, значит. Почему ты ничего не сказала?

– Может, потому, что у меня с самого начала был строгий приказ молчать о нем?

Казалось, Лотта вот-вот расплачется, как в конце долгой ссоры на повышенных тонах.

– За кем ты должна была следить и в чем отчитываться? – спросил я.

– Забавно, что именно тебя это интересует. – Она повернулась ко мне, прищурилась.

– Почему?

– Потому что я должна была следить за тобой.

Ситуация выскользнула у меня из рук, словно мыло в ванне.

– За мной?

– Да, за тобой.

Пытаясь выиграть время и вернуть себе инициативу, я встал со стула и подошел к кофеварке. Повернувшись спиной к остальным, я взял колбу и медленно налил себе чашку, одновременно лихорадочно соображая.

– Почему? – спросил я, все еще стоя спиной к сидящим.

– После всего, что я услышала – именно ты должен оказаться Черным Петером, непредсказуемым кандидатом. – В голосе Лотты звучало легкое злорадство.

Я прикрыл глаза рукой. Это уж слишком. Такого я не ожидал. Я проклинал секретаря с его любовью к таинственности. Насколько мне было бы легче, если бы я знал все это с самого начала.

Лотта продолжала, теперь в ее голосе звучали истеричные нотки:

– Вот ты рассказываешь про какое-то загадочное военное задание, выполняя которое ты привез оружие на остров. Скажи мне, почему я не должна считать убийцей тебя?

Теперь я точно потерял контроль над ситуацией; надо было срочно вернуть его. Я шагнул к Лотте, но она попятилась, и ее голос сорвался на фальцет.

– Не подходи! Это ты! Господи, это же ты! Какая я дура! Как я могла этого не понимать? Ты был с Анной, ты был в море с Полковником, это ты, ты, ты, ТЫ, ТЫ, ТЫ, ПРОКЛЯТЫЙ УБИЙЦА, УБИЙЦА!

Я шагнул к Лотте и дал ей пощечину. В наставшей после удара изумленной плотной тишине я взял ее лицо в ладони и, пристально глядя ей в глаза, сказал со всем спокойствием, на какое только оказался способен:

– Я не убийца.

Лотта уставилась на меня. Вытаращенные в панике глаза едва не вылезали из орбит. Не позволяя ей отвести взгляд, я повторил тихо и спокойно:

– Я не убийца. Ты должна мне верить.

Лотта вдруг обмякла и опустила взгляд.

– Прости, – прошептала она. – Прости. Мне так страшно.

Я продолжал держать ее, уже не так жестко. Мне казалось, что, поддерживая ладонями ее голову, я удерживаю все ее тело.

– У тебя есть полное право бояться. В такой напряженной ситуации обычных реакций не бывает. Но если мы хотим выбраться отсюда живыми, мы должны поддерживать друг друга. Нам надо продержаться до завтрашнего вечера, пока не придет катер – он сейчас наша единственная надежда.

– Если катер придет. – У Юна был голос сломленного человека. – Кто знает, что здесь творится на самом деле? Может, нас просто собрали тут, чтобы избавиться ото всех разом. Что через несколько дней напишут в газетах? Крушение самолета? Автокатастрофа? Вы об этом подумали? Может, кто-то решил поквитаться с нами? Может, никакого проекта вообще не существует?

Я почувствовал, как по салону снова расползается паника. Лотта дрожала всем телом. Я постарался перехватить инициативу.

– В любом случае мы пока ничего не можем сделать. Сейчас ночь, темно, мы никого не найдем, даже если станем искать. Предлагаю прилечь – всем в одной комнате. Или каждый у себя, за запертой дверью, или все спят в одной комнате. Как только рассветет, мы еще раз обыщем остров, будем искать Франциску и остальных. А сейчас мы слишком устали и слишком напуганы. Чтобы что-то сделать, нам нужны отдых и свет.

Я посмотрел на одного, потом на другого. Две пары испуганных, уставших, покрасневших глаз уставились на меня в ответ. Юн коротко кивнул. Лотта так и стояла рядом со мной; она прислонилась ко мне и тронула меня за руку. Кажется, мне удалось успокоить ее, и она хотя бы не думала больше, что я собираюсь убить ее.

– Можно мне лечь спать у тебя? – очень тихо спросила она.

– Конечно. А ты как? – Я повернулся к Юну. – У меня на полу достаточно места.

Он помотал головой.

– Я уж к себе.

– Запри дверь.

– Напоминать не обязательно.

Он встал со стула и, неожиданно тяжело ступая, вышел из кухни. Мы с Лоттой стали подниматься по лестнице следом за ним.

Когда они ушли наверх, я осталась стоять в кухонной стене. Надо было привести в порядок дыхание и мысли. Подняться следом за Генри, Юном и Лоттой? Или спуститься в подвал и попытаться осмыслить все, что я только что услышала? У меня голова шла кругом. Я словно оказалась на маскараде, где участники внезапно сняли маски – лишь для того, чтобы продемонстрировать оказавшиеся под ними новые, несуразно-уродливые. Следила ли Лотта за Генри? Следил ли Генри за мной? Или Юн прав и кто-то хочет избавиться от всех нас разом? Но почему? Дикое предположение, но сейчас оно – единственное объяснение происходящему. Версии возникали и лопались, как мыльные пузыри. Я усиленно задышала, мне казалось, что я сейчас потеряю сознание. Мне вдруг стало тесно в стенах, они словно медленно сдавливали мне грудь. То самое, хорошо знакомое мне чувство – словно тонешь внутри, в своем собственном теле.

Я поняла: надо выбираться, пока паническая атака не накрыла меня с головой, и мелкими шажками двинулась в стене вниз. Ввалившись в подвал, я встала на четвереньки, тяжело дыша. Голова кружилась, трахея казалась перетянутой, но чем больше я старалась вдохнуть, тем сильнее кружилась голова. Губы начали неметь, руки теряли чувствительность. Я знала, что со мной происходит, но остановить это не могла.

Я легла на пол в позе эмбриона и попыталась проследить взглядом за контурами плинтуса – в точности как я научилась. “Дыхание по квадрату”, так это называлось в какой-то книжке по саморазвитию, которой меня снабдили, когда панические атаки в Кызылкуме пошли одна за другой. Иногда это помогало, но сейчас применять такой трюк было уже поздно. От лежания на боку меня затошнило, я хотела повернуться на живот, но стало еще хуже. Я чувствовала себя так, будто каждой части тела, каждому органу, каждой клетке хотелось блевать. Я хотела сесть, но голова кружилась слишком сильно, и я осталась лежать на спине, согнув ноги и растирая лицо руками, словно чтобы убедиться, что я никуда не исчезла.

Из-за желтого света казалось, что подвал стал меньше и каким-то тесным. Я попыталась прогнать мысль о том, что кислород кончается, но не вышло. Вот что отвратительно в панической атаке: стоит подумать о чем-нибудь – и уже кажется, что это правда, насколько бы невероятной, нереалистичной ни была мысль. Сердце трепыхалось, как у мыши. Потолок опускался все ниже, дышать становилось все труднее, перед глазами поплыли черные пятна. Я снова скорчилась в позе эмбриона и постаралась сфокусировать взгляд на стенных часах; шли минуты – десять, пятнадцать, тридцать. Ужас накатывал волнами и отступал, но не уходил.

И тогда пришла мысль о пузырьке с таблетками, который я прихватила в медпункте. Или помнила о нем все это время? Неужели я просто ждала подходящего случая, чтобы открыть пузырек? Идеального предлога?

Из Кызылкума я вернулась с зависимостью от препарата под названием FLL. Во всяком случае, так говорили врачи. Сама я была в этом не так уверена. Эти таблетки дал мне в палаточном госпитале один из врачей, когда я пожаловалась на сложности с концентрацией внимания: чем больше ситуация в Кызылкуме выходила из-под контроля, тем труднее мне было делать дела по порядку. Головная боль после взрывов могла продолжаться неделями. В голове постоянно шумело, все громче и громче. Врач, давший мне таблетки, объяснил, что это экспериментальное лекарство для людей, у которых диагностировали серьезные проблемы с концентрацией. Еще он объяснил, что лекарство только проходит испытания; даже при том, что на большинство испытуемых лекарство оказало положительное воздействие, никто не знает, каков долговременный эффект. Но неприятность с препаратом FLL заключалась не в том, что оно не прошло достаточного числа клинических испытаний, чтобы его признали пригодным для домашнего лечения; самая жуть была в том, что оно отлично работало. Мой внутренний мир больше не вертелся колесом; он улегся в голове, идеально упорядоченный и рассортированный. Я вдруг обрела способность оставаться сосредоточенной до тех пор, пока дело не будет окончено, даже если вокруг меня царил хаос.

Первое время я принимала таблетки только в особенно тяжелых обстоятельствах. Удивляться тут нечему. Другие пили – я не пила. Раньше я, бывало, спасалась алкоголем, но не решалась делать это сейчас, потому что становилась неуклюжей, страдала от похмелья, а моя тревожность только возрастала. К тому же от алкоголя голова болела еще сильнее. А у этого препарата вообще не было побочных эффектов. Зато мне нравилась пленка, которая образовалась между реальностью и мной и благодаря которой вещи отодвинулись на некоторое расстояние и с ними стало проще разобраться; я почувствовала себя более спокойной и сосредоточенной, мне больше не мешали мысли, которые безостановочно вертелись в голове, как белка в колесе. Со временем мне стало казаться глупым, едва ли не безответственным воздерживаться от таблеток, позволявших мне работать настолько эффективно. Во мне нуждались другие люди. И я начала принимать таблетки ежедневно. Я не ощущала зависимости. В спокойные дни мне ничего не стоило от них отказаться.

Со временем стало ясно, что есть и обратная сторона. Я не могла спать. Вместо того чтобы расслабиться, я лежала, глядя в потолок, и продолжала раскладывать существование по тысяче ящичков. Чувствуя себя вымотанной, я стала принимать снотворное, чтобы сбавить обороты. Видимо, где-то здесь я и сошла с рельсов. Мысли становились все более сумбурными, руки тряслись. Чтобы избавиться от этой дрожи, я начала принимать другие таблетки. В эти же дни обстановка и в районе, и в самом лагере накалилась, стала опасной. У меня то и дело возникали конфликты с военными – они просто хотели забросать район бомбами и сровнять его с землей. Люди избегали меня. Я совершила несколько ошибок. Сначала простительных, потом – непростительных.

Когда меня в конце концов отправили домой, в больницу, мне говорили, что меня лечат от зависимости. Я подчинялась врачам, но втайне все же не верила, что проблема действительно в FLL.Оказалось не так уж трудно покончить с этими таблетками, особенно когда власти пригрозили отнять у меня Сири насовсем, если я не пройду программу “Двенадцать шагов”. Центр по лечению зависимостей, в который меня в итоге перевели, был, наверное, самым депрессивным местом из всех виденных мной, включая палаточный лагерь в Кызылкуме. На групповых психотерапевтических сессиях шахтеры из Кируны, хлюпая большими сизыми носами, плакали, что пропили семейную “вольво”, а молодые партийцы разнюнивались из-за того, что, увлекшись импортным кокаином, потеряли руководящие должности.

Я лгала на этих сборищах. Лгала, как не лгала еще никогда. Никогда в жизни я не играла столь блестяще – плакала, дрожала, то отказывалась признавать свою проблему, то переживала инсайты; мне аплодировали стоя в благодарность за мой труд. Никто меня не раскусил. Или же раскусили полностью, но на самом деле не особенно заинтересовались увиденным. Мне было все равно; благодаря вранью я выписалась и вернулась в свою квартиру и к своей прежней работе. Когда я покидала клинику, стоял октябрь, время, когда дневной свет даже не пытается пробиться сквозь тучи. Я стояла в кругу, и каждый говорил мне прощальные слова. Мы обнялись и – так уж было положено – обменялись телефонами и адресами. Дома я отправила все эти бумажки в мусорное ведро и тут же наведалась к мусоропроводу. Мешок, задевая стенки, улетел вниз со свистом, словно я открыла портал в космос.

Потом начались будни, совершенно бесцветные. Я вернулась на работу, но довольно скоро, сославшись на свое состояние, попросила менее ответственные задания. Можно сказать, занималась сортировкой скрепок. День за днем. Остальные делали вид, что все как всегда, но я замечала: они наблюдают за мной и избегают меня – так объезжают автоаварию, на которую все-таки не могут не смотреть. Иногда мне звонили из газет, чтобы взять у меня интервью, или с телевидения с просьбой прокомментировать положение в Кызылкуме, но я просто вешала трубку. Иногда я, выдавая себя за собственную секретаршу, писала электронные письма, в которых сообщала, что нуждаюсь в покое; в причины я не вдавалась. Иногда я писала, что я, к сожалению, в командировке. Люди понимали, что это блеф, но мне было все равно. Сразу после работы я ехала домой и весь вечер сидела одна. Иногда я думала о Генри. Была зима, и темень стояла круглые сутки.

По выходным и в среду вечером я ехала навестить Сири и Нур. Каждый раз я искала предлога избежать визита, хотя бесконечно тосковала по Сири. И всегда ехала. Мы с Нур никогда не обсуждали всерьез, когда Сири вернется ко мне. Иногда я замечала на себе взгляд Нур, когда та думала, что я не смотрю. Еще я замечала, что она как будто с неохотой оставляет меня наедине с Сири. Ее-то обмануть было невозможно.

Я подползла к своей одежде, нашарила в кармане пузырек с таблетками и высыпала в ладонь целую горсть. Какое знакомое ощущение: как будто таблеткам давно пора было оказаться у меня в руке, как будто они всегда должны быть со мной. Голубые кружочки лежали у меня на ладони. Они дорого мне обошлись, врачи и психотерапевты из клиники лечения зависимостей говорили, что таблетки едва не сломали мне жизнь. Я отогнала эту мысль и ссыпала таблетки в рот. С трудом проглотила и стала как всегда ждать, когда уляжется паника. Освобождение – словно морской отлив, словно уходит гроза. Я снова легла на бок. Надо выждать, подышать. Паника понемногу утихала, но не так, как я рассчитывала. Я странно себя чувствовала; голова сделалась легкой, будто воздушный шарик. Стало трудно ориентироваться в комнате. Вдруг у меня не та переносимость, что раньше, когда я принимала таблетки каждый день, а иногда и по нескольку раз в день? А ведь я проглотила целую горсть, и неизвестно, как они на меня подействуют. Но в любом случае мне стало лучше. Все было лучше по сравнению с тем, что я испытала только что.

Я легла на спину и позволила мыслям течь, как им хочется. Дыхание пришло в норму. Взгляд бродил по потолку. И тогда я увидела его. В дальнем углу. Маленький, но безошибочно черный глаз. Камера. Я встала и, пошатываясь, подошла к ней. Камера сидела слишком высоко, мне было не дотянуться; я кое-как подтащила стул и встала на него дрожащими ногами. Действительно, похоже на линзу камеры. Я помахала перед ней рукой – как дети, когда увидят свое изображение на мониторе в магазине. Непонятно было, включена она или нет.

Я слезла со стула и огляделась. Поодаль стояла трехногая табуретка. Я взяла ее, снова влезла на стул и изо всех сил ударила табуреткой по стене, прямо возле камеры. Осталась легкая вмятина, не больше. Я перехватила табурет и попыталась действовать ножкой. Дело пошло лучше. В стене хрустнуло, и после нескольких ударов мне удалось проделать дыру. Я просунула руку и немного подергала камеру. Провода крепко удерживали ее. В стене светилась голубая лампочка. Камера явно была включена. Даже в своем нынешнем состоянии я поняла, что это значит. Кто-то наблюдал за мной.

Ну все. С меня хватит. Решение пришло быстро. Я ухватила камеру, изо всех сил дернула – и выдрала ее из стены. За камерой, словно кишки, потянулись провода. Голубая лампочка побледнела и медленно погасла. Я положила камеру на пол, схватила металлическую табуретку и прицелилась. Первый удар пришелся по полу, сантиметрах в десяти от камеры, второй оказался удачным. От камеры откололся кусок черного пластика. Следующий удар пришелся по объективу; стекло мелко брызнуло, на пол посыпались осколки. Если кто-нибудь наблюдает за мной сейчас, он или она поймет, что я обнаружила камеру. Но мне было плевать, теперь все это не имело значения. Потом я непослушными руками натянула одежду, сунула пистолет за пояс сзади и полезла наверх, к люку.

Какое-то время я лежала в морозильной камере, код то вспоминался, то снова забывался, однако в конце концов мне удалось открыть крышку. Я выбралась в медпункт и дальше, в холл. В доме стояла тишина, словно он и правда спал. Не только жильцы, а сам дом. Я открыла входную дверь. У меня было подростковое чувство, что я крадусь пьяная в дом так, чтобы Нур не заметила, только теперь я выскальзывала из дома. Едва оказавшись на крыльце, я поняла, насколько похолодало. Ветер больше не дул с ураганной силой, но оставался ледяным, враждебным. Для человека, одетого в рубашку и джинсы, температура была непереносимой, но стужа как будто не действовала на меня. В первый раз за двое суток я вне дома и меня можно увидеть – странное чувство, словно переодеваешься на площади.

В предутренних сумерках я стояла босая на лужайке перед домом и смотрела на море, пустынное, куда ни глянь. Бежать было некуда, не было двери, в которую можно постучать, не было спасателей, которым можно позвонить. Мне начало казаться, что я снова в лагере в Кызылкуме. Как будто я оттуда не уезжала.

От холода ноги потихоньку теряли чувствительность; я пыталась сообразить, что делать дальше. Мне пришло в голову, что стоит поговорить с Юном. Что бы ни происходило на острове, Юн, кажется, в этом не замешан. Или же он был куда лучшим актером, чем казалось. С момента моего исчезновения я видела его по-настоящему растерянным и в отчаянии от произошедшего. Я повернулась и снова вошла в дом, пытаясь придумать, как объяснить Юну, что я не умерла, но потом решила, что он и сам это заметит – стало быть, объяснения излишни.

Как можно тише и незаметнее я прокралась вверх по широкой лестнице, ведя рукой по вычурной резьбе, а в коридоре свернула налево, подальше от крыла, где располагались комнаты Генри и Лотты. Я подошла к тяжелой деревянной двери, ведущей в комнату Юна, набрала в грудь воздуху и постучала. Никто не ответил. Я не решилась стучать еще раз, стук выходил слишком громким, и просто взялась за дверную ручку. Дверь оказалась не заперта. Я заглянула в комнату, и дверь сама собой с тихим скрипом открылась полностью. Неразобранная кровать, разбросанная одежда. В остальном в комнате было пусто. Я сделала несколько шагов. Дверь в ванную приоткрыта, но там тоже никого. Черный кожаный несессер балансировал на краю раковины, на полу валялись полотенца. Крышка унитаза поднята, сиденье – тоже. Юна нигде не было.

Откуда исходит звук, я не поняла. Рука потянулась за спину, к пистолету, пальцы обхватили рукоятку. Пистолет был холодный и тяжелый. Я осторожно выскользнула в коридор. Дверь в комнату Генри стояла приоткрытой. Голова у меня была легкой, сердце тяжело билось, что-то липкое попало в глаза, и я не сразу поняла, что это пот, стекавший у меня со лба. Я вся была в холодном поту. Подойдя к комнате Генри, я заглянула внутрь. Лотта лежала в кровати, скрытая одеялом.

– Лотта! Лотта!

Я пыталась шептать, но не поняла, прозвучали слова или нет. Лотта не ответила. Я подошла к кровати. Лотта лежала спиной ко мне, из-под одеяла высовывался уголок махрового халата. Я тронула ее за плечо. Никакой реакции. Я потрясла чуть сильнее, и Лотта безжизненно перевалилась на спину. Я закричала, зовя ее по имени, сильно встряхнула ее, но ничего не произошло. Сердце стучало где-то в ушах так, словно мимо меня шел товарный поезд. Я пыталась думать, но казалось, что на самом деле думать больше не нужно. Был только один ответ на все вопросы, один-единственный. Я услышала у себя за спиной звук и обернулась. Оружие странно оттягивало руку.

В дверях стоял Генри. Рука у меня дрожала, когда я прицелилась в него, и мне пришлось держать оружие обеими руками. Несколько секунд мы не отрываясь смотрели друг на друга и молчали.

– Значит, это был ты, – сказала я наконец.

Собственный голос как-то странно прозвучал у меня в ушах.

– Да, я, – тихо ответил Генри. – Но это не то, что ты думаешь. Положи оружие, и я все объясню.

Он сделал полшага вперед. Я сняла пистолет с предохранителя.

– Не подходи. Не подходи, мать твою.

Генри не двигался.

– Анна, – тихо и сосредоточенно заговорил он. – Положи оружие. Я объясню. Ты сейчас – не ты. Что именно ты приняла?

Он сделал еще полшага вперед.

– НЕ ПОДХОДИ! – крикнула я.

Пот затекал мне в глаза, тело казалось холодным и липким. Оружие было нелепо тяжелым, руки у меня заметно дрожали.

– Оружие и мое досье в сейфе! – выдавила я. – Люди пропадают один за другим! Ты знал, ты все время знал, это ведь ты ударил меня в медпункте, да?

– Да. Я.

– И ты убрал остальных?

– Да, я, но Анна, послушай, пожалуйста, это не то, что ты думаешь, ты только положи оружие…

Он вдруг рванулся ко мне, протянул руку к оружию. Я зажмурилась и нажала на спусковой крючок.

Генри отбросило к самой стене, и он медленно съехал вниз. Изо лба стекал ручеек крови. На стене остались красные полосы. На полу виднелось что-то серовато-белое. Тело несколько раз дернулось, Генри еще осел и остался полулежать, словно кукла, брошенная в углу. Направив дуло в пол, я вышла из комнаты – в коридор, вниз по лестнице и в дверь.

День обещал быть чудесным. Ветер утих, в завесе туч появились просветы. Несколько лучей восходящего солнца упало на траву, которая волшебно засветилась серебристо-серым. Я шла босиком по траве вдоль тропинки, потом спустилась к краю скалы. Морские птицы ныряли в воду, солнечные блики плясали на волнах, словно косяк золотых рыбок плавал кругами прямо у поверхности. Я села на обрыве, свесив ноги, и увидела, что штанины высоко забрызганы кровью. Далеко внизу волны в белой пене накатывались на камни, и крутились в водоворотах пряди морской травы. Я всмотрелась в морскую даль. На горизонте показался вертолет. Сначала – один. Потом два.