Должно быть, Генри там, на склоне, прочел изумление на моем лице молниеносно: когда мы встретились взглядами, он покачал головой – едва заметное движение, смысл которого, однако, был совершенно ясен. Не показывай, что ты меня знаешь. Словно чтобы исключить непонимание с моей стороны, он шагнул ко мне, представился – имя, фамилия, будто мы до этого не встречались. Я, мысленно поблагодарив Генри, несколько скованно последовала его примеру. Не могу сказать почему, но дать Председателю и секретарю понять, что мы с Генри знакомы, было для меня, как раздеться догола. Я подумала: им же наверняка известно, что мы с Генри знаем друг друга, ведь мы с ним работали вместе, и действовали сейчас ужасно странно, с их точки зрения. Потом мне в голову пришла еще одна встревожившая меня мысль: если Председатель и секретарь в курсе, что мы с Генри знакомы, но попросили его скрывать этот факт, что в таком случае он здесь делает?

В холле секретарь раздал всем ключи от комнат. Моя располагалась на втором этаже, дальше всех по коридору, ближайшей к ней была Катина. У меня в комнате обнаружилась неприметная сумка, которую меня попросили распаковать для вида, чтобы вещи остались, и ни у кого не возникло бы никаких подозрений. Моя настоящая сумка с моими одеждой и бельем уже ждала меня на Стратегическом уровне. Я оставила дверь приоткрытой, чтобы слышать остальных. В комнату напротив моей вселился мужчина, выглядевший как руководитель предприятия; когда секретарь зашел к нему (он забирал телефоны, компьютеры и все, посредством чего можно было бы связаться с внешним миром), я услышала, как жилец громогласно жалуется на условия. Секретарь покорно извинился – со мной он разговаривал совсем другим тоном – как за недостаточно хорошие условия, так и за неудобства, связанные с необходимостью сдать ценные вещи, после чего перешел в мою комнату. Я отдала ему свой обычный телефон.

– Собрание в салоне через пятнадцать минут. Вы готовы? – спросил секретарь.

– Да уж, мне лучше приготовиться. Какой у меня теперь выбор?

Секретарь не ответил на вопрос.

– Значит, через пятнадцать минут. – Он захлопнул за собой дверь, и я осталась одна.

Мне трудно было понять, на что жалуется “предприниматель”. Мое жилище не отличалось роскошью, но оно было чистым, красивым и опрятным; и мебель, и обивка выглядели безобидно-простыми, но при более внимательном осмотре оказались высокого качества. Кресла, обтянутые коротким мехом, обивка из “Свенск Тенн”, изящные столики из дорогого светлого дерева. Здесь не было ничего дешевого или случайного. В холодильнике обнаружились минеральная вода, орехи, шоколад и маленькие бутылочки – крепкое спиртное и вино известных шведских и заграничных марок. Каждая мелочь шептала одни и те же слова: качество и деньги. Одно кресло здесь стоило больше, чем вся мебель, имевшаяся в распоряжении какой-нибудь кызылкумской семьи. А может, и все их жилище. Я выглянула в окно. За домом скала уступами спускалась прямо в море. Восточнее дома земли даже не было видно, западнее полоска берега уходила во что-то вроде пещеры. Поодаль торчала из воды целая челюсть гранитных клыков. Я припомнила по карте очертания залива; секретарь упоминал, что иногда, при безветрии, в залив можно войти на лодке. В противном случае рискуешь разбиться о скалы. Сам по себе остров был небольшой. Мало где можно высадиться, мало где спрятаться. За исключением дома, где укрытий полно. Я сняла мокрые кроссовки и поставила их перед огнем, потрескивавшим в открытом камине в торцовой стене, улеглась на кремовое покрывало кровати и уставилась в стену, пытаясь догадаться, где расположены камера и глазки для подсматривания. Под потолком тянулся темный узорчатый плинтус под лепнину – он легко мог бы маскировать небольшую камеру. Отверстия обнаружить оказалось труднее, хотя в конце концов я и их нашла – черные дырочки в нижней части картины, висевшей на стене. Встав с кровати, я подошла к стене и заглянула в дырочки, но увидела только темноту. Я представила себе, как секретарь стоит там, за стеной, и смотрит на меня своими бледными, как у ночного животного, глазами. Я снова легла на кровать и погладила вытканные на покрывале клетки, пытаясь обдумать ситуацию. Меня тревожило, что Генри на острове. Одно дело – утаивать информацию и разыгрывать любительский спектакль перед чужаками, а вот давать такое представление перед кем-то, кого ты знаешь – куда сложнее. Но больше всего меня беспокоил вопрос, зачем здесь Генри. Он действительно один из кандидатов? Я слышала от кого-то из общих коллег, что на новом месте работы у него все хорошо, но действительно ли Генри настолько хорошо показал себя, что его отобрали для возможного участия в проекте RAN? Мысли у меня в голове скакали без всякого порядка, и чем больше я пыталась размышлять, тем тревожнее мне становилось, так что я встала, поискала в сумке какую-нибудь пристойную обувь, причесалась, вышла на лестницу и спустилась в салон.

Почти все уже собрались. В одном углу салона Франциска Шееле вела беседу с мужчиной из комнаты напротив моей. В другом углу сидел на диване и говорил с Катей Иванович тот, пожилой. Генри, устроившийся рядом с ними, заинтересованно кивал. Когда я вошла, он даже не взглянул на меня. Я остановилась у двери и оглядела собравшихся. Скользнула взглядом по стене, пытаясь определить, где я только что стояла, заглядывая в салон через глазок. Позади меня на лестнице послышались шаги; я обернулась и увидела секретаря и Председателя – они спускались, болтая с женщиной моего возраста. Она прошмыгнула дальше, а Председатель и секретарь остановились посреди салона; разговоры тотчас смолкли, все взгляды устремились на них. Председатель откашлялся.

– Добро пожаловать! От имени Министра хочу сказать: мы рады, что вы согласились приехать сюда и принять участие в первом этапе отбора на должность. Сейчас я перейду к расписанию, но сначала хочу попросить вас об одном: не обсуждайте друг с другом, почему вы здесь! Возможно, просьба покажется вам странной, но могу заверить: у нас есть веские причины просить вас об этом. Абсолютная секретность – ключевое понятие для должности, ради которой вы здесь собрались, так что просто поверьте мне: обсуждения категорически запрещены.

Председатель задержал свой полный доверия взгляд поочередно на каждом из нас, словно чтобы закрепить договоренность, а потом продолжил:

– В остальном вы вольны общаться друг с другом как и сколько хотите. Все вы люди яркие и многогранные, каждому есть о чем рассказать, и, полагаю, вы без труда найдете общий язык. Я подумал, что для начала мы представимся друг другу; постараюсь не затягивать. Пробелы вы без труда заполните за вечерней трапезой.

Председатель требовательно взглянул на секретаря, и тот заговорил:

– Здесь присутствует женщина, которую едва ли нужно представлять, все мы видели ее по телевизору. Приветствую вас, Франциска Шееле!

Франциска, сделав шажок вперед, одарила всех и каждого королевской улыбкой – среди восхищенных взглядов она чувствовала себя как рыба в воде.

Секретарь еще какое-то время распространялся о ее заслугах и превосходных качествах. Потом он переключился на мужчину из комнаты напротив моей, и я удивилась, как могла не узнать его. Юн фон Пост был одним из богатейших людей страны, он сделал свое предприятие по продаже дешевой пластмассовой мебели одним из самых крупных и доходных в Швеции. Несколько лет назад его фамилия постоянно фигурировала в газетных списках “самых успешных”, “самых удивительных”, или, коротко говоря, “самых богатых” людей. Но потом он внезапно покинул большинство своих постов и остался, насколько я знала, в правлении пары предприятий. Ходили слухи о каком-то скандале, и теперь, когда я увидела фон Поста, эти слухи показались мне не вполне безосновательными. Весь он, несмотря на дорогую одежду и загар, был какой-то потертый; с тех пор как он в последний раз попадал в газетные анонсы, он прибавил, должно быть, килограммов двадцать. Похоже, как минимум десять из них пришлись на лицо – оно было болезненного красно-лилового оттенка. Фон Пост поднял руку в сдержанном приветствии, словно благодарил пропустившего его водителя.

– А вот и Катерина Иванович, – продолжил секретарь. – Она единственная, кто приехал сюда, так сказать, не за работой, а на работу. Она здесь ради вас, ведь вам придется провести здесь пару суток, полностью отрезанными от внешнего мира…

– Я, кстати, категорически не понимаю, зачем понадобилась эта изоляция, – вклинилась Франциска Шееле с безапелляционностью человека, которому десятилетиями платили за то, чтобы перебивать собеседников.

Секретарь нервно взглянул на Председателя, и тот сейчас же заговорил:

– Дорогая Франциска, вы знаете, как я уважаю ваше мнение, но, может быть, сейчас вы смогли бы довериться нам? Хотя бы ради меня?

Председатель взмахнул руками и почтительно посмотрел на Франциску Шееле, а я еще раз подумала, каких высот он достиг в человековедении. Сейчас он сумел донести до Франциски, что оба они понимают, какая глупость – играть в скаутов с другими взрослыми, но здесь такие правила, так что обоим придется подчиниться. И это сработало. Франциска едва заметно пожала плечами, милостиво взглянула на Председателя и тем удовлетворилась. Секретарь продолжил представлять Катю:

– Присутствие врача здесь, на острове – это, как я уже сказал, для общей пользы. Полностью оборудованный медпункт находится в подвале; там же – наш единственный радиопередатчик. В первую очередь мы будем пытаться решить возникшие проблемы здесь, однако в особо тяжелых случаях Катерина сумеет вызвать помощь. Но вы ведь будете заниматься не скалолазанием, так что… Позвольте мне все же сказать, что Катерина Иванович имеет непосредственное отношение к проекту RAN с самого начала.

Катя, пока секретарь пел ей хвалы, сидела со смущенным видом. Похоже, быть в центре внимания нравилось ей значительно меньше, чем предыдущим участникам.

Потом секретарь представил нам полковника Пера Улофа Энмарка. Перечисление заслуг полковника заняло изрядно времени: служба безопасности во время Первой и Второй холодных войн, работа в разных странах, различные поручения тут и там. Я слушала вполуха, ища в Энмарке признаки того, что секретарь рассказывал о нем раньше; теперь-то я знала, что в комнате на нижнем этаже живет полковник. Значит, это он всего через несколько часов найдет меня убитой.

– И наконец, Генри Фалль, – объявил вдруг секретарь, и я очнулась. – Специалист по психологическим стратегиям, наша организация высоко ценит его.

Генри, пока секретарь расписывал его заслуги, улыбался легкой безучастной улыбкой. Теперь, когда остальные тоже смотрели на него, я позволила себе присмотреться к нему внимательнее. В последний раз я видела Генри больше двух лет назад. Он выглядел как обычно – может, седины в волосах прибавилось, и под глазами залегли круги. Секретарь кашлянул и начал новую речь:

– И последний, но не менее важный член группы. Может быть, кто-то из вас узнал Анну Франсис?

Он перевел взгляд на меня; я не отрывала глаз от ковра, пока секретарь распространялся о моих неоценимых заслугах перед Союзом, о моих кызылкумских подвигах. Наверное, только мне показалось, что он при этом сохранял ироничный тон. Когда секретарь закончил, я подняла глаза, чтобы посмотреть на реакцию остальных. Встретила взгляд Полковника – теплый и приветливый, а вот Франциска Шееле демонстративно отвернулась, когда я взглянула на нее. Генри внимательно смотрел на секретаря; тот хлопнул в ладоши:

– Ну, полагаю, все?

– Нет, не все.

Все взгляды обратились к дивану, с которого поднялась та самая женщина средних лет в практичных ботинках.

– Может быть, я представлю себя сама, раз вы про меня забыли? Меня зовут Лотта Коллиандер. Или меня исключили из группы? Может быть, мне уехать домой? – Она рассмеялась, но смех прозвучал как лай.

Секретарь беспомощно взглянул на Председателя; оба, перебивая друг друга, принялись извиняться и объясняться. Разумеется, она не поедет домой, разумеется, они вне себя от смущения. Как они могли ничего не сказать о ней! Лотта пыталась сохранить невозмутимый вид, словно дело яйца выеденного не стоит, но по красным пятнам на ее шее я поняла: она унижена, она злится. Списком ее заслуг пренебрегать не стоило: специалист по набору персонала, руководитель отдела кадров нескольких крупных предприятий, две докторские степени – по экономике предприятий и по психологии, плюс военное звание. Я никогда еще не слышала о человеке, который столь блестяще справлялся бы со всеми своими обязанностями.

– Надеюсь, вы все же решите провести первые несколько дней здесь, и прошу простить моего секретаря – он иногда немножко торопится, – заключил Председатель. Секретарь, стоявший рядом с ним, дернулся, как от удара.

Лотта Коллиандер кивнула и молча села, но едва Председатель отвернулся, она, словно защищаясь, скрестила руки на груди.

– А теперь пройдемся по расписанию ближайших двух суток.

Секретарь потянулся за стопкой черных папок с написанными на них именами и начал раздавать их. Председатель продолжал:

– Все, что вам надо знать, находится в папках, которые вы сейчас держите в руках. Они содержат личную информацию, так что не разбрасывайте их по всему дому. Завтра вас разделят на группы, и вы начнете выполнять здания, большинство – теоретического характера, но некоторые, я бы сказал, более… практические? Более подробную информацию вы найдете в папках. Остаток сегодняшнего дня вы можете посвятить знакомству друг с другом – полезное дело, учитывая ваши завтрашние задания, так что не упускайте случая. Сегодня вы ужинаете вместе, еда и напитки находятся на кухне на этом же этаже, а также в примыкающем к нему винном погребе. На кухне же вы найдете запас продуктов на несколько дней, и поверьте, мы вас основательно побаловали. Никто не уедет отсюда голодным, но готовить придется самостоятельно – смотрите на это как на упражнение по сотрудничеству! А теперь… – Председатель повернулся к секретарю – …нам пора возвращаться на материк.

Я не пошла к причалу с остальными, а осталась в салоне. В окно я видела, как Председатель вместе с Франциской и фон Постом прошагали к лестнице, ведущей к причалу. Насколько я могла судить, исходя из своего короткого знакомства с ними, они опять жаловались на условия. Франциска мелко семенила в черных сапожках на высоких каблуках, и казалось, что ветер вот-вот подхватит ее, поднимет в воздух и понесет над морем. После первой группы появились секретарь с Катей. Полковника и обидчивого кадровика Лотты нигде не было видно.

– Значит, ты здесь.

Я не услышала, как он подошел сзади. Рефлекторно обернулась. Генри смотрел на меня со своим обычным нейтральным выражением.

– Ты тоже. Давно не виделись! Как ты?

Генри проигнорировал мои любезности.

– Думаю, остальным не обязательно знать, что мы знакомы.

Он сунул руки в карманы брюк и посмотрел в окно поверх моей головы, все с той же невыразительной миной. Тон у него был будничный, словно мы просто болтали о пустяках.

– Почему?

– Это даст нам преимущество, тебе так не кажется?

– Ты о чем?

Генри рассмеялся, блеснув ровными белыми зубами, и повернулся ко мне.

– Ты что, никогда не играла в “Стратегию”? Тайные союзники – это же альфа и омега.

– Значит, мы должны образовать секретный альянс – ты и я?

– Думаю, да.

Генри взглянул мне прямо в глаза.

Однажды, в детстве, я получила открытку от Нур – яркую переливающуюся открытку: шезлонг на берегу. Если наклонить открытку под определенным углом, в шезлонге появлялся счастливый кот в солнечных очках, с поднятой в веселом приветствии лапой. Генри был как такая открытка – понаклоняй слегка, и картинка изменится, ты увидишь что-то, чем трудно управлять, но оно покажется, только если смотреть в нужную минуту и под нужным углом. И совсем как раньше, когда мы работали вместе и он иногда показывал отблеск своего тайного “я”, у меня в груди взмахнула крыльями маленькая бабочка.

– Хотя, – Генри снова повернулся к окну, – ты, может быть, мне не доверяешь?

У меня пересохло во рту; я помолчала, думая, как лучше ответить на такой вопрос.

– Да нет, – сказала я через пару секунд, – доверяю.

– Значит, вот и наш секретный альянс, – заключил Генри все тем же легким тоном, словно сам не знал, шутит он или нет.

– Ладно.

Я вытянула вперед большой палец. Генри коротко рассмеялся и протянул свой палец. Мы чуть торжественно соединили пальцы в знак нашего союза, а потом Генри убрал правую руку в карман и продолжил молча смотреть в окно. Я так и стояла рядом – и тоже смотрела в окно, думая обо всем, о чем я никогда не смогу ему рассказать. Наконец я не удержалась и спросила:

– И что означает наш тайный пакт?

Генри не отрывал взгляда от серого моря, где, мы видели, катер с Председателем и секретарем на борту уже разворачивается к материку.

– Посмотрим, – ответил Генри. – Посмотрим.

Извинившись, я заторопилась к себе в комнату. Там я, не разуваясь, улеглась на кровать и уставилась в потолок. Все выходило еще непонятнее, чем я думала. Держаться подальше от Генри представлялось мне самым безопасным, но и самым трудным, а может, и не самым разумным. В его словах была какая-то правда – кажется, я попала в ситуацию, где мог понадобиться союзник, и если я хочу в ближайшие несколько часов казаться настоящим участником группы, то лучше всего подыграть Генри. Но в Генри было что-то, отчего я вела себя, как страдающий от нехватки внимания ребенок, который готов плясать со штанами на голове, лишь бы на него посмотрели. Я понимала, что с Генри у меня так было с того самого электронного письма. Каждый раз, когда я заговаривала с Генри, я начинала придираться к себе. Не занудный ли у меня голос? Достаточно ли я весела? Говорю слишком много? А может, слишком мало? Рядом с ним я теряла способность быть нормальной, потому что не знала, какой он меня видит. Может быть, я никогда не знала этого по-настоящему и, может быть, именно поэтому не могла избавиться от мыслей о нем.

Я потянулась за папкой, которую дал секретарь. В ней оказалось сорок абсолютно чистых листов бумаги. Какое-то время я таращилась на них. Неужели такие же папки получили и остальные гости? Потом я достала из сумочки ручку и какое-то время записывала все, что мне уже довелось узнать из документов, которые секретарь заставил меня заучить наизусть. А потом я добавила собственные наблюдения, сделанные во время встречи перед ужином. Я извлекала из памяти все возможные подробности: интонации, взгляды и мои собственные мысли – то немногое, чему удалось застрять у меня в памяти. Работая, я поняла две вещи. Первая – насколько не похожи друг на друга собравшиеся здесь люди. Я и раньше думала, что общество подобралось своеобразное, но теперь поняла это со всей очевидностью. Ни Председатель, ни секретарь так и не сказали, для какой работы отбирают этих людей и в чем она состоит, но трудно было представить себе, что есть в мире должность, для которой подходили бы все эти люди. Телеведущая, старый военный, руководитель предприятия, марафонская бегунья, она же – звездный кадровик… Потом мне пришло в голову, что общая черта у них все же есть. Они все привыкли контролировать, и контролировать других. Я поняла наконец, как в эту компанию вписывается Генри. Это привело меня ко второму прозрению: в материалах, которые мне разрешили просмотреть в кабинете секретаря, о Генри не было никакой информации. Никакой информации, которая, на мой взгляд, соответствовала бы его биографии. Так что я знала не больше и не меньше, чем знала о нем раньше. В этом, конечно, заключалась определенная сложность, но больше, чем что-либо иное, меня интересовало, что это значит. Его добавили в группу позже? Есть ли иное объяснение? Почему я получила информацию не обо всех участниках? От этих мыслей у меня основательно испортилось настроение. В самом низу своего рукописного протокола я приписала: “кто он? зачем он здесь?” – и жирно подчеркнула эти слова.

Я несколько раз перечитала написанное, а потом сожгла лист в камине. Когда осталась одна зола, я вымела ее и спустила в унитаз. Потом начисто протерла камин. Секретарь ясно дал понять: операция секретная и должна таковой оставаться.

Увидев Анну на бурой от мороза траве перед домом, я оторопел. С тех пор как мы виделись в последний раз, она словно постарела на десять лет. Из худенькой стала истощенной, из светлой превратилась в прозрачную. Кожу словно туго натянули на череп, резкие черты ее лица казались теперь грубо вытесанными. Кызылкумский проект явно оказался не курортом и дался ей очень дорого. Дело было не только в том, что Анна выглядела измотанной – она выглядела сломленной, причем каким-то жутким образом.

Анна, судя по выражению лица, не была готова к моему появлению, но я дал ей понять, что нам не следует обнаруживать факт нашего знакомства. В мгновение ока она взяла себя в руки и церемонно со мной поздоровалась. Я сжал ее узкую холодную ладонь, походившую на пучок сухих веточек, и мы обменялись парой вежливых фраз. Я заметил, как секретарь фиксирует эту сценку краем глаза. Каким-то образом Анна умудрилась вполне естественно подойти к дому последней, и я изо всех силился, таща за собой чемодан, не повернуть головы, чтобы посмотреть на нее. Дом как всегда выглядел неприятным и тяжелым; когда я подошел ближе, от вида этой громадины у меня по хребту прошел мороз. На лестнице я притворился, что у меня нелады с чемоданом; крутя его так и сяк, я сумел обернуться и бросить взгляд назад. Небо и море сливались в по-разному тяжелых оттенках серого: волны, клочья туч. Ниже, у причала, резко подпрыгивал на прибое катер. Причалили его по-дурацки, и теперь он со скрежетом задевал пристань; стук от ударов корпуса о край причала доносился до самого крыльца. Анна, в черной кожаной куртке, с трудом карабкалась вверх по широкой тропе, мимо низких кустов, без любви посаженных на лужайке. Я не знал, задумывались ли они как подобие беседки; если да, то затея не удалась. В этом месте ощущалось что-то нездоровое. Устояв на крыльце под порывом холодного ветра, я увидел Анну: она, оступаясь, начала подниматься по склону. Я несколько недель следил за прогнозом погоды и пытался рассчитать оптимальные дни, но в конце концов сдался. На этом острове никогда не знаешь, повезет с погодой или нет, так быстро она меняется.

В холле я получил у секретаря ключи от своей комнаты, отпер, закрыл за собой дверь и стал быстро распаковывать вещи. Едва я закончил, как секретарь рывком, не постучавшись, открыл дверь.

– Собрание через десять минут. Спускайтесь и захватите свое самое приятное “я”. Ничего не забудьте.

Я хотел спросить его, как себя чувствует Анна, сказать, что увиденное вызывает у меня тревогу, но не успел – он захлопнул за собой дверь.

Процедура знакомства на нижнем этаже оказалась довольно скучной. Я отметил, что секретарь, представляя меня, не упомянул о моем военном звании, но понял, что прочим лучше об этом не знать. Мне не стоит привлекать к себе ненужное внимание, не стоит выглядеть угрозой или конкурентом. Единственным достойным внимания (за исключением того, что Лотта Коллиандер надулась из-за того, что ее забыли представить) было то, насколько сильно и явно у Анны испортится настроение, когда очередь дойдет до нее. Секретарь был именно тем деспотичным типом, каких она переносила с трудом, я предположил, что Анна считает его придурком, и теперь ожидал, что она прицепится к какой-нибудь мелкой неточности в его словах, как делала в пору моего пребывания в ее отделе (“Н-ну чисто технически мы были не в Кызылкуме, а рядом с ним, или во всяком случае на границе…”), но она молчала, стиснув зубы, и изучала узор на ковре, пока секретарь расписывал ее заслуги. Когда встреча закончилась и салон опустел, Анна осталась стоять у окна. Плечи у нее были острее и у́же, чем я помнил, и меня охватило желание закутать ее в плед. Я подошел к ней и попытался завести разговор – как мог естественно, – чтобы убедиться, что она не раскроет меня или саму себя перед другими, и чтобы понять, как много она сумела угадать. Сначала все было хорошо, но вдруг, посреди разговора, она снова улыбнулась той самой улыбкой. Потом извинилась и ушла, а я остался стоять, наблюдая, как тонкая фигурка поднимается по лестнице. Когда Анна скрылась из виду, я тоже поднялся – к себе в комнату, где растянулся на кровати. Я знал, почему согласился на это задание. Я принял правильное решение, совершенно разумное, и эта мысль немного успокоила меня. Но как же мне хотелось, чтобы из всего этого нашелся другой выход.

Только спустившись по широкой лестнице, чтобы присоединиться к другим, я заметила, что снаружи стемнело. Может, Генри еще у себя? Какое-то время я раздумывала, не постучать ли к нему, не спросить ли: может, он хочет спуститься вместе со мной, но потом решила не делать этого – не хватало еще нарваться на отказ. Все, связанное с Генри, как будто требовало от меня громадного напряжения. Я спустилась и встала на площадке, там, где большие, от пола до потолка, окна выходили на море. Дом имел все признаки официального партийного здания. Фотографии высокого начальства на стенах, пастельных цветов картины в духе национального романтизма – такие, по слухам, нравились партийным руководителям: леса и бурливые реки, светловолосые дети играют между тракторов и комбайнов, лоси выглядывают из леса возле гидроэлектростанций. На полу – непременный линолеум. Но некоторые детали свидетельствовали, что дом знавал и другие времена – те же времена, кажется, царили на Стратегическом уровне. Старый секретер, бархатное кресло с медными накладками. Темное дерево, тяжелая замысловатая резьба. Вещи, сделанные вручную, а не изготовленные на заводе. Я спросила себя, сколько лет этому дому на самом деле. Должно быть, он был здесь задолго до того, как мы вошли в Союз. Часть старого мира, мира Нур. Лестницу, на которой я сейчас стояла, словно перенесли сюда с “Титаника”, и когда я погладила блестящее черное дерево перил, то почувствовала себя почти в безопасности, словно под заботливым взглядом Нур. Это чувство удивило меня, потому что Нур никогда не была матерью-наседкой. Она скорее была матерью-динозавром, из тех, кто откладывает яйца – и уходит. Интересно, что они с Сири сейчас делают. Может, ужинают, может, смотрят телевизор, может, Сири уже под одеялом в синий горох, глядит в потолок и думает, где сейчас я. А может, вообще обо мне не думает. Я поймала себя на том, что не отрываясь смотрю в темноту, будто при желании могу увидеть, чем они занимаются, но потом поняла, что окно выходит совсем в другую сторону – не на сушу, а на море. Я все же нагнулась, чтобы рассмотреть что-нибудь в темноте. От моего дыхания на стекле образовался туманный круг – вероятно, снаружи было холодно; этот холод передался через стекло, и я мелко задрожала. Я расслышала гул сильного ветра, от которого оконные стекла пели похожую на плач глухую песню. Луна в высоких окнах, большая, желтая, как нарисованная, висела над горизонтом, и по морю тянулась красивая лунная дорожка. Там, снаружи, было только море. Блестящее, холодное, мокрое, темное, глубокое. Ни островов – кроме Исолы, ни лодок или кораблей, ничего. Вдруг за стеклом, прямо у меня перед лицом что-то шумно метнулось. Вскрикнув, я отскочила назад, запнувшись о собственную ногу и чувствуя, как пятки съезжают по ступеньке, я едва не сверзилась с лестницы. Руки вцепились в перила. Адреналин в секунду подскочил, но потом так же быстро упал, когда я сообразила, что это, должно быть, ветка хлестнула по стеклу прямо у меня перед носом. Наверное, ветка, какое-нибудь дерево; было слишком темно, чтобы разглядеть его. Я снова посмотрела в окно, однако теперь я стояла слишком далеко, чтобы разглядеть детали в темноте за окном. Свет, горевший в доме, делал из оконного стекла зеркало, и я видела лишь свое перепуганное лицо, двоившееся в неровных, ручной работы оконных стеклах. Я прижала ладони к щекам, словно чтобы успокоить подскочивший от испуга адреналин, который все еще плескался в крови. Убедившись, что все снова под контролем, я стала спускаться дальше.

В просторной кухне уже шли полным ходом приготовления к ужину. Я огляделась, и мне захотелось протереть глаза. Здесь царило невиданное мною изобилие. Разделочные столы ломились от еды: мясо, паштеты, пироги, заливное, все рассортированное по дням, снабженное инструкциями. Сегодняшний ужин, кажется, должен был состоять из горячих блюд, которые как раз отправляли в духовку на больших противнях. На подносах я увидела знакомую эмблему парламентского ресторана. По всей видимости, обслуживанием занимался именно он. Наверное, такая роскошь для наиболее выдающихся кандидатов – нечто само собой разумеющееся. Наверняка и Юн, и Франциска привыкли обедать и ужинать в ресторанах, куда обычных граждан даже не пустят. Сама я, разумеется, никогда там не была, а если бы вдруг и попала туда, то вряд ли смогла бы наслаждаться едой, меня мучило бы неуютное ощущение, что за мной наблюдают, но я остаюсь для всех невидимкой. На столе стояла большая корзина со свежими фруктами: бананы, ананасы, папайя, виноград, маракуйя, кокосы. А ведь я даже не знаю, какие они на вкус, эти кокосы.

Остальные уже вовсю доставали еду из холодильников и микроволновок, непринужденно болтая друг с другом. Я остановилась в дверях; у меня часто возникало это ощущение – что между мной и другими натянута тонкая пленка. Как будто прочие люди чувствуют себя удобно, свободно-расслабленно, абсолютно естественно в своих телах, в своих человеческих костюмах. Рядом с другими я всегда ощущала напряжение, я глубоко завидовала им, не осознающим даже, с какой легкостью они общаются. Но что я знаю, подумала я. Что я знаю о том, чего стоит им эта непринужденность? Может быть, они как гимнасты – с видимой легкостью крутят сальто-мортале, но за этой легкостью стоят тысячи часов боли, тренировок, слез и безнадежности. Может, так оно и есть. Но все-таки я им завидовала.

– Красное или белое?

Я повернула голову, посмотрела через плечо. Рядом со мной стоял Полковник, прижимая к груди винные бутылки, которые казались реквизитом к пьесе о морских разбойниках. Некоторые были даже покрыты пылью.

– Винный погреб здесь потрясающий! Действительно все предусмотрели. Чего тут только нет! Даже французские и итальянские вина! Я узнавал у Председателя – он сказал, что дегустировать можно совершенно спокойно.

Полковник поднял бутылку и посмотрел на нее тем влюбленным взглядом, какой большинство мужчин приберегают для жены. Или для своего автомобиля.

– Бог мой, бордо… Давненько я его не видел, – пробормотал он себе под нос. Потом взглянул на меня. Голубые глаза сияли, Полковник походил на мальчишку.

– Между нами: при всем моем уважении к черноморским винам, вот это… Это нечто совершенно иное, смею уверить. Позвольте уговорить вас на сухое, “Сансер”… Или что-нибудь покрепче?

– Я даже не представляю себе, о чем вы говорите. Пусть будет красное, – сказала я.

– Ага! Отлично. А какие у вас предпочтения? Легкое? С фруктовым оттенком? Сухое?

– На ваш выбор. Вы производите впечатление знатока.

Полковник с довольным видом улыбнулся, повернулся на каблуках и снова нырнул в кухонный шум. Он казался мне симпатичным человеком. Думать об этом, учитывая, через что ему придется пройти по моей милости, было неуютно. Полковник вернулся с двумя нелепо большими бокалами и протянул один мне. Хотя вино плескалось где-то на донышке, я заподозрила, что Полковник вылил в бокал полбутылки.

– Посмотрим, как вам понравится вот это!

Я приняла бокал и отпила. Вкусы распускались во рту один за другим: фрукты, что-то древесное, что-то приглушенное, что-то светлое. Такого дивного вина я в жизни не пила. Я пораженно уставилась на полковника, и он восторженно кивнул:

– Я так и думал. Значит, Кызылкум?

Я машинально отвела глаза, как отводила глаза всегда, когда речь заходила о Кызылкуме. Полковник, видимо, был человеком наблюдательным, из тех, кто специально, всю свою профессиональную жизнь учится читать людей и оценивать, что они говорят (или не говорят). Я попыталась принять по возможности невозмутимый вид.

– Ну да.

Полковник какое-то время крутил вино в своем бокале, а потом продолжил тем же тихим голосом – настолько громко, чтобы я слышала, и настолько тихо, чтобы нас никто не подслушал.

– Надеюсь, вы не против моих вопросов. Мне действительно интересно. В прошлом веке я сам бывал в том регионе, там дислоцировалась моя часть.

Еще раньше, читая досье, я поняла, что нас с Полковником объединяет Кызылкум, хотя и растерялась, когда он заговорил об этом напрямую.

– Я вижу, вы не хотите или даже не можете говорить об этом. Такие вещи трудно обсуждать. Поймут далеко не все.

Его тон не был ни участливым, ни осуждающим – скорее дружеским. Мы оба поглядели на тех, в кухне. Генри резал овощи на одной стороне стола, погрузившись в несколько вынужденную, кажется, беседу с Лоттой, а Франциска вынимала противень из большой блестящей духовки. В душе я порадовалась, что не стала стучаться к Генри, – какой дурой я бы себя чувствовала, стоя перед неоткрывшейся дверью. Наверное, я придавала всему этому слишком большое значение.

– Спасибо, – просто сказала я Полковнику.

Мне казалось, что надо бы сказать что-то еще, но я не могла придумать что и молча стояла рядом с ним, держа бокал в руке. Молчание не было неприятным, оно успокаивало. При других обстоятельствах Полковник был бы человеком, с которым я и правда могла бы завязать беседу.

– Как вы сюда угодили? – спросила я его.

У меня получалось не так хорошо, как у Генри, но я все же поняла его главный принцип – не менять тему, а перевести разговор на собеседника. Большинство людей обожают поговорить о себе.

Полковник взглянул на меня, подняв бровь, словно мой вопрос позабавил его.

– Вам, может быть, кажется, что я выгляжу староватым для подобного? Что мне стоит уйти на пенсию и сидеть на Рюгене, лелея застарелый ревматизм? В каком-то смысле так и есть. Но видите ли, если ты всю жизнь отдавал приказы и подчинялся приказам, нелегко сказать “нет”, когда тебе говорят “поезжай”. Я до сих пор в строю. Не как в прежние времена, конечно, но все еще на службе. За письменным столом. С годами я понял, что и за письменным столом можно кое-что сделать, верно?

– А где вы сейчас служите?

– В штабе. Подробнее, к сожалению, не могу…

– Понимаю, – сказала я, в основном чтобы сказать что-нибудь.

– Правда?

Полковник снова смотрел так, будто я сказала что-то смешное, будто он на самом деле мне не верит.

– В наше время вся эта таинственность выглядит, конечно, глуповато. Конечно, при определенных обстоятельствах она обоснована, но чаще всего и для большинства таинственность – это способ выглядеть в чужих глазах значительным и интересным. Но вы, может быть, со мной не согласны? – продолжил Полковник. – Вы, может быть, из тех, кто любую бумажку хотел бы снабдить грифом секретности?

– А это как раз такой случай? – спросила я.

– Какой “такой”?

– Случай, когда гриф секретности уместен?

Полковник какое-то время молчал, задумчиво поглаживая себя по подбородку.

– Да, – сказал он наконец. – Да, в этом случае, полагаю, секретность уместна.

Следующий вопрос я сформулировать не успела: к нам подошла Лотта Коллиандер и протянула мне стопку тарелок. Я отдала свой бокал Полковнику и приняла у нее тарелки.

– Не могли бы вы помочь накрыть на стол?

Не дожидаясь ответа, она положила поверх тарелок стопку льняных салфеток. Я привела в равновесие оказавшуюся у меня в руках башню.

– Где мы будем ужинать?

– В салоне. Там как раз расставляют столы.

Я снова оглядела кухню. Не хватало фон Поста и Кати. Может, она уже в салоне, предусмотрительно подготавливает наш следующий шаг? В таком случае я ее слегка недооценила. Я пошла за Лоттой. Она споро шагала передо мной в прямой синей юбке, в практичных туфлях-лодочках на удобном каблуке. Не шпилька, но и не слишком низкий. Лотта была невысокой и, вероятно, старше меня всего на несколько лет, но у меня все равно возникло ощущение, что я несу учебники за учительницей. Есть люди, которые как будто рождаются взрослыми. Лотта слегка дернула шеей, словно услышала мои мысли и отрицает их.

Голос фон Поста донесся до меня, еще когда мы только подходили к салону.

– …и тут я сказал ему, что сделать это нет никакой возможности. Но он настаивал. Даже слушать не желал, хотя…

Лотта постучала в дверь, тут же открыла – и мы резко остановились. Юн и Катя стояли в дальнем углу, Катя спиной к окну, Юн, опираясь рукой о стену, нависал над Катей, словно преграждая ей путь. Он стоял слишком близко к Кате, но это не бросилось бы в глаза, если бы не страдальческое выражение на Катином лице и не ее явное облегчение при виде нас.

– Отлично! Вот и тарелки!

Юн, судя по всему, отнюдь не чувствовал себя неловко. Он выглядел скорее довольным. Его явно не смущало, что он стоит слишком близко к женщине, которой это не нравится. Старая история.

Я не видела лица Лотты, но она выпрямилась и позволила себе долгий вздох, словно не в первый раз становится свидетельницей подобного. Да так, вероятно, и было. Конференции, ужины, застолья с выпивкой. Стремительно пьянеющие мужчины с толстыми кошельками и обширными привилегиями, пившие водку рюмка за рюмкой, становились все более непредсказуемыми и неосторожными, все более жадными и настойчивыми, все более склонными возложить вину на тех, кто скажет “нет”, и на тех, кто скажет “да”. Она сама захотела. Чертова ханжа. Несмотря на все государственные проекты, несмотря на программные документы о равноправии, воз был и ныне там.

– Ни в коем случае не хотели помешать, но мы пришли накрыть на стол.

Лотта решительно прошагала к столу и взялась за скатерть, сложенную на палисандровой столешнице. Катя, воспользовавшись случаем, шмыгнула мимо Юна, взялась за другой конец скатерти и помогла Лотте ровно постелить ее на стол. Я вошла и с понятными трудностями сгрузила колеблющуюся стопку тарелок на сервировочный столик. Юн так и стоял у стены, покачиваясь на каблуках и с бокалом в руке. Ему явно не приходило в голову предложить нам помощь.

Катя бросила на меня взгляд – подыграю ли я ей? – и громко сказала:

– Кто-нибудь знает, где бокалы? Здесь только рюмки для десертного вина.

Лотта, которая, похоже, считала своей обязанностью чуть ли не против своей воли брать на себя руководство, тут же клюнула:

– Я знаю. Мы сходим за ними на кухню. Идемте, вы мне поможете.

Лотта повелительно взглянула на Юна, который, кажется, сообразил, что “вы” относилось именно к нему. Когда они вышли, я как можно тише сделала несколько шагов, закрыла дверь в столовую и повернулась к Кате.

– Рюмки приготовила? – прошептала она. – Вот капли. Сделать это придется тебе. – И Катя протянула мне ампулу.

Когда осталась только рюмка Полковника, в коридоре послышались шаги и голоса.

– Быстрее! – прошипела Катя, пока я капала двойную дозу – осторожно, осторожно, капелька, еще капелька, на дне даже не видно. Спокойно и сосредоточенно я заткнула пипетку пробкой и быстро сунула ее в лифчик. Катя не сводила глаз с двери. Раньше она казалась такой спокойной и уверенной в себе, но теперь почти паниковала от напряжения. Я подумала: а сколько, собственно, было в ее жизни оперативной работы?

– Не смотри так, будто ты в чем-то виновата, и накрывай на стол, – прошипела я сквозь зубы, протягивая ей карточки с указанием, кто где сидит, кроме двух – их я разместила на своем и соседнем местах. Потом я отошла к сервировочному столику за тарелками и едва успела поднять стопку, как в салон потянулась члены группы. Первыми вошли Полковник и Франциска, сразу за ними – Генри. Он на миг задержался в дверях и оглядел салон.

– Вам с чем-нибудь помочь?

– Можете забрать у меня пару тарелок?

Я указала подбородком на тарелки, которые держала в обнимку.

Генри подошел ко мне и взял половину тарелок.

– Анна Франсис как она есть: поднять все за раз, – тихо усмехнулся он.

– Какой наблюдательный и догадливый – выдать фундаментальный анализ моей личности всего через несколько часов после знакомства, – ответила я так же тихо.

Генри снова улыбнулся и сказал уже нормальным голосом:

– Как расставлять?

– На каждое место – одну большую и одну маленькую. Вы справитесь!

Генри кивнул и начал расставлять тарелки с торца стола. Я накрывала на стол с противоположного конца. Как всегда, я не могла не смотреть на его руки, которые сейчас занимались тарелками. Какая точность движений – своего рода экономия. Не слишком много, не слишком мало. Я отвернулась и принялась сама сосредоточенно раскладывать приборы.

В детстве Нур звала меня Фрёкен Дзынь, потому что я часто разбивала стаканы и тарелки. По системе воспитания Нур, раздел “работа” и “деньги”, полагалось убирать за собой, если что-то разбил. К тому же следовал вычет из недельных карманных денег. “Ты должна усвоить, что вещи не достаются бесплатно”, – твердила Нур. Но сейчас я ничего не роняла. Мы с Генри двигалась друг за другом с большими и малыми тарелками, потом с салфетками, ножами, вилками, еще приборы, винные бокалы (которые понемногу прибывали – их приносили Юн и Лотта), не говоря друг с другом, молчаливая и гармоничная хореография, наши движения вокруг стола так согласованны. Еды и напитков становилось все больше. Наконец мы закончили, и все расселись.

Удивительные люди собрались за столом и начали передавать друг другу блюда. Маленькие бутербродики-канапе трудно сказать, из чего состояли. Красноватая смесь, зеленоватая, какие-то листочки, кубики копченого мяса, ломтик бледной рыбы. Это было некое рыбно-мясное соответствие “Печенью семи сортов”. Полковник, расположившийся рядом со мной, передавал блюда мне, а я передавала их Генри, сидевшему напротив меня. Рядом с ним сидели сначала Лотта, потом Франциска; взглянув на ее тарелку, я заметила, что она, разумеется, не положила себе ничего, кроме двух микроскопических кусочков, которые теперь и гоняла по тарелке. Ну что тут скажешь. Не так много немолодых женщин способны оставаться в телевизоре год за годом. Когда большинство из них приближается к пятидесятилетнему рубежу, руководство просто меняет этих женщин на юные дарования. На женщин, которые меньше капризничают и дешевле обходятся. Которые уступчивее. Франциске, с зятем – министром информации, конечно, было проще: я как-то слышала, как она высказывалась об этом. Связи – сила, без них нечего и пытаться чего-то требовать. Но набирать вес, естественно, нельзя.

Франциска заметила, что я взглянула на ее тарелку, и ее взгляд прошелся по моей, переполненной.

– Вы, наверное, проголодались?

Уголками ее губ хоть бумагу режь – такой острой была улыбка. Я хотела ей что-нибудь ответить, пристально посмотреть, дать ей понять – я заметила, что она хочет помыкать мной, но быстро сообразила, что вступать в схватку не стоит. Я уткнулась в собственную тарелку, невнятно бормоча. Вдруг все-таки она вообразит, будто заткнула и смутила меня.

– Хотите еще вина?

Не дожидаясь ответа, я взяла бутылку и наполнила бокал Полковника.

– Спасибо, спасибо!

Он тут же сделал большой глоток. Я быстро оглядела бокалы остальных – конечно, Полковник опустошил свой раньше всех. Первые три бокала большинство людей обычно выпивают в компании и примерно с той же скоростью, как и те, с кем они пьют. Потом, когда опьянение отключает первый уровень осознанности и самоконтроля, этот эффект обычно сходит на нет. Но так, как Полковник, обогнавший всех уже в самом начале, люди пьют нечасто. Если только у них нет проблем с алкоголем.

За столом шел странный, осторожный разговор. Каждый участник был единственным в своем роде, интересным, компетентным, привыкшим быть в центре внимания. К тому же все собравшиеся претендовали на одну и ту же работу. Я не знала, на какую должность они нацелились, но каждый в этой компании явно считал, что вполне стоит провести несколько дней на этом богом забытом острове в шхерах. К тому же им, видимо, казалось правильным слушаться Председателя и не обсуждать задание с другими. Вероятно, они не хотели говорить в открытую и тем самым понижать свои шансы. Юн и Франциска выстроили какую-то собственную беседу – они каждый по очереди начинали говорить о себе, как только второй замолкал, чтобы перевести дух. Разговор выходил рваный, поскольку оба не слушали собеседника. Их беседа напоминала череду докладов о знаменитостях – политиках, бизнесменах. Похоже, они пытались доказать друг другу, что находятся на невидимом VIP-Парнасе по праву. Катя сидела в торце стола между ними и слушала. Ее немногочисленные попытки вставить словечко тут же пресекались.

На нашем конце стола неявным образом распоряжался Генри – как обычно, просто позволив говорить другим. По тому, как он то задавал Полковнику вопросы, свидетельствующие о его осведомленности, то подливал ему в бокал, я заподозрила, что он тоже понял слабость Полковника и тоже пытается ею воспользоваться. С одной стороны, это было хорошо – я могла откинуться на спинку стула и предоставить всю работу ему, с другой стороны – я задумалась, какую цель преследует Генри, пытаясь напоить Полковника до положения риз. Может, включился соревновательный инстинкт, может, он хотел повысить собственные шансы, выведя Полковника из игры или хотя бы выставив его в невыгодном свете. Лотта иногда вклинивалась в разговор; по мере того как ее плечи поникали, она все меньше хвалила себя и проявляла все больше интереса к нам, остальным. Внезапно она повернулась ко мне.

– А чем вы занимаетесь сейчас? После возвращения домой?

Я помедлила с ответом.

– Я вернулась к своим прежним обязанностям.

Лотта явно удивилась.

– Как неожиданно. Я думала, вам предложат какую-нибудь руководящую должность… Вокруг вас ведь был такой шум!

Я не поняла, заметила ли Лотта мою реакцию, потому что она тут же более дружелюбно, словно чтобы смягчить язвительный тон, добавила:

– Вы, кажется, проделали огромную работу. Сложную. А работа в таких местах наверняка выматывает.

Я помычала, продолжая жевать; еды во рту вдруг как будто стало больше.

– Хорошо хоть, что у вас нет семьи, с которой надо считаться. Мои муж и дети никогда бы не отпустили меня в подобное место.

– У меня дочь, – брякнула я и тут же пожалела об этом.

Лотта изумилась.

– Вот как! И сколько ей лет?

– Девять.

– Но… вот как. Ну ладно. А она была с вами там? Наверняка ведь нет?

– Она тогда жила у моей матери.

Лотта как будто ждала, не скажу ли я что-нибудь еще. Мой мозг судорожно искал тему для беседы, которая не требовала бы мучительных объяснений.

– А у вас сколько детей? – Мне на выручку пришел Генри. Увидел панику в моих глазах?

Лотта повернулась к нему:

– Они уже подросли и не требуют моего постоянного внимания, так что теперь я хотя бы могу обдумать работу в этой группе. Им двенадцать и четырнадцать, оба мальчики. Один…

Лотта заговорила о хоккейных тренировках и преимуществах и недостатках разных школ. Я не решалась взглянуть на Генри и сосредоточилась на Лотте; в конце концов мне удалось выдавить из себя пару вопросов, после которых она снова заговорила о себе. Разговор понемногу вернулся на более безопасную почву.

Собираясь сказать Нур о своей беременности, я дотянула до приличного срока, когда делать аборт было уже поздно. Видимо, я понимала, что именно аборт она и предложит; так и вышло. Мы сидели у нее на кухне, было воскресенье, Нур казалась сильно удивленной тем, что я зашла ее проведать, но вопросов задавать не стала, просто сказала “проходи”. Она даже выставила на стол кофе и какие-то черствые булочки, которые наверняка пролежали в буфете не один месяц. Интересно, кто их принес. Насколько я знала, у Нур теперь было не слишком много гостей. То, что она купила их сама, казалось невероятным, а что она их испекла – и того невероятнее.

У меня в голове была отличная, заранее продуманная фраза, фраза, которая одной элегантной формулировкой даст всю информацию, ответит на все вопросы и в то же время закроет двери любому развитию событий, кроме того, что я уже выбрала.

– Оказывается, я беременна. Делать аборт уже поздно, я оставлю ребенка.

Фраза должна была сработать, но не сработала, потому что Нур просто продолжала молчать. Потом достала свою всегдашнюю коробку с коричневыми сигариллами, потянулась за спичками, лежавшими на кухонном столе, попыхтела, раскуривая, глубоко затянулась и выдула дым, задумчиво глядя на него.

– Тебе правда надо курить именно сейчас?

– Это моя кухня. Ты сама сюда пришла.

Нур встала, чтобы принести пепельницу. Вернулась, села и снова уставилась на меня.

– Какая неделя?

– Девятнадцатая. Сама понимаешь, избавляться уже поздно.

– А если я скажу, что не поздно?

– Как это?

Я почувствовала, что покрываюсь холодным потом. Запах кофе смешивался с запахом дыма, и к горлу подкатила дурнота.

– Предположим, я знаю человека, который может все устроить. Раньше, знаешь ли, аборт делали и на двадцать первой неделе, в особо печальных случаях. Изнасилование, болезнь физическая или душевная. Если считали, что мать не потянет. Что-то подобное. Всякое такое.

Дурнота усилилась, во рту стало кисло, в ушах застучало.

– Так, значит, ты думаешь? Что я не потяну и должна избавиться от ребенка?

– Скажу только, что одной с ребенком не так-то легко.

Нур, перегнувшись через стол, проговорила – резко и жестко:

– Анна, ты правда хочешь ребенка? Хочешь, чтобы было, как у меня? Хочешь остаться одна с младенцем, который не даст тебе ни работать, ни…

Она вдруг замолчала. Щекам стало жарко. Ее слова были как пощечина. Я неуклюже поднялась, чуть покачнулась. Не то решительное движение, какое я задумала. Нур избегала смотреть мне в глаза, упорно глядя в окно.

– Я только говорю, что это не так просто, – сказала она наконец.

– Мне страшно жаль, что я своим рождением помешала твоей увлекательной жизни, помешала твоей карьере, ты уж прости меня, пожалуйста… – Мой голос чуть не сорвался на неприятный фальцет, я сама слышала, как жалко он звучит, но мне было наплевать. – Но этот ребенок – мой, и я не собираюсь избавляться от него, я собираюсь любить его и заботиться о нем, и мне не обязательно будет тяжело только потому, что было тяжело тебе. Я оставлю ребенка, и тебе придется это принять.

Нур продолжала смотреть в окно; она раздраженно поджала губы, а потом язвительно сказала:

– Ну что ж, тогда – поздравляю и желаю счастья. Увидимся, когда у тебя все развалится окончательно. Потому что у тебя все развалится. Будь уверена.

Я рванула к себе кофту, висевшую на спинке стула, голова кружилась, но прежде чем уйти, я перегнулась через стол.

– Знаешь, в чем ирония, Нур? Что именно ты даешь советы о том, как быть матерью. На твоем месте я бы помалкивала на этот счет.

С прямой спиной я вышла в прихожую, наклонилась завязать шнурки, но руки дрожали от злости. Хотя живот был еще не особенно виден, мне уже было труднее дотянуться до обуви. Потом я надела куртку, вышла, спустилась по лестнице. Я знала, что этот разговор будет вертеться у меня в голове в ближайшие дни, недели, месяцы, что я тысячу раз пожалею о сказанном, захочу взять свои слова назад, стану упрекать себя в том, что не сказала других слов, но сейчас меня распирало от адреналина и чистой, беспримесной злости, от которой я словно летела по улице. Она ощущалась как освобождение.

Я не виделась с Нур всю беременность. А потом, после рождения Сири, она возникла в родильном отделении – с достойным дочери олигарха платьицем. И началась новая глава.

Блюда приносили и уносили, откупоривали новые бутылки, пускали их по кругу. Сыр и десерт. Еще вина. Теперь общество разделилось на небольшие группы. Франциска поменялась местами с Катей, и теперь они с Юном были заняты беседой, которая еще больше походила на любовную игру. Франциска смеялась, запрокинув голову и касаясь пальцами ключиц, Юн сидел, широко расставив ноги и подавшись вперед, словно готовый в любой момент с головой нырнуть ей в вырез. Катя завела с Лоттой разговор – кажется, интересный им обеим – о лыжах. Журчание голосов за столом становилось все громче. Большинство заметно опьянели, да и у меня самой, поняла я к своему ужасу, голова пошла кругом. Когда Катя подавала портвейн в рюмочках, не отказался никто, и никто не заметил, что ни я, ни она из своих рюмок не пили. Было уже около десяти вечера. До моей смерти оставалось пять часов.

За ужином я несколько раз замечала, что Генри смотрит на меня – и не отводит взгляда, если я смотрю на него в ответ. Когда некоторые группы начали отходить от стола, он вдруг поднялся, обогнул стол и положил руку мне на плечо.

– Принести вам что-нибудь? Виски, коньяк, вино?

– Лучше большой стакан воды.

Я подумала: поступит ли Генри, как он обычно поступал на тех немногих вечеринках, на которых бывал в прошлые годы: внезапно объявится, скажет всем “спасибо” и быстро исчезнет? Но Генри вернулся со стаканом и снова сел напротив меня. Когда он подавал мне стакан, наши руки соприкоснулись – случайно ли? Вскоре я почувствовала, как его нога касается моей. Я взглянула на него: он с внимательной миной слушал Полковника. Делая вид, что не видит меня, он тут же подвинул ногу еще теснее к моей, так что наши колени соприкоснулись. Скатерть в торце стола, где мы сидели, висела низко, и никто ничего не увидел. Я чуть сжала его колено в своих, он ответил.

Значит, это все на самом деле, а не у меня в голове, как обычно. С ним тоже это происходит.

Я испытала одновременно облегчение и печаль. Как же все не вовремя! Когда Полковник потерял нить разговора, Генри нагнулся ко мне. Глаза у него были большими, зрачки расширились.

– Вы не знаете, есть ли возможность высадиться на остров с другой стороны?

– Понятия не имею. А что? – соврала я.

– Было бы неплохо знать это на случай, если поднимется ветер. Сможет ли тогда катер забрать нас еще откуда-то, кроме причала.

Я вопросительно посмотрела на него и наконец поняла, куда он клонит.

– Тогда, может быть, выйдем проверим?

Генри сделал вид, что эта идея почему-то не пришла в голову ему самому, и я поняла, как хорошо он владеет собой.

– Разумно. Прогуляемся?

Мы одновременно встали.

– Уже собираетесь спать?

У Полковника был разочарованный вид. Алкоголь и, наверное, снотворное из десертной рюмки уже начинали действовать. Трезвомыслящий и все замечавший человек, с которым я беседовала несколько часов назад, куда-то делся, и на его месте сидел теперь старик, который болтал в основном о себе и взгляд которого все больше обращался на себя самого. Секретарь был прав насчет алкоголизма Полковника – он теперь опустошал и снова наполнял свой бокал все быстрее.

– Мы только выйдем посмотреть, сильный ли ветер, и сразу вернемся!

Полковник отодвинул стул, и я испугалась, что он увяжется за нами, но Генри искусно отвел удар.

– А вы, может быть, пока проведете ревизию в погребке? Насколько я понял, вы хорошо разбираетесь во всех этих урожаях такого-то года, виноградниках… Анна сказала, что именно вас мы должны благодарить за потрясающее вино, которое мы пили сегодня за ужином.

Полковник купился на лесть и пообещал приложить все усилия, чтобы к нашему возвращению на столе стояли несколько бутылок, которым нет равных, и прежде чем он успел начать очередную речь, нам удалось покинуть салон.

В холле Генри снял мою куртку с вешалки и протянул мне. Мы молча оделись и толкнули большую входную дверь. Снаружи было ветрено. Генри навалился на дверь плечом. Он не был крупным, но все же сумел открыть ее. Бок о бок мы молча спустились на берег за домом. Желание флиртовать словно выдуло из нас ветром. Генри шел, глубоко засунув руки в карманы куртки. Сожалеет ли он о своих энергичных действиях? А может, он ничего не имел в виду и я сама придала его действиям слишком большое значение, неправильно поняла его?

У кромки воды мы остановились. Генри огляделся.

– Да, подойти сюда во время сильного ветра невозможно, – сказал он, помолчав. – Посмотри на скалы. И к причалу катер подойти не сможет, хотя там и подветренная сторона. Если начнется шторм, мы будем полностью отрезаны от мира.

Я уже почти успела забыть причину, по которой мы вышли – думала, что это предлог, – но теперь мое внимание обострилось. Генри обернулся ко мне.

– А шторм будет. Посмотри на тучи, посмотри, как быстро они движутся.

Серые тучи неслись мимо луны, как в мультфильме. Я снова посмотрела на Генри. Наши лица сблизились. Его взгляд был как дым в стеклянном шаре. Мы стояли и в упор смотрели друг на друга. Я не могла отвести взгляда и не могла приблизиться.

– Что ты здесь делаешь на самом деле? – прошептал он.

– Чего ты от меня хочешь? – прошептала я в ответ.

Генри вдруг разрушил волшебство.

– Наверное, нам лучше вернуться, – коротко сказал он и зашагал к дому.

Я потащилась следом, с каждой секундой чувствуя себя все более глупой, одураченной, разоблаченной. Я ослабила оборону, я показала свою слабость, я действовала именно так по-дурацки и неуклюже, как действует дилетант, не имеющий опыта секретных поручений. Я вела себя, как больной от любви подросток, я оказалась именно тем нелепым существом, каким всегда боялась быть рядом с Генри. Я чувствовала ту часть своего пьяного “я”, которая зацикливалась на несправедливости, какой-нибудь фразе, обиде, а потом часами пережевывала их – как же я ненавидела эту часть. В желудке набухал ком, слезы навернулись на глаза. Я уже открыла было рот, чтобы сказать Генри что-нибудь, как он схватил меня за руку и потащил за скалу. Мягко закрыл мне рот ладонью, шепнул “тш-ш” и указал на Лотту, спускавшуюся по крутой тропинке. Лотта остановилась, постояла за углом дома, довольно близко от нас, а потом, к моему громадному изумлению, вынула из сумочки неуклюже-большой сотовый телефон – судя по всему, вполне рабочий. Лотта набрала какой-то номер; я услышала, как она с кем-то здоровается. Я навострила уши, пытаясь расслышать, что она говорит, но Лотта была слишком далеко, ветер относил слова в сторону.

Генри стоял прямо за мной. Я чувствовала его дыхание на открытой шее, между курткой и заколкой. Он прижался ко мне, мягко коснулся губами кожи за ухом. Кто-то как будто повернул ключ в замке; когда Генри обхватил меня за талию, я поняла, что мне наплевать на все. На задание, на то, кто он на самом деле, как все это кончится. На все, кроме того, что происходит сейчас.

Какая-то часть моего сознания отметила, что Лотта закончила разговор и снова скрылась в доме. Я замерла в руках Генри, словно увидела косулю и боялась ее спугнуть.

– Идем, – сказал он мне в ухо. – Мы не можем здесь оставаться.

Тело у него оказалось мягче, чем я думала, и худее. Лицо было чуть округлым, наверное, поэтому я решила, что у него обычное для мужчины средних лет тело конторского работника, с набивкой из дополнительных слоев жира, мягкие подушки по обе стороны груди, выступающий живот. Но когда мои руки и глаза освоились в синей тьме его комнаты, там, где надо, он оказался худым. Плоская грудь, под ключицами тени. Я провела пальцами по ним и вниз, по груди. Его тело, которое было так трудно представить себе, стало под моими руками почти отталкивающе реальным. Видеть его так близко, видеть каждый волосок, каждый изгиб… мне казалось, что мне светят в лицо. Я закрыла глаза и позволила рукам опередить свой взгляд. Его руки тоже двигались по мне, словно он читал набранную шрифтом Брайля книгу, отмечал линию нижней границы лопаток, выступы позвонков, жесткие закругления бедренных костей.

В детстве у меня была “волшебная раскраска” – книжка с белыми страницами, на которых, если провести по ним мокрой кисточкой, проступали фигуры, краски и цветы. Так и теперь Генри водил руками по моему телу – словно те части меня, по которым он провел, оживали, наполняясь пузырьками углекислого газа.

Кончив, я не закричала, и он тоже, потому что это был не тот секс, где уместна чрезмерность. Это был не самый лучший секс в моей жизни. Это был почти самый лучший мой секс.

Потом мы лежали рядом, и он рассеянно гладил мою щеку указательным пальцем. В комнате было темно, но шторы не закрывали окна, и на ночном небе тучи все так же неутомимо бежали мимо луны.

– О чем ты думаешь, Анна? – пробормотал он почти себе под нос.

– О предательстве, – сказала я.

Генри сонно повернулся ко мне.

– Что?

– Предательство. Я знаю, как оно ощущается.

Я стала смотреть в потолок, изучать трещинки в побелке, в бледном свете луны напоминавшие кровеносные сосуды. Мысли неслись, налетая друг на друга. Если бы только я позволила себе подумать об этом, хоть немного, я и сейчас могла бы ощутить на языке железный привкус – вкус, когда ты предал и когда предали тебя, вкус неудачи, вкус ошибки. Мне нельзя было так думать, я знала, что добром это не кончится. Но мысли бежали своим путем, и я вдруг снова оказалась в том промерзшем насквозь палаточном лагере. Меня вдруг охватило сильнейшее желание рассказать все, все о Кызылкуме, о том, что там, уже под конец, произошло на самом деле, все о том поручении, все о предательстве, которое я готова была совершить, о предательстве, которое я в каком-то смысле совершила.

Генри снова провел пальцем по моей щеке.

– Попробуй поспать, – сказал он, поцеловал меня в щеку.

Повернувшись ко мне спиной, он натянул одеяло на голову и затих. Я все так же лежала, глядя в потолок, и слушала, как дыхание Генри становится медленным, размеренным, глубоким. Вдыхая, он тихонько всхрапывал, и я еще полежала, просто чтобы побыть рядом с ним – еще один последний миг. Потом я встала, оделась и босиком прошмыгнула к выходу. Медленно нажала на ручку, приоткрыла дверь и осторожно двинулась по коридору, чтобы быть убитой.

Когда я вошла на кухню, Катя уже была там, сердито прохаживалась взад-вперед.

– Запри дверь. Я уж и не верила, что ты придешь!

Катя опустилась на колени. На ней был спортивный костюм, и когда она нырнула в свою сумку, я увидела на спине куртки эмблему Ленинградского балета. Это объясняло Катину хорошую осанку, но я предположила, что она ушла из балета довольно молодой, не успев стать изломанной и выжатой – даже сейчас, среди ночи, в ее движениях не чувствовалось ни боли, ни скованности.

– Когда ты бросила танцевать? – спросила я, в основном чтобы сказать что-нибудь.

– Ты правда хочешь завести светскую беседу? – тихо фыркнула Катя.

Я села на пол рядом с ней и стала молча ждать. Катя вынимала из сумки шприцы, иглы, стеклянные пузырьки, повязки – все это она аккуратно раскладывала ровными рядами на небольшом полотенце, которое, по моим предположениям, было больнично-зеленым, но в темноте трудно было разобрать цвет. Я взглянула на инструменты и передернулась.

– Ложись на спину, – прошептала Катя. Я подчинилась.

И вот все началось. Катя достала какую-то удивительную подушечку для печатей. Натянула резиновые перчатки и по одному стала прижимать пальцы к подушечке. Потом взяла меня за горло и слегка надавила, чтобы ногти глубже вошли в кожу.

– Подвигай головой, иначе синяки получатся не как настоящие.

Я послушалась; Катя удерживала меня мягко, но решительно. Закончив, она взяла карманный фонарик, посветила мне на шею и удовлетворенно кивнула.

– Хорошо выглядят, – заметила она.

Я чуть не сказала “спасибо” – чисто рефлекторно, но осеклась. Катя рядом со мной перебирала шприцы. Наконец она склонилась надо мной.

– Я сделаю тебе укол в кончик языка, чтобы ты выглядела задушенной, если кто-нибудь заглянет тебе в рот. Дыхательные пути останутся свободными, ты сможешь дышать.

Я кивнула.

– Готова? – спросила Катя и, не дожидаясь моего подтверждения, решительно взяла меня за голову. – Широко открой рот и высуни язык.

Я повиновалась, но когда Катя уже изготовилась сделать укол, я сообразила, что это мой последний шанс сказать что-нибудь.

– Катя!

– Что? – Она раздраженно глянула на меня.

– Ты уверена, что все получится?

– Естественно. Я врач, положись на меня.

Она снова наклонилась, чтобы сделать укол, но я положила ладонь ей на руку.

– Скажи мне, что я проснусь.

Она вздохнула, но я не сдавалась.

– Ты говоришь: “положись на меня”. Я согласна, но ведь происходить это все будет не с тобой, а со мной. Поэтому если на тебя, как ты говоришь, можно положиться, обещай мне, что я проснусь.

Я смотрела на нее не отрываясь. В темноте прочитать хоть что-нибудь в Катиных глазах было сложно, и когда она нагнулась надо мной, я увидела на месте ее глаз только две темные дыры. Катя помолчала, потом сказала:

– Обещаю, что ты проснешься. Даю тебе честное слово врача.

– Хорошо.

Я снова опустила голову на пол.

– Теперь откроешь рот?

Я открыла рот, высунула язык и почувствовала укол. Язык немедленно начал разбухать. В висках застучала паника.

– Успокойся. Теперь тебе придется дышать носом. Вот так. Длинные глубокие вдохи через нос. Вспомни младенцев, они всегда дышат носом, когда спят. Вот так. Молодец.

Я снова задышала и ощутила, как паника утихает.

– А теперь я закапаю тебе в глаза, и зрачки станут неподвижными. Еще у тебя будет небольшое кровоизлияние на белках. Оно пройдет. Сейчас я приподниму тебе веко… Хорошо. Лежи с закрытыми глазами, ощущения будут не такие странные.

Я послушалась; Катя продолжала говорить. Раздражение исчезло из ее голоса, теперь она говорила спокойным голосом врача.

– А теперь, Анна, я сделаю тебе последний укол. От него ты уснешь, мышцы расслабятся. Дыхание станет незаметным, тело обмякнет. В этом состоянии ты сможешь видеть или слышать, но все будет бессвязно, и сказать ты ничего не сможешь. Когда ты уснешь, я подожду, чтобы убедиться, что ты без сознания, а потом, как условлено, побегу к Полковнику. Он спустится со мной сюда – надеюсь, он к тому времени еще не проспится и будет под снотворным – и подтвердит, что ты мертва; мы перенесем тебя в морозильную камеру, и там я как можно скорее сделаю тебе пробуждающий укол. Анна, будет неприятно, но ты это переживешь. Потом я разбужу остальных, и… – Голос уплывал, словно Катя двигалась по мраморному залу спиной вперед.

– Считай в обратном порядке, – услышала я голос с другой стороны.

Я начала считать про себя, по цифре на каждый вдох. Десять, девять, восемь, пол подо мной был холодным и липким, семь, шесть, пять, я вспоминала Сири в кровати, окруженную мягкими игрушками, таращившими глаза-пуговицы, пахло снегом и, может быть, вкус был как у снега четыре, три тонкие руки, к мягкой щеке во сне пристала прядь волос, отвести пальцем два, один увидимся.

Я проснулась от того, что мне на грудь сел слон. Боль была внезапной и неописуемой. Я не могла понять, стиснуло у меня в груди или распирало, было только ужасно больно. Я попыталась втянуть в себя воздуха, хоть немного. Плясавшее передо мной лицо было безнадежно расплывчатым, но через несколько секунд поняла, что вижу Катины бледные черты и ее светлые волосы.

– Анна! Ты меня слышишь?

Я хотела ответить, но только невнятно замычала. У меня во рту что-то было. Я повернула голову и попыталась сплюнуть, потом сообразила, что пытаюсь выплюнуть свой собственный язык. По щеке потекла слюна. Катя все-таки выглядела довольной.

– Отлично. Ты возвращаешься. Я сделала тебе укол, успокойся, ты еще под воздействием наркотиков.

Я попыталась сесть, но тело меня не очень слушалось. Катя воткнула мне в руку шприц.

– Тебе сразу полегчает, – заверила она и посветила мне в глаза фонариком. – Зрачки еще медленно реагируют, но это нормально. Сможешь сесть?

Я сделала еще одну попытку, на этот раз более успешную. Мне удалось выпрямить верхнюю часть тела и принять сидячее положение. Снова закружилась голова, и я зашарила рукой в поисках какой-нибудь опоры. Катя подхватила меня. Я почувствовала, как Катя покачнулась, когда я вцепилась ей в руку.

– Слушай меня, Анна. Я понимаю, что тебе сейчас так себе, но надо спешить. Я должна опечатать морозильную камеру, а ты – спуститься на Стратегический уровень, прежде чем сюда кто-нибудь постучится. Полковник наверху, будит других, через десять минут мы должны собраться в салоне. Он еще не протрезвел, так что разбудить и собрать остальных сможет далеко не сразу. Ты готова спуститься?

Я поняла, что лежу не на койке – я лежу в морозильной камере. Едва сообразив это, я ощутила холод. Словно прочитав мои мысли, Катя взяла с полки позади себя серебристо блеснувшее одеяло с подогревом и протянула мне.

– Вот, возьми с собой. Тебе пора спускаться!

Катя нажала на спираль в стене морозильной камеры, и люк открылся. Сейчас Катя выглядела не той бодрой физкультурницей, которую я встретила на пирсе. Веки у нее опухли, глаза покраснели.

– Как Полковник воспринял новость? – спросила я.

– Плохо. Слушай, поговорим об этом позже?

Она обеспокоенно оглянулась через плечо, словно не столько услышала, сколько увидела звук. Я тяжело перевернулась на живот и попыталась дрожащей ногой нашарить ступеньку.

– Сейчас я запру камеру, и никто ее не откроет. Ты сможешь открыть ящик изнутри, здесь кодовый замок, но без особой нужды этого не делай. – Я кивнула, схватила одеяло и бросила в люк. Когда я уже собиралась лезть следом, Катя положила ладонь мне на руку.

– Удачи.

Она закрыла крышку морозильной камеры, и я услышала, как щелкнул замок. Я осталась одна в темноте.

Кое-как, нашаривая ногой ступеньки, я спустилась. Внизу я снова завернулась в одеяло и поводила рукой по стене, ища выключатель. От желтого света мне показалось, что уже вечер, хотя приближался рассвет. На трясущихся ногах я подошла к холодильнику, нашла бутылку с каким-то энергетиком и выпила ее большими глотками. Губы онемели, язык все еще лежал во рту цементной плитой, и ручеек сладкой жидкости потек из уголка рта на шею. Я вытерла его плечом, как вытираются, только если рядом никого нет.

Я подошла к маленькой раковине и плескала себе в лицо холодную воду, пока не почувствовала себя бодрее. Язык во рту начал уменьшаться, скоро он снова станет нормального размера. Я отложила одеяло, вытащила из сумки фуфайку, натянула на себя. А потом подошла к двери, ведущей в тайный мир этого дома, в пространство между стенами. Все еще дрожа от холода, я ощупью поднялась по узкой лестнице и коснулась занавески; значит, я добралась до стены салона. Я нащупала рамку, потом глазки, сдвинула заслонку и заглянула в комнату.

Собрались еще не все. Катя стояла возле глазков спиной ко мне. Видимо, она встала так, чтобы мне лучше было видно остальных. Юн в нелепой полосатой пижаме сидел на стуле, поводя вокруг мутными глазами. Рядом с ним помещалась Франциска в элегантном оранжевом халатике с воланами, волосы все так же стянуты в пучок, и мне показалось, что она даже успела подкраситься – или просто не смыла вчерашнюю косметику. Когда Юн отвернулся, она быстро поправила халатик на груди. Рядом с Юном сидела Лотта в махровом халате, на ногах – мохнатые носки; она рассеянно теребила челку, и волосы на лбу встали дыбом. Рядом с Лоттой сидел Полковник в тренировочных штанах и флисовой кофте; глаза у него покраснели. И вот в салон вошел Генри. Я затаила дыхание. Всего несколько часов назад он лежал рядом со мной голый; я бессознательно поднесла руку к губам. Он растерянно огляделся, сел и уставился на дверь. Мне показалось, что он кого-то ждет, наверное – меня. Франциска тут же заныла, вопрошая, зачем ее подняли среди ночи, – довольно громко, чтобы все слышали. Катя перебила ее:

– Спасибо, что собрались. Мне очень жаль, что я вас разбудила, но… Кое-что произошло.

– Мы разве не подождем Анну? – сказал вдруг Генри.

Он снова оглядел салон, словно я там и он меня просто не заметил. Катя повернулась к нему:

– Да, Анна. Не знаю, как сказать об этом, но… – Она набрала воздуху в грудь и закончила: – Анна мертва.

Хотя я была полностью готова к тому, что она скажет что-то в этом роде, я все же похолодела. “Анна мертва”. Если бы я умерла по-настоящему здесь и сейчас, ни у кого не было бы причин искать меня. Для всех этих людей я и так умерла. Ощущения были более неприятными, чем я себе представляла. Я постаралась сосредоточиться на том, что происходит в комнате, а не на собственных мыслях. Все уставились на Катю, словно не поняли ее слов. Собравшиеся, с удивленными лицами и в пижамах, походили на постаревших детей.

– …и я, к сожалению, должна сказать: кажется, это убийство.

Я постаралась, переводя взгляд с одного на другого, запомнить их реакцию. Юн просто выпучился на Катю, открыв рот, словно она говорила на каком-то непонятном языке. Сидевшая рядом с ним Франциска как будто лихорадочно искала правильный вопрос, но никак не могла найти. Лотта встревоженно озиралась, с отсутствующим видом дергая себя за большой палец, словно желая оторвать его, а Полковник тяжело повесил голову. Для него единственного Катины слова не стали новостью. Совсем недавно он переносил мое тело в морозильную камеру. Интересно, какое у него при этом было лицо?

Но больше всего меня, конечно, интересовала реакция Генри. Не только потому, что он это он, но и потому, что он реагировал не как остальные. Генри осел, словно ему выстрелили в спину, и теперь сидел, грузно подавшись вперед; дышал он так тяжело, что плечи ходили ходуном. Катя коротко рассказала, как она, спустившись за стаканом молока, нашла меня на кухне, как разбудила Полковника, как они вдвоем перетащили меня в морозильную камеру и заперли там мой труп. Генри вдруг поднялся, подошел к Кате и что-то тихо ей сказал; по ее ответу я поняла, что он попросил разрешения посмотреть на меня. Катя ответила всем сразу:

– Боюсь, это невозможно. Я уже связалась с секретарем и получила четкие инструкции. Тело лежит в медпункте в опечатанной морозилке; никому нельзя ни открывать камеру, ни трогать тело до тех пор, пока сюда не прибудут специалисты, которые будут действовать в соответствии с предписанной в таких случаях процедурой.

Только теперь, кажется, остальные осознали, что именно произошло, и последовал шквал вопросов и предположений. Все заговорили, перекрикивая друг друга, мне было трудно уследить, кто что говорит. Франциска наконец обрела дар речи и принялась засыпать Катю вопросами: что именно произошло? Как это случилось? Катя уверена, что это не несчастный случай? Действительно ли Катя достаточно квалифицированна, чтобы судить о подобных вещах? И когда прибудут спасатели? Она, Франциска, ни в коем случае не собирается сидеть на острове, где происходит подобное. Она требует, чтобы ей немедленно предоставили возможность позвонить Председателю лично.

– Боюсь, это тоже невозможно, – механически ответила Катя.

Интересно, сколько раз ей придется повторить эти слова до конца нашей миссии.

– По-моему, передатчик вышел из строя.

– Что?! – Теперь Полковник, кажется, удивился по-настоящему.

– Когда я связалась с секретарем, сначала все было в порядке, но потом разговор оборвался. Я пыталась снова выйти на связь, но передатчик не сработал. Может быть, из-за погоды.

Для меня это тоже было новостью. Как? Неужели связь действительно прервалась из-за шторма – или Катя соврала Франциске, чтобы та не кинулась звонить Председателю? Я попыталась убедить себя, что это случайность, но не смогла избавиться от дурных предчувствий. Полковник, видимо, испытывал сходные чувства – он даже как будто слегка протрезвел.

– Плохо, – коротко высказался он.

– А она не могла покончить с собой? – сказала вдруг Лотта, ни к кому не обращаясь. Заметив, что все повернулись к ней, она продолжила, причем ее руки беспокойно сцеплялись и расцеплялись у нее на коленях. – Я, конечно, не знаю Анну, но за то немногое время, что я ее видела… Она выглядела очень странной, несчастной. Может быть, она, пока была в отъезде, пережила какую-то травму, приехала сюда и… – Лотта говорила все быстрее и громче, словно пыталась убедить саму себя. – Она рассказывала, что оставляла своего ребенка дома, а сама уезжала туда, надолго. Когда я спросила ее об этом, она просто замолчала, у нее стал вид сломленного человека…

– Нет, она не покончила с собой, – перебила Катя.

– Откуда вы знаете? В таких обстоятельствах депрессия у людей – обычное дело. Это называется… посттравматическое стрессовое расстройство? Вы наверняка встречали…

– Задушить себя самостоятельно невозможно, – без обиняков сказала Катя.

– Но… – Лотта вдруг сжалась и замолчала.

– Она была не такая, – сказал Генри еле слышно.

Не знаю, слышал ли его еще кто-то, кроме меня, но все вдруг затихли, кроме Лотты, которая тихо всхлипывала и вытирала слезы рукавом халата. Ноги у меня подгибались, холодный пот стекал по лбу; я стояла в тесном темном пространстве, глядя на встревоженные лица других.

– Неужели на острове есть кто-то еще?

Юн. Я заметила, что он посмотрел на Катю, потом на Полковника. Очевидно, ждал от кого-то из них разумного ответа. Поразмыслив, Полковник ответил:

– Конечно, такая возможность есть. Надо как можно скорее осмотреть остров, но сначала проясним, что произошло вчера вечером. Кто видел Анну последним?

Теперь я смотрела только на Генри. Не добившись у Кати посмотреть меня, он вернулся на свой стул и теперь сидел, опустив голову. Сейчас он ответил, все так же не поднимая глаз:

– Я. – И потом добавил что-то едва слышно.

– Что? – переспросил Полковник.

– Я сказал: я спал, когда она ушла. В последний раз я видел ее у себя в спальне, и когда я заснул, она была там, а когда Катя разбудила меня, ее уже не было.

Генри поднял глаза. Он выглядел сломленным, отчего я почему-то обрадовалась. Я попыталась заставить себя оторвать от него взгляд и наблюдать за остальными. Юн ухмыльнулся, поняв, что означают слова Генри, но потом словно вспомнил о собственных делишках, и улыбка пропала. Сама я неприятно смутилась при мысли, что теперь все здесь знают, что мы переспали друг с другом. Понравится ли Председателю эта маленькая импровизация? Скорее всего, он ее не оценит, но теперь уже ничего не поделаешь. Полковник никак не прокомментировал услышанное, его тон был нейтральным:

– Можете приблизительно сказать, когда вы заснули?

– В третьем часу. Наверное, ближе к трем.

– Значит, до момента, когда Катя нашла ее внизу около четырех, имеется временной зазор.

Полковник продолжал смотреть на Генри, словно у него остались еще вопросы, но не стал больше ни о чем спрашивать, а принялся выяснять, чем занимались собравшиеся вечером и ночью. Сам он лег спать сразу после полуночи, Лотта – тоже, Катя сказала, что тоже отправилась спать. Когда дело дошло до Юна и Франциски, оба не желали давать точные сведения, пока не выяснилось, что они покинули общество вместе и поднялись к Юну, “чтобы выпить по рюмочке перед сном”, как оба они выразились.

Франциска покинула Юна около двух, и от ее слов у меня перехватило дыхание. Если бы я столкнулась с ней в коридоре, все осложнилось бы еще больше.

– Что за ребячество! – фыркнула Лотта.

– Я думала, что и здесь у человека есть право на личную жизнь, – прошипела в ответ Франциска.

Из всех собравшихся она, похоже, волновалась меньше всех. Ее раздражало, что все это неприятным образом касается ее лично.

Когда все сообщили, кто где был, в салоне снова стало тихо. Все смотрели на Полковника, и я отметила, что решения принимает именно он. Точнее, другие отдали ему право принимать решения. Я надеялась, что запомню ход разговора, хотя мозги были затуманены наркотиками, а ноги уже дрожали от напряжения. Сколько я еще смогу простоять в стене и не упасть в обморок? Хоть бы они поскорее закончили.

– Ну хорошо, сделаем так, – объявил Полковник после некоторого молчания. Он потер красные глаза. Учитывая снотворное и то, сколько он выпил накануне, Полковник на удивление быстро соображал и ясно мыслил. – Начинает светать. Мы разделимся на две группы и осмотрим остров, чтобы выяснить, нет ли здесь посторонних. Но прежде чем мы приступим к осмотру, я хочу кое-что сказать.

Остальные смотрели на него, как дети на учителя.

– Первое. Сохраняем спокойствие. Нельзя бояться, потому что страх опаснее всего. Никто никого ни в чем не обвиняет. Мы не знаем, что произошло, и пока не узнаем – выводы делать не будем.

Полковник посмотрел на собравшихся, на одного за другим, и я отметила, что он задержал взгляд на Франциске.

– Второе. Соблюдаем осторожность. Я тоже видел труп Анны, и мои небольшие познания в судебной медицине позволяют мне согласиться с Катей. Анну задушили. – Он помолчал, опустил глаза и продолжил: – Это означает или что на острове есть кто-то, кроме нас, или…

Он резко замолчал. Я увидела, как у Лотты испуганно округлились глаза, и она оглядела собравшихся – потенциальных убийц. Ей явно не приходило в голову, что это самый возможный из сценариев. Лотта справлялась с ситуацией на удивление плохо. Поддается эмоциям, поздно замечает очевидное. Мой кызылкумский опыт говорил обратное: лучше всего в стрессовых ситуациях действуют матери, тогда как надутые пижоны вроде Юна теряют голову. Как действовала бы Лотта, окажись на острове ее дети? Я сделала в уме зарубку: развить эту мысль в своем рапорте.

– Что вы такое говорите? – измученно проговорила Лотта.

Полковник повернулся к ней.

– Я говорю, что никто из нас не должен оставаться один. Надо держаться вместе, все время. Мы можем разделиться на группы, но в одиночку не ходим. Постоянно держимся вместе. Это единственное, что мы сейчас можем сделать.

Ноги у меня дрожали, холодный пот тек по шее и груди, в глазах плясали черные мушки. Если я сейчас не сяду или не выпью чего-нибудь, то упаду в обморок. Голос Полковника, уже поднявшегося, доносился словно издалека:

– Предлагаю сделать так: расходимся по своим комнатам, одеваемся, двери до конца не закрываем, надо, чтобы мы постоянно слышали друг друга. Через пять минут встречаемся здесь и выходим все вместе.

Никто не заспорил; все медленно, толпой, вышли. Полковник покинул салон последним. Несколько секунд я еще смотрела в пустую комнату; наконец и я на неверных ногах двинулась вниз, в свою подземную нору.

Секретарь с самого начала признавал, что устаревшая система видеонаблюдения имеет большой недостаток, а именно: как только члены группы покинут дом, я потеряю контакт с ними. Вне дома я не смогу ни за кем наблюдать.

– Возле входной двери есть камера, но вообще установить их невозможно. Их просто сдувает, – пояснил секретарь. Я не стала доказывать, что камеры следовало бы закрепить получше, а просто спросила, чем мне заняться, когда вся компания уйдет из дома.

– Воспользуйтесь этим временем, чтобы прийти в себя, – сказал он. Заметив мой недоумевающий взгляд, секретарь добавил: – Я бы искренне рекомендовал вам последовать моему совету. Времени на сон в эти дни у вас будет немного, вы будете спать урывками, когда появится возможность. Так что пока членов группы нет – спите. Если сможете.

Спускаясь на Стратегический уровень, я едва не растянулась на лестнице. Совет секретаря казался мне теперь гораздо разумнее, чем когда я его слушала. Доковыляв до холодильника, я схватила еще один сладкий энергетик, которыми были забиты полки, и выпила одним махом. Потом потянула к себе одеяло, села на пол, прислонилась к стене и стала ждать, когда мне станет лучше. Дрожь в ногах постепенно проходила, но голова оставалась тяжелой и мутной, а приглушенный свет и глухие краски моего маленького бункера создавали ощущение, словно я двигаюсь замедленно, как под водой.

Убедившись, что ноги держат меня, я встала, разделась до белья, скорчилась на узкой койке и попыталась вспомнить все, чему только что была свидетельницей, но меня медленно уносило в забытье. Мне привиделось, что я или, может быть – Сири, ловлю раков на озере, где была в детстве, в каком-то кошмарном летнем лагере. Нур отправила меня туда против моей воли, и я каждый день звонила домой и плакала, пока она нехотя не согласилась забрать меня. Не помню даже, действительно ли мне там было так уж плохо – может, мы с Нур просто боролись за власть.

Когда Нур наконец согласилась забрать меня, я торжествовала, но когда она, рот сжат в жесткую черту, вылезла из старого “трабанта” на гравийную площадку, где я ждала ее в компании своей сумки и сдавшегося вожатого, я поняла: то, что мнилось мне победой, кажется, совсем ею не было. Нур уже тогда была невероятно злопамятной. Но обиднее всего было то, что именно тогда, когда я добилась своего и собиралась домой, лагерь стал мне нравиться по-настоящему. В ночь накануне приезда Нур меня даже взяли ловить раков. “У тебя же должны остаться хорошие воспоминания о лагере”, – сказал Иван, вожатый с добрыми руками и большими карими глазами. Один из хороших.

Мы спустились на берег с фонариками. Над нами высились темные деревья. Светя фонариками, мы начали осматривать вершу за вершей. Когда мы, замерзшие, вернулись в лагерь, уже начало светать. Во сне, который снился мне теперь, я была и собой, и Сири, но каждый раз, когда я протягивала руку к верше, чтобы проверить, есть ли там раки, сеть расширялась до бесконечности. Тыльной стороной ладони я ощущала, как шевелятся раки, но схватить их никак не удавалось. Я достала фонарик и посветила. Клетка была полна черных раков; они залезали друг на друга, но стоило мне просунуть руку, как они исчезали. Это продолжалось до тех пор, пока меня не вернул в реальность какой-то звук. Как будто кто-то рухнул на пол этажом выше, в медпункте.