Глава двадцать шестая
– Ну, тупица, где твой босс?
– Дома. Нянчит Рей-Рея, – сказал Жан Ги, передавая миску с салатом Оливье, который сидел рядом с ним за длинным кухонным столом Клары.
Тот факт, что он стал откликаться на «тупицу», немного беспокоил Бовуара, хотя его называли и похуже. Делали это убийцы. Психопаты. Рут.
– Нянчит? Эта работа для четырнадцатилетней девчонки, – сказала Рут. – Я вижу, он достиг уровня своей компетентности.
Когда Клара пригласила к себе на обед, Бовуар поначалу хотел отказаться. Он устал, к тому же было холодно и темно.
Он дал поручение инспектору найти Кейти Берк, потом сел читать поступавшие отчеты. Жан Ги собирался утром первым делом отправиться в Монреаль на работу. А теперь он хотел задрать ноги повыше и покемарить у огонька.
Но потом Анни прошептала волшебные слова.
Coq au vin.
По дому Гамаша прошел шальной слух, что Оливье приготовил свою знаменитую запеканку и принесет ее Кларе.
– Не играйте со мной, мадам.
– А на десерт… Коричневый, – она снова зашептала; он чувствовал ее свежее и теплое дыхание на своем ухе, – сахар…
– Не-е-т! – застонал он.
– …и мороженое с поджаренным инжиром.
– Хорошо, я иду, – сказал он, вставая. – Шеф, ты идешь? – крикнул он в кабинет, направляясь к входной двери.
Когда ответа не последовало, он вернулся.
– Шеф?
Арман сидел, вперившись в экран компьютера, на столе рядом лежала открытая книга.
– Ты что делаешь?
– Пытаюсь перевести кое-что, правда, mein Liebling?
Он держал на коленях Оноре, читал, заглядывая в словарь, моргал, прогоняя муть из глаз, и делал записи в блокноте.
– Coq au vin, – сказала Рейн-Мари, присоединяясь к Жану Ги у дверей.
– Ага, значит, слухи не врут, – сказал Арман. – Но у нас ведь уже есть планы на обед, верно? – Он посмотрел на внука. – Батат. Вкуснятина. Может, немного авокадо. Ой, как вкусно! Немного серого вещества, которое называют мясом. Вы отправляйтесь, а мы уж тут как-нибудь. Верно я говорю, meyn tayer?
– Вот вы где, – сказала Анни. Она уже надела пальто, а теперь подошла и поцеловала сына. – Не позволяй ему озорничать.
– Это ты Оноре говоришь, да? – сказал ей отец.
– Конечно ему.
– Ты уверена, что не хочешь взять его к Кларе? – спросила Рейн-Мари.
– Non, merci, – сказал Арман. – У нас весь вечер спланирован. Обед. Туалет. Кино. Книга. Борьба звезд высшей пробы…
– У тебя не запланировано в какой-то момент уложить его спать?
– В конечном счете – возможно.
– Па, – сказала Анни.
– Хорошо, но книгу мы почитаем, верно? – спросил он у мальчика. – И я буду декламировать «Крушение „Гесперуса“»: «Шхуна „Гесперус“ шла / По штормовому морю…»
– Боже милостивый, – сказал Жан Ги. – Беги. Sauve qui peut.
– А как насчет Оноре? – спросила Анни с напускным ужасом.
– Мы еще и не то можем. Беги, женщина, беги.
Арман закатил глаза, а Рейн-Мари рассмеялась и подумала: что случится, если кто-нибудь раскроет блеф Армана и поймет, что дальше двух строчек он эту жуткую балладу не знает.
– Работа? – спросила она, показывая кивком на компьютер.
– Немного и работа.
– Хочешь, чтобы я остался? – спросил Жан Ги.
– И пропустил coq au vin?
– Там будет Рут. Так что плюс на минус будет ноль.
– Мирна приготовила свою «поротую» картошку, – сказала Рейн-Мари.
– Ну, ты за главного, – сказал Жан Ги Арману, и в этот момент через открытую дверь на них хлынул холодный воздух.
Анни, Рейн-Мари и Жан Ги повернулись и крик-нули:
– Скорее дверь!
Этот хор был ему знаком лучше, чем национальный гимн.
– Ух, до чего холодина! – услышали они, потом раздался топот ног. – А эта крошка, – продолжил голос Бенедикта, – не торопится справлять свои дела.
Арман улыбнулся. Бенедикт не мог заставить себя сказать «какать» или «писать». Он знал, что молодой человек говорит о Грейси, и сочувственно к нему относился. Он провел немало холодных вечеров, умоляя это маленькое существо сделать уже что-нибудь, кроме как гоняться за Анри.
Бенедикт взял на себя обязанность в обмен за комнату и стол, которые ему предоставили до возвращения пикапа, выгуливать собак.
Гамаш чувствовал, что они за это в долгу перед Бенедиктом.
– Я тебе принесу что-нибудь, – сказала Рейн-Мари, целуя Оноре в макушку, потом она погладила лицо Армана, поцеловала в губы и прошептала: – Meyn tayer.
Он улыбнулся.
– Это по-немецки? – спросила она, глядя на экран.
– Да. Мне требуется время, чтобы прочесть.
– Глаза у тебя все еще болят? – спросила она, заглядывая в них и видя, что они все еще опухшие.
– Мой немецкий немного заржавел, – сказал он.
– Заржавел. В переводе с немецкого это значит «никогда не существовал»?
Он рассмеялся:
– Практически – да.
Она снова посмотрела на экран:
– Длинный текст. Кто тебе прислал?
– Один полицейский из Вены.
Рейн-Мари завязала шарф на шее.
– До скорого.
– Приятно провести время.
Арман вернулся к компьютеру, нагнулся над Рей-Реем, вдохнул его аромат и продолжил читать о разрывающей себя на части семье.
Жан Ги поглядывал на кусочки курицы с грибами и сочной, ароматной подливкой рядом с горой картошки.
«„Поротой“ картошки, – настаивала Мирна. – Не просто пюре».
Он так проголодался, что у него слезы просились из глаз.
– Значит, это правда, – сказала Рут. – Сына баронессы убили.
Жан Ги еще раньше, когда они только пришли на обед, сообщил об этом Кларе и Мирне, отведя их в сторонку. А когда к Кларе стали приходить другие гости, слух стал распространяться.
– Я думала, ты врешь, – сказала Рут Мирне.
– Зачем мне врать по такому поводу?
– А зачем тебе говорить, что твоя библиотека – магазин? – спросила Рут. – Ложь – твое природное качество.
– Это магазин, – раздраженно сказала Мирна. – Не думай, будто я не вижу, как ты выносишь мои книги под курткой.
– О, ты многого не видишь, – сказала Рут.
– Например?
– Например, Билли Уильямса.
– Я вижу его. Он разгребает мою тропинку и моет мою машину.
– Мою машину он не моет, – пробормотала Клара; она поймала взгляд Оливье, и они оба ухмыльнулись.
– И что это должно значить? – спросила Мирна. – Он хороший человек, только и всего.
– Тогда почему его нет здесь? – спросила Рут.
– Здесь? – переспросила Мирна, оглядываясь. – С какой стати ему тут быть? Тут разве что-то нужно чинить? – спросила она Клару.
– Я вынуждена сказать «да», – сказала Рут, и Роза рядом с ней кивнула.
– Давайте поменяем тему, – сказала Рейн-Мари.
– Ну, если тему убийства мы исчерпали, – сказала Рут, – а предрассудки нашей библиотекарши не позволяют нам говорить о…
– Предрассудки? У меня нет никаких…
– Я сегодня видел одну из твоих картин, – вставил Жан Ги первое, что пришло ему в голову.
– Ты же знаешь, ты с предрассудками, – сказала Рут. – Ты видишь только то, что на поверхности, и выносишь суждение. Билли Уильямс – всего лишь рукастый мужик.
– Одну из моих картин? Правда? – спросила Клара. – Где?
– Вернее, копию, – сказал Жан Ги. – Одну из нумерованных копий.
– Уж чья бы корова мычала, – сказала Мирна. – Ты разве видела в баронессе кого-нибудь другого, кроме уборщицы? Ты хоть имя ее знала?
– Не настало ли тебе время сделать предложение Габри? – спросила Анни у Оливье, подбрасывая дровишки в костер разговора. – Мы все ждем.
– Ждете? – спросил Габри. – Если он прождет еще немного, то я не смогу надеть на себя свою выходную одежду.
– Вот и весь твой ответ, – хмыкнул Оливье.
– Не обязательно знать, кого как зовут, чтобы о нем заботиться, – заявила Рут.
– И ты заботилась? – сказала Мирна. – Ты даже не знала, что она умерла.
– Я видел твою картину в доме Энтони Баумгартнера, – произнес Жан Ги громким голосом.
– Покойника? – спросила Клара.
– Слушайте, я же думала, что нам не разрешается говорить про убийство, – сказала Рут. – Это несправедливо.
– Мы не говорим об убийстве, – возразил Жан Ги. – Я говорю об искусстве.
– Ты? – в один голос произнесли Анни, Габри, Оливье, Клара, Мирна, Рут и даже Рейн-Мари.
У Розы стал испуганный вид. Правда, с утками такое часто случается. И часто не без причин.
– Что такое? – сказал Жан Ги. – Я культурный человек.
– С большой буквы «К», – подтвердила Анни, погладив его по руке.
– Это верно, – кивнул он. – Merci.
Они рассмеялись, потом Мирна обратилась к Рут:
– Извини, я рявкнула на тебя из-за баронессы. Но нельзя говорить такие вещи о человеке. Нельзя говорить, что у него предрассудки.
– Не у «него», – сказала Рут. – У тебя. Если ты корова, это еще не значит, что не можешь…
– Кто я?
– О какой картине речь? – спросила Рейн-Мари.
– О той, которая… – Жан Ги мотнул головой в сторону Рут. – Не об оригинале, конечно.
– Слава богу, нам повезло: оригинал у нас здесь, – заметила Рейн-Мари.
– Я имею в виду не оригинальную картину, – сказал Жан Ги.
– Да, верно, – согласилась Клара. – Я дала ту копию баронессе. Я забыла.
– Знаешь, Анни права, – сказал Габри Оливье. – Если ты хочешь иметь невинного мужа, тебе следует поторопиться с предложением руки и сердца. Мне не вечно будет тридцать семь.
– Тебе уже сколько лет тридцать семь, – усмехнулся Оливье.
– Я думаю, она подарила картину сыну, – заявила Клара. – Это настоящая трагедия. Вы представляете, кто его убил? Ой, прошу прощения, неподходящий разговор для стола.
Хотя за этим столом те же люди уже не раз в мерцании свечей говорили об убийствах.
– Ну, Рей-Рей, – пробормотал Арман, сняв очки и проведя рукой по усталым глазам, – что ты об этом скажешь?
Они пообедали, приняли душ, а теперь сидели на диване перед камином. Арман читал свой приближенный перевод электронного письма инспектора службы контроля. Оноре, в любимой пижамке «медвежонок», лежал на сгибе дедовской руки с одной стороны, с другой лежала Грейси.
Оноре точно знал, как этим пользоваться. Произносимых слов он не понимал, но воспринимал низкий, теплый резонанс, исходящий от тела деда. Каждое слово излучалось в него.
И потому они существовали на одной волне.
И это была хорошая волна.
Мальчик ухватил большую руку, зажал ее в своих. Почувствовал мягкое поглаживание и поцелуй в макушку.
И запах у него был знакомый. Как у папы.
Пока папа читал о причине убийства.
Потом Арман отложил свой блокнот и понес Оноре наверх, в кровать, где он взял «Винни Пуха». И Оноре уснул, слушая о приключениях Тигры, Крошки Ру, Пятачка и Пуха. И Кристофера Робина. В Стоакровом лесу.
– У меня до сих пор мурашки по коже бегут, – сказала Рейн-Мари, глядя на оригинал в мастерской Клары.
– У меня чуть инфаркт не случился, – сказал Жан Ги. – Представляешь – увидеть Рут в доме Баумгартнера. Парящей над камином.
– Таких, наверно, много в городе, – сказала Рейн-Мари. – Эта картина стала твоим крупным успехом. Прорывом.
– Не, галерея почти ничего не продала, – сказала Клара, созерцая свой шедевр. – Хотя копий сделали немало. Людям нравится смотреть на эту картину. А потом им нравится уходить. И в самом деле, кому нужна такая вещь, – она повела ложкой с мороженым в сторону пюпитра, – в доме?
– Явно Энтони Баумгартнеру, – сказал Жан Ги.
Все трое посмотрели на мерзкую старуху на картине, потом повернули головы и посмотрели в дверь Клариной студии, в кухню, на мерзкую старуху за столом.
Рут продолжала спорить с Мирной. На сей раз, кажется, о том, как следует делать меренги.
– Я предпочитаю что-нибудь покрепче маренго, – услышали они голос старухи.
– Это что – рыба такая, как червяк? – сказал Бенедикт.
– Нет-нет, меренги – это такие пирожные, безе еще называются. Маренго – это вид вермута. А рыба – это миноги.
– Вы меня совсем запутали.
Они повернулись к картине, прислонились к стене мастерской.
– Интересно, что это говорит о покойном? Что его привлекало к этой конкретной картине? – сказала Рейн-Мари.
– Кроме того, что у него великолепный вкус к живописи? – спросила Клара.
– Но его не влекло к этой картине, – проговорил Жан Ги. – Это его мать влекло. Ты сказала, что она хотела иметь картину. А потом отдала ему.
– Но он ее повесил, – возразила Рейн-Мари. – Он же не убрал ее в подвал.
– Верно. – Жан Ги продолжал смотреть на Рут на полотне. – Ты думаешь, баронесса понимала, про что эта картина? Не про ожесточение, а надежду.
Они посмотрели на него с нескрываемым – и, на его вкус, довольно оскорбительным – удивлением. Анни подошла к нему и обняла за слегка располневшую талию:
– Мы еще сделаем тебя настоящим адептом искусства.
– Адепт, – сказал он. – Это разновидность итальянского мороженого, я думаю?
– А я думаю, мы не о том говорим, – сказала Анни. – Я думаю, тот, кто тебе нужен, сидит вон там.
Она показала на трио – Мирна, Рут, Бенедикт. Они теперь обсуждали различие между семафором и птифуром.
– Нет, спасибо, – сказал Жан Ги. – К тому же я уже знаю об искусстве все, что необходимо. Кьяроскуро. – Он произнес последнее слово торжественно, словно на открытии Олимпийских игр или спуске корабля. – Вот оно. Мое собственное слово в искусстве, но впечатление на людей производит ошеломительное.
– Какое ты там сказал слово? – сказал Габри от холодильника, из которого доставал добавку мороженого.
– Пожалуйста, не говори ему, – сказал Оливье.
– Там осталось что-нибудь? Я бы хотела взять немного домой для Армана, – сказала Рейн-Мари, направляясь в кухню.
Оливье показал на контейнер на кухонном островке, в котором находился петух в вине и «поротая» картошка.
– Все подготовлено.
– Merci, mon beau.
– В общем, – сказала Рут Бенедикту, – если тебе кто предложит семафор, не клади его в рот.
– Но птифур?
– Птифур можешь отдать мне.
Бенедикт кивал, а Мирна и Роза смотрели на него непроницаемым взглядом.
Жан Ги похлопал Бенедикта по плечу:
– Пойдем, поможешь мне с тарелками.
Бовуар мыл, а Бенедикт вытирал.
– Ты почему солгал? – тихо спросил Жан Ги.
– Вы про что? – спросил Бенедикт, беря теплую, влажную тарелку.
– Про твою подругу.
– Ах это…
– Скажи мне правду, – сказал Жан Ги.
– Это имеет значение? – спросил Бенедикт.
– Мы расследуем убийство. Имеет значение все. В особенности ложь.
– Но человек, который умер, не имел ко мне никакого отношения.
– Ты и в самом деле веришь в это? – спросил Бовуар. – Ты назначен душеприказчиком по завещанию, в котором он был одним из основных наследников. Это завещание зачитали за несколько часов до его убийства. Его тело найдено в заброшенном доме, где оказался и ты. Ты там оказался, он там оказался.
Он сделал паузу, чтобы Бенедикт осознал услышанное.
– Но я не знал этого, – сказал Бенедикт.
– А откуда мне знать, что ты не лжешь? Опять. – Он смотрел в лицо молодому человеку. – И теперь ты понимаешь, почему ложь имеет значение. Сам по себе вымысел, возможно, значения и не имеет, но он нам показывает, что твоим словам не всегда можно доверять. Тебе не всегда можно доверять.
– Нет, мне можно доверять, – сказал тот; щеки его теперь пылали алым цветом. – Я не лгу. Обычно. Но я… мне не хочется говорить об этом вслух.
– О чем?
– О том, что она от меня ушла. Что мы расстались. Это еще слишком свежо.
– Всего два месяца.
– Откуда вы знаете?
– Я действующий глава отдела по расследованию убийств, – сказал Жан Ги, передавая мыльную тарелку Бенедикту. – Неужели ты и вправду думаешь, что мы не стали бы тобой интересоваться?
– Тогда вы должны знать, что моя личная жизнь не имеет никакого отношения к тому, что случилось.
– Не имеет? Ты еще раз солгал месье Гамашу, когда он спросил, зачем ты ездил в фермерский дом прошлым вечером. Ты сказал, что скучал по своей девушке и хотел домой. Но это неправда, ведь так?
Бенедикт сосредоточился на стакане, который он вытирал.
– Это правда. Отчасти. Вы не представляете, что такое жить с разбитым сердцем и вдруг оказаться в обществе счастливых людей. – Он посмотрел на Жана Ги. – Вы. Ваша жена. Рей-Рей. Месье и мадам Гамаш. У вас есть то, чего хочу я, чего хотел. И потерял. Чего я уже не могу получить. Это так больно. Я не мог оставаться.
Бенедикт смотрел на него широко раскрытыми глазами. Умоляющими.
«О чем он умоляет? – подумал Жан Ги. – О понимании? О прощении? Нет. Он хочет того же, чего хотел и я, когда жил с разбитым сердцем. Он хочет, чтобы я перестал сыпать соль на его рану».
– Понимаю, – сказал Бовуар. – Только давай больше не лгать, ладно?
– Обещаю.
Бовуар повернулся к парню и посмотрел ему прямо в глаза:
– Почему, по-твоему, мадам Баумгартнер включила тебя в список душеприказчиков?
– Не знаю.
– Ты же наверняка думал об этом. Ну же, Бенедикт. Почему она это сделала? Ты, вероятно, знал ее.
– Не знал. Клянусь вам. Никогда не видел этой женщины. Баронессы. Можете проверить меня на детекторе лжи. Ведь людей еще проверяют на детекторе лжи? Нужно спросить у Рут.
Бовуар вздохнул:
– Рут производит ложь. А как ее обнаруживать, она понятия не имеет.
– Но если вы что-то производите, то разве вы не способны узнать этот продукт у других? – спросил Бенедикт.
Жан Ги не мог не признать глубокомысленность этих слов. И истинность. Рут была экспертом по вопросам лжи. Вот истина – да, нередко проходила мимо нее. И возможно, проходила мимо этого приятного молодого человека.
Клара с другого конца кухни наблюдала за разговором между Жаном Ги и Бенедиктом.
– И о чем ты думаешь? – спросила у нее Рейн-Мари.
– Я бы хотела написать этого молодого человека.
– Почему вдруг?
– В нем есть что-то. Он прозрачный и одновременно… как это слово?
– Непроницаемый? – предложила Рейн-Мари.
Клара рассмеялась:
– Да, пожалуй. И все же…
«И все же, – подумала Рейн-Мари, глядя на своего гостя. – И все же – нет».
Когда они уходили, Рут сунула Жану Ги подарок.
– Книга стихов, – сказала она. – Одно тебе может понравиться. Только не читай его моему крестнику.
– Почему? – спросил он, прищурившись.
– Сам поймешь.
– Одна из ваших? – спросила Анни, глядя на подарок, завернутый в старую газету.
– Нет.
– Одна из моих? – спросила Мирна.
– Не твое дело, – сказала Рут.
– Могу поспорить, это мое дело, – пробормотала Мирна, надевая сапоги.
У дверей женщины обнялись, и Мирна предложила проводить Рут домой.
– Мы ее проводим, – сказал Оливье.
Из темноты, пока закрывалась дверь, отделявшая тепло от трескучего мороза, до Клары донесся голос Габри:
– Ой, смотрите. Плавучая льдина. Ну-ка, Рут. На ней твое имя.
– Пидор.
– Старая карга.
И сонное, тихое «фак-фак-фак», потом дверь закрылась.
Арман встретил их у двери:
– Хорошо провели время?
– Там Рут была, – сказал Жан Ги.
Гамаш улыбнулся. Понимающе.
– Ты уже, наверно, поел, – сказала Рейн-Мари. – Но если ты еще голоден…
Она протянула ему контейнер.
– Ты настоящий спаситель. Я умираю с голода.
Арман поцеловал жену и понес еду в кухню.
– Тебе удалось перевести письмо? – спросил Жан Ги.
– Да. Думаю, да. По крайней мере, понять суть.
– И в чем она?
Гамаш уже собирался сказать, но увидел Анни, ждавшую мужа, который тут же и появился.
– Я тебе скажу утром. Не возражаешь, если я поеду с тобой в Монреаль?
Вопрос задавался Жану Ги как риторический, но тот, к удивлению Гамаша, задумался.
– Это не обязательно, – сказал Арман. – Уверен, кто-нибудь еще…
– Нет-нет, я, конечно, тебя отвезу. Просто я не буду возвращаться и у меня назначена ранняя встреча. Нам придется выехать ни свет ни заря.
– Я вас могу отвезти, сэр, – сказал Бенедикт. Он чуть не с головой залез в холодильник, а теперь появился с пирогом в руке. – Если вы не возражаете, я бы воспользовался вашей машиной. Мне ужасно нужно взять чистую одежду и проверить, как дела в здании. А потом я бы отвез вас назад. Мою машину к тому времени, наверно, уже сделают.
– Это будет идеально, – сказал Арман. – Merci.
– А тебе зачем в город? – спросила Рейн-Мари.
– У меня ланч со Стивеном Горовитцем. – Он посмотрел на Жана Ги. – «Горовитц инвестментс».
Бовуар кивнул. Речь шла о фирме, в которой работал Гуго Баумгартнер.
Анни и Жан Ги пожелали всем спокойной ночи, а Бенедикт унес огромный кусок пирога и стакан с молоком в свою комнату.
– Энтони Баумгартнер, видимо, был интересным человеком, – сказала Рейн-Мари.
В микроволновке разогревался петух в вине.
– Что тебя навело на такую мысль?
– Жан Ги сказал, что у него в кабинете висел портрет кисти Клары.
– Да, совершенно неожиданно.
Арман подумал о письме, за переводом которого он провел весь вечер.
Как и картина, письмо было пронизано ожесточением. Но присутствовала в нем и надежда. Хотя и не такого свойства, как на полотне Клары. Он чувствовал в письме надежду на месть. Воздаяние. От этого попахивало алчностью. Заблуждением. И глубокой верой в то, что кое с кем непременно случится что-то ужасное.
И оно происходило.
Надежда сама по себе добра. Или хороша.
Арман спрашивал себя, что видел Баумгартнер, когда стоял перед картиной и заглядывал Деве в глаза.
Видел ли он в ней искупление или дозволение на ожесточенность?
Может быть, в этом лице он видел собственную мать. Недовольно смотрящую на него.
Во всем своем безумии и заблуждении, разочаровании и предвзятости.
Может быть, он понимал, что происходит, когда ложная надежда распространяется на поколения.
Может быть, поэтому ему и нравилась картина.
Может быть, он видел себя.
– Отправляйся-ка спать, – сказал он Рейн-Мари. – Я скоро. Еще немного надо поработать.
– Так поздно?
– Понимаешь, Оноре хотел посмотреть второго «Терминатора», потом мы заглянули в казино, так что для работы почти не осталось времени.
– Какой ты у меня глупый-глупый, – сказала она, поцеловав его. Ее большой палец погладил глубокий шрам на его виске. – Давай не поздно.
Она взяла с собой чай, но оставила тонкий запах ромашки и старых садовых роз, к которому примешивался грубоватый запах петуха в вине. Арман остался стоять в кухне с закрытыми глазами. Потом, открыв их, пошел к себе в кабинет.
Анри и Грейси посеменили за ним и улеглись там же под столом. Арман ввел свой пароль и увидел, что фотографии и видео наконец загрузились.
Амелия и Марк разошлись рано.
Уже наступила темнота. Время, когда голодные высыпали из своих жилищ и меблированных комнат. На охоту.
Она шла по темным закоулкам и задним дворам, по парковкам, проходила мимо заброшенных зданий. И всюду повторяла одно и то же. Снова и снова.
– Я ищу Дэвида.
Несколько раз ей казалось, что она видела какую-то искорку интереса, узнавания в их глазах, но стоило ей поднажать («Где он? Как его найти?»), как человек отворачивался.
Однако она все же привлекла группу молодых, в основном женщин. Некоторые из них были проститутками. Некоторые – транссексуалами. Большинство – завзятыми наркоманами. За дозу они могли воровать, были готовы на любые сексуальные услуги.
Они подошли к ней, потому что она ничего не просила у них. И она умела драться. Дралась. И побеждала.
Они не подозревали, что это возможно. Давать сдачи.
Теперь узнали.
Арман смотрел на фотографию Амелии, сделанную несколько часов назад.
Сняли ее издалека.
Он увидел: на одном из снимков она делала какой-то жест. Хватала себя за предплечье: он предполагал, что это довольно распространенное проклятие. Он мог себе представить и те слова, которые она при этом произносила.
Гамаш пригляделся.
Она стала неопрятной. Волосы немытые, одежда грязная. Джинсы снизу напитаны слякотью.
Он попытался разглядеть ее глаза, но не смог. Ее зрачки.
Потом щелкнул по видео.
– Ты знаешь, ведь знаешь, говноед, – прорычала она. – Где Дэвид?
– Зачем он тебе?
– Не твое сраное дело! Говори, или я руку тебе сломаю!
Дилер отвернулся.
За Амелией полукругом стояли несколько молодых женщин. Совсем еще девочек.
– Не смей поворачиваться ко мне спиной!
Амелия двигалась быстро. Гораздо быстрее, чем мог реагировать накачавшийся дилер. Она прижала его к стене. Ухватила за предплечье, вывернула руку назад. Дернула ее вверх быстрым натренированным движением.
Он вскрикнул, напугав тех, кто находился поблизости. Зеваки бросились врассыпную.
Человек, почти совсем мальчишка, со слезами упал на землю. Его рука повисла под немыслимым углом. Бесполезно повисла.
– Следующей будет твоя нога. А потом шея, – сказала Амелия. Она присела рядом с ним, закатала рукав, обнажила предплечье. – Дэвид. Где Дэвид?
Арман двигал головой туда-сюда, словно перемена точки наблюдения могла помочь ему видеть лучше.
Но ее тело перекрывало ему обзор, и, хотя запись имела звуковую дорожку, Амелия располагалась спиной к нему, а потому многих слов он не мог разобрать.
Потом он увидел, как она встала, ногой перевернула человека.
Услышал его крик. Потом Амелия со своей бандой вышла из кадра. Молодой человек, который находился рядом с дилером, теперь развернулся и пошел за Аме-лией.
Арман прищурил глаза, нахмурился. Потом вернулся к началу видео, просмотрел его еще раз, еще. Наконец что-то привлекло его внимание.
Он остановил кадр. Стал его увеличивать. Четкость становилась все хуже, но Гамаш продолжал увеличивать. Все ближе и ближе.
И лицо свое он приблизил к экрану, ближе, еще ближе, пока его нос почти не уперся в него. Нет, то, что она делала со своим предплечьем, не было жестом. Оно, как Арман увидел теперь, было обнажено.
И это при минус двадцати градусах.
Он мог назвать две причины, по которым человек мог закатать рукав.
Закачать себе наркотик в вену, но у нее его не было.
Или чтобы показать что-то кому-то.
А на ее руке он видел нечто. Одну из ее татуировок. Несколько раз ему приходилось наблюдать фрагменты ее наколок, когда манжеты формы задирались слишком высоко. Но никогда не видел их целиком. Теперь он мог это сделать.
Игла татуировщика неплохо поработала. Тонко. Никакой картинки он не видел. Только слова, переплетшиеся. Вверх и вниз по ее предплечью. Хотя он не мог прочесть их, но видел: некоторые из них на латыни. Некоторые на греческом. На французском и английском.
Ее тело, казалось, представляло собой разновидность Розеттского камня. Который мог отпереть, декодировать Амелию.
Ему хотелось прочесть татуировку.
Но кое-что на ней выделялось. Дерзко выделялось на ее коже. Скорее напоминало граффити, отличаясь от четких очертаний других слов.
Он пригляделся. Потом откинулся назад в надежде, что, как и с картиной, расстояние даст ему перспективу. Не дало.
Арман еще больше увеличил изображение. Проклиная плохо видевшие глаза.
«Д» он разобрал. В начале и в конце. Потом стал пальцем прослеживать очертания. Медленно. Возвращался назад, когда понимал, что увел палец не туда и теперь погрузился глубоко в латынь или греческий.
«В».
«Э».
ДАВД.
«Дэвид», – прошептал он.
А рядом с именем цифры.
«Один. Четыре», – пробормотал Гамаш.
Он пустил прокрутку, и теперь уже знакомые кадры замелькали снова, устремляясь к концу. Еще раз увидел, как она применила прием, которому ее научили в академии, и вывихнула плечевой сустав дилера.
Амелия и ее последователи вышли из кадра. Вместе с его друзьями. Ее свита становилась все больше и больше, и теперь в нее входили и молодые люди.
Ее влияние росло.
Много времени для этого не потребовалось. Гамаш, наверно, должен был предвидеть такое развитие, и он, может быть, и предвидел, только не хотел признаваться.
Арман не только выпустил смертельно опасный наркотик на улицы Квебека. Он еще выпустил и Амелию.
И делала она все то же, что всегда делала Амелия. Она захватывала власть.
– Что у тебя на уме? – прошептал он. – И кто такой Дэвид?
Видео продолжалось, но теперь в кадре осталась только груда одежды на земле, словно мусор.
И груда хныкала.
Арман уже собирался выключить компьютер, как заметил движение. Маленькая девочка в ярко-красной шапочке. Она вышла из темноты и остановилась на тротуаре. Одна, совсем одна. Потом повернулась и пошла прочь из кадра. Следом за Амелией.
Он смотрел с бледным лицом. Чуть приоткрыв рот. Чувствовал боль, видя ребенка одного на улице.
Его так взволновала девочка, только-только покинувшая кадр, что он чуть не проморгал несколько последних кадров.
Арман заметил теперь и кое-что еще. Человека. На самом краю кадра. Тот чуть небрежно стоял, опершись на стену. Сложив руки на груди, он смотрел вслед Амелии. И казалось, думал. Потом он принял решение. Оттолкнулся от стены и пошел в противоположном направлении.
«Уж не Дэвид ли это?» – подумал Арман.
