Глава двадцать вторая
– Рут, ты что делаешь? – спросила Мирна.
Клара и Габри перестали стучать по клавиатуре компьютеров и оторвали глаза от экранов.
Все четверо приехали в Кауансвилл и теперь сидели в компьютерной комнате местной библиотеки, каждый за ноутбуком, вокруг большого стола для конференций.
Они пришли сюда ради высокоскоростного Интернета.
Рут, узнав, куда все направляются, присоединилась к ним.
Теперь старая поэтесса сидела за ноутбуком, ее пальцы быстро и шумно скакали по клавиатуре: она скорее стучала, чем нажимала. Удовлетворенное выражение на ее лице испугало бы даже Чингисхана.
– Ничего, – объявила Рут.
Она неплохо освоила компьютерную грамотность и в свои восемьдесят с небольшим покорила Интернет.
«Как способ расширения своей империи», – угадал Габри.
Если бы темная сеть существовала на самом деле, Рут Зардо ее бы нашла. И завоевала. Стала бы ее императрицей.
«Королевой троллей», – сказал Габри, а Рут не стала ему возражать.
Впрочем, они знали, кого она троллит. Не школьников. Не людей, которых презирали за то, что они не похожи на других.
Рут троллила тех, кто троллил их.
Нападала на нападавших.
– Мадам Зардо, – сказала библиотекарша, когда они появились.
Она чуть ли не поклон отвесила, когда, прихрамывая, вошла Рут. Старая, плохо держащаяся на ногах. Сгорбленная.
Но, сев за стол перед «своим» ноутбуком, она стала проворной. Сильной. Непреклонной. Безжалостной. Ни один грубиян не мог скрыться от нее. Компьютерное пиратство Рут достигло таких масштабов, что ей уже вполне можно было снимать с мачты «Веселый Роджер».
Библиотека собиралась переименовать компьютерную в ОТЛИЧНую комнату.
– Что она делает? – шепотом спросила Клара у Габри.
– Понятия не имею, – ответил он.
– Есть что-нибудь? – спросила Мирна, и Клара повернула к ней свой ноутбук.
Клара вошла в австрийский реестр рождений, смертей и браков. Поскольку в мире пробудился интерес к родословным, власти этой страны выложили архив в онлайн.
Она исследовала семейство Баумгартнер – их корни и ответвления. Возвращалась назад во времени.
Когда они ответвились от Киндеротов.
А потом она стала исследовать и Киндеротов. Чтобы узнать, когда они ответвились от Ротшильдов. Если только такое и в самом деле имело место.
– Занятно, но я немного запуталась. Кто с кем в родстве, потом фамилии менялись не только в замужестве, но и во избежание дискриминации. Еврейские фамилии становились христианскими. Да ведь менялись не только имена – многие принимали христианство. Но вот видишь здесь?
Она показала на какой-то старинный документ. Фамилия изменилась с Розенстайн на Розе. Но над Розе осталась звезда Давида. И сохранялась на протяжении поколений.
А потом все пресеклось. Образовалось только пустое пространство. С единственным обозначением «10.11.38».
– И что это значит? – спросил Габри.
Мирна молчала. Смотрела. Она знала, но не могла сказать. Смотрела на имена. Возрасты.
Хельга, Ганс, Ингрид, Хорст Розе. Все родились в девятьсот двадцатые. Со звездами рядом с их фамилиями.
А потом простое обозначение. 10.11.38.
А потом – ничего.
– Это дата, – сказала наконец Мирна.
Рут подалась к экрану Мирны. Потом вернулась к своему компьютеру.
– Kristallnacht, – пояснила она, еще ожесточеннее молотя по клавишам. – Десятое ноября тысяча девятьсот тридцать восьмого года. Когда добрые, порядочные люди показали, кто они есть на самом деле, и набросились на соседей. Евреев.
– Kristallnacht, – уронила Мирна. – Из-за всего этого разбитого стекла.
– В ту ночь разбили нечто большее, чем стекло, – сказала Рут. – Особой жестокостью прославила себя Австрия.
Она говорила так, будто присутствовала при этом, и, хотя на ее лице застыло бесстрастное выражение, а голос звучал ровно, ее пальцы еще сильнее долбили по клавишам. В гонке.
– Баумгартнеры? – спросила Мирна. – Семья баронессы?
– Похоже, они уехали до холокоста, – сказала Клара. – Я пытаюсь их найти. Интересно, что их не называют «барон» и «баронесса».
– Так, может быть, они проиграли дело? – спросила Мирна.
– Мне кажется очевидным: проиграли.
– Шломо Киндерот оставил наследство обоим своим сыновьям, – сказала Мирна. – Ты нашла ту часть семьи, которая стала Баумгартнерами. А что другая ветвь?
Несколько секунд Клара стучала по клавишам.
– На это уйдет время, но пока я не могу найти упоминаний барона или баронессы Киндерот.
– Ты не думаешь… – начал Габри.
10.11.38.
– Не знаю, – отозвалась Клара.
– Как с завещанием – не повезло? – спросила Мирна у Габри.
– Понятия не имею, – ответил он. – В архив я залез, но там все по-немецки. Я по-немецки не понимаю.
– Я об этом не подумала, – сказала Мирна.
Арман Гамаш сидел в тихой комнате Национального архива. Записи, которые он искал, были не канадские. И не квебекские.
Он с помощью своего пароля вышел на сайт Интерпола. Потом в австрийский архив. Тот, в который имел доступ он, был более подробный, чем публичные архивы.
Но Арман быстро уперся в ту же проблему, что и Габри.
Имена – Баумгартнер, Киндерот – он мог читать. Но постановления суда оказались ему не по силам.
Ему, однако, было понятно, что судебные постановления были вынесены. Во множественном числе. Много постановлений. От 1887 года. Потом от 1892-го. Потом еще одно. И еще. И все они касались Баумгартнеров и Киндеротов.
Баумгартнеры против Киндеротов.
На несколько лет постановления пресеклись. А потом появились снова. Как окопная война, прервавшаяся только для рытья новых воронок, после чего враги снова бросались в бой. Гамаш предполагал, что с каждым разом схватки велись все яростнее. Такова уж человеческая природа.
Если общую картину он более или менее понимал (тот факт, что иск предъявлялся снова и снова), детали оставались ему неясны. Хотя вряд ли можно было надеяться, что эти подробности выведут его на убийцу Энтони Баумгартнера 132 года спустя после смерти Шломо, барона Киндерота.
Гамаш знал: ему требуется помощь. Он провел еще один поиск, а потом, найдя то, что искал, встал и принялся расхаживать по комнате. Жестикулировать. Наконец несколько минут спустя он достал телефон и набрал номер.
– Guten Tag, – сказал он и попросил к телефону Kontrollinspektor.
– Я искать могучий информация, как суд сказал.
Голос на другом конце линии звучал низко, спокойно и явно принадлежал разумному человеку. И все же инспектор службы контроля Гунд не мог отделаться от впечатления, что говорит с сумасшедшим.
– И кто вы, простите, еще раз? – спросил он.
Звонок переадресовали ему его подчиненные. Они любили шутки такого рода в середине долгой смены, посреди ночи. Он был далеко не уверен, что это настоящий звонок, а не от одного из агентов, проверяющих, как далеко им удастся зайти.
– Я зовут Арман Гамаш, главный шеф Sûreté du Québec.
– В Канаде?
– Направление верное, – проговорил голос с явным облегчением. – Канада.
Гамаш закатил глаза. Он понимал, что только запутывает дело.
Арман попросил соединить его с кем-нибудь из старших офицеров, которые говорят по-французски. Или по-английски. Его соединили с кем-то, кто не говорил ни по-английски, ни по-французски.
Может быть, таково было представление секретаря о шутке, хотя австрийцы, прославившиеся в разных областях, не были известны своим юмором.
Прежде чем звонить, Гамаш попрактиковался, вытаскивая из тумана времени те немецкие слова, которым его научила бабушка.
Он обычно сидел за кухонным столом, а она болтала по-французски. Потом переходила на немецкий. С вкраплениями идиша. В детстве Арман, конечно, не понимал разницы.
Гамаш расхаживал по комнате в Национальном архиве, бормотал про себя слова и фразы, всплывавшие в памяти. Пытался составить одно или два доходчивых предложения. А тем временем запах свежей выпечки становился все более и более отчетливым. Он всплывал на поверхность вместе со словами. И образами.
Арман все отчетливее и отчетливее чувствовал запах мадленок: его бабушка пекла это печенье каждую пятницу.
Она давала ему свежеиспеченную вкуснятину прямо из духовки, но прежде обязательно поливала ее рыбьим жиром и выжидала некоторое время, чтобы тот впитался. И потому, когда Арман вонзал в печенье зубы, вкус он ощущал великолепный и отвратительный. Утешительный и рвотный. Его словно обнимали и отталкивали одновременно.
– Sehr gut, meyn tayer.
«Очень хорошо, мой дорогой», – говорила она на смеси идиша с немецким и прижимала его к себе, а глаза мальчика оказывались в дюймах от татуировки на ее левой руке.
– Я расследую убийство, и частью расследования является завещание, – сказал Гамаш в трубку. Или по меньшей мере думал, что сказал. – Мне необходимо знать, как было улажено дело. Оно старое.
– Я расследовать мертвец лежит, а суд сказал есть…
Последовала пауза: подчиненный Гунда на другом конце линии делал вид, что подыскивает слово. И Гунд не сомневался – подыскивал такое, чтобы посмешнее.
– …мера. Нет, не то. Есть…
Гунд уже собирался повесить трубку. С него хватит. Но все же любопытство его одолевало. К тому же он уже не был абсолютно убежден, что это скучающий агент разыгрывает его.
Человек на другом конце линии боролся с тем, что хотел донести до него…
– …размер. Нет. Качество?..
Гунд обратился к своему компьютеру и набрал: «Sûreté du Québec. Gamache».
– …часть. Вот оно. Суд решил – есть его часть. Но суд решил, может, не совсем то. Oy gevalt. Как это сказать?
Гунд читал, вскинув брови, потом посмотрел на телефон и попытался примирить то, что читает, и то, что слышит. Теперь низкий голос говорил:
– Сила. Nein. Я почти нашел. Воля. Вот оно. Gott im Himmel. Danke. – Послышался вздох. – Воля. Воля будет частью его.
– Старший суперинтендант Гамаш, – сказал Гунд, – если я вас правильно понял, вы просите меня найти судебное решение по завещанию.
– Ja, ja. Именно так. Это пожилой событие.
Гамаш поморщился не столько от запаха рыбьего жира на печенье, сколько от обволакивавшей его чепухи, производимой собственным ртом.
– Старое дело, – сказал инспектор Гунд.
– Ja.
– Вы можете назвать мне имя завещателя и дату завещания?
Гамаш назвал, считывая с копии перед ним.
Еще он продиктовал Гунду свой личный электронный адрес.
– Я вам сообщу, как только получу информацию. Насколько я понял, вы ведете расследование убийства?
– Ja. Danke schön.
– Bitte schön.
Гамаш повесил трубку, чувствуя, что разговор прошел и хорошо, и плохо. Был утешительным и тошнотворным. Успешным и унизительным. И почти наверняка не немецким.
«Такой тохес» .
