Глава 5. Праздник – навсегда
Это [наблюдать за казнью] все равно что писать о бейсбольном или баскетбольном матче или о взрыве на химической фабрике.
Майк Грачук, представитель Ассошиэйтед пресс на процедурах смертной казни
Посторонние, присутствующие на казни, боятся, что их застукают за созерцанием крайнего унижения другого человека. Они боятся вопроса в глазах осужденного: «Кто ты? Зачем здесь?» Его грехи, его поражение, его страх и беспомощность – все выставлено напоказ чужим людям.
Дэвид фон Дреле. Среди мертвых
В течение трех дней перед казнью охранники каждые десять-пятнадцать минут проверяют камеру осужденного и записывают, чем он занимается. Пишут обычно о самых повседневных вещах: «заключенный спит», «заключенный читает», «заключенный сидит на кушетке», но какие-то подробности опускают: незачем кому-то знать, что последние свои часы осужденный провел, яростно мастурбируя.
Я редактировала записи охранников и включала в свой материал наряду с подробностями его преступления и меню последней трапезы.
В день казни заключенный завтракал – с половины четвертого до половины пятого утра, а примерно в восемь его отводили в комнату для свиданий. Там он мог провести с родными и друзьями четыре часа (в предыдущие два дня ему давали по восемь часов). Потом его отводили обратно в отделение и готовили к отправке в Хантсвилл. После подготовки помещали в специально оборудованный автомобиль и запирали там с вооруженными охранниками; в машине сопровождения ехали другие вооруженные охранники и начальство. Однажды я была в машине сопровождения, и мне тоже дали оружие. Я ехала на заднем сиденье и боялась: стоит водителю резко затормозить, и я нечаянно застрелю сидящего напротив.
В тюрьму «Стены» транспорт прибывал около часа дня. Фургон с заключенным подъезжал к служебному входу, и его выводили. Ларри однажды сказал: «Эти ребята так долго сидят взаперти, но никогда не посмотрят на небо». Он верно заметил: они обычно не поднимали головы. Приговоренного заводили внутрь, тщательно обыскивали, выдавали другую одежду, снимали отпечатки пальцев и помещали в камеру временного содержания рядом с отделением смертников, в которой стояли только койка и железный стульчак. После этого к нему приходили начальник тюрьмы, капеллан и я.
Начальник тюрьмы выяснял, кто будет присутствовать на казни, кому отойдет имущество заключенного и каковы его пожелания относительно последней трапезы. Затем я сообщала заключенному, кто будет из журналистов, и напоминала, что, если он не хочет произносить последнее слово в комнате смерти, может написать теперь, и я передам его СМИ. Во время разговора я внимательно следила за его поведением, – чтобы рассказать репортерам, если спросят. По большей части осужденные, смирившись с предстоящим, волновались, но вели себя тихо. Один, помню, выказал большое раздражение. Он был примерно моего возраста и единственный из заключенных, кто называл меня по имени, что в тюрьме совершенно не принято (если вы не Ларри, конечно). Я его не одергивала, ведь ему предстояла скорая смерть, но когда он сказал: «Мишель, я не понимаю, зачем мне умирать!», я ответила: «Затем, что вы убили человека, и это – расплата».
Мы уходили, а заключенному приносили стол с угощением: кофе, пунш, чай со льдом и закуски. Словом, то, что Ларри так неудачно назвал «party platter». (К черту эту Кристиан Аманпур…) Потом заключенному разрешалось позвонить по телефону в любое место США, и многие проводили последние часы в беседах с родными и старыми друзьями, чего в отделении смертников не позволялось.
Лично я даже после вечеринки не люблю прощаться, – как же прощаться после такого разговора? Что, черт побери, можно сказать матери, отцу, другу детства? Однажды, когда мы сидели у Ларри, Грачуку позвонил осужденный из временной камеры – Джон Саттеруайт, убивший в 1979 году в Сан-Антонио продавщицу. Саттеруайт выразил раскаяние, извинился за совершенное преступление и, прежде чем повесить трубку, сказал: «Увидимся через час».
Говорят, ни один осужденный не прилег на койку подремать, – зачем, если скоро уснешь навеки?
В четыре часа дня осужденному приносили последний обед. Блюда для последней трапезы готовил заключенный по имени Брайан Прайс, настоящий мастер. Бывший рок-музыкант, готовить он научился у другого заключенного – профессионального повара. Прайс не хотел знать, что совершил осужденный, – он не смог бы приготовить вкусную еду для детоубийцы или серийного насильника. Однажды о нем снимали документалку, – и он приготовил макароны с сыром. Такие вкусные мне редко доводилось есть, а я их пробовала немало. Когда осужденный заказывал что-нибудь, чего не могли приготовить в тюремной кухне, ему и не пытались это раздобыть. Тот, кто просил филе-миньон и лангуста, рисковал получить котлетку из гамбургера и рыбное филе. Поэтому большинство заключенных не фантазировали, а просили чизбургер.
Прайс как-то рассказывал: «Один парень пожелал белую фасоль, – надо же, фасоль для последнего обеда! Потом-то я сообразил: наверное, ему мама в детстве фасоль готовила».
Некий заключенный, который разбирался в вуду и колдовстве, потребовал земли – хотел провести во временной камере какой-то ритуал. Знаете, что ему принесли? Йогурт. Видно, решили рифму подобрать.
Джеральд Митчелл заказал конфеты «Джолли ранчерс», еще один заключенный – банку пикулей и получил их, только без банки. Оделл Барнс пожелал «справедливости, равенства и мира во всем мире». Ну, тут уж повару делать нечего: это вам не какую-нибудь простенькую энчиладу сварганить.
У Джеффри Диллингэма был всем обедам обед. Он заказал чизбургер с чеддером, моцареллой и американским сыром и без лука, большую порцию картофеля-фри, макароны с сыром, лазанью, два куска чесночного хлеба, сыр “начо”, три рулета с корицей, омлет из пяти яиц и четыре литра молочно-шоколадного коктейля. Все это он, кажется, и получил, кроме коктейля в таком количестве. Я сказала Ларри, что попросила бы то же самое, минус рулеты и омлет, но добавила бы «Доктор Пеппер».
Запись в дневнике Мишель о казни Джеффри Диллингэма, 1 ноября 2000 года
После трапезы заключенного начиналось то, что Оделл Барнс назвал «игрой в ожидание». Осужденный ждет смерти, его семья ждет для него спасения, близкие жертвы ждут правосудия, репортеры ждут, когда их позовут в комнату для свидетелей. Все ждут.
В настоящей камере смерти нет ни часов на стене, громко отсчитывающих секунды, ни большого красного телефона, чтобы губернатор мог лично позвонить и остановить казнь, но в 2002 году Джеймс Колбурн получил отсрочку за минуту до того, как его собрались вести в комнату смерти. Такое, однако, случалось редко. Если к шести часам не было апелляции, по которой не вынесено решения, ждать не приходилось. Если же такая апелляция была, мы сидели у Ларри, дожидаясь решения.
Когда Билли Викерса в первый раз привели в комнату смерти, решения по его апелляции еще не вынесли, и нам пришлось ждать до полуночи – в это время приказ об исполнении смертного приговора утрачивает силу. А однажды решение приняли только в 23:23, и казнь отложили: кто-то из начальства побоялся, что процедуру не успеют завершить до истечения суток, – и это будет нарушением порядка.
Обычно в шесть вечера генеральный прокурор и представители губернаторской канцелярии сообщали начальнику тюрьмы, что можно приступить к исполнению, начальник тюрьмы приглашал осужденного «пройти в следующую комнату», а Ларри собирал репортеров и вел в здание тюрьмы. Когда репортеры друг за другом тянулись к «Стенам», становилось ясно: казнь состоится, и никаких задержек не будет.
Тем временем специальная команда из пяти охранников провожала осужденного – без оков – из временной камеры в комнату смерти. Когда он входил в это небольшое помещение со светло-зелеными стенами, охранник говорил: «Пожалуйста, ложитесь на кушетку». Осужденный вставал на небольшую подставку, укладывался на кушетку и вытягивал руки в стороны, как для распятия. Затем четверо охранников спецкоманды одновременно пристегивали ему руки и ноги, а пятый – туловище.
Потом они уходили, и приходила инъекционная бригада. Имена этих людей не разглашаются; они вводят осужденному в вены катетеры и пускают физраствор, а затем уходят за одностороннее зеркало. Оттуда им видно, что делается в комнате смерти, а их самих не видно никому.
Я читала жуткие рассказы об узниках, которые часами лежали, пристегнутые к кушетке в ожидании решения суда, только все это – байки. В Техасе казнь происходит почти сразу после введения катетеров. Когда осужденный лежит на кушетке с катетерами в венах, его уже ничто не спасет. Это вам не кино.
Близких жертвы провожали в ту часть свидетельской комнаты, что напротив изголовья кушетки, а потом в другую часть комнаты приводили близких осужденного. Все было тщательно продумано: эти люди друг друга не видели. Однако тонкая перегородка не мешала им друг друга слышать. То были маленькие комнатушки без стульев и с одним большим окном, выходившим в камеру смерти, и люди стояли прямо у окна. Иногда они отшатывались: увидеть вдруг так близко своего сына или брата на кушетке – или смотреть на человека, убившего твою мать или дочь, – тут поневоле вздрогнешь. Мне кажется, людей потрясала непосредственная близость происходящего. Они испытывали смущение или страх. Волновались, не знали, куда смотреть. Как подготовиться к такому событию? А некоторые, наоборот, старались придвинуться к окну, смотрели на казнь торжествуя, или с вызовом, а иногда даже стучали по стеклу.
Журналисты допускались в обе комнаты, – и мы толклись позади родственников, надеясь что-нибудь разглядеть. Даже когда я стала пресс-представителем, мне требовалось хорошо все видеть, чтобы сделать запись в тюремных документах; да и репортеры могли спросить о чем угодно, – закрыл ли, к примеру, осужденный глаза или смотрел на семью жертвы. Обычно эмоции исходили как раз от семьи осужденного. Ведь родные жертвы уже пережили свою потерю и готовы были перевернуть страницу, а семье осужденного предстояло видеть смерть близкого человека. Для них долгий и трудный путь скорби только начинался.
Поскольку перегородка довольно тонкая, родственникам жертвы все было слышно. Мне всегда казалось, что это жестоко, и я переживала: вот мать смотрит на казнь того, кто убил ее ребенка, и вдобавок к собственному горю ей приходится слушать, как выплакивает свою боль другая мать, ведь для той исполнение правосудия – самая ужасная участь.
Однажды я видела, как женщина рыдала и билась в стекло, в другой раз – как женщина кричала и пинала стену. Я видела матерей, которые умоляли, матерей, которые взывали к Богу, матерей, которые кричали, что их сын невиновен. Две потеряли сознание. Неудивительно, что иногда осужденные просили родителей не приходить.
После того как свидетели занимали свои места, из камеры смерти доносился металлический звук закрываемой тяжелой двери и поворачивался ключ. Из комнаты за зеркалом выходил сотрудник тюремной администрации и сообщал, что можно продолжать. Начальник тюрьмы спрашивал: «Смит, вы желаете произнести последнее слово?» С потолка к губам осужденного опускался микрофон, и он мог что-то сказать – или не сказать ничего. Обычно начальник тюрьмы еще во временной камере предупреждал заключенного, что у него будет одна-две минуты, иногда шутил: «Большую речь не сочиняйте». Поэтому последнее слово часто заканчивалось примерно так: «Ну все, начальник» или «Я все сказал».
Если верить всему, что говорят на кушетке заключенные, можно подумать, будто в Техасе сотнями казнят безвинных. Однако не думаю, что при мне казнили хоть одного невиновного. Порой осужденные каялись Брэззилу в совершенном преступлении, зато потом, на кушетке, заявляли о своей невиновности. Ему они признавались: «Не смогу я лежать там и объявить, что я это совершил». Они просили его помолиться об их прощении, а потом, лежа на кушетке, начинали лгать. Так они поступали ради близких, не желавших верить в их вину. А у кого-то мать заложила дом, чтобы нанять адвоката. Отчасти я понимаю желание защитить своих любимых, но когда человек лежит на кушетке и в венах у него иглы, – пути назад уже нет. Надежда потеряна. К чему лгать?
Иногда приговоренные признаются на кушетке в совершении нераскрытых убийств, как, например, Билли Викерс, заявивший, что он был наемным убийцей и убил больше двенадцати человек. Некоторые желали кого-то реабилитировать и представляли свою версию преступления.
Кто-то обвинял полицию в коррупции, а государство – в убийстве. Потом читаешь его дело, – а там и отпечатки на орудии преступления, и кровавые следы от места убийства до дома осужденного.
Рики Макгинн, – я до сих пор со слезами вспоминаю его мать в нарядном платье, прижимающую к стеклу морщинистые ладони, – был единственный, кому Джордж Буш во время своего губернаторства дал отсрочку. Я брала у Макгинна интервью, и он произвел на меня впечатление человека, вполне способного изнасиловать и убить свою двенадцатилетнюю падчерицу, – за что его и осудили. Он клялся в невиновности и настаивал, что тесты ДНК ее подтвердят.
Макгинн был первым в Техасе смертником, получившим отсрочку для проведения биотестов, и это наводит на подозрения в том, что Буш действовал в целях саморекламы, поскольку он как раз выдвигался на пост президента от республиканцев. Макгинн успел переодеться, помолиться вместе с капелланом и даже съесть последний обед – двойной чизбургер, жаркóе и лимонад «Доктор Пеппер», – когда начальник тюрьмы сообщил, что казнь отложена.
Анализ ДНК подтвердил виновность осужденного, однако он все равно отрицал свою вину. Не могу осуждать Макгинна за то, что он испробовал все средства. Будь я приговорена к смерти, сделала бы то же самое.
Во время казни, совершенной через три месяца после первоначально назначенной даты, Макгинн не говорил ни о преступлении, ни о своей вине или невиновности. Он попрощался с родными, сказал, что любит их, и молился, чтобы Господь забрал его к себе.
Перед самой смертью большинство заключенных взывают к Богу. Один сказал мне: «Чтобы найти в себе силы лечь на кушетку, нужно верить, что там, дальше, что-то есть». Наверное, именно поэтому они на нее буквально запрыгивают. Надеются попасть в лучший мир… хотя, мне кажется, многие думают, что их ждет ад. Я – человек верующий и понимаю, почему эти люди пытаются обратиться к Богу, в которого в момент расплаты начинают веровать. Конечно, иногда осужденные лгут, объявляя о своем духовном возрождении, но кто-то искренен, ведь, кроме религии, у них ничего не осталось. Некоторые умирали, читая молитву или цитируя Библию, а кое-кто даже пел гимны.
Были такие, кто вел себя не по-христиански. Самое злобное предсмертное слово на моей памяти произнес Кэмерон Тодд Уиллингэм, осужденный за убийство в 1991 году в Корсикане трех своих малолетних дочерей, совершенное с помощью поджога дома. Как и Макгинн, Уиллингэм до самой казни отстаивал свою невиновность. Когда начальник тюрьмы спросил, не хочет ли он что-нибудь сказать, Уиллингэм произнес целую речь, в которой высказал в адрес своей бывшей супруги Стейси, стоявшей тут же, за стеклом, все, какие есть, бранные слова. Начальник дал знак вводить препараты, когда Уиллингэм еще вовсю разглагольствовал.
…Из праха я вышел, и в прах возвращаюсь, и земля станет мне престолом. Мне пора, дружище… Габби, я тебя люблю… А ты сгниешь в аду, сука, надеюсь, ты сдохнешь и сгниешь в аду. Сука паршивая, дерьмо. Так-то.
Подлинное последнее слово Кэмерона Тодда Уиллингэма, 17 февраля 2004 года
В основном же осужденные уходили более красиво, нежели Уиллингэм. Многие из них были настроены очень сочувственно, – если не по отношению к родственникам убитого (некоторые просто игнорировали их присутствие), то по отношению к себе. Кто-то просил прощения. Кто-то проявлял неслыханную вежливость. Помню, один осужденный очень красноречиво рассуждал о ненужности смертной казни, а закончил благодарностями в адрес тюремной системы за заботу и последнюю трапезу – как будто отзыв о гостинице оставлял.
Было много посланий для «ребят-смертников». Например, некий осужденный потребовал сообщить им, что подгузника на нем нет. Иногда в речи слышались нотки облегчения. Один сказал: «Ну и где мой дублер, когда он нужен?»
Патрик Найт пообещал, что на кушетке расскажет анекдот по выбору публики. Его друг написал об этом в социальной сети и получил сотни предложений. Один репортер спросил меня, не приму ли и я участие в развлечении, а я сказала: «Мы относимся к происходящему очень серьезно, поэтому никаких шуточек». А у Найта, видимо, был страх перед публикой, потому что он вовсе не шутил, пребывал в ступоре и заявил, что никакой он не Патрик Найт.
Некоторые испытывали успокоение. В тюрьме я познакомилась с байкером по имени Рэндалл Хафдал; он ходил по тем же барам в Галвестоне, что и я, но на свободе наши пути ни разу не пересеклись. Мне нравилось поболтать с ним о родных местах. В тюрьме он наколол себе изображения мотоциклов – невероятно сложные и точные. Хафдал уж, несомненно, был человеком получше, чем Мартин Роблс, у которого на плече красовалась татуировка демона, выедающего мозг Иисуса. Хафдал позволил мне сфотографировать татуировки, чтобы адвокат мог переслать фото его дочери. А адвокат показал мне фото маленьких деревянных мотоциклов, которые Хафдал вырезал в отделении смертников. Для него – кочевника по натуре – жизнь взаперти стала адом, и он сам желал уйти.
Есть такой техасский певец Роберт Эрл Кин; его «визитная карточка» – песня «Дорога длится вечно». Она о человеке, убившем копа и приговоренном к смерти, – именно такое случилось с Хафдалом: в 1985 году он застрелил полицейского в Амарилло и через семнадцать лет был казнен. Он процитировал эту песню, когда лежал в камере смерти. «Дорога длится вечно, и праздник – навсегда! Даешь рок-н-ролл!» Много лет Хафдал просидел в тесной камере, как птица в клетке. И вот пришла смерть, и он был счастлив освободиться.
Как-то я слишком засиделся на этой вечеринке. Прежде чем уйду, хочу вам всем сказать:
Закопайте поглубже, когда умру,
Хочу с наушниками быть в гробу,
И еще поставьте колонки в ногах,
А потом рок-н-роллом меня – шарах!
Увидимся когда-нибудь в лучшем мире. Я – все, начальник.
Последнее слово Дугласа Робертса, 20 апреля 2005 года
Наверное, самое бессмысленное предсмертное заявление я слышала от Монти Делка, который в 1986 году застрелил в Крокетте человека и был одним из самых известных заключенных-смертников. Он не желал мыться, мазался собственными экскрементами и его пришлось отсаживать от других заключенных – так отвратительно от него воняло. Еще Делк заявил, что ему 129 лет, что он бывший командир подводной лодки, бывший президент Кении и его уже 150 раз убивали. Тюремные психиатры сочли его симулянтом. Я в этом не очень разбираюсь. Например, Джонни Перри осудили за изнасилование и убийство, но казни он избежал, поскольку был признан умственно отсталым. Говорили, что он не умеет читать и писать, хотя он меня как-то спросил: «Читали про меня в “Ток”? Отличная статья». Я спросила: «А вы читали?» Он спохватился: «Нет, я тут попросил кое-кого».
До самой своей казни в 2002 году Делк отказывался мыться. Охранники пытались подкупить его «Кока-колой». «Кока-колу» он взял, но все мытье ограничилось стоянием под душем и ожидаемого эффекта не принесло. Его последние слова: «Вы не в Америке. Это остров Барбадос. Люди увидят, что вы делаете». На мой взгляд, Делк изо всех сил старался казаться сумасшедшим. Когда он окончил речь, вдруг резко открыл глаза, как будто что-то почувствовал при введении препарата.
Были и заявления совершенно другого рода – глубокие при всей простоте, короткие и емкие. Дэвид Мартинес, который в 1997 году в Остине изнасиловал и убил студентку и в 2005 году был казнен, сказал так: «Вечны только небо и зеленая трава, а сегодня – хороший день для смерти». Вот так. Другие заключенные казались какими-то одурманенными. Спрашивали, включен ли уже микрофон, кто стоит за стеклом, – и все это с чувством вины за то, что им нечего сказать. Джеймс Кларк, казненный в 2007 году, случайно повернув голову, заметил за стеклом, в комнате свидетелей, каких-то людей, и его последнее слово получилось не очень удачное: «Здрасте».
Никогда не слышала, чтобы осужденные молили оставить им жизнь, помню только одного человека, который буквально рыдал на кушетке; наверное, не только меня это изумило. Все слезы обычно выплакивались задолго до казни, и задолго до казни испарялся всякий гнев. Осужденные старались принять смерть как мужчины. Конечно, очень многие вообще ничего не говорили. Начальник тюрьмы спрашивал, не хотят ли они что-нибудь сказать, а они лишь качали головой. А потом раздавался последний вздох: легкие, перед тем как перестать работать, с силой выталкивали воздух, словно кузнечные мехи.
У начальника тюрьмы был свой особый сигнал, – он снимал очки, и тогда инъекционная бригада начинала вливание препарата. Каким-то образом заключенные об этом узнали, и один все приставал: «Это начинается, когда вы снимаете очки?» Пришлось изменить сигнал: начальник держал маленький пульт, и когда нажимал кнопку, за зеркальным стеклом загоралась лампочка.
Все смертельные инъекции, которые при мне проводились, выполнялись с использованием трех компонентов. Первый, тиопентал натрия, – седативное средство, вводимое в смертельной дозе, его одного уже достаточно, чтобы убить. Когда он начинал поступать в вену, осужденный словно пьянел, у него закрывались глаза. Порой люди чувствовали его вкус, говорили, что он неприятный. При мне никто ни разу не говорил о болезненных ощущениях, и я однажды подумала: если бы казнили меня, я бы постаралась крикнуть, как мне больно; казнь бы не отменили, но это поспособствовало бы введению моратория на смертную казнь. И кто бы доказал, что я лгу?
По слухам, у одного смертника вздулась вена, игла выскочила, и физраствор полился на стены. При мне проблем с вливанием никогда не возникало, только один раз осужденному-наркоману пришлось вводить иглу в вену на шее, потому что ни одна другая вена уже не годилась. Поскольку микрофон опускали низко, мы слышали, как препарат вливается в вены.
Второй компонент – бромид панкурония – мышечный релаксант, также вводимый в смертельной дозе; он служил для парализации легких и диафрагмы. Звук дыхания мог быть разный, в зависимости от того, боролся организм или нет. Обычно человек инстинктивно пытается вдохнуть, но капеллан Брэззил предлагал им представлять себе волну и не бороться с ней, а отдаться на ее волю. Таким образом, объяснял он, проще ее одолеть. Последний вдох бывал похож на кашель, хрипение, бульканье или на то, как всхрапывает лошадь.
Третий компонент – хлорид калия – останавливал сердце. К тому времени, как его пускали в вены, человек уже затихал.
Я думал, будет хуже…
Последнее слово Рохелио Каннади, 19 мая 2010 года
Пять или шесть минут сохранялась тишина. Начальник стоял у изголовья кушетки, капеллан держал руку на колене казненного. Иногда Брэззил перехватывал мой взгляд и слегка моргал, словно говоря: «Мне и самому жалко, но все будет хорошо». Он был такой славный, добросердечный. А я стояла за стеклом, внутри у меня все леденело, и, вдыхая странный запах, я смотрела, как багровеет лицо у человека на кушетке.
Много раз, еще будучи репортером, я замечала, как Грачук, подавшись вперед, смотрит куда-то на потолок, но не могла понять, что там такое. Наконец я разглядела красный огонек, – он светился, пока препараты поступали в вены.
Через несколько минут начальник приглашал доктора, тот с помощью стетоскопа слушал, бьется ли у казненного сердце, и объявлял время смерти, – обычно на пять или шесть минут позже реального. Начальник тюрьмы наклонялся к микрофону и повторял слова доктора для своего секретаря, который в кабинете писал официальный рапорт о происходящем.
Брэззил проводил рукой по лицу казненного и закрывал ему глаза. Мне кажется, он в это время читал молитву. Потом накрывал ему простыней лицо и можно было уходить.
