Книга: Камера смертников. Последние минуты

Глава 4. Это же Ларри!

Когда мы в последний раз сжигали кого-нибудь у столба? Очень давно! Пустить бы такое в эфир воскресным утром… Вам не кажется, что в этой чокнутой долбанутой стране рейтинг будет высоченный? Да люди и в церковь не пойдут, лишь бы посмотреть.

Джордж Карлин, американский комик

Я обещал вам шутку…

Из последнего слова Патрика Найта, казненного 26 июня 2007 года

Мне нравилось быть репортером, и я не собиралась бросать журналистику, хотя времени всегда не хватало, а денег – и того хуже.

Поскольку в «Хантсвилл айтем» я пахала изо всех сил, писала тонны серьезных статей, и многие мои творения использовались агентством Ассошиэйтед пресс, я стала получать приглашения от более крупных изданий, таких как «Бомонт энтерпрайз», «Уэйко трибьюн-геральд» и «Галвестон дейли ньюс». Я продолжала работать в «Хантсвилл айтем», надеясь, что, если продолжу писать серьезные материалы на тюремные темы, рано или поздно получу место в действительно большой газете, например «Хьюстон кроникл» или «Даллас морнинг ньюс».

Потом, к концу 2001 года, в Департаменте уголовного судопроизводства появилась вакансия пресс-представителя. Мне предлагали работу в Университете Сэма Хьюстона и еще в страховой компании – более выгодную в плане заработка, однако меня все это не привлекало. Я оставила бы журналистику только ради Департамента – тюрьмы меня всегда интересовали.

Важно было и то, что заработок в Департаменте предложили в два раза больше, чем журналистский, и то, что я уже подружилась с Ларри и познакомилась с его начальником Ларри Тоддом.

Когда я работала в «Айтем», Тодд и Фицджеральд устроили для меня поездку по всем тюрьмам штата, чтобы я освещала различные отрасли тюремного производства, и часто сами меня сопровождали. Есть у техасской тюремной системы один большой плюс: у нас отлично обучают заключенных разным ремеслам, особенно тех, у кого близок день освобождения. В одной из тюрем, например, была автомастерская, где ремонтировали школьные автобусы. Их свозили сюда со всего штата, и заключенные осваивали ремонт мотора и кузовной части – из мастерской автобусы выходили как новенькие. В другом месте заключенные учились ремонтировать и модернизировать компьютеры, которые потом отправляли в школы в наиболее бедных районах штата. Существовало еще производство матрасов для тюрем и для студенческих кампусов, в том числе и для Техасского университета A&M. И у меня был матрас с этой фабрики, правда, когда я привезла его домой, мне пришло в голову, что зашиться в матрас – отличный способ бежать из тюрьмы. Матрас оказался просто отличный, но первые две недели я все боялась, что среди ночи из него кто-нибудь вылезет и придушит меня. Еще в одной тюрьме делали книги для слепых по системе Брайля; а в другой – игрушки.

Департамент – единственное место, где пресс-представителя не радует внимание СМИ, поскольку к тюремной системе оно, как правило, привлекается чем-нибудь плохим. Однако материал о производстве в тюрьмах вполне позитивен, и в своих интервью я подчеркивала, что нам нужно больше оптимизма и инициативы.

Тодд по профессии телевизионщик, а Фицджеральд – радиоведущий, поэтому они искали человека, владеющего пером. Они хотели молодого сотрудника, предпочтительно женщину, и, желательно, владеющую испанским. У моей мамы греческие и латиноамериканские корни, и хотя разговорный испанский у меня хромает, понимаю я вполне прилично. Они подогнали под меня описание вакансии, решили, что я успешно прошла собеседование, и в ноябре 2001 года я освободила свой стол в редакции «Айтем» и приступила к работе в Департаменте.

Недели две спустя Фицджеральд заявил: «Поедем в тюрьму Берд. Тебе нужно посмотреть на процедуру распределения, об этом нас часто спрашивают».

Берд – распределительное учреждение в Хантсвилле для заключенных-мужчин. Мы пришли, отметились у охраны, и я двинулась за Ларри по коридору, откуда доносился шум воды, и вдруг оказалась среди раздетых мужчин, – они принимали душ и переодевались в тюремную одежду. Глядя на меня, Ларри принялся хохотать. Я отвернулась, думая: «Ах ты гад!» Я решила: ни за что не покажу своего смущения, хотя смущена была еще как: меня окружало примерно сорок потенциально опасных и ну очень голых мужчин. Я боялась поднять взгляд – еще обвинят, что я их разглядываю.

Ларри все время устраивал мне такие испытания: ему нравилось меня конфузить.

В другой раз он показал мне все типы камер и карцеров в блоке строгого режима тюрьмы Эстелл. В одиночных камерах содержатся самые буйные из приговоренных к смерти и обычные заключенные, если провинятся. Обитатели одиночек сидят в камерах по двадцать три часа в сутки; их общение друг с другом сведено к минимуму. Большинство членов банд ради их же блага изолированы в отделении с первым уровнем безопасности, и там царит зловещая тишина. В отделении второго уровня более шумно, а в отделении третьего – настоящий кошмар, ничего более жуткого в тюремной системе я не видела. В день, когда Ларри устроил мне этот тур, один заключенный размазывал собственные фекалии (по крайней мере, я думаю, что они были его) по окошечку в двери камеры.

Еще Ларри заставил меня попробовать батончики, какими кормят заключенных, если они себя плохо ведут или швыряются нормальной едой. Батончики делают из разнообразных измельченных пищевых продуктов, они питательные, но совершенно невкусные, похожи на несвежий кукурузный хлеб, который к тому же забыли посолить. Ларри потребовал, чтобы я съела один, – дескать, какой-нибудь репортер может поинтересоваться, каковы они на вкус, – полная чушь, конечно же. Он частенько меня морочил, такое у него зловредное чувство юмора.

Ларри во многом был как ребенок, притом очень умный, и, кажется, видел во мне родственную душу. Он прозвал меня «Мелкий Ларри», а я говорила: «В бар пойду, а от скотча и сигарет без фильтра меня увольте, и усы я точно не стану отращивать».

Моя любимая поэтесса – Дороти Паркер; в Хантсвилле ее мало кто знает. Ларри знал отлично, и иногда называл меня «мисс Паркер». Он давал мне и другие прозвища, порой слегка обидные, но это же Ларри – и я только радовалась. После больших походов по кабакам он присылал мне по электронке смешные письма с описаниями своего похмелья. «Я как дыхну – ничего живого рядом не останется». А еще ему нравилось завернуть какое-нибудь мудреное длиннющее слово. Я даже не притворялась, будто его знаю, и Ларри начинал объяснять, что доставляло ему массу удовольствия. Он любил слова; наверняка часто сидел за компьютером и выискивал, чем бы меня удивить.

ЛАРРИ ФИЦДЖЕРАЛЬД

В нашей работе порой присутствует черный юмор. Когда видишь столько казней, без него не обойтись. Один осужденный вздумал было сопротивляться, и охранник ему сказал: «Да брось ты, – еще поцарапаешься». Смешно, подумал я, как будто ему не все равно, ему жить-то осталось…

У сотрудников охраны шутка всегда наготове. Как-то раз, когда я зашел в отделение смертников, старший охраны предложил мне взглянуть на Лоуренса Брюэра, которого как раз доставили в тюремную больницу. Брюэр был один из трех расистов, убивших в 1998 году в Джаспере чернокожего Джеймса Берда. Брюэр, Шон Берри и Джон Кинг привязали Берда к машине, протащили несколько миль и бросили его обезглавленное тело перед кладбищем для афроамериканцев. Когда Брюэру сообщили, что ему предстоит – медосмотр, фотографирование татуировок и три укола, – он заявил: «Черт, терпеть не могу уколы!» И надзиратель сказал: «Значит, приятель, в отделении смертников вам делать нечего».

Лесли Гош и его подельник похитили жену банкира, потом что-то у них пошло не так, и они ее убили. Гош носил очки с толстенными линзами. Без них он был практически слеп, но начальник тюрьмы решил проявить осторожность и перед казнью забрал очки. Когда препарат ввели, начальник позвал доктора констатировать смерть. Доктор при этом обычно поднимает казненному веки. И вот он поднял веко, а глаз – выпал! Доктор подхватил его на лету и вставил в глазницу. А потом ворвался в кабинет директора, крича: «Какого черта никто не предупредил, что у него искусственный глаз?»

Помню, казнили как-то еще одного джентльмена, ветхого чернокожего старичка. Он так долго просидел в отделении смертников, что на казнь никто не пришел. То ли все, кто имел отношение к преступлению, уже умерли, то ли просто не захотели прийти, но в комнате свидетелей были только мы с Грачуком. Старик начал произносить последнее слово и говорил до такой степени путано, что мы ничего не поняли, а когда препарат начал поступать ему в вены, вдруг напрягся и завопил: «А “Ковбои”-то каковы, а?» И умер. «Далласские ковбои» играли накануне и на грани поражения ухитрились вырвать победу из рук противника. Мы с Грачуком переглянулись и невольно рассмеялись.

Джозеф Фолдер в 1975 году убил при ограблении в Глейдуотере пожилую даму. Поскольку он был гражданином Канады, за него горой посыпались ходатайства, и в отделении смертников он просидел почти двадцать пять лет. У меня установились с ним неплохие отношения; буквально в день казни он получил отсрочку исполнения, и я поспешил из своего офиса в здание тюрьмы, чтобы его обрадовать. Когда я вбежал в комнату, Брэззил спросил, зачем я здесь.

– Фолдер, вам дали отсрочку! – сказал я.

– Ну, отпад! – заметил он.

– Фолдер, сколько вы тут сидите? Так уже лет двадцать не говорят.

После долгой паузы он спросил:

– Позвольте поинтересоваться, мистер Фицджеральд, – когда у вас день рождения?

Я ответил, и он сказал:

– Ну, так вы еще больше засиделись!

И мы рассмеялись, и Брэззил тоже. «Неблагая весть» к своей работе духовного лица относился очень серьезно, но посмеяться любил не меньше меня…

Перед казнью Джозефа Фолдера Ларри попросил меня дать интервью для какого-то канадского телеканала. Интервью брала молодая женщина; я глубоко ушел в рассуждения о духовном аспекте смертной казни, и тут она говорит: «У меня последний вопрос: мне довелось слышать, что вы получаете большую поддержку от “Раббер дакиз”, – не хотите ли о них рассказать?»

«Раббер дакиз» – секс-шоп в Хантсвилле. Я покраснел и только выдавил: «Вы, похоже, успели побеседовать с этим извращенцем Фицджеральдом?» Девушка рассмеялась.

Одна дама брала у меня интервью, и вдруг раздался неприличный звук. Я подумал, что это она, а она подумала – что я. Через несколько минут – опять тот же звук, смачный такой. Когда он раздался в третий раз, я не выдержал:

– Послушайте, это не я!

– И не я!

Нагибаюсь – и вижу под сиденьем стула пукающий гаджет. А Ларри у себя в кабинете гоготал как гусь.

Джим Брэззил, бывший капеллан тюрьмы Хантсвилл

Позже мне довелось слышать всякие истории о юных годах Ларри, когда ему все было нипочем. Как-то, будучи студентом, Ларри просверлил дырку в багажнике своей машины, наложил туда льда и ездил взад-вперед, продавая спиртное. «Студенты прямо в очередь выстраивались у моей машины», – любил вспоминать он.

Когда квартирный хозяин разрешил ему сделать ремонт, Ларри все выкрасил черной краской, включая окна.

Ларри был человек рок-н-ролла, в шестидесятые и семидесятые крутил музыку по радио и весь проникся духом свободы. Однако к работе в Департаменте относился очень серьезно и прекрасно с ней справлялся. Он отлично понимал, чего хотят журналисты, и научил меня всему, что я знаю о работе по связям с общественностью. Ларри знал, насколько откровенным нужно быть с журналистами, и высоко ставил информационную открытость. Когда в 1998 году казнили Карлу Фэй Такер, – она стала первой женщиной, казненной в Техасе в XX веке, – начальник тюрьмы дал ему неверную о ней информацию, которую Ларри и сообщил СМИ. Когда это выяснилось, Ларри рассвирепел. Начальник подорвал его репутацию: ведь журналисты ждали правдивого рассказа. Ларри понимал: врать нельзя, хотя это вовсе не значит, что журналистам следует сообщать всю правду. Он называл нас «профессиональные хранители тайн».

Поскольку Ларри прекрасно справлялся с работой и журналисты его очень уважали, с рук ему сходило многое, за что другого бы уволили. А так все говорили: «Ну, это же Ларри!» Ларри не выносил одного итальянского репортера, просто в грош не ставил, и всякий раз при встрече показывал ему средний палец, не смущаясь присутствием других журналистов. Не сомневаюсь, что он применял к нему и свои любимые ругательства.

Как-то приехали к нам два французских репортера, а в городе шел дождь. Они спросили у Ларри, где бы им укрыться, а он в ответ: «Нечего ныть, хоть помоетесь разок в жизни». А у меня в голове крутилось: «Ох, Ларри, наживешь ты нам неприятностей».

В тюрьме табачные изделия запрещены, однако Ларри всегда протаскивал сигареты для осужденных на казнь. В служебных машинах курить не разрешается, но Ларри ничем не пробьешь: в пепельнице у него вечно горы окурков от сигарет без фильтра. Все эти новомодные правила для него не были писаны.

Однажды заключенные устроили побег, и Ларри ехал в машине с главным начальником по тюрьмам и прочими важными шишками. Они остановились у магазина – купить воды и чего-нибудь перекусить. Ларри принес упаковку пива. Он и не подумал поделиться со спутниками, а уселся сзади и сам все выпил. Что самое интересное, большой начальник и слова ему не сказал. Все уже смирились: Ларри такой, какой есть. Он принадлежал к другой эпохе, когда все курили на рабочем месте, держали на столе графины со скотчем и вообще поступали, кому как заблагорассудится. Ларри никто не мог обуздать, да никто и не пытался: он и так был хорош.

ЛАРРИ ФИЦДЖЕРАЛЬД

Помимо уважительного обращения с осужденными работа моя заключалась в контактах со СМИ. Меня всегда поражало, когда люди говорили: «Вы всего лишь рупор тюремной системы». Кто бы спорил. Это же моя работа. Но еще я разбирался в том, что нужно журналистам, помогал им: был откровенен, насколько мог. Я старался ничего не скрывать, говорил правду, – поэтому репортеры меня любили. Даже если дела шли плохо – захват заложников, побег, бунт, – я всегда думал: «Что сейчас нужно СМИ? Каким образом мне ввести их в курс дела?»

Однажды в городке Дилли к югу от Сан-Антонио произошел инцидент. В тюрьме вспыхнул бунт, или, как мы предпочитаем говорить, – беспорядки, и всколыхнулись все местные СМИ. Первые репортажи шли просто жуткие. Сообщали, что заключенные выкрали форму охранников, проникли в оружейную комнату и открыли стрельбу. Мне пришлось все улаживать. На следующий день я привел телевизионщиков в тюрьму: пусть увидят действительное положение вещей. Они были поражены, думали, что поснимают только снаружи. Однако я провел их внутрь и все показал, и материал получился неожиданно позитивным: да, случились беспорядки, но мы быстро все уладили.

Некий репортер был убежден, что в одном из рабочих помещений заключенным разрешают курить. В конце концов я ему сказал: «Приходите и сами посмотрите». Так же я поступил, когда разошелся слух, будто заключенные блаженствуют в камерах с кондиционерами. Политика Департамента, – во всяком случае, так было при мне, – гласность и открытость.

Когда в тюрьме происходило что-нибудь скверное, мы сообщали, во-первых, в Ассошиэйтед пресс и, во-вторых, в Техасскую государственную сеть – это самая большая радиосеть штата в США. Лучше сразу рассказать все журналистам, даже представив себя в невыгодном свете, чем если они узнают сами и явятся к нам. Именно так и нужно обращаться со СМИ. Так вам не придется оправдываться. Зачем нам что-то скрывать? Общественность должна знать, и, на мой взгляд, с ней следует быть честным. Я всегда помнил про Ричарда Никсона и Уотергейтский скандал: попытка замалчивания обошлась властям дороже, чем нарушения, которые они пытались скрыть. Конечно, гласность означает, что наружу выйдут не очень красивые факты, зато при этом хотя бы сохранится какой-то контроль над ситуацией.

А вообще, причины для гласности были скорее этические: мы исполняли высший и окончательный акт закона: казнили преступников, а СМИ раскрывали обществу внутренние механизмы системы. Поэтому, на мой взгляд, полезнее допустить журналистов внутрь, позволить опросить сколько угодно осужденных. Так лучше для всех: публика узнает о преступнике (или преступнице) и его или ее жизни в отделении смертников, а осужденный имеет возможность изменить всеобщее о себе мнение. И когда преступник умирал на кушетке, представители СМИ тоже должны были присутствовать и быть свидетелями. Мы старались пускать всех, ведь люди, причем не только в Техасе, а во всем мире, имеют право знать, что мы все делаем правильно.

Я не любил, когда во время казни места журналистов пустовали. К таким вещам люди не должны быть равнодушны. Государство отнимает чью-то жизнь, а большинство публики об этом и понятия не имеет. Даже в Хантсвилле некоторые казни проходили буквально незамеченными. На смертной кушетке умирает человек – и это не попадает на первую страницу «Хантсвилл айтем»!

Через несколько месяцев после Карлы Фэй казнили некоего Джонни Пайлза. В 1982 году он застрелил в Саннивейле помощника шерифа, причем, по его словам, в целях самообороны. В тюрьме Пайлз малярничал, и я иногда стоял в коридоре, и мы беседовали. Он, бывало, прислонится к лесенке и рассуждает о том, как обратился к Богу. Я не сомневался, что он, как и Карла Фэй, уверовал искренне. Однако, в отличие от казни Карлы Фэй, на его казнь не явился никто. Это меня огорчило.

Когда в Техасе в 1982 году состоялась первая после отмены моратория смертная казнь, сотни людей пришли протестовать. Они жгли свечи, студенты пили пиво, кричали и размахивали транспарантами. И еще припоминаю: на казнь Рональда Кларка О’Брайана в 1984 году явились люди, одетые в костюмы для Хеллоуина – не потому, что было 31 октября, а потому, что О’Брайан убил своего сына, дав ему на Хеллоуин отравленную конфету. Здорово, подумал я, когда противники смертной казни устраивают акции, но если они хотят за счет этого поразвлечься – ничего хорошего. Ну да ладно, по крайней мере, людям не все равно.

Исполнительный директор Департамента Уэйн Скотт собаку съел в вопросах информирования общественности; он отлично понимал: раз уж репортеры не могут видеть, что происходит в тюрьме, мы сами должны им рассказать, – и пусть используют информацию, как им заблагорассудится. И если мы честны с ними в других вопросах, – тем скорее они нам поверят.

С Мишель я познакомился во время той истории, когда Пончай Уилкерсон и Говард Гидри захватили заложницу. Я отслеживал ситуацию. В какой-то момент Скотт меня спросил: «Пончай с Говардом тебя знают?» Я ответил утвердительно, и Скотт велел мне выманить Пончая туда, где его можно будет схватить. Я уже решился на этот шаг, но Скотт, слава богу, передумал. Выполни я подобную просьбу – и с работой можно было бы прощаться, потому что ни один заключенный не пожелал бы иметь со мной дела.

Перед казнью Пончая к нему пришли родители, а он не захотел выйти из камеры. Мы с Брэззилом уговаривали его попрощаться, но он не двинулся с места. По правилам Департамента, если заключенный не выходит из камеры, то перед тем, как применить газ, полагается сделать три предупреждения. Честно говорю: никаких предупреждений я не слышал. Раз – и все! Пошел газ, а мы с «Неблагой вестью» без масок. Мы бились в дверь, пытаясь выбраться. Одно хорошо: я с тех пор бросил курить, – газ сильно подпортил мне легкие.

Иногда я делал такое, чего делать не следовало. В ночь на День благодарения 1998 года у меня возникло чувство – что-то должно случиться. Оно, конечно, и случилось. В ту ночь дежурил Ларри Тодд; он позвонил мне и сказал:

– У нас побег: заключенный из тюрьмы Эллис.

– Вот как? А имя?

– Гурул.

Имя мне ни о чем не говорило, и я спросил про номер.

– Шестьсот девятнадцать.

– Господи, так это из отделения смертников, черт бы его побрал.

Я моментально оделся и поехал к тюрьме.

В ту ночь стоял туман, и поискам он никак не способствовал, да еще кругом журналисты. Я работал с репортером из «Нью-Йорк таймс», а его редактор то и дело ему названивал. Я взял трубку и сам попытался растолковать человеку положение вещей. Я говорил: «Беглец все еще на территории тюрьмы», а нью-йоркский издатель спрашивал: «Если он на территории тюрьмы, почему вы его не можете найти?» Он никак не мог усвоить, что земли тюрьмы занимают 17 000 акров. Я объяснял, что за тюремными оградами всякие охотничьи лагеря, где полно ребят с винтовками, – они этого Гурула мигом пристрелят; а еще у нас водятся дикие свиньи, огненные муравьи и все ядовитые змеи континента. Иными словами, я втолковывал ему – у Гурула нет ни единого шанса – и одновременно: «Не ходите, дети, гулять в Техас…»

Через семь дней после побега двое сотрудников Департамента, рыбачившие на протоке Хармон-Крик, нашли тело Гурула. Они никак не ожидали такого большого улова. На Гуруле были два комплекта плотного белья и куски картона и журналы, благодаря чему он перекатился через колюче-режущую проволоку, не поранившись. Он пробежал около мили, оказался на мосту и прыгнул в воду, – наверное, услышал погоню. Под мостом глубоко и очень быстрое течение. Предполагается, что Гурул утонул сразу – из-за своих «доспехов». Свободой беглец наслаждался всего сорок пять минут. На следующий день, стоя у «Стен», окруженный толпами репортеров, я разорвал листок «Разыскивается» и объявил: «Гурул уже не разыскивается!» Господи, какой мне за это был нагоняй!

Глен Каслбери, начальник отдела внешней информации, обозвал меня ковбоем, еще на меня разозлились многие заключенные-смертники. У Гурула в тюрьме было немало поклонников, его считали героем. Узнав о побеге, они твердили: «Давай-давай, держись!» Мне следовало сказать: «Он пойман», а не устраивать спектакль. Я слишком увлекся. Да, работа была беспокойная, адреналин зашкаливал. Всякий раз, когда звонил телефон, возникало ощущение, как в русской рулетке: случиться может все, что угодно.

Некоторые заключенные из отделения смертников с тех пор больше не разговаривали с Ларри. Один перед казнью даже повернулся к нему спиной. Большинство все-таки его ценило, – отчасти за лукавство и умение нарушать правила, отчасти потому, что он им был нужен. Он мог дать им шанс. Вдруг, например, Бьянка Джаггер узнает о них из газет и займется их участью, как это случилось с Гэри Грэмом, или папа проведает об их печальной судьбе и выступит с осуждением смертной казни.

Я никогда не знала заключенных так, как знал их Ларри, потому что он ходил по отделению смертников, словно по собственному дому, забредал то к одному, то к другому, останавливался поболтать. Когда он шел мимо камер, его окликали: «Эй, мистер Фицджеральд!» Порой они называли его «мистер СМИ». Ему это нравилось.

Ларри и сотрудники любили, хотя он даже имен их не помнил. К мужчинам обращался «братец», к женщинам – «барышня», и им льстило, что Ларри изволил их заметить.

Назад: Глава 3. На развилке

Дальше: Глава 5. Праздник – навсегда