Глава 6. Странноватый тип
Для нас то, что делают американцы, совершенно неприемлемо; столь прогрессивная страна совершает такой варварский акт.
Анри Леклерк, бывший президент Лиги прав человека
Когда девушек насиловали, Канту сказал Венансио: «Их придется убить». Потом Канту велел остальным отвезти девушек в лес, где их стали душить. Канту металлическим мыском ботинка ударил Элизабет в лицо и выбил несколько зубов, затем встал на шею Дженнифер и стоял, пока она не перестала дышать. Потом все еще раз потоптались по шеям девушек, чтобы наверняка их убить.
Сводка генерального прокурора Техаса о Питере Канту, приговоренном к смертной казни за убийство Элизабет Пенья и Дженнифер Эртман в 1994 году
Мои друзья любили всем рассказывать, как я зарабатываю на жизнь. Сидим, к примеру, в баре, а у них на лицах возбуждение: «Расскажи им, где ты работаешь!» Говорить на эту тему с новыми людьми мне всегда было трудно. Свою работу я считала интересной, необычной и знала: люди ей удивятся, и пойдут расспросы. Но неприятно же бодренько так отвечать: «Да, я наблюдаю, как умирают люди. Что именно вас интересует?»
Некоторых моя работа отталкивала, особенно одну девушку, с которой мы вместе учились в школе. Меня такое отношение страшно разозлило. Я думала: «Ты ведь и понятия ни о чем не имеешь, не знаешь, что я чувствую. Противно тебе, что я бываю в той комнате? Так у меня работа такая, и это важная работа, и не тебе меня осуждать!»
Со своим первым мужем я познакомилась в 2002 году. Он вырос в Хантсвилле, учился в Техасском университете A&M, но мы не были знакомы. Встретились на вечеринке для выпускников, он мне показался симпатичным, понравилось, какой он спокойный и серьезный. Я-то не серьезная, во всяком случае внешне, я все время шучу и несу всякий вздор. И я подумала: «Встряхну-ка этого парня».
Я выросла в Галвестоне, слушала рэп и ходила в шлепках, а он предпочитал кантри и ковбойские сапоги. И все же мы отлично поладили, подтвердив тем самым поговорку, что противоположности притягиваются.
Поскольку он сам из Хантсвилла, то знал немало людей, работающих в тюремной системе, и потому к моей работе относился спокойно, не считал ее жуткой. Она его интересовала, как и прочих, но много мы о ней не болтали. Когда он спрашивал, я отвечала – все нормально и меняла тему. Рабочий день кончился – о работе нужно забыть, дома она мне не нужна. Да и потом, я не задумывалась всерьез, не понимала, как все это мне отзовется.
В 2001 году Джордж Буш стал президентом, и на посту губернатора его сменил Рик Перри. Первый год губернаторства Перри ознаменовался уменьшением количества казней – было казнено 17 преступников, однако скоро комнатой смерти стали пользоваться гораздо чаще: в 2002 году на кушетке расстались с жизнью 33 человека.
Мне никак не удается растолковать людям, что наблюдение за казнями – лишь малая часть моей работы. В основном я занималась административными вопросами, а еще по средам был день СМИ, что означало общение с заключенными – и интересные впечатления.
Американцы очень недовольны уровнем преступности в стране, хотя сами преступления вызывают большой интерес. Я регулярно смотрела криминальные реалити-шоу, особенно канал «Инвестигейшн дискавери», поскольку хотела понять, что заставляет преступников совершать такие страшные вещи.
Существует задачка на сообразительность. На похоронах своей бабушки женщина видит на другом конце комнаты незнакомого мужчину. У нее возникает неизведанное ранее чувство, что он – тот самый, единственный. Они смотрят друг на друга, и их переполняет любовь. Церемония окончена, люди спешат выйти, и она теряет его из виду. Он ушел. Поздно вечером женщина возвращается домой и убивает свою сестру. Почему?
Если вы ответили правильно, ФБР сочтет вас социопатом. Ответ таков: поскольку тот человек знал покойную бабушку и присутствовал на ее похоронах, вполне вероятно, что он придет и на похороны сестры. Тогда можно будет поговорить с ним и познакомиться. Двое из моей семьи угадали ответ.
Такие вещи мне страшно интересны. Поскольку социопат неспособен к сопереживанию, он готов на совершенно дикие поступки. Например, пробраться в незнакомый дом, спрятаться в чулане, а потом убить хозяев, – потому что его хочет бросить девушка. Или повесить куклу – за шею, словно висельника, – на кроватку падчерицы, как сделал Дэниэл Хиттл, который еще и убил своих приемных родителей за то, что их собака поцарапала его грузовик. Или убить женщину и попользоваться ее телом для сексуального удовлетворения, а потом полить духами, чтобы отбить запах разложения (тогда можно будет попользоваться еще), как поступил Хосе Сантеллан в 1993 году в городке Фредериксберг. Позже, делая признание, он сказал, что хотел лежать с ней в постели, хотел показать, как сильно ее любит. Никогда не забуду комментарий прокурора: «Сантеллан – странноватый тип…» В отделении смертников мне приходилось весьма близко общаться с такими странноватыми типами.
Иногда, после окончания интервью, пока заключенный ждал, чтобы его отвели в камеру, мы просто болтали. Если ему хотелось поговорить, я не видела причины отказывать. Все они творили страшные дела, но мне не стоило перед ними заноситься. Я быстро поняла, что большинство из них вовсе не чудовища, какими я их представляла… хотя некоторые демонстрировали явные расстройства психики и умение манипулировать людьми.
Был такой Томми Селлз, – он убил семью Дардин в Бентоне, штат Иллинойс, – преступление, которое местные жители и спустя много лет вспоминают с ужасом. Я брала у него интервью для «Айтем». Его признали виновным в страшном преступлении в Дель-Рио, Техас, – он перерезал горло школьнице, – и подозревали еще и в других убийствах, и побеседовать с ним рвалось большое количество репортеров. Я, уже будучи пресс-представителем, очень близко с ним познакомилась.
Селлз был настоящий гад, злобный и примитивный грубиян. Как-то раз он попытался оправдать свои поступки, – заявил, что убивал, только когда чувствовал угрозу, и я сказала: «Какую же угрозу вы чувствовали от двухлетнего ребенка?» Так он разрыдался.
Репортеры могли покупать для заключенных напитки и еду в автоматах, однако пришлось с этим покончить, потому что люди вроде Селлза стали шантажировать: не дам, дескать, интервью, если мне не купят то, чего я хочу. Помню, как он взбесился, когда не получил бутылку «Дью», и я сказала: «Хватит выделываться; мне все равно, дадите вы интервью или нет».
Еще один тип, с которым я никак не могла поладить, был Сесар Фиерро. Этот мексиканец сидел в отделении смертников с 1980 года, его осудили за убийство таксиста в Эль-Пасо. Некоторые считали Фиерро невиновным, он неоднократно получал отсрочку, у него часто бывали посетители; иногда он давал интервью на испанском языке. Однажды он подписывал заявление для прессы и сказал репортеру по-испански: «Ручка хорошая», – он не знал, что я понимаю испанский. А репортер в ответ: «Ну, возьмите себе». Ручка эта принадлежала охраннику, а Фиерро мог ей кого-нибудь убить. Я сразу сказала Фиерро, что ручку брать нельзя, и он буквально рассвирепел. Вопил, обзывал меня шлюхой, плевался и колотил по стеклу. Тогда я совершила не совсем хороший поступок. Убедилась, что никто не видит, шагнула вперед, широко улыбнулась и одними губами произнесла: «Да пошел ты!..» Он еще больше взбесился, хотя куда уж больше. А я пожала плечами и сказала охранникам: «Чего это он? Не пойму, что на него нашло». Фиерро до сих пор находится в отделении смертников, гниет там уже почти 38 лет.
ЛАРРИ ФИЦДЖЕРАЛЬД
Однажды я привел свою жену Марианну в отделение смертников. Она увидела Пончая Уилкерсона и спросила: «А кто вон тот симпатичный черный парень, стройный такой?» Я сказал: «Убийца». Потом я познакомил ее с заключенными, с которыми часто общался, а когда мы приблизились к камере Кеннета Макдаффа, он встал с койки и протянул Марианне руку, желая поздороваться. Она не дала ему руки.
Кое с кем из заключенных-смертников я подружился, но были там и по-настоящему скверные люди, и Кеннет Макдафф – из их числа; один из самых плохих людей, каких только можно представить.
В 1966 году Макдаффа приговорили к казни на электрическом стуле за похищение и жестокое убийство трех подростков в Эвермане. Девочку несколько часов насиловали, а потом Макдафф сломал ей шею с помощью палки от метлы, – отсюда и его прозвище «Убийца с метлой». По словам сообщника, Макдафф ей сказал: «Мы тебя измочалим».
В 1972 году Верховный суд наложил запрет на смертную казнь, и приговор Макдаффа, уже получившего несколько отсрочек, заменили пожизненным заключением. Когда его перевели в общее отделение, он заделался боссом. Обзавелся «шестеркой» – тот добывал ему наркотики и удовлетворял сексуально в обмен на защиту от других заключенных. Помимо прочих вещей, Макдаффа осудили за попытку подкупить сотрудника Бюро помилований и условно-досрочных освобождений.
Среди заключенных Макдафф стоял особняком: он был из обеспеченной семьи, и его родители наняли ему дорогого адвоката, который повесил убийства на подельника. В 1989 году, отчасти благодаря усилиям адвоката, отчасти потому, что переполненные техасские тюрьмы уже трещали по швам, Макдаффа, – к ужасу всех, у кого была хоть капля мозгов, – выпустили условно-досрочно.
В течение следующих нескольких лет Макдафф убил, по крайней мере, четырех женщин в районе Уэйко и еще одну в Остине. В конце концов его арестовали в Канзасе, штат Миссури, – после масштабных розысков и показа фотографий в передаче «Их разыскивает Америка». Макдафф удостоился сомнительной чести – быть единственным в истории Техаса человеком, которого приговорили к смерти, отпустили, а затем опять приговорили. Освобождение Макдаффа и его рецидивы преступлений привели к полному пересмотру техасской системы условно-досрочных освобождений, а именно – к параграфам, известным под названием «Законы Макдаффа»… А еще они привели к строительству новых тюрем, которое обошлось в миллиарды долларов. Словом, Макдафф устроил настоящий переполох.
Когда он сидел в тюрьме Эллис, я узнал его лучше, чем кто бы то ни было, и видел насквозь: типичный маменькин сынок. Я подходил к его камере, а он так и лежал на койке. Обычно он не шел на контакт, но если я заводил речь о его матери, вставал и отвечал. «Давно виделись с Адди?» – спрашивал я, и Макдафф вдруг оживлялся. Однако он ни разу не поинтересовался, как меня зовут, а мне никогда не хотелось войти к нему в камеру.
Вообще, насколько мне известно, я видел казнь лишь одного преступника, осужденного именно в качестве серийного убийцы, то есть убившего троих или более человек, – это был Дэниэл Корвин. Он убил в 1987 году трех женщин; двух из них в Хантсвилле. Одну женщину он похитил с автомойки и заколол на глазах ее трехлетней дочери, сидевшей в машине.
Макдаффа при повторном аресте обвинили только в двух убийствах – Мелиссы Нортрап и Колин Рид, хотя он, как полагают, убил 16 человек. Со мной он держался просто и в отделении смертников не капризничал, однако чудовища хуже я не видел, – это был настоящий психопат.
Обычно Макдафф отказывался давать интервью, и только одному репортеру из Остина со станции Эн-би-си – такой симпатичной миниатюрной брюнетке – удалось раза четыре или пять с ним поговорить. Я у нее как-то спросил:
– Знаете, почему Макдафф любит давать вам интервью?
– Нет, почему?
– Потому что вы похожи на его жертв.
Больше она к нему не приходила.
В день казни я отправился к нему; у него как раз брали отпечатки пальцев. Эта процедура меня всегда удивляла: нужно снять у преступника отпечатки пальцев за несколько минут до казни, чтобы убедиться, что он тот самый человек? Его раздели для обыска, и я увидел, что яички у него сильно увеличены. Макдафф стоял, нагнувшись, и не заметить было нельзя – они у него стали, как мячи.
Я спросил:
– Господи, Макдафф, что с вами?
Он сказал, что это от потребления алкоголя.
– Вы, черт побери, уже много лет взаперти, как же вы могли так много пить?
Макдафф, усмехнувшись, сказал:
– Никогда не слышали про хуч?
Так называют в тюрьме самодельный алкогольный напиток.
Когда я уходил, он спросил:
– Слушайте, мистер СМИ, мне вот что интересно – я больше собрал народу, чем Карла Фэй?
– Нет, Макдафф, не собрали.
Поскольку он привык выходить сухим из воды, то, как я понял, не верил, что его казнят, и совершенно этого не ждал. Однако, видимо, по пути от временной камеры до комнаты смерти что-то с ним произошло, и его последние слова были:
– Я готов освободиться.
Когда Макдаффа объявили мертвым, я и федеральный инспектор, его арестовавший, отсалютовали друг другу растопыренными пальцами, – и то был единственный раз.
Брэззил попросил меня прийти на похороны Макдаффа, которые состоялись на тюремном кладбище. Там похоронены многие известные техасские преступники. Кладбище Джо Берда – красивый клочок земли с аккуратными рядами крестов, по образцу Арлингтонского национального кладбища. Место очень спокойное, хотя и печальное. По сути, это общая могила для заключенных, умерших в тюрьме, чьи тела не затребованы родственниками. На большинстве недавно поставленных могильных плит указаны имена похороненных, но у Макдаффа простой каменный крест с датой смерти, латинской буквой «X», означающей что он казнен, и его номер заключенного, который я запомнил навсегда: 999055. На похороны Макдаффа пришли молодой человек и девушка, и они сказали следующее: «Вы не представляете, как трудно в этом штате носить фамилию Макдафф. Мы рады, что он умер». Я не удивился, потому что даже Брэззил иногда не в состоянии переварить преступления некоторых своих подопечных…
Когда Макдафф опять надел белье, его сфотографировали. В молодости он был ничего, но теперь, стоя в камере в одном белье, казался сломленным стариком. У него не осталось ни гнева, ни гордости – он их попросту утратил.
Я не сторонник смертной казни и не противник, я не хотел смотреть, как умирают эти люди. Однако я должен был давать им, какое мог, утешение. Я говорил с осужденным, как говорил бы в больнице со смертельно больным ребенком.
Здесь я научился ценить жизнь, только мне дорого это стоило. После очередной казни я шел домой и плакал. Я начинал злиться на людей. Сохранять душевные силы удавалось ценой каждодневной борьбы. Те три часа, что я проводил с осужденным в день казни, – они были настоящие. Когда разговариваешь с человеком, у которого осталось три часа жизни и тринадцать шагов до кушетки, он не станет играть в игры. Тут момент истины.
Я проводил в камеру смерти 155 осужденных и многим давал свою Библию. Один из них совершил ужасное преступление, и оно не шло у меня из головы, так я был зол. Я пытался беседовать с ним о Боге, но слова мне не давались. Я ушел, сказав, что мне нужно к начальнику тюрьмы. Через полчаса до меня дошло, что я смотрю на него своими глазами, а не через глаза Бога. А ведь важен был не я, а заключенный и его нужды. Начальник мне сказал: «Вы не сделали ничего такого, чего не делаем мы все. Идите и выполняйте свою работу».
Джим Брэззил, бывший капеллан тюрьмы Хантсвилл
В тюрьме мне никогда не было по-настоящему страшно, хотя заключенные любят иногда поддразнить. Один как-то мне сказал: «Читал в колонке вашего отца в “Хантсвилл айтем” о вас и вашем брате». Сказано было без угрозы, но уже оттого, что он знает о моей семье, мне стало неприятно.
Сотрудники старались не парковаться с той стороны, куда выходят окна камер, потому что заключенные, вставая на койки, могли видеть, кто в какую машину садится. Потом они спрашивали: «Ну и как вам ездится на той черной тачке?» Заключенные беспомощны, и потому даже такое жалкое подобие моральной победы им в радость.
Только два раза, глядя в глаза осужденному, я видела чистое зло. Дуглас Фельдман – выпускник университета, бывший финансовый аналитик – однажды ночью, двигаясь на своем мотоцикле по Далласу, застрелил двух водителей грузовиков. Еще одного человека он ранил неделю спустя. В тюрьме от него постоянно были неприятности; однажды перед интервью он сорвал со стены телефон. После этого к нему перестали пускать посетителей. Больше всего охрану и заключенных бесила привычка Фельдмана противно свистеть без умолку. Сам же он, как нарочно, приходил в ярость от любого шума. Хуже всего для меня были его глаза.
Находясь в отделении смертников, Фельдман писал письма, в которых сравнивал убийство людей с охотой. В одном из них говорилось: «Я всей душой возненавидел всякого и каждого человека на этой планете. Будь у меня кнопка, чтобы ее нажатием можно было убить всех до единого, я нажал бы ее без колебаний». Когда я на него смотрела, невольно ощущала себя дичью, а его – охотником.
Анхель Ресендес, один из немногих серийных убийц латиноамериканского происхождения (серийные убийцы, как правило, белые), был причастен к целому ряду убийств в Америке и Мексике. В новостях его прозвали «Железнодорожный убийца», потому что он путешествовал в товарных вагонах; к смерти Ресендеса приговорили за совершенное в 1988 году убийство Клаудии Бентон, жившей в Хьюстоне недалеко от железной дороги. Клаудия была изнасилована, исколота ножом и забита бронзовой статуэткой – за восемь дней до Рождества.
Ресендес объявил, что он наполовину человек, наполовину ангел, а значит, не может умереть. Он – один из самых странных людей, каких я только встречала, – и один из самых страшных. С большинством заключенных я была честна и откровенна, словно мы болтали где-нибудь в баре, и они тоже говорили свободно.
Жертв Ресендес выбирал очень разных, что необычно для серийного убийцы. Клаудию он, по его словам, убил, увидев у нее в доме фотографии человеческих эмбрионов и решив, что она сторонница абортов и, значит, должна умереть. (Доктор Бентон специализировалась по детским генетическим заболеваниям.) Еще он сказал, что убил молодую пару, – заметил у них в доме фотографию хозяина в военной форме, сделал вывод, что они – милитаристы и, значит, должны умереть.
Однажды он заявил мне, что убил человек сорок, и говорил об этом так просто…
Я спросила:
– Разве убить столько людей – не страшный грех?
– Нет, ведь я избавляю мир от порока.
– А если бы вы попали ко мне в дом и сделали бы вывод, что я порочная – мне бы тоже пришлось умереть?
– Да, – улыбнулся он.
Хотя Ресендес и называл себя наполовину человеком, наполовину ангелом, голова у него соображала отлично. Летом он вдруг каким-то чудом превращался в «самореза» (так называют заключенных, которые сами наносят себе раны), – а все потому, что в Техасе лишь две тюрьмы, где есть кондиционеры для заключенных, – медицинская и психиатрическая. В отделениях смертников заключенные жарятся в камерах двадцать три, а то и двадцать четыре часа в сутки. В зимние же месяцы Ресендес вел себя на диво примерно. Он охотно общался с журналистами и отлично понимал, чего они от него ждут. Разъяснял репортерам, как приделать микрофон к переговорному устройству, позировал для фотографий, прижав ладони к стеклу.
Еще Ресендес был очень противный. Когда журналисты угощали его «Кока-колой» – он желал именно «Кока-колу», не «Пепси», – Ресендес требовал, чтобы его сфотографировали с этим напитком. Я все думала: «Может, он ждет предложений от рекламодателя: заключенные-смертники выбирают “Кока-колу” – или вроде того? Нет, Ресендес, не дождешься!»
А еще он продавал на «Ибее» обрезки своих ногтей. Самое удивительное, что их покупали – оказывается, существуют люди, готовые заплатить 200 долларов за пакетик с ногтями серийного убийцы! В мэрии Хьюстона был один сотрудник, боровшийся против подобного коллекционирования; он сообщил мне про этот отвратительный бизнес, и мы положили ему конец. В то Рождество некоторые коллекционеры остались без подарков.
Ресендес пытался со мной флиртовать. Он сказал, что любит, когда я в красном, – и я больше не надевала красного. Однажды журналист решил купить ему гостинец, и я спросила Ресендеса, чего ему хочется. Он ответил: «Что угодно, – если оно такое же аппетитное, как вы». Я сказала: «Знаете что? Это уже слишком». И повесила трубку, а он смеялся по ту сторону стекла. Даже за миллион долларов не согласилась бы оказаться с ним в одной комнате, потому что он запросто мог меня убить.
Перед интервью я немного поговорила с Ресендесом. Он сказал, что каждый раз, как меня видит, я становлюсь все красивее. Спасибо тебе, серийный убийца…
Мишель. Заметки в отделении смертников, 20 февраля 2002 года
Я понимаю, почему заключенным нравилось со мной разговаривать, – ведь в отделении смертников они редко видят женщин. Был один заключенный, который не знал английского; он говорил по-испански, да еще на каком-то сленге, и я даже не понимала, о чем он ведет речь. Кто знает, может, он обещал разыскать моих родных и всех убить, – а я тем временем ему улыбалась и кивала.
Позже он мной слегка увлекся, мастерил разные ожерелья и передавал мне. Одно из них было с распятием – крест с фигуркой Иисуса, и еще было сердечко с моими инициалами. Я перестала с ним общаться. Нужно сказать, хотя некоторые заключенные-мужчины и вели себя на грани флирта, но, как правило, не забывались. Мы просто болтали о всякой всячине.
Один заключенный, молодой и симпатичный латиноамериканец, признал себя виновным; я спросила: «Значит, вы и вправду это сделали?» Он засмеялся и сказал: «Да, не могут же все быть невиновными!» Такой забавный.
Другой заключенный как-то сказал, широко улыбаясь: «А вы, я слышал, вредная!» Наверное, кто-то видел, как я выгоняла немецких телевизионщиков, нарушивших правила съемки. Оператор продолжал работать, хотя получил уже три предупреждения, и я позвала охранника. Тот вытащил микрофон из камеры заключенного, которого они хотели снимать, и прогнал съемочную группу. Как часто говаривал Фицджеральд: «Европейские журналисты хорошо знают английский, лишь слова “нельзя” не понимают». Журналистка чуть не расплакалась, и пошла молва, что я вредина, которая доводит людей до слез. Заключенные – как старые бабки, им бы только посплетничать.
Один заключенный прослышал, что я – гот. У меня и вправду черные волосы, и помадой я пользовалась темной, а светлую одежду в тюрьме носить не полагается – посадишь пятно, и выйдет конфуз перед заключенными. И все же готом я никогда не была. Меня эта новость просто убила.
Родольфо Эрнандес в 1985 году перевозил из Мексики пятерых нелегальных эмигрантов. Он ограбил их и обстрелял, причем одного убил. В отделении смертников он заболел диабетом, и ему ампутировали ногу. Он потребовал протез, потому что хотел идти на смерть «по-человечески», но над ним только посмеялись: удовольствие слишком дорогое, да и обойтись можно. Мы с Ларри предали эту историю гласности. Думали, так будет лучше, и не понимали, почему у тюремного начальства неразумный подход к подобным вопросам.
Стоило ли проявлять сочувствие к желанию заключенного? Возможно, нет – ведь он был убийца. Но таких старых заключенных, просидевших в отделении смертников много лет, я обычно жалела. Дело, наверное, в том, что эти люди, изможденные, серые, очень мало походили на фотографии в своих уголовных делах. Они были уже не те глупые юнцы, которые совершали преступления. А может, сочувствие к Эрнандесу означало, что мой «чемоданчик» переполняется.
В день казни к Эрнандесу пришли журналисты, и пришли из полиции, поскольку он знал кое-какие подробности еще не раскрытых убийств. Во время интервью адвокатам присутствовать не полагается, но адвокат Эрнандеса выйти отказалась – не хотела, чтобы он в чем-либо признавался. Надеялась, видимо, в последний момент его вытащить. Я велела ей уйти; она сначала спорила, потом все же выскочила, бросив Эрнандесу: «Ни слова!»
Стоило ей выйти, как он выразил желание поговорить с полицией. Он долго рассказывал о других убийствах, которые совершал за деньги, и пришлось даже отложить казнь, чтобы он успел сообщить все подробности. Позже Эрнандес поблагодарил меня за то, что я выставила его адвоката, – он был рад облегчить совесть.
В первый день, назначенный для казни, он так волновался, что не мог есть, но в повторный и окончательный день казни Эрнандеса словно подменили. Он был совершенно спокоен и готов к смерти: ничто его больше не тяготило. «Сегодня вы можете есть?» – спросила я. Он ответил: «Да, теперь я знаю, что поступил правильно».
Эрнандес так и остался без протеза. Огласка сделала свое дело, и администрация пошла на уступки, однако носить протез он не смог из-за серьезной стафилококковой инфекции.
В день казни я разговаривала с Эрнандесом по-испански, и он сказал, что я похожа на его дочь. Он протянул мне руку, и я замерла.
Годом раньше к заключенному по имени Хуан Сория пришел старик-капеллан. Сория попросил его помолиться вместе. Капеллан протянул руку в окошечко для передачи еды, и заключенный схватил ее, потянул в камеру и при этом сломал. Потом он обмотал запястье простыней, привязал другой ее конец к кровати и двумя лезвиями стал отрезать капеллану кисть. Тому пришлось нелегко; чтобы его освободить, охрана была вынуждена применить газ.
И вот Эрнандес протягивает мне руку, а кругом стоят охранники, и я подумала: «Господи, ведь они каждый мой шаг судят…» Я чуть просунула руку сквозь решетку, и он ее пожал. Во всяком случае, пальцы пожал. Он – единственный заключенный, к которому я прикасалась.
Я, конечно, боялась, что обо мне плохо подумают, но все же чуточку больше я боялась стафилококковой инфекции и остаток дня провела, отмывая пальцы.
Он посмотрел на меня, и в голосе у него было столько чувства, и в глазах, кажется, стояли слезы. Он сказал: «Сегодня вы меня убьете». Я ответила: «Эту часть работы я ненавижу. Я ведь всего лишь пресс-представитель… Мне такое радости не приносит. Даже представить страшно, что вы сейчас чувствуете».
Он смотрел, словно спрашивая: «Почему ты уходишь?»
Но мне нужно было идти.
Заметки Мишель о казни Дэниэла Эрла Рено, 13 июня 2002 года
