Глава 58

Отказ сети

Рассказывали, будто однажды Махатму Ганди спросили, что он думает о западной цивилизации. “Думаю, это была бы неплохая идея”, – ответил он. То же самое можно сказать о мировом порядке. Генри Киссинджер в своей книге с одноименным названием утверждает, что мир находится в весьма затруднительном положении – на грани международной анархии. Четыре различных представления о том, каким должен быть мировой порядок – европейское, исламское, китайское и американское, – претерпевают различные стадии метаморфоз – если не разложения. Следовательно, ни одно из этих представлений не обладает настоящей легитимностью. Формирующиеся качества этого нового мирового беспорядка – образование региональных блоков и опасность, что трения между ними перерастут в какой‐нибудь масштабный конфликт, сопоставимый по своим первопричинам и потенциальной разрушительности с Первой мировой войной. “В самом ли деле мир движется в сторону региональных блоков, которые выполняют роль государств в вестфальской системе? – спрашивает Киссинджер. – Если так, сложится ли новый баланс сил или произойдет сокращение числа ключевых игроков до минимума, при котором жесткость сделается неизбежной и вернутся угрозы начала двадцатого столетия, с его непримиримыми блоками, пытающимися перебороть друг друга?” Его ответ на этот вопрос полон дурных предчувствий:

[То, чего следует опасаться, – это] не столько большая война между государствами… сколько смещение к сферам влияния, определяемых особыми внутренними структурами и формами управления, – например, вестфальская модель по сравнению с вариантом радикальных исламистов. На краях сфер у одних субъектов порядка будет возникать соблазн проверить силу в отношении единиц другого порядка, считающихся нелегитимными… Со временем напряженность этого процесса перерастет в маневры за завоевание статуса или преимущества – в масштабе континента или даже всего мира. Борьба между регионами может оказаться даже еще более изнурительной, чем былые столкновения между нациями.

Эта теория напоминает некоторые другие (мы уже обращались к ним), объяснявшие первопричины войны в 1914 году. Возникла неустойчивая сеть власти, способная “спровоцировать кризис” даже в ответ на незначительные волнения.

Возражая тем, кто заявляет (опираясь на неверно истолкованную статистику конфликтов), что мир неуклонно становится более миролюбивым и что “войны между государствами… практически отжили свое”, Киссинджер утверждает, что существующая сегодня расстановка мировых сил на самом деле крайне взрывоопасна. Во-первых, “международная экономическая система приобрела глобальный характер, в то время как политическая структура мира по‐прежнему основывается на концепции национального государства”. Во-вторых, мы молчаливо соглашаемся с распространением ядерного оружия далеко за пределы “ядерного клуба” времен холодной войны, тем самым увеличивая “возможности ядерной конфронтации”. Наконец, у нас появилась новая сфера – киберпространство, которое Киссинджер сравнивает с “природным состоянием” из теории Гоббса и в котором “асимметрия и подобие «врожденного» мирового беспорядка составляют фундамент отношений между… державами”. Здесь же и в недавних интервью Киссинджер обозначил четыре сценария, которые, по его мнению, являются наиболее вероятными катализаторами крупномасштабного столкновения:

1. Ухудшение американо-китайских отношений, из‐за которого обе страны скатываются в так называемую ловушку Фукидида, которую история, похоже, расставляет для любой доминирующей державы и возвышающейся новой державы.

2. Порча отношений между Россией и Западом, вызванная взаимным непониманием и ставшая возможной благодаря п. 3.

3. Крушение жесткой силы в Европе из‐за неспособности сегодняшних европейских лидеров смириться с тем, что дипломатия без правдоподобной угрозы применения силы – просто пустая болтовня; и/или п. 4.

4. Эскалация конфликта на Ближнем Востоке из‐за готовности администрации Обамы, по мнению арабских государств и Израиля, передать гегемонию в этом регионе все еще революционному Ирану.

Один из этих факторов или сразу несколько – в отсутствие внятной американской стратегии – чреват тем, что самый обычный беспорядок может перерасти в масштабный конфликт.

От предостережений Киссинджера не так‐то легко отмахнуться. Сегодняшний мир часто напоминает гигантскую сеть на грани катастрофического перебоя. Возьмем события одной типичной недели в начале 2017 года. Президент США сообщил в твите, что его собственные разведывательные ведомства незаконно передают New York Times секретную информацию о том, что руководители его предвыборной кампании якобы поддерживали связи с российским правительством, но при этом заявил, что это – “фальшивая новость”. Между тем после вмешательства в президентские выборы в США через Wikileaks и при помощи целой армии интернет-троллей и ботов (так сказать, светодиодного воинства) Кремль развернул новую крылатую ракету, нарушив при этом договор о ликвидации ракет средней и меньшей дальности, заключенный в 1987 году между СССР и США, и отправил разведывательный корабль “Виктор Леонов” для рекогносцировки подводной базы США в Нью-Лондоне, штат Коннектикут. По другую сторону Атлантики французских и немецких политиков одинаково беспокоило возможное вмешательство России в надвигающиеся выборы в их странах. Однако самой громкой историей в Европе на той неделе стало посрамление 27‐летней звезды YouTube Феликса PewDiePie Чельберга: из‐за его заигрывания с антисемитизмом компании Google и Disney разорвали ранее заключенные с ним контракты.

Тем временем самопровозглашенное “Исламское государство” разместило в интернете руководство по пропаганде, где разъясняло своим приверженцам, как использовать охочую до “кликов” информационную индустрию для запуска проигиловских “медиаснарядов”. Из отчета о работе игиловских школ в Ираке и Сирии следовало, что ученикам предлагалось задание: подсчитать, сколько мусульман-шиитов или “неверных” может убить террорист-смертник. И вскоре, будто нарочно для того, чтобы помочь школьникам справиться с этой задачей, смертник-игиловец взорвал себя в заполненной людьми суфийской мечети в Сехван-Шарифе в Пакистане, убив не менее 75 человек. На той же неделе появилась новость о том, что китайское правительство ослабляет цензуру в отношении социальных сетей, но лишь потому, что неотфильтрованные публикации в блогах облегчат властям задачу следить за проявлениями недовольства. В Сеуле по подозрению во взяточничестве был арестован наследник империи Samsung Electronics – последняя жертва скандала, который привел к импичменту президента Южной Кореи Пак Кын Хе и суду над ее загадочной подругой Чхве Сун Силь, дочерью основателя “Церкви вечной жизни”. И наконец, в международном аэропорту Куала-Лумпура женщина-убийца брызнула нервно-паралитическим ядовитым веществом в лицо Ким Чен Наму, единокровному брату северокорейского диктатора Ким Чен Ына. На футболке убийцы была надпись LOL – универсальный в веб-чатах акроним (Laughing out loud – “громко смеюсь”).

На самом деле тут совсем не до смеха. Глобализация переживает кризис. Популизм набирает силу. Авторитарные государства выходят в лидеры. Между тем технологии неумолимо шагают вперед и вперед, грозя сделать большинство людей ненужными или бессмертными (или и то и другое). Как нам осмыслить все происходящее? В поисках ответа многие обозреватели обращаются к грубым историческим аналогиям. В глазах некоторых Дональд Трамп – новый Гитлер, который вот-вот возвестит о превосходстве Америки над остальным миром. Для других Трамп – новый Никсон, которого вот-вот подвергнут импичменту. Но на дворе все же не 1933 и не 1973 год. В 1930‐х годах тоталитарное правление опиралось на технологии, которые легко было подчинить единому центру. Сорок лет спустя демократически избранному президенту уже гораздо труднее было безнаказанно нарушать закон. Тем не менее и в 1970‐х годах СМИ по‐прежнему состояли из небольшого числа телевизионных сетей, газет и новостных агентств. Более чем в половине стран мира эти организации подчинялись централизованному контролю. Сегодняшний мир невозможно понять, не учитывая, до какой степени его изменило появление новых информационных технологий. Это стало уже трюизмом. Главный вопрос: в чем именно он изменился? Ответ заключается в том, что технологии неимоверно расширили возможности разного рода сетей, если сопоставлять их с традиционными иерархическими властными органами, однако последствия этих перемен будут определяться структурой, эмерджентными свойствами и взаимодействиями этих сетей.

Как мы уже видели, глобальное влияние интернета на жизнь людей сопоставимо разве что с воздействием книгопечатания, развившегося в Европе в XVI веке: эта самая близкая из возможных исторических аналогий. Персональный компьютер и смартфон расширили возможности сетей в такой же степени, в какой во времена Лютера это сделали печатная брошюра и книга. В самом деле, траектории на графике, показывающем рост производства и изменение цен на ПК в США с 1977 по 2004 год, поразительно похожи на аналогичные траектории производства и цен на печатные книги в Англии с 1490 по 1630 год (см. илл. 48). В эпоху Реформации и последующие периоды взаимосвязанность мира росла по экспоненте вместе с ростом грамотности, и все больше людей получали доступ к всевозможной печатной литературе и переставали зависеть от ораторов и проповедников, ранее являвшихся для них единственными источниками новых идей.

Существуют три важных отличия нашего сетевого века от эпохи, последовавшей за появлением европейского книгопечатания. Во-первых (и это самое очевидное отличие) наша сетевая революция совершается гораздо быстрее и охватывает гораздо более обширные территории, чем та череда революций, которой дал толчок немецкий печатный станок. За гораздо более короткий промежуток времени, чем понадобился для того, чтобы 84 % взрослого населения Земли стали грамотными, заметно бóльшая часть человечества получила доступ к интернету. Еще совсем недавно, в 1998 году, интернетом пользовались лишь 2 % населения планеты. Сегодня этот показатель составляет две пятых. Нынешние изменения происходят примерно в десять раз быстрее, чем происходили в постгутенберговский период: для того, на что после 1490‐х годов уходили столетия, после 1990 года понадобилась лишь пара десятилетий. Как мы уже упоминали, Google зародился в 1998 году в гараже в Менло-Парке. Сегодня он способен обрабатывать более чем 4,2 миллиарда поисковых запросов ежедневно. В 2005 году YouTube представлял собой стартап и размещался в комнатке над пиццерией в Сан-Матео. Сегодня он позволяет просматривать по 8,8 миллиарда видео в день. Facebook придумали в Гарварде чуть больше десяти лет назад. Сегодня он насчитывает около 2 миллиардов пользователей, которые входят в систему как минимум раз в месяц. А еще каждый день отправляется в сто раз больше электронных писем. Мир действительно опутан такими плотными связями, каких не было никогда раньше. Темп роста глобальной сети может замедляться, если учитывать ежегодно появляющееся количество новых интернет-пользователей и владельцев смартфонов, однако нет никаких признаков, что этот процесс остановится. В других отношениях – например, если говорить о переходе с текстов на фото и видео и с клавиатуры на интерфейс с микрофоном – наблюдается ускорение процесса. В итоге даже неграмотность перестанет быть барьером для общения в сети.

Илл. 48. Стоимость и объем производства книг и и ПК. 1490–1630‐е и 1977–2004 гг. соответственно.

И эта технологическая революция не ограничивается только развитыми странами. Если бедняки хоть в чем‐то и догоняют остальные слои населения, так это как раз в возможности устанавливать связи. Если брать в расчет беднейшие 20 % домохозяйств мира, то примерно в семи из десяти имеются мобильные телефоны. Индийская телекоммуникационная компания Bharti Airtel располагает клиентской базой, сопоставимой с численностью всего населения США. А количество интернет-пользователей в Индии уже превышает их количество в США. На то, чтобы оснастить все домохозяйства в Кении мобильными телефонами, ушло восемь лет. А Safaricom понадобилось всего четыре года, чтобы ее передовой платежной системой M-Pesa оказалось охвачено 80 % домохозяйств. Даже в нищем и безалаберном Сомали за пять лет доля обладателей мобильных телефонов подскочила с 5 до 50 %. Оказалось, что самых бедных жителей Земли легче обеспечить мобильниками, чем чистой питьевой водой, – и, пожалуй, это говорит о том, что лучше было бы поручить эту задачу – обеспечение чистой водой – частному сектору, а не слабым, коррумпированным правительствам.

Во-вторых, дистрибутивные последствия нашей революции в корне отличаются от последствий революции, произошедшей в начале Нового времени. Европа XV века была далеко не идеальным местом для осуществления прав на интеллектуальную собственность, и они существовали в ту пору лишь там, где гильдия профессионалов могла втайне монополизировать свою технологию. Печатный станок не озолотил никого: Гутенберга не ожидала судьба Гейтса (наоборот – к 1456 году он фактически разорился). Кроме того, лишь некоторые издатели, чья деятельность зародилась благодаря изобретению печатного станка – а именно издатели газет и журналов, – целенаправленно зарабатывали деньги на размещении рекламы. Если же говорить о СМИ, которые расплодились благодаря появлению интернета, то без рекламы не обходится никто. Тем не менее мало кто предвидел, что гигантские сети, возникшие благодаря интернету, несмотря на все их пропагандистские заявления о демократизации знаний, окажутся до такой степени неэгалитарными. Поколение беби-бумеров, выросшее вдали от вооруженных конфликтов, не имело возможности на своем опыте узнать горькую истину: неравенство уменьшают отнюдь не хаотичные сети, а войны, революции, гиперинфляция и другие формы экспроприации.

Конечно, инновации снизили затраты на информационные технологии. В мировом масштабе с 1992 по 2012 год расходы на компьютерную обработку и на цифровое хранение данных снижались на 33 и 38 % в год, соответственно. Однако, вопреки надеждам тех, кто рисовал в своем воображении большой базар программ, совместно создаваемых добровольцами, интернет превратился в обширную безмасштабную сеть с чрезмерно нагруженными суперузлами. Олигополии обозначились и в производстве оборудования, и в разработке программного обеспечения, а также в области предоставления услуг и в сетях беспроводной связи. Союз между, по‐видимому, непотопляемой компанией AT&T и обновленным Apple иллюстрирует старую истину: корпорации будут стремиться к созданию монополий, дуополий и олигополий, пока им не воспрепятствуют в этом. Даже корпорации, приверженные идее сети с “открытой архитектурой” – например, Amazon, Facebook и Google, – стремятся обрести монополистическую власть каждый в своей нише: соответственно, в электронной коммерции, социальных сетях и поиске. Из-за плохого управления и плохих правил между разными странами существуют огромные различия в стоимости сотовой связи и интернет-услуг. Этим же объясняется, почему в индустрии информационных и коммуникационных технологий лидерство сохраняет лишь малое количество стран (хотя удивительно, что США занимают только седьмое место – несколько отставая от Ирландии, Южной Кореи, Японии и Великобритании – с точки зрения относительной важности информационных и коммуникационных технологий (ИКТ) для экономики страны в целом).

Эта динамика объясняет, почему существующими в мире электронными сетями владеют всего несколько человек. Осенью 2017 года рыночная стоимость Google (точнее, переименованной компании-учредителя Alphabet Inc.) оценивалась в 665 миллиардов долларов. Около 11 % ее акций стоимостью около 76 миллиардов долларов принадлежат ее основателям Ларри Пейджу и Сергею Брину. Рыночная стоимость Facebook приближается к 500 миллиардам долларов; 14 % акций компании, оцениваемые в 71 миллиард, принадлежат ее основателю Марку Цукербергу. Таким образом, социальные сети, хотя и кажутся со стороны “великими уравнителями”, являются “по сути своей несправедливыми и исключительными”. В силу предпочтительного присоединения – тенденции, при которой узлы, уже оснащенные наибольшим количеством связей, успешнее всего обрастают все новыми связями, – азбучная истина социальных сетей действительно звучит так, словно сошла со страниц Евангелия от Матфея (см. Введение, глава 7). В отличие от прошлых эпох, сегодня в мире все люди делятся на два типа: на тех, кто владеет и управляет сетями, и тех, кто ими лишь пользуется. Коммерческие властители киберпространства могут по‐прежнему разглагольствовать о плоском мире “граждан сети”, но на практике компании вроде Google все равно устроены иерархическим образом, пусть даже внешне их организационная структура и выглядит иначе, чем, скажем, структура General Motors при Альфреде Слоуне.

В традиционных обществах появление рыночных сил подрывает часто передаваемые по наследству сети, а потому способствует социальной мобильности и уменьшает неравенство. Победу одерживает меритократия. Но когда сети и рынки действуют заодно, как в наше время, неравенство резко увеличивается, потому что львиная доля доходов, приносимых сетью, достается ее владельцам. Правда, молодые и очень богатые люди, которым принадлежат сегодняшние сети, как правило, придерживаются левых политических взглядов. (Редкое исключение – Питер Тиль: либертарианец, который в 2016 году стал выказывать симпатии к популистам.) Однако мало кто из них приветствовал бы введение скандинавской шкалы подоходных налогов, не говоря об эгалитарной революции. Похоже, хозяевам интернета нравится быть богачами почти так же, как это нравилось волкам докризисной Уолл-стрит десятилетием раньше, хотя они предаются не столько показному потреблению, сколько показным угрызениям совести. Трудно представить, что какой‐нибудь инвестиционный банкир последовал бы примеру Сэма Олтмана из Y Combinator, который отправился в “паломничество” по американской глубинке – словно наложив на себя епитимью за результаты президентских выборов 2016 года. Однако Сан-Франциско, куда Олтман возвращается, остается городом, где царит почти такое же социальное неравенство, как в “Метрополисе”, – и не в последнюю очередь из‐за рыночных деформаций, которые приводят к заоблачным ценам на приличное жилье. (Владение недвижимостью как определяющий фактор имущественного неравенства уступает первенство лишь обладанию правами интеллектуальной собственности, но не случайно самая ценная недвижимость находится ближе всего к тем территориальным скоплениям, где регистрируются наиболее ценные IP-адреса.) А все, что крупные технологические компании, по‐видимому, готовы предложить миллионам дальнобойщиков и таксистов, которых они намерены заменить беспилотными автомобилями, – это некая форма базового дохода. Единственное утешение – что крупнейшие пайщики компаний, входящих в FANG, – это американские инвестиционные фонды, а они, управляя сбережениями американского среднего класса, предоставили этому классу значительную долю доходов от отрасли ИКТ. Однако следует сделать важную оговорку: иностранным инвесторам принадлежит, вероятно, не менее 14 % капиталов крупнейших американских корпораций, а в случае компаний с очень высокой долей экспорта (например, Apple, к которой около двух третей доходов поступает из‐за границы) – почти наверняка гораздо больше. Впрочем, ни один серьезный исследователь рынков капитала не приписал бы этим иностранным инвесторам хоть самую ничтожную способность влиять на корпоративные решения компаний-гигантов.

Илл. 49. Сатирические графики сетей главных американских технологических компаний.

Наконец, в‐третьих, печатный станок подорвал религиозную жизнь западного христианского мира раньше, чем сказались другие революционные последствия его появления. Интернет же начал с того, что подорвал торговлю. Лишь с недавних пор он начал подрывать политику, а если говорить о религии, то всерьез ему удалось навредить только одному вероучению – исламу. Как мы видели, сети сыграли ключевую роль в том, что произошло в американской политике в 2016 году. Возникла массовая сеть сторонников Трампа, которую руководители его избирательной кампании создавали (и которая создавалась сама) на платформах Facebook, Twitter и Breitbart. Это были “забытые” мужчины и женщины, которые 8 ноября, в день голосования, выступили против “глобальных особых интересов” и “неспособного и коррумпированного политического истеблишмента”, воплощенного в их глазах соперницей Трампа. Свою роль сыграла здесь и джихадистская сеть: вдохновлявшиеся ИГИЛ теракты, происходившие в год выборов, придавали убедительность обещаниям Трампа “ликвидировать сети сторонников радикального ислама в США” и запретить мусульманам въезд в страну.

Главный парадокс эпохи воплотился в самой фигуре Трампа – очень богатого человека, который в то же время уверенно выступал в роли демагога. Он являлся одновременно малым олигархом и крупным брендом. Отмечалось, что “еще ни один американский президент не вступал в должность, имея столь гигантскую сеть предприятий, инвестиций и корпоративных связей, какие успел нажить Дональд Дж. Трамп, у которого, насколько известно, имеются деловые отношения с полутора тысячами лиц и организаций”. В то же время кампания Трампа добилась успеха там, где его противникам не удалось эффективно воспользоваться сетями Кремниевой долины, – к замешательству людей, которые владели этими сетями и потому думали, будто контролируют их. В первые недели после состоявшихся выборов их душевные терзания всем бросались в глаза. Google поначалу пытался заигрывать с новой администрацией, но потом осудил президентское распоряжение ограничить въезд и иммиграцию в США из нескольких стран с преобладающим мусульманским населением. Марк Цукерберг не явился на встречу с новым президентом, где присутствовали высшие руководители других технологических компаний. Возможно, его несколько утешила мысль, что антитрамповский “Женский марш” был организован тоже через Facebook. Трудно поверить, что рано или поздно не произойдет какого‐либо столкновения между администрацией Трампа и крупными ИКТ-компаниями, особенно если она отменит решение предыдущей администрации, принятое в 2015 году, о том, что Федеральная комиссия связи США (Federal Communications Commission) должна регулировать интернет как коммунальное предприятие – вроде старой железнодорожной или телефонной сети. Наблюдается явный конфликт интересов между телекоммуникационными и кабельными компаниями и жадными до полос вещания платформами и поставщиками информации вроде Netflix, а камнем преткновения является сетевой нейтралитет (принцип, согласно которому ко всем единицам информации следует относиться одинаково, независимо от их содержания или ценности). Возможно, следующим шагом Трампа станут антимонопольные постановления, направленные против компаний FANG.

Однако в двух отношениях ясно прослеживается сходство между нашим временем и тем революционным периодом, что последовал за изобретением книгопечатания. Во-первых, как и печатный станок, современная информационная технология изменяет не только рынок – совсем недавно, например, она облегчила совместное пользование автомобилями и квартирами (точнее, их краткосрочную аренду), – но и пространство общественной дискуссии. Никогда прежде такое огромное количество людей не объединялось в мгновенно реагирующую сеть, по которой мемы способны распространяться даже быстрее, чем природные вирусы. Однако представление о том, что, подключив весь мир к интернету, можно создать утопическое “государство сетян”, равноправных в киберпространстве, всегда оставалось лишь фантазией – таким же обольщением, как и мечта Мартина Лютера о “всеобщем священстве верующих”. В действительности глобальная сеть превратилась в передаточный механизм для всевозможных маний и страхов – точно так же, как из‐за появления типографий и распространения грамотности ненадолго размножились эсхатологические секты и люди массово помешались на охоте на ведьм. Зверства ИГИЛ выглядят не такими исключительными, если сравнить их с жестокостями, какие творили некоторые правительства и секты в Европе XVI и XVII веков. Вполне вероятным последствием кажется и рост уровня политически мотивированного насилия как в США, так, пожалуй, и в некоторых странах Европы. Во-вторых, как и в эпоху Реформации и последовавший за ней период, в наше время наблюдается размывание территориального суверенитета. В XVI и XVII веках Европу захлестнула череда религиозных войн, потому что принцип, сформулированный в Аугсбургском мирном договоре (1555) – cuius regio, eius religio (чья страна, того и вера), – сплошь и рядом демонстративно нарушался. В XXI веке мы наблюдаем схожий феномен: одни государства все чаще вмешиваются во внутренние дела других суверенных государств.

Была, наконец, и третья сеть, впутавшаяся в президентские выборы 2016 года в США, а именно российская разведывательная сеть. На момент написания этих строк уже ясно, что российское правительство сделало все возможное, чтобы нанести максимальный урон репутации Хиллари Клинтон: хакеры воспользовались тем, что она пересылала секретную информацию по обычной, недостаточно защищенной почте, а затем, по каналу WikiLeaks украденные материалы попали в американские СМИ. Зайдя на сайт WikiLeaks, можно попасть в “зал трофеев”, добытых в ходе этой операции. Там есть и “архив электронных писем Хиллари Клинтон”, и “электронные письма [Джона] Подесты”. Конечно, не все обнародованные материалы – американские. Но вы не найдете там хоть каких‐нибудь утечек, компрометирующих российское правительство. Пусть Джулиан Ассанж по‐прежнему укрывается в посольстве Эквадора в Лондоне, в действительности он живет почетным гостем президента Владимира Путина в диковинной стране КиберСибири – в сумеречной зоне, населенной онлайн-агентами российских спецслужб.

Российские хакеры и тролли представляют для американской демократии примерно такую же угрозу, какую священники-иезуиты представляли для английской Реформации: это угроза изнутри, поддерживаемая извне. “Наступил переломный момент”, – заявил адмирал Майкл С. Роджерс, возглавляющий АНБ и Кибернетическое командование США. По мнению главы национальной разведки, киберактивность относится к числу опаснейших угроз. И WikiLeaks – лишь малая часть этой огромной проблемы. Один только Пентагон ежедневно фиксирует более 10 миллионов попыток вторжения. Конечно, бóльшая часть действий, которые СМИ называют кибератаками, – всего лишь попытки шпионажа. Чтобы понять истинный потенциал кибервойны, нужно вообразить такую атаку, которая охватила бы значительную часть энергетической системы США. И такой сценарий – отнюдь не беспочвенная фантазия. Нечто подобное произошло в декабре 2015 года с электроэнергетическими компаниями Украины: их поразила вредоносная хакерская программа BlackEnergy.

Ученые-компьютерщики поняли, какой разрушительный потенциал таит в себе кибервойна, еще на заре существования интернета. Поначалу хаос сеяли совсем юные хакеры – гики вроде Роберта Таппана Морриса, который чуть не уничтожил Всемирную паутину в ноябре 1988 года, выпустив на волю чрезвычайно заразную программу-червя, или канадского пятнадцатилетнего хакера по прозвищу Mafia Boy, который в феврале 2000‐го обрушил сайт Yahoo. Blaster, Brain, Melissa, Iloveyou, Slammer, Sobig – сами названия ранних вирусов выдавали крайнюю юность их создателей. Многие кибератаки до сих пор совершаются негосударственными субъектами: подростками-вандалами, преступниками, “хактивистами” или террористическими организациями. (Атака, совершенная 21 октября 2016 года на Dynamic Network Services Inc., поставщика службы доменных имен, с использованием веб-камер китайского производства в качестве ботов, почти наверняка относилась к случаям вандализма.) Однако громче всего в 2016 году заявила о себе на удивление окрепшая КиберСибирь.

Конечно же, превосходство в киберовойнах должно оставаться за страной, создавшей интернет. США начали вести их еще в пору первого президентского срока Рейгана. Во время вторжения в Ирак в 2003 году американские шпионы проникали в сети противника и рассылали иракским генералам сообщения с требованиями сдаваться. Спустя семь лет США совместно с Израилем натравили вирус Stuxnet на иранский ядерный центр по обогащению урана. Проблема не только в том, что в эту игру могут играть сразу двое. Проблема еще и в том, что никто не знает, сколько людей одновременно могут играть в самые разные кибернетические игры. За последние годы США подвергались кибератакам из Ирана, Северной Кореи и Китая. Впрочем, эти атаки были направлены против конкретных компаний (например, против Sony Pictures), а не против американского правительства. Россия же первой развязала войну непосредственно против правительства США, стремясь компенсировать свой относительный упадок в экономической и военно-промышленной сферах и пользуясь “широкими асимметричными возможностями”, какие предоставляет интернет, для “уменьшения боевого потенциала противника”. Российские хакеры постигли азы кибервоенного дела, потренировавшись вначале на Эстонии, Грузии и Украине. А в 2017 году Кремль предпринял наступление на американскую политическую систему, используя в качестве ширмы не только сайт WikiLeaks, но и румынского блогера Guccifer 2.0.

Оставим в стороне вопрос о том, действительно ли российское вмешательство – а не фальшивые новости, о которых шла речь в предыдущей главе, – решило исход выборов в пользу Трампа; достаточно сказать, что оно сыграло ему на руку, хотя и фальшивые, и правдивые новости, вредившие репутации Клинтон, вполне могли бы распространяться и без участия России. Оставим в стороне и другие, пока еще не разрешенные вопросы о том, сколько человек из тех, кто проводил кампанию Трампа, были замешаны в российскую операцию и много ли они знали. Важно то, что Москва оставалась невозмутима. Для специалистов по национальной безопасности это лишь одна из сторон кибервойны, которая ставит их в тупик. Привыкнув к изящным теориям о “взаимно гарантированном уничтожении”, возникшим еще в пору холодной войны, они с трудом пытаются разработать доктрину совершенно иной разновидности конфликта, в котором имеется бесконечное число потенциальных противников, причем многих из них трудно опознать, и существует множество возможных степеней разрушения. В 2010 году заместитель министра обороны Уильям Линн заметил: “У выпущенной ракеты есть обратный адрес, а у компьютерного вируса он обычно отсутствует”. По мнению Джозефа Ная из Гарвардской школы Кеннеди, спасительным выходом могло бы стать сдерживание – но только в том случае, если США готовы устроить показательную расправу над агрессором. Най предлагает еще три варианта: укреплять кибербезопасность, пытаться вовлечь потенциальных агрессоров в торговые и иные отношения (чтобы кибератаки били бумерангом по ним же самим) и устанавливать глобальные запреты на киберпреступления – вроде тех, которые уже (почти) свели на нет угрозу применения биологического и химического оружия. Этот анализ не очень утешителен. Учитывая огромное количество киберагрессоров, защита, похоже, просто обречена отставать от нападения, переворачивая с ног на голову обычную военную логику. А русские оказались безразличны и к вовлечению, и к запретам, хотя к более сговорчивому Китаю подход Ная, пожалуй, и применим. Больше того, преследуя свои цели, российское правительство, по‐видимому, охотно идет на сотрудничество даже с организованными преступниками.

Насколько нас должна пугать КиберСибирь? Энн-Мари Слотер считает, что наш слишком опутанный сетями мир в целом неопасное место и что “США… постепенно найдут золотую середину в царстве сетей”. Правда, существуют всевозможные сетевые угрозы (“терроризм… наркотики, оружие и торговля людьми… изменение климата и снижение биоразнообразия… войны из‐за воды и нехватка продовольствия… коррупция, отмывание денег и уклонение от уплаты налогов… пандемии болезней”), но если только американские лидеры начнут “думать о том, как превратить стратегические союзы в крепко связанные и способные к действию центры”, все обязательно наладится. Главное, по ее мнению, преобразовать иерархии в сети, преобразовать НАТО в “главный узел партнерской сети, занятой обеспечением безопасности, и в консультационный центр по вопросам международной безопасности” и реформировать Совет Безопасности ООН, Международный валютный фонд и Всемирный банк, открыв их для “новых субъектов”. Институты власти, созданные после Второй мировой войны, должны превратиться в “центры более плоской, более быстрой, более гибкой системы – такой системы, которая функционировала бы не только на уровне государств, но и на уровне граждан”, включив в себя “добросовестных субъектов сети – корпоративных, муниципальных и общественных”. Один из примеров подобного взаимодействия, которые приводит Слотер, – Соглашение мэров по вопросам климата и энергетики: оно объединяет уже более 7100 городов по всему миру. Другой пример – созданное администрацией Обамы в 2011 году партнерство “Открытое правительство”, куда входят сейчас семьдесят стран, приверженных принципам “прозрачности, гражданского участия и ответственности”. Иэн Клаус, ранее коллега Слотер по госдепартаменту, видит потенциал в развитии сети глобальных городов.

Могут ли добросовестные субъекты объединиться в новую геополитическую сеть и противопоставить свое сетевое мастерство субъектам недобросовестным? Джошуа Купер Рамо сомневается в этом. Он соглашается со Слотер в том, что “Основную угрозу американским интересам представляет не Китай, не Аль-Каида или Иран. Это эволюция глобальной сети”. Однако он менее оптимистично отвечает на вопрос о том, легко ли одолеть эту угрозу. Киберзащита отстает от кибератак на десять лет – и не в последнюю очередь из‐за новой разновидности невозможной троицы: “Системы могут быть быстрыми, открытыми или надежными, но одновременно обладать лишь двумя из этих трех качеств”. Угрозу мировому порядку можно сформулировать следующим образом: “очень быстрые сети × искусственный интеллект × черные ящики × Новая Каста × сгущение времени × предметы быта × оружие”. В книге “Седьмое чувство” Рамо пишет о необходимости воздвигнуть реальные и виртуальные “ворота”, за которые не смогут прорваться русские, онлайн-преступники, вандалы из подростковой сети и прочие злоумышленники. Однако сам же Рамо цитирует три правила компьютерной безопасности, выведенные шифровальщиком из АНБ Робертом Моррисом – старшим: “Правило 1: не покупайте компьютер. Правило 2: не включайте его. Правило 3: не используйте его”. Если мы все будем и дальше игнорировать эти новые категорические императивы – особенно это относится к нашим лидерам, большинство из которых даже не удосужилось установить двухфакторную аутентификацию на адреса своей электронной почты, – разве какие‐нибудь ворота выстоят против Ассанжа, Guccifer’а и им подобных?

Сейчас происходит интеллектуальная гонка вооружений, цель которой – придумать жизнеспособную доктрину кибербезопасности. Маловероятно, что в ней победят те, кто погряз в традиционных представлениях о национальной безопасности. Пожалуй, реалистичнее было бы сформулировать задачу иначе: не отражать атаки и не мстить за них, а регулировать все разнообразные сети, от которых зависит сегодняшнее общество, таким образом, чтобы они оставались упругими – или, лучше того, “антихрупкими”, если воспользоваться термином, который придумал Нассим Талеб для описания системы, которая становится только крепче от нападений на нее. Те, кто, как и Талеб, живут в мире управления финансовыми рисками, в 2008 году убедились в том, насколько хрупка международная финансовая сеть: провал одного-единственного инвестиционного банка едва не обрушил всю систему мирового кредитования. Теперь и все остальные подтянулись вслед за банкирами и коммерсантами: все мы сегодня так же плотно опутаны сетями, как и они – десять лет назад. Подобно финансовой сети, наши социальные, коммерческие и инфраструктурные сети подвержены постоянным атакам со стороны дураков и мерзавцев, и мы мало что можем сделать, чтобы обуздать их. Лучше всего было бы планировать и выстраивать наши сети так, чтобы КиберСибирь никак не могла навредить им. А значит, нужно преодолеть соблазн устроить все сложно, если (как и в случае финансового права) наилучший выход – простота. Прежде всего, необходимо понимать, как устроены создаваемые нами сети.

Если устранить половину узлов в случайном графе сети, совпадающей по размеру с большинством реально существующих сетей, эта сеть разрушится. Но если ровно то же проделать с безмасштабной моделью похожей величины, “гигантский связанный компонент выстаивает даже после уничтожения более чем 80 % узлов, а среднее расстояние [между узлами] внутри него остается практически таким же, как было в начале”. Это жизненно важная идея для разработчиков таких сетей, которые окажутся антихрупкими и успешно выдержат преднамеренную адресную атаку.