Глава 56

9.11.2016

Большинство людей выходит в интернет не для того, чтобы участвовать во флэшмобах или смотреть, как кому‐то отрубают головы. Они сплетничают, делают покупки, делятся картинками, анекдотами, просматривают короткие видео (футбольные голы, котики, секс). Все нервные проводящие пути, проторенные в ходе эволюции, сделали нас безудержно восприимчивыми к нескончаемым стимулам и тычкам в виде твитов, которые размещают электронные группы наших друзей. Сети потакают нашему самолюбованию (селфи), нашей привычке быстро переключать внимание (140 знаков) и нашей, по‐видимому, ненасытной жажде узнавать что‐то новое о знаменитостях, которых прославило телевидение с его реалити-шоу. Вот что придает опознаваемые черты современной демократии. Что могло бы приковать наше внимание, пусть даже ненадолго, к скучному вопросу: как нами будут править – или хотя бы кто? Сегодня, говоря о популизме, мы иногда имеем в виду всего лишь такую политику, которая уловима и доступна для понимания простого человека с улицы – а точнее, для мужчин или женщин на диване. Внимание этих людей постоянно судорожно скачет от плоского экрана телевизора на лэптоп, от лэптопа к смартфону, от смартфона к планшету – и обратно к телевизору. А на работе эти люди сидят перед настольным компьютером, но большую часть времени утыкаются в смартфоны и обмениваются между собой многозначительными личными сообщениями.

В развитых странах многие люди остаются онлайн вообще все время, пока не спят. Больше двух пятых американцев, по их словам, постоянно проверяют электронную почту, текстовые сообщения и аккаунты в соцсетях. С мая 2012 по май 2016 года количество обладателей смартфонов в Великобритании взлетело с 52 до 81 % взрослого населения. Теперь смартфоны имеются у девяти из десяти британцев в возрасте от 18 до 44 лет. Они постоянно и машинально утыкаются в эти устройства – и дома, и на работе, и по пути туда или обратно. Больше двух третей не расстаются со смартфонами, даже ужиная с семьей. Они откладывают гаджеты, только когда ложатся спать, но даже это дается им нелегко. Больше половины британцев, имеющих смартфоны, тянутся к ним через полчаса после того, как выключили свет, четверть – через двадцать пять минут, и каждый десятый – и того раньше. Опять‐таки четверть заглядывают в смартфоны сразу же, как только проснутся, треть – через пять минут после пробуждения, и половина – через четверть часа. Американцы подсели на тот же крючок не менее крепко. Еще в 2009 году среднестатистический американец связывался с кем‐нибудь по мобильному телефону 195 дней в году, отправлял или получал СМС 125 дней в году, пользовался электронной почтой 72 дня в год, мгновенными сообщениями – 55 дней в году и контактировал с кем‐либо при помощи сайтов соцсетей 39 дней в году. В 2012 году американцы обращались к своим мобильным телефонам по 150 раз в день. В 2016‐м они уже проводили в среднем по пять часов в день, уткнувшись в телефоны. Ни одна теория о популистском бунте, захлестнувшем Европу и США после 2008 года, не будет полной, если она пройдет мимо этой поразительной трансформации публичного пространства, которую вполне можно было бы назвать тотальным вторжением в личное пространство.

Без сомнения, значительно выросшие симпатии к популистам со стороны как левых, как и правых частично объясняются революцией падающих экономических ожиданий, о которой шла речь выше. Без сомнения, культурная негативная реакция на мультикультурализм логично дополняла протест против экономической глобализации. И все же, как заметила Рени Диреста, цифровая толпа 2010‐х коренным образом отличается от толпы 1930‐х, которая так завораживала и одновременно ужасала Элиаса Канетти:

1. Толпа всегда хочет расти – и всегда может, если ей не мешают физически.

2. Внутри толпы всегда равенство – но заодно и больше обмана, подозрений и манипуляций.

3. Толпа любит толчею – и цифровые “личности” можно плодить с большей плотностью.

4. Толпа любит, чтобы ее направляли, – и легко ведется на дешевые рекламные ловушки.

Тех, кто возлагал надежды на “мудрость” толпы, рисуя себе благостную картину “толпотворной” политики, ожидало жестокое разочарование. “В присутствии социального влияния, – заметили два специалиста по сетям, – действия людей становятся зависимыми друг от друга, что вдребезги разрушает наши представления о мудрости толпы. Когда толпы впадают во взаимозависимость, ими можно управлять, чтобы доносить до масс информацию – даже неправдивую”.

Если оглянуться назад с высоты 2017 года, то кажется, будто президентские выборы 2008 года происходили в далеком прошлом. У Джона Маккейна, проигравшего кандидата-республиканца, было всего 4492 подписчика в Twitter и 625 тысяч друзей в Facebook. Он признавался, что не пользуется электронной почтой и вообще интернетом. Для него стал полной неожиданностью не только финансовый кризис, в котором вскоре обвинили его партию, но и первая предвыборная кампания, развернувшаяся в социальных сетях. У Барака Обамы имелось в четыре раза больше фейсбучных друзей, чем у Маккейна, и в двадцать шесть раз больше подписчиков в Twitter. Его веб-сайт (www.barackobama.com), разработанный Крисом Хьюзом, одним из основателей Facebook, оказался жизненно важной системой не только для обмена сообщениями, но и для сбора средств. Либеральные элиты на обоих побережьях злорадствовали по поводу разгрома Маккейна: пожилой белый ветеран с многолетним вашингтонским опытом за плечами проиграл вчистую молодому, самоуверенному афроамериканцу – “общественнику” и сенатору всего с одним сроком на счету. Лишь немногие обратили внимание на две тревожные особенности этого состязания. Во-первых, гомофилия в социальных сетях, похоже, обернулась поляризацией, когда главной темой обсуждения сделалась политика, и в “эхокамере” коллективной предвзятости взгляды отдельных людей стали тяготеть к крайностям. Во-вторых – хотя официально это было продемонстрировано лишь в ходе промежуточных выборов в конгресс в 2010 году, – Facebook оказался чрезвычайно эффективным инструментом политической мобилизации, особенно если его пускали в ход против местных нецифровых сетей.

Выводы, которые отсюда следовали, не прошли мимо Доминика Каммингса, организатора кампании Vote Leave (“Голосуй за выход”), в итоге победившей в 2016 году на референдуме по вопросу о членстве Британии в Европейском союзе. Каммингс был чуть ли не единственным в британских политических кругах, кто давно интересовался не только историей (ее он изучал в Оксфорде), но и структурной сложностью и сетями. Имея в своем распоряжении лишь ограниченный бюджет (10 миллионов фунтов) и ограниченный срок (10 месяцев), Каммингс вступил в борьбу не только с “лицами, принимающими решения на самой вершине централизованной иерархии” – а они почти все выступали против Брекзита, – но и с недисциплинированными политиками, занимавшими ту же позицию, что и он сам. Вероятность победить была выше у противников выхода Британии из ЕС. Среди причин доставшейся с большим трудом победы, по словам Каммингса, были: “почти миллиард адресных цифровых рекламных баннеров”, экспериментальные соцопросы, команда специалистов по обработке данных, набранная из “очень умных физиков”, и “бейсбольная бита с надписями «Турция/ГСЗ/350 миллионов фунтов»” (это был намек на далеко не правдивые в целом лозунги, которые, “как показали эксперименты, эффективнее всего” убеждали людей голосовать за выход из ЕС). Брекзит в глазах Каммингса вовсе не был победой популистов правого толка – в его кампанию были намеренно включены элементы, ориентированные и на правых, и на левых (новые волны мусульманской иммиграции – если в ЕС вступит Турция, больше денег для Государственной службы здравоохранения – если Британия выйдет из ЕС). Как указывал несколькими годами ранее Дэвид Гудхарт, недовольство иммиграцией и поддержка социального государства – взаимодополняющие позиции. Скорее, по мнению Каммингса, Брекзит стал победой “здоровой и эффективной системы” “английского общего права, которое позволяет постоянно и быстро исправлять ошибки”, над “нездоровыми и неэффективными системами вроде ЕС и сегодняшних министерств Уайтхолла… [которые] чрезмерно централизованы и иерархичны”, а потому не способны на эффективное решение проблем. Словом, Брекзит стал победой сети – и науки о сетях – над иерархией британской правящей верхушки. Пока Дэвид Кэмерон и Джордж Осборн вели кампанию традиционными методами, бросив все силы на разъяснение экономических рисков, какие влечет за собой выход из ЕС, Каммингс использовал “Систему сбора данных об избирательских намерениях” (Voter Intention Collection System, VICS) и Facebook, чтобы вирусным путем распространять свою идею: имеет смысл заплатить некоторую экономическую цену за то, чтобы “вернуть себе контроль”. Каммингс вспоминал: “Мы изготавливали различные виды рекламных баннеров, проверяли их, убирали менее эффективные и усиленно пускали в ход наиболее эффективные. Это был постоянный многоэтапный процесс”. Высказывались мнения, что с этой технологией Каммингс познакомился благодаря аналитической компании Cambridge Analytica, принадлежащей американскому управляющему хедж-фондом Роберту Мёрсеру.

Брекзит стал генеральной репетицией президентских выборов 2016 года в США. Как и в Британии, в США политический истеблишмент даже не сомневался, что старые методы исправно сработают. Хотя на традиционную агитацию были истрачены сотни миллионов долларов, Джеб Буш и Хиллари Клинтон с большим трудом пытались установить контакт с большей частью своих сторонников. Зато наладить связь с избирателями в первые месяцы 2016 года удалось нью-йоркскому магнату с сомнительной репутацией, разбогатевшему на рынке недвижимости, и язвительному социалисту из Вермонта. Опять‐таки относительно неструктурированные сети бросили вызов старомодным иерархиям: и не только давно учрежденным партиям, которые, по мнению политологов, “решают все” в подобных состязаниях, но и династиям – Бушам и Клинтонам, прочно утвердившимся в политических верхах с 1980‐х годов. Что характерно, и Дональд Трамп, и Берни Сандерс вели свои кампании как “люди со стороны”, выражая неприязнь к вашингтонской иерархии и излагая такие идеи, как, например, нативистские, протекционистские и социалистические, которые давно уже считались неподобающими и выходящими за рамки американской демократии. После того как Сандерса вытеснили благодаря системе “выборщиков-суперделегатов”, придуманной для того, чтобы внутри демократической партии власть максимально сосредоточивалась в руках элиты, сцена была готова для очистительной битвы между Клинтон – этим олицетворением иерархического политического истеблишмента – и Трампом, которого истеблишмент “понимал буквально, но не принимал всерьез”, по меткому выражению Салены Зито. А вот необходимое число избирателей восприняли его всерьез, не понимая при этом буквально, именно потому, что безмасштабная сеть Трампа, опиравшаяся одновременно на самоорганизацию и на вирусный маркетинг, взяла верх над иерархически организованной, но чересчур сложной кампанией Клинтон. При этом нельзя сказать, что кампании Клинтон не хватало собственных сетей. Скорее наоборот, она страдала от их избытка. Была “сеть спонсоров, друзей, союзников и советников” – “гигантская сеть по привлечению средств”, оставшаяся еще со времен лучшей поры ее мужа. Был еще комитет политического действия “За Хиллари”, который “отвечал за создание энтузиазма в массах… [и] предоставлял в распоряжение Клинтон сеть, раскинутую по разным штатам”. А еще имелась “обширная сеть советников на общественных началах и профессиональных скептиков”, заправских знатоков политики со степенями из Йельской школы права, которые деловито выдавали по пунктам целые списки тезисов, имевших минимальную электоральную ценность. Однако Робби Мук, руководитель избирательной кампании Клинтон, закрыл агитационный комитет “За Хиллари” и сократил число местных руководителей в разных штатах. Хотя ведущих политтехнологов, которых разослали затыкать дыры на местах, даже окрестили “уберами”, общая эффективность кампании явно была переоценена. За всей этой сложностью перестала просматриваться простая истина – а именно что кандидатке все равно не удается достучаться до основного электората, что гораздо лучше получается у ее опаснейшего противника.

Что социальные сети играли решающую роль в предвыборной кампании 2016 года, кажется очевидным, пускай даже для среднего избирателя телевидение и сохраняло большее значение. Приблизительно половина американцев пользовалась Facebook и другими сайтами социальных сетей, чтобы следить за ходом кампании, причем чаще всего это были избиратели моложе 50 лет. А около трети пользователей соцсетей комментировали и обсуждали политические новости или публиковали собственные посты на эту тему, – несмотря на широко распространенное мнение о том, что дискуссии в соцсетях проходят гораздо менее цивилизованно, чем на других площадках. Впрочем, решающим моментом стало то, что на последнем этапе выборов (после партийных съездов) один кандидат был представлен в соцсетях гораздо заметнее, чем второй. У Трампа в Twitter было на 32 % больше подписчиков, чем у Клинтон, и на 87 % больше сторонников в Facebook. За несколько дней до выборов Трамп собрал 12 миллионов фейсбучных “лайков” – на 4 миллиона больше, чем Клинтон. Трамп опережал Клинтон и по более важному фейсбучному параметру “интереса” – причем во всех до одного штатах. (Жители Миссисипи проявляли почти в двенадцать раз больше интереса к Трампу, чем к Клинтон, но даже жителям Нью-Йорка Трамп казался в три раза интереснее, чем она.) Все главные “колеблющиеся” штаты Среднего Запада ясно сигнализировали о своих избирательских намерениях через Facebook. Сходная картина просматривалась и в Twitter. С 11 по 31 мая 2016 года у постов Трампа в Twitter было в среднем почти шесть тысяч ретвитов, тогда как на твиты Клинтон пришлось только полторы тясячи ретвитов. А еще в кампании Трампа искусно использовался YouTube – например, на заключительном этапе агитационных нападок на глобальную элиту: Клинтон, Сороса, банк Goldman Sachs. Самое главное, кампания Трампа, как и британская кампания Vote Leave, на полную мощность использовала возможности Facebook оценивать эффективность агитационной рекламы, запуская десятки тысяч вариантов и выясняя, какие из них сильнее всего воздействуют на избирателей.

Все сложилось самым парадоксальным образом, так как с самого начала Кремниевая долина стояла за Клинтон. Сотрудники Google пожертвовали на ее кампанию 1,3 миллиона долларов – и, для сравнения, всего 26 тысяч на кампанию Трампа. Стартап Эрика Шмидта Groundwork предоставил кампании Клинтон информационную поддержку. Марк Цукерберг испытал отвращение, когда Трамп бросил через Facebook клич – полностью закрыть для мусульман въезд в США, а информационно-технологический блог Gizmodo стал намекать на то, что Facebook манипулирует рейтингом наиболее актуальных тем, чтобы снизить популярность Трампа. Сам Цукерберг не скрывал, что взгляды Трампа вызывают у него презрение. Однако сети, в создание которых он и Шмидт вложили столько труда, использовались теперь для продвижения идей, вызывавших неприятие и у них обоих, и у их сотрудников, а еще помогали собирать средства на кампанию Трампа. И даже если бы Google и Facebook каким‐то образом забанили Трампа, они бы лишь увеличили трафик других сетей – вроде анонимных форумов 4Chan и 8Chan, где зародилось движение “альтернативных правых”. Позднее провокаторы из этой группы – Мэтт Брейнард, Чарльз Джонсон и родившийся в Британии журналист и редактор Breibart News Майло Яннопулос – похвалялись, что это они и их сеть привели Дональда Трампа на пост президента, “засоряя” интернет-пространство мемами вроде мультяшного лягушонка Пепе и оскорбительного прозвища консерваторов – cucks (сокращение от cuckservative – гибрида слов conservative (консервативный) и cuckold – (рогоносец). Разумеется, организаторы кампании Трампа и сеть альтернативных правых тесно взаимодействовали: команда, работавшая на Трампа, использовала подфорум TheTrump на сайте reddit.com как средство коммуникации между 4Chan и основными сайтами. Именно по этим каналам шло очернение Клинтон как “самого коррумпированного кандидата в истории”, а руководителя ее избирательной кампании обвинили в связи с несуществующей бандой педофилов, будто бы засевшей в одной вашингтонской пиццерии. До сих пор не утихают горячие споры о том, насколько важную роль сыграла в победе Трампа Cambridge Analytica. Возможно, составление “психографических профилей” отдельных избирателей вовсе не имело того значения, на которое намекал руководитель этой компании Александр Никс. Труднее оспорить другое: из‐за того, что кампания Трампа связалась с альтернативными правыми, в американскую политику вновь прорвался антисемитизм, которого не наблюдалось там с 1930‐х годов. Однако Трамп победил не поэтому.

Илл. 45. Подписчики главных кандидатов на президентских выборах в Twitter и Facebook в 2008 и 2016 годах.

Пожалуй, самым болезненным моментом в выборах 2016 года для властителей Кремниевой долины стало то, что их сетями пользовались для распространения лживых историй – тех самых “фейковых новостей”, на которые неоднократно жаловался сам Трамп, продолжая при этом распускать множество собственных фальшивок и пустышек. В сентябре Facebook разнес выдуманную новость о том, что Трампа поддержал папа римский. В ноябре Google нечаянно поместил в топ новостей сфабрикованное сообщение о том, что Трамп якобы победил на прямых выборах. Это тоже сыграло на руку Трампу. Из всех заведомо фальшивых новостей, которые распространялись в течение трех месяцев до выборов, антитрамповскими новостями пользователи Facebook делились 8 миллионов раз, а антиклинтоновскими – 30 миллионов раз. Почти четверть ссылок, появлявшихся в твитах у выборки из 140 тысяч мичиганских пользователей в течение десяти дней до 11 ноября, вели к фальшивым новостям.

Выборы 2016 года ознаменовались самой напряженной за всю американскую историю борьбой – даже более напряженной, чем борьба за исход британского референдума о выходе из ЕС. Если бы менее 39 тысяч избирателей в трех “колеблющихся” штатах (Мичигане, Пенсильвании и Висконсине) отдали голоса за Клинтон, а не за Трампа, то она победила бы и на прямых выборах, и в коллегии выборщиков. Историки будут бесконечно спорить о том, какая из бесчисленного множества переменных величин стала в итоге решающей, – как будто все остальное непременно осталось бы точно таким же, если бы изменился всего один фактор. В одном не приходится сомневаться: если бы Дональд Трамп не использовал все преимущества социальных сетей через онлайн-площадки, он бы никогда не стал президентом США. В доинтернетные времена он вряд ли угнался бы за Клинтон: ему попросту не хватило бы финансовых средств на старомодную войну на истощение – методами телевизионной агитации. Можно было бы сказать, что социальные сети позволили ему провести кампанию более эффективно, пусть даже ее организация казалась хаотичной, – но это значило бы упустить из виду крайне важный момент. Статистическая карта избирательных округов США показывает, что Трамп победил в “Трампленде”: округа, в которых большинство голосовало за него, составляют 85 % от поверхности суши США, – тогда как Клинтон побеждала, так сказать, на “Архипелаге Хиллари”. Ее приверженцы были плотно сосредоточены в крупных городских агломерациях на обоих побережьях, тогда как электорат Трампа ровно распределялся по центру страны – по большим и малым провинциальным городам и сельским общинам. И вот парадокс: казалось бы, преимущество в сетевой избирательной кампании должно было достаться Клинтон – ведь ее сторонники образовывали более густые скопления и к тому же были моложе. Подобный же парадокс наблюдался в случае Брекзита: победу кампании за выход из ЕС принесли избиратели постарше, проживавшие главным образом в захолустьях Англии и Уэльса, но не в крупных городах. Если ключом к политике популизма являлись социальные сети, почему же тогда за популистские решения голосовали преимущественно те группы, которых, пожалуй, не заподозришь в пристрастии к Facebook, – пожилые сельские жители? Объяснение этому есть. Безусловно, Каммингс и его американский коллега – руководитель кампании Трампа Стивен К. Бэннон – пользовались социальными сетями гораздо искуснее, чем их политические противники. Но популистские кампании не обрели бы такого успеха, если бы распространявшиеся ими мемы не разносились дальше – по тем неэлектронным “форумам”, где собираются самые обычные люди и где дружеские связи – отнюдь не фейковые (как часто бывает в Facebook), а самые настоящие, – иными словами, по пабам и барам. А этого, в свой черед, не происходило бы, если бы сами эти мемы не оказывались созвучны мыслям простых людей.

Илл. 46. Предвыборная кампания Клинтон в 2016 году: провальная иерархическая структура.

Илл. 47. Социальная сеть Дональда Трампа в интернете. 2016 год

В Вавилонской библиотеке интернета многому из того, что мы читаем, верить нельзя. Потому‐то наиболее глубокие социальные связи остаются местными и живыми. Таким образом, исход политических состязаний 2016 года решался не в Вавилонской библиотеке, а в барах и пивных англоязычного мира. Интернет предполагал, а завсегдатаи салон-баров располагали.

Но что же они натворили?