Глава 54

Распад на части

К 2010 году мир оказался на пороге двух революций, и каждая из них приблизилась в значительной мере из‐за прогресса в информационных технологиях. Первой была революция растущих ожиданий в развивающемся мире. Второй – революция падающих ожиданий в развитом мире. Первая стала результатом уменьшившегося неравенства в мире в целом. Вторая – результатом возросшего неравенства внутри ряда важнейших стран, прежде всего США. Было бы неверно объяснять все перемены развитием технологий, как неверно было бы объяснять все глобализацией, да и два эти процесса невозможно достоверно отделить друг от друга. Точнее было бы указать на то, что главным двигателем революции стал быстрый рост глобальной суперсети, так как именно этот феномен – синтез технических изменений и глобальной интеграции – одновременно сделал мир более “плоским” и при этом вызвал “распад на части” (по выражению Чарльза Мюррея) американского общества.

Согласно широко цитируемому исследованию Oxfam – международного благотворительного объединения, ведущего борьбу с бедностью, – 1 % богатейших людей владеет сейчас бóльшим богатством, чем все остальные жители планеты, вместе взятые. Согласно Oxfam, в 2015 году всего 62 персонам принадлежало такое же богатство, как 3,6 миллиарда человек – “нижней половине” человечества. И за годы, прошедшие с начала нового века, эта половина получила всего лишь 1 % от общего прироста мирового богатства, тогда как 50 % этого прироста досталось верхушке – составляющим 1 % человечества богачам. Банк Crédit Suisse приводит сходные цифры: по его оценкам, в 2015 году доля мирового богатства, находящихся в руках 1 %, достигла 50 %. Около 35 миллионеров владеют сегодня 45 % всего мирового богатства; 123 800 человек обладают более чем по 50 миллионов долларов каждый, 44 900 человек – более чем по 100 миллионов и 4500 человек – более чем по 500 миллионов. Чуть менее половины всех миллионеров живут в США, где совокупный прирост реальных доходов для верхних 0,01 % составил с 1981 года 542 % (на основе подсчетов, проведенных экономистами Эммануэлем Саэсом и Томасом Пикетти). 90‐й процентиль и ниже среди американцев показывает, что реальные доходы за тот же период времени слегка падали. Средний для США доход домохозяйства в 1999 году составлял 57 909 долларов (в пересчете на доллары 2015 года). В 2015 году он составил 56 516 долларов. Такова главная иерархия сегодняшнего мира – иерархия богатства и доходов, похожая на здание с очень широким основанием и невероятно высоким и тонким шпилем.

Однако необходимо сделать три важные оговорки. Во-первых, если опираться на данные официального обзора потребительских кредитов в США, прирост в долях как богатства, так и доходов верхних 1 % и 0,01 % был не таким большим, как утверждали Пикетти и Саэс. Во-вторых, число людей из списка четырехсот богатейших по версии Forbes, попавших в него благодаря унаследованному состоянию, в наше время неуклонно уменьшается: со 159 в 1985 году оно снизилось до 18 в 2009‐м. Текучесть в самом верхнем слое богачей никогда еще не была такой высокой. В-третьих, рост мирового среднего класса, который марксисты предпочитают называть буржуазией, является столь же важным показателем социальных перемен, что и накопление богатства одним процентом населения Земли. За период между 2000 и 2015 годами китайский средний класс вырос на 38 миллионов человек; по тем же меркам, американский средний класс тоже вырос – на 13 миллионов человек. Во всем мире средний класс увеличился на 178 миллионов человек, что составляет прирост в 31 % с 2000 года. По одной оценке, коэффициент Джини, показывающий степень имущественного неравенства в мире, снизился с 69 в 2003 году до 65 в 2013‐м, а к 2035 году снизится до 61. Словом, имеются убедительные доказательства того, что неравенство в распределении мировых доходов с 1970 года значительно уменьшилось и, скорее всего, эта тенденция сохранится. Главную роль здесь сыграло обуржуазивание Китая, но оно составляет лишь одну пятую общего мирового процесса.

Обычно можно услышать объяснения, что глобализация уменьшила мировое неравенство: ведь очень быстрый рост Китая и других стран с переходной экономикой был бы невозможен без увеличения торговых потоков и движения капитала, которые стали наблюдаться с 1970‐х годов. Увеличение масштабов международной миграции, произошедшее в тот же временной промежуток, вероятно, тоже помогало уменьшать неравенство: люди переезжали из менее благополучных регионов в страны с более производительной экономикой. Однако нельзя и помыслить, что такие объемы торговли, иностранных инвестиций и миграции были бы возможны без технологических инноваций, о которых шла речь выше, да и сами технологические скачки вперед совершались бы куда тише и реже без дешевых комплектующих, производимых в Азии, и без цепочек поставок, опоясавших весь мир. Именно усиленное разрастание международных информационных потоков позволило эффективнее перераспределять по миру капитал и рабочую силу. Что важнее всего, большинство людей в мире за последние тридцать или сорок лет ощутили значительное улучшение жизни – и по относительным, и по абсолютным параметрам. Если революции, происходящие в развивающихся странах, и нужно как‐то объяснять, тогда, возможно, часть объяснения заключается в эффекте растущих ожиданий.

Однако глобализация совершенно по‐разному повлияла на доходы и распределение богатства внутри многих стран. Некоторое время считалось, что происходивший процесс хорошо иллюстрирует так называемый график-слон, составленный Бранко Милановичем и Кристофом Лакнером: на нем было видно, что рабочий класс и средний класс экономически развитых стран от глобализации проиграли. На деле же пресловутый слон, то есть досадная проблема, которую никто не желает обсуждать, исчезает из виду сам собой, если учесть изменения в размерах стран и исключить из обработанных данных Японию, страны бывшего СССР и Китай. Тем не менее для рабочего и среднего классов в США и, возможно, для среднего класса в некоторых европейских странах действительно кое‐что изменилось к худшему. Азиатская конкуренция, безусловно, привела к закрытию в США множества мелких фабричных производств. Те американцы, кому пришлось туго во время и после финансового кризиса, весьма пессимистично смотрят на свое будущее, несмотря на мало кем замечаемый успех программ социальной помощи, призванных смягчить последствия “великой рецессии” для людей с низкими доходами. Почти две пятых американцев, опрошенных Всемирным институтом Маккинси (McKinsey Global Institute) в 2016 году, уверенно согласились с одним из двух следующих утверждений: “Мое финансовое положение хуже, чем было пять лет назад” и/или “Мое финансовое положение хуже, чем было у моих родителей в моем возрасте”. Такие люди, как правило, чаще пессимистично смотрели на собственное финансовое будущее и финансовое будущее своих детей. А те, кто выказывал пессимизм, чаще всего винили иммиграцию, засилье иностранных товаров и “дешевую иностранную рабочую силу” в том, что они, соответственно, “погубили культуру и сплоченность нашего общества”, “привели к потере рабочих мест для коренных жителей” и “создали несправедливую конкуренцию отечественным предприятиям”.

Причина этого пессимизма – не только в торможении роста реальных доходов. Социальная мобильность в США, возможно, пошла на убыль, а возможно, и нет. Но что‐то явно не в порядке. Во всем развитом мире уровень смертности снижается, а продолжительность жизни растет, но это не касается (неиспаноязычной) белой Америки – и прежде всего тех белых американцев среднего возраста, кто получил только среднее школьное образование. Для этой группы, охватывающей людей от 45 до 54 лет, уровень смертности от отравления (главным образом от передозировок наркотиков) вырос с 1999 по 2013 год более чем в четыре раза – с 14 до 58 на каждые 100 тысяч, тогда как смертность от хронических заболеваний печени и цирроза выросла на 50 %, а уровень смертности от порока сердца прекратил снижаться. Если бы уровень смертности белого населения продолжал падать теми же темпами, что и до 1999 года, то есть на 1,8 % в год, то в период между 1999 и 2013 годами можно было бы избежать почти миллиона смертей. Каждый третий из неиспаноязычных белых американцев в возрасте от 45 до 54 лет жалуется на хроническую боль в суставах, каждый пятый – на боль в шее, и каждый седьмой – на воспаление седалищного нерва. Эти тенденции, наблюдавшиеся по 2015 год, нельзя объяснить просто с точки зрения экономики: состав и размер доходов у сходных по разным параметрам групп небелых американцев ничуть не лучше, однако среди них не наблюдается роста болезненности и смертности. Лучшее из имеющихся объяснений состоит в том, что “совокупные неблагоприятные условия жизни, касающиеся рынка труда, семейного положения, воспитания детей и здравоохранения, вызваны неуклонно ухудшающейся обстановкой на рынке труда”. Можно предположить, что раньше времени загоняют себя в могилу при помощи алкоголя и наркотиков самые жалкие из белых американцев средних лет. А не склонные к самоубийству просто уходят с работы и садятся на социальное пособие по нетрудоспособности, и это объясняет, почему в США количество работающих мужчин в расцвете лет снизилось резче, чем где бы то ни было. Под таким углом политические волнения, всколыхнувшие США в 2016 году, выглядят революцией падающих ожиданий.

Пожалуй, можно правильно понять, как связаны между собой сети и неравенство, если обратить внимание на то, что (по словам авторов одной важной публикации на эту тему) “рынок увеличивает неравенство в социальных сетях, когда речь идет о дополнении, но уменьшает его, когда речь идет о замещении”. Когда либерализация экономики дошла до сетей рабочего класса в Бомбее, и сеть и рынок являлись суррогатами – в том смысле, что рынок стал вытеснять сеть, предлагая новые возможности выбора людям, плохо связанным между собой. В результате неравенство уменьшилось. Но когда рыбаки в Керале обзавелись мобильными телефонами, сети и рынок стали уже дополнять друг друга: рыбаки, теперь уже лучше связанные друг с другом, начали пользоваться открывшимися им рыночными возможностями. В этом случае результатом стало увеличение неравенства. Та же закономерность наблюдается и в мировых масштабах. Глобализация приблизила рынок к китайским рабочим и крестьянам, которые раньше были совершенно оторваны от остального мира и существовали в рамках замкнутой жесткой иерархии, учрежденной при Мао. Это снизило неравенство. Но в США сети и рынки дополнили друг друга, и наибольшая прибыль от глобализации досталась тем американцам, у кого имелись самые качественные связи, – что и подтвердил отчет Всемирного банка за 2017 год. Есть основания усомниться в свидетельствах общего социологического опроса в США, согласно которому общение в традиционных общественных сетях резко сократилось, – и кое‐кто объясняет это явление возросшей популярностью электронных соцсетей и мобильных устройств, из‐за которых именно ими пользуются все чаще. В действительности не существуют убедительных доказательств того, что люди, чаще пользующиеся интернетом, реже вживую общаются с близкими, друзьями или соседями, – возможно, дело обстоит ровно наоборот. Тем не менее сложно было бы отрицать, что характерной чертой последних двух-трех десятилетий стало увеличение социальной и политической поляризации. Ярко выраженными особенностями этого процесса стали заметное сужение главных дискуссионных сетей американцев (теперь в них входит меньше участников, не связанных узами родства, чем в прошлом) и угасание традиционных институтов сетевого типа – вроде тех, что раньше сосредоточивались вокруг церквей и местных добровольных объединений.