Добрые оккупанты?

В условиях оккупации у людей несколько смещаются ориентиры в понимании «добра» и «зла». В ситуации, когда жизнь может оборваться в любую минуту, несколько глупым и наивным выглядит так называемое «долгосрочное планирование».

Градация доброты оккупантов, их отношение к мирному населению весьма специфичны: одни, например, могут убить без причины, а другие почти никогда себе этого не позволяют. Кто-то зимой может выгнать на мороз, а эти солдаты не будут возражать, если вы останетесь в собственном доме. Можно долго рассказывать (а таких случаев было немало, хотя бы согласно теории больших чисел) о конфетах и шоколадках, подаренных детям, помощи по хозяйству и тому подобное.

Без всякого лукавства солдат Голубой дивизии можно назвать «добрыми оккупантами». Добрыми – по сравнению с немцами, финнами и особенно эстонцами и латышами. И тем не менее – оккупантами, и оккупантами весьма вороватыми.

В испанской исторической литературе всячески превозносится тот факт, что на Рождество 1941 г. командир дивизии генерал Муньос Грандес приказал вручить подарки советским военнопленным и жителям новгородских деревень.

Кто-то из испанских солдат в рождественские дни даже отказывался стрелять в противника. Вот так испанцы описывают свой главный праздник, который им пришлось отмечать так далеко от родного дома – в деревнях вблизи Новгорода: «Было темно. Деревня находилась под прямым наблюдением врага. Мелькнувший огонек мог вызвать с его стороны шквальный огонь.

В Кречевицах стояло подразделение лейтенанта Руиса. Этот испанский офицер зажигал огонь в печи только по ночам, чтобы не привлекать дымом огонь артиллерии. Поскольку световой день был коротким, всего с 9.00 до 15.00 часов, у него было вполне достаточно времени, чтобы обогреть свое жилище.

Защищенный от непогоды и опасности, он стал пробовать рождественские сладости и ликеры, которые прибыли из Испании и Германии. Возникла проблема с “подарком фюрера”: каждый офицер получил бутылку отменного французского шампанского, но его подарок разбился вдребезги, а жидкость успела замерзнуть в пути.

Руис развернул газету и увидел кусок льда в форме бутылки. Очистив от осколков стекла, газеты и соломы, он опустил его в котелок на плите. Через несколько минут он отхлебывал шампанское, выдохшееся и теплое, но все-таки шампанское. Снова испанская импровизация взяла верх над русской зимой».

Снег, шампанское и рождественские песнопения способствовали романтическому настроению. «Nochebuena – канун Рождества. Артиллеристы Руиса по очереди преклоняли колено перед капелланом. Пока тот выслушивал торопливые исповеди одних, другие стояли в бункере лейтенанта и оживленно беседовали. Они подтолкнули солдата Корелла к печи и попросили прочитать стихи. Темноволосый одноглазый валенсиец начал: “Я иду, мечтая, по дороге днем. Золотисто-коричневые холмы, зеленые сосны, пыльные тропинки…”

Пока он читал, перед мысленными взорами солдат представали прекрасные виды Испании – солнце, оживление, женщины. Очарованные, они слушали, переносясь в счастливые времена. Бард закончил. Тишину прерывало только бормотание священника, отпускающего грехи…

“Надеюсь, наша декламация не помешала вам, отец”, – смущенно спросил священника лейтенант. “Нет, все нормально, не беспокойтесь, – ответил капеллан, – завтра я проведу мессу”».

Читая эти строки, думаешь о том, что описываются реалии не войны, а какого-то религиозного паломничества: «Занималась заря, и романтическое сердце поэта наполнилось чудом Рождества. Он поглядел на восходящее солнце, и на него нашло вдохновение. Перед его глазами была колючая проволока, белый снег, замерзшая река, позади враг и темный лес. А поверх всего он увидел Бога, благословляющего его измученный мир, как солнце, несущее свет». Следующий эпизод, описанный американскими авторами, очень напоминает рождественскую притчу: «Что это было? На рассвете было плохо видно. Корелла схватил бинокль и направил его на противоположный берег – советский солдат. Сгорбившись, человек на той стороне вылез из траншеи и пробирался к разрушенной избе. “Иван” остановился, очевидно, чувствуя себя в безопасности в полутьме. Он вынул большое бревно из каменной кладки, положил его на плечо и повернул назад.

Корелла, чья мечтательность мгновенно улетучилась, взметнул отполированный ствол, нацелившись на фигуру в отдалении. Палец испанца находился на спусковом крючке.

Но вдруг Корелла увидел уже не советского солдата, а лишь человека, который вышел собрать дров для костра. Корелла хорошо стрелял на большом расстоянии. Одно легкое движение – и все будет кончено: еще один труп, растянувшийся на снегу.

“Но изменит ли это ход войны? Что даст смерть одного человека – человека, занимающегося безобидным делом? Какая разница – один человек из армии миллионов?”… В любом случае советский солдат был человеком. Человеком, который будет убит случайно и понапрасну в рождественское утро».

Конец притчи о всеобщей рождественской любви ко всем, в том числе и врагам, прост и предсказуем: «И христианин в Корелле взял верх над антикоммунистом. Если он убьет русского – по законам войны он нарушит дух святого праздника и уже не сможет сочинять стихи.

Однако надо было что-то делать. Тишину нарушил пулеметный огонь. Комья снега осыпали русского. Испугавшись, “Иван” бросился навзничь. Корелла, улыбаясь, стал его обстреливать справа и слева. Русский угадал намерения испанского солдата. Он встал, поднял бревно, медленно развернулся и пошел к своим позициям. Корелла следил за каждым его шагом. Он видел, как русский бросил бревно в траншею и слез туда сам. Корелла отметил его исчезновение новым залпом – прощальным салютом и грозным предостережением. Перемирие окончилось».

Я не исключаю, что подобная история имела место на самом деле. На войне случалось немало странностей, тем более если это касалось испанских солдат. На фоне других союзников Третьего рейха они выглядели достаточно специфически. И здесь хотелось бы посмотреть на их поведение в невоенной обстановке глазами немецкого командования и мирного русского населения.

Вот отрывок из воспоминаний Охапкиной Александры Дмитриевны, бывшей учительницы. В 1941 г. ей было 12 лет. Типичный советский ребенок, пионерка, жившая у своей старшей сестры в Новгороде, в семье военнослужащего. Уходя в эвакуацию, она положила в свой детский чемоданчик самое дорогое, что у нее было: портрет Сталина. Но куда идти под страшными бомбежками, было непонятно: «Глухой осенью под постоянным огнем мы вместе с другими (около двухсот женщин и детей) пробирались из Новгорода в сторону деревни Шевелево. Дошли по прямой лесной дороге до монастыря Ионы Отенского, где находился штаб одной из воинских частей советской армии (сюда в начале августа 1941 года приезжал Ворошилов)». В течение первых недель войны произошло ее быстрое взросление. Вначале это было непонимание разворачивающейся трагедии, потом страх от бомбардировок, а потом потеря веры в прежние идеалы: «Здесь находился наш отряд и русские солдаты, обессиленные от голода и вывезенные из Луги. Среди них было много раненых и больных.

Там находился и отряд из 45 украинцев, которым командовал капитан. Вспоминается такой эпизод. Было очень холодно, мороз доходил до 42 градусов, и моя мама решила связать этому капитану перчатки. Но не успела одну довязать, как отряд послали на задание. “Через два дня вернусь, а к тому времени вы мне ее уже и довяжете”, – сказал, уходя, капитан. Ждали его несколько дней, но он так и не вернулся. А через некоторое время, когда мы уже переходили через реку Волхов, встретили его убитым. Ему выстрелили в сердце. Сапоги сняли. А птицы уже поклевали ему нос. Вокруг него было разбросано 45 котелков, касок, противогазов, везде валялись гильзы. И мы решили, что его убили его же солдаты, украинцы, а сами сдались в плен немцам. Такое иногда бывало».

Мы не знаем причин произошедшего. Но факт остается фактом. Про предательство 1941 г.: «Расположились мы в монастырской келье, где окна без стекол, забиты кое-как досками и тряпками, отопления нет, варим картошку на железной печке-буржуйке, еще есть мороженая капуста.

Линию фронта разделяла река Волхов. А у деревни Шевелево была расположена деревня немецких колонистов, в которой размещался немецкий штаб. Отсюда немцы 27 октября неожиданно ворвались в монастырь и после жестокого боя заняли его. Проводником у них был предатель, русский парень, он показал им прямую дорогу через болото».

Немцы оказались именно такими фашистами, как их описывала советская пропаганда: «Раненых солдат немцы расстреляли, а тех, которые еще могли ходить, взяли в плен, в том числе и врачей. Одному капитану Сорокину удалось выпрыгнуть в окно и убежать в лес. В кельях все переворошили, забрали последние теплые вещи и выгнали нас на снег с криками “русский швайн”.

Детей загнали в подвал церкви, а в проход поставили трех лошадей, чтобы мы не смогли убежать. Без еды и воды немцы продержали нас там двое суток. Потом сами ушли, а на оборону поставили испанцев».

У несчастных беженцев началось существование между жизнью и смертью: «Как-то мать вышла из кельи и вдруг закричала: “Прячьтесь, испанцы идут!” А спустя некоторое время слышим: “Откройте скорее, они меня хотят убить”.

Так мы просидели в келье монастыря около 2 месяцев. В голоде, холоде, страхе. Зима стояла лютая, мороз доходил до 42 градусов. По ночам за стенами идут бои. Наши бойцы подходили от леса, который окружал монастырь, и начинался бой. Мы ложились к стене под подоконники, тогда пули и осколки гранат пролетали мимо нас».

Чуда не произошло. Их убежище раскрыли: «Испанцы стреляли по нашим солдатам из окон. Наших красноармейцев там полегло гораздо больше, чем испанцев, которые укрывались в зданиях. Испанцы пока еще не знали, что в монастырских кельях кто-нибудь прячется. Но однажды, когда мать вышла в коридор, ее заметил испанец, и мы уже все тогда оказались обнаружены. К нашему удивлению и радости, они нам ничего плохого не сделали. Иногда нам приносили воду, но на улицу выходить не разрешали».

Испанцы запомнились Александре Охапкиной как люди крайне вороватые, но не жестокие и даже с каким-то элементом сочувствия к мирным жителям: «У местного населения они отбирали свиней, коров, мясо готовили на кострах. Однажды двое испанцев, молодой и постарше, красивые, волосы черные кудрявые, пришли к нам с обыском, искали наших солдат. Все перевернули, спрашивали: “Где цивильные?” Детей не трогали, а потом дали 20 минут на сборы и выгнали всех на снег, и старого, и малого. Выстроили, сфотографировали и погнали дальше от передовой линии, снова к деревне Шевелево, где они были размещены. Теперь-то я понимаю их вынужденную жестокость по отношению к нам, мирным жителям. Они знали, что оставаться в монастыре, где шли бои, нам нельзя. Наша жизнь подвергалась здесь смертельной опасности. Поэтому и выгнали нас, чтобы мы как-то могли выжить. “Убирайтесь, а то запорем”, – говорили они».

Таким образом, в первые недели оккупации русское население было вынуждено лично изучать национальный состав участников «крестового похода против большевизма». Оказалось, что оккупанты отличаются друг от друга: «И все же, несмотря ни на что, они были гораздо человечнее немцев. Из монастыря в Шевелево шли пешком 10 км. Раненую мать везли на саночках, а рядом шли 10 ребятишек. На своем пути мы часто встречали закоченевшие трупы солдат – и русских, и испанских. По всему пути на оборону были поставлены испанцы. Они у нас спрашивали: “Коммунист гут?” Когда мы отвечали “гут”, они одобрительно кивали головой и улыбались, а иногда снимали винтовку и грозились нас убить.

В деревню мы пришли уже ночью. Дома все были заняты испанцами. Нас приютила хозяйка дома, у нее было своих шестеро детей, а в большой половине уже жили 30 испанцев. В передней, у стены, нам положили на пол соломы, мы тесно прижались друг к другу, места было очень мало, но мы были рады теплу. Испанцы тоже спали на соломе на полу.

Иногда они давали нам леденцы, галеты, немного хлеба, сахарина, разрешали ходить на поле и собирать мерзлую капусту. За продукты, которые они брали у местного населения, они часто платили. Испанцы показывали нам фотографии своих родственников, детей, но так как переводчика не было, объяснялись мы с ними жестами».

Экстремальная ситуация сближает. Люди становятся человечнее, но при этом атрофируется естественный страх перед смертью: «Но наше спокойствие скоро закончилось. Наши бойцы стали все ближе и ближе подходить к деревне и вести бои. В деревянных домах находиться было более опасно, чем в монастыре. Пули летали над нашими головами. Когда начинался обстрел, испанцы заставляли детей ложиться под окнами дома, тогда пули пролетали мимо нас.

И мы, и испанцы завшивели. Иногда они пройдут мимо нас, поймают у себя вшей и бросят на нас.

Патрулировали тоже они. Вид у них был чудной, они очень боялись холода и поэтому утепляли себя, как могли. На голове башлык, большая не по росту шинель, на сапоги натянуты толстые утеплители из войлока. Спирта им давали больше, чем немцам, вероятно, для согрева. Вид у них был какой-то жалкий.

Наши партизаны выходили из леса и убивали их. После каждого боя испанцы убирали трупы и своих, и наших солдат, складывали их, как дрова для костра, но раздельно».

Испанские солдаты воевали с Красной армией, убивали красноармейцев, но при этом были и эпизоды, когда они спасали мирных жителей. Александре Охапкиной запомнился следующий случай: «Продуктовые склады у немцев и испанцев были разные. У немцев склад находился в немецкой колонии, а у испанцев – в Шевелево, и однажды кто-то его разграбил. Немцы подумали, что это сделали местные жители, и решили их расстрелять. Вывели на улицу, выстроили, последней оказалась женщина, у которой было шестеро детей. Тогда испанский солдат незаметно оттолкнул ее и только благодаря этому она осталась жива.

Через некоторое время после ограбления испанского продовольственного склада в деревню Шевелево немцы привезли из немецкой деревни целые сани продуктов: мед, масло, галеты, шоколад, фруктовое ассорти, хлеб. Испанцы поделились небольшой частью продуктов и с нами. А продуктовый склад, как мы потом узнали, разграбили с помощью немцев жители соседней деревни, где жили немецкие семьи, когда-то давно вывезенные в Россию. Скорее всего, это и были те продукты, которые пропали из испанского продовольственного склада».

У войны свои законы. Партизаны все чаще стали выходить из леса и все ближе подходить к деревне, по ночам убивая испанских патрульных. Они поджигали деревенские дома, потому что те были забиты вражескими солдатами – испанцами и немцами.

В одном из таких боев двенадцатилетняя девочка Саша была ранена в спину: «После боя испанцы отвели меня к своему врачу. Тот вытащил из спины пулю, отдал мне и сказал: “Храни ее”. Обработал рану и приказал через день приходить к нему на перевязку» .

Ребенок на войне – это страшно даже себе представить, а как страшно самому ребенку! Сейчас очень легко рассуждать о том, что новгородцы могли легко эвакуироваться из города. Ведь до советской линии обороны на Волховце им нужно было пройти чуть больше километра! Но кто об этом знал тогда, в 1941 году? Новгородские беженцы оказались непосредственно на самой линии фронта: «Испанцы во время боя (34 человека) тоже находились в этом же доме, где и мы. Когда начался бой, их командир отдал приказ к бою, а сам выбежал на улицу, но сразу же был убит. Мы кричали, плакали, а испанские солдаты сидели тихо, не подавая никаких признаков жизни и не вступая в бой. Соседний дом был нашими солдатами подожжен, но дом, где находились мы, поджигать наши бойцы не стали, так как услышали наши крики и плач. Благодаря нам испанцы остались живы. А ведь они входили в линию обороны. Когда бой прекратился, они разломали шкаф, чтобы сделать из него гроб для своего командира и похоронить его. После боя солдаты собрали трупы своих и наших солдат в две кучи. Своих испанцы хоронили, а наших сбрасывали в канавы».

От русских морозов испанцы спасались любыми возможными способами. Александре Охапкиной запомнилась следующая картина: «Из Шевелева испанцы погнали нас дальше, к деревне Ямно, на другом берегу Волхова. За деревней увидели идущих испанцев. Они имели очень жалкий вид: почти все пьяные, из-за сильного мороза на плечи наброшены одеяла, какие-то шарфы, тряпки. Оказалось, что это те испанцы, которые были в монастыре Ионы Отенского. Они должны были держать оборону, но убежали. Вся линия обороны по побережью озера Ильмень состояла из испанцев.

Шли мы через озеро. Кругом сугробы выше нашего роста, январь, мороз 42 градуса. Дошли до Мясного Бора. А от него на Ленинград вся дорога в фурах на лошадях. На обороне везде стояли испанцы, испанская Голубая дивизия. Патрули, тоже испанцы, никуда никого не пропускали. Они очень боялись холода и спасались от него спиртным. Напьются и стоят, не обращая ни на что внимания.

Наверное, по этой причине через два дня двое испанских патрулей, вероятно, не очень внимательных, пропустили нас, и мы пошли в сторону Новгорода».

Искренняя вера человека в то, что «дома и стены помогают», далеко не всегда оказывается истиной. А система координат «свой – чужой» все чаще давала сбои, поскольку свои – советские – иногда оказывались хуже, чем чужие – испанцы. Но все-таки беженцам повезло: «Наконец пришли в наш родной Новгород. Везде одни руины, ни одного целого дома, и кругом испанские патрули, а из местных людей практически никого.

Остановились у Петровского кладбища, а что делать дальше? Пули свистят над головами, спрятаться негде. А у самого кладбища – маленький домик. Вдруг оттуда вышел хозяин, пожалел нас и пустил к себе. У него уже сидела женщина с пятью детьми. И нас 11 человек детей. Голодные, рваные, замерзшие. Принес он из подвала 16 картофелин, на чугунке испек из чего-то лепешку, разделил ее на 16 маленьких кусочков и дал нам. Никого не обидел.

А были и такие, как бывший начальник железной дороги, командир карательного отряда Александр Иванович в деревне Мотонь, недалеко от Коростыни, который всю округу держал в страхе. Всех подозреваемых он безжалостно расстреливал сам. Немцы ему поручали выполнять самые жестокие расправы над местными жителями».

Так получалось, что сами русские были иногда для русских более опасными врагами, чем иноземные захватчики.

Были случаи, когда этим самым детям испанцы спасали жизнь. Работница испанской прачечной Лидия Осипова описывает такой случай: «Приходим на работу, а в помещении команды нет крыши. Ночью попал снаряд. Очень трогательная и характерная для испанцев человеческая черточка: при нашей команде болтается беспризорный мальчик, русский, сирота военного времени. Никто как будто бы из солдат, а тем более капитан, им не интересовались, но, когда снаряд попал наверх, где спальня команды и где был этот мальчик, капитан в одном белье понесся наверх, схватил мальчишку на руки и помчался с ним в бункер.

Испанский же бункер – это не то, что немецкий. У немцев бункеры всегда в образцовом порядке, наш же был больше чем наполовину наполнен водой. Потому что все дожди стекали в него. А испанцам и в голову не приходило заглянуть туда. И вот капитан стоял в воде почти по пояс, держа на руках мальчика. А мальчик совсем не маленький для своих 12 лет. Стрельба продолжалась около получаса, и он все время так и простоял в воде.

Причем поведение капитана считается, по-видимому, совершенно нормальным.

Рассказывая мне все ночные происшествия, ни один испанец не сказал ни слова про это. Это мне рассказали военнопленные сапожники, которые работают в нашей команде. Как же населению не любить этих полоумных?».

Воспоминания людей, переживших войну, объединяет одно: они выжили, как бы ни было им трудно и страшно. В июне 1941 г. ленинградский мальчик Олег Киселло поехал на каникулы в Новгород. Там жила мамина двоюродная сестра: «Когда объявили войну, меня хотели отправить в Ленинград, но движение поездов вскоре прекратилось. Новгород сильно бомбили. Старики и женщины с детьми укрылись в подвале Десятинного монастыря. В него попала бомба, и нас засыпало. Свободным оставалось лишь маленькое окошечко у самой земли. Меня и еще одного мальчика взрослые протолкнули через окошко на волю, чтобы мы позвали кого-нибудь на помощь. Мы бежали по аллее к выходу из монастыря, когда снова засвистела бомба. Мы упали на землю. Когда я поднялся после взрыва, то увидел невдалеке глубокую воронку. Не было ни мальчика, ни дерева, под которым он спрятался…

Я остался один. Уже темнело. Окрестность освещалась лишь заревом пожаров. Вокруг не было ни души – город будто вымер. Как бы ни было мне страшно, я так устал, что сел между двумя догорающими домами и уснул. Проснулся от визга большой обгоревшей свиньи, метавшейся по пепелищу.

Утром мне удалось найти людей и показать им засыпанный подвал. Из подвала все спаслись и перебрались в церковь. Жили там до прихода немцев».

Во время скитаний вокруг Новгорода судьба свела его с испанскими солдатами: «Немцы, заняв Новгород, издали приказ: всем жителям покинуть город. Все стали расходиться по деревням. Нас с бабушкой пустила к себе жить одна семья в деревне Малое Подсонье. Продуктов и вещей у нас для обмена не было, и мне пришлось рыться в помойках у немецких казарм. Ходил пешком в Новгород и если находил что-то съестное, нес семье. Часто ночевал под сценой театра на территории Кремля.

Однажды, вернувшись из очередного похода, я узнал, что в деревне расположилась испанская часть. В нашем доме испанцы устроили кухню. Мы с хозяйским сыном (обоим было нам лет по 13) спали вместе на печке, а прямо перед нами на полке лежала колбаса. Мы не удержались и ночью съели эту колбасу.

Утром нас босиком, в одних рубашках вывели во двор и поставили к сараю – расстреливать. Выбежали бабушка и хозяйка, бросились перед солдатами на колени, умоляя пощадить. Нас помиловали, но сильно избили.

Когда испанцы уходили из деревни, меня забрали с собой для работы на кухне, а через месяц сдали в волосовский лагерь военнопленных. Оттуда, как несовершеннолетнего, отправили в Гатчину, в детский дом».

Голодные мальчишки украли колбасу. Их избили, но убивать не стали. Быть может, даже думали, что детский дом – это не самый плохой вариант во время войны. Но гатчинское заведение оказалось подобием лагеря уничтожения: «В детдоме было очень голодно. Особенно страдали маленькие. Они все время плакали и просили есть. Нас, старших, было человек семь. Мы старались найти на помойках что-либо съестное и накормить малышей. Но еду уже никто не выбрасывал, и мы часто возвращались с пустыми руками. Однажды дети так сильно плакали, что мы украли у немцев немного картошки, сварили и накормили ребят.

Кража обнаружилась, нас забрали в СД. Месяц провели в карцере, из которого днем нас выпускали пилить дрова для немецкого ресторана.

Когда вернулись в детдом, там стало еще хуже. Малыши плакали днем и ночью, каждый день кто-нибудь умирал от голода. Виновата в этом была и директор детдома: мы видели, как на рынке она выменивала за наши хлебные пайки себе дорогие вещи. Все знали об этом, но ничего не могли поделать».

Один из самых страшных вопросов, который приходит во время войны: почему свои хуже, чем чужие? Пребывание в детском доме закончилось следующим событием: «Однажды в феврале в детдом приехала комиссия во главе с немецким генералом. Было много снега, огромная глыба висела над крыльцом. Мы договорились с одним мальчиком из Вырицы (звали его, кажется, Федулом) насолить немцам. Я забрался на крышу, и, когда комиссия вышла на крыльцо, Федул махнул мне рукой. Я столкнул ком снега на головы немцам.

Директор детдома вызвала жандармов и сдала нас с Федулом в СД. Нас избили и бросили в карцер, а утром объявили приговор: лишить свободы до окончания войны. После этого нас отвели в тюрьму, где мы больше страдали от русских надзирателей, служивших немцам. Побои от своих терпеть обиднее и больнее…».

В заключении подросток в очередной раз испытал на себе, что оккупанты бывают разные. Кто-то просто избивает, а кто-то расстреливает и вешает: «Месяца через три нас отвели на вокзал и погрузили в эшелон. В вагоне было так тесно, что люди стояли, плотно прижавшись друг к другу. Даже колени согнуть было невозможно. Нас не кормили, не выпускали на остановках. Люди задыхались от смрада. Через день я понял, что сосед мой умер, но продолжал стоять, стиснутый со всех сторон.

Двери вагона открылись внезапно, и мы попадали. Несколько человек были мертвы. Живых подняли дубинками, построили и погнали в тюрьму.

Это оказался Таллин, тюрьма по прозванью “Батарейка”. Здесь нас с наслажденьем били и немцы, и эстонские полицаи. Жили мы в большой сырой камере, спали вповалку на голом полу. Многие заболевали тифом и чесоткой, от зуда рвали на себе кожу, но никакой помощи не получали. Лекарство было одно – дубинка.

Каждый день кто-нибудь умирал, и каждый день кого-нибудь казнили. Обычно немцы расстреливали, а эстонские полицаи вешали».

После войны в Советском Союзе, чтобы не нарушать идиллическую картину братской дружбы народов нашей страны, об участии жителей Прибалтики в карательных акциях в России практически ничего не говорилось. О преступлениях вермахта и СС писалось, естественно, гораздо больше. Но сами нацисты были готовы винить во всех грехах как своих противников, так иногда и своих союзников.

Прежде чем начать анализ немецких претензий к Голубой дивизии, которые отразились в различных приказах и информационных письмах, следует задать вопросы: «а судьи кто?», «а чем занимались немецкие солдаты зимой 1941/1942 г. на оккупированной территории Ленинградской области?» И здесь следует обратиться к показаниям свидетелей, а также к актам Чрезвычайной государственной комиссии по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков и их сообщников и причиненного ими ущерба гражданам, колхозам, общественным организациям, государственным предприятиям и учреждениям СССР (ЧГК).

Все знают гитлеровские лагеря уничтожения на территории Польши и Германии: Освенцим, Дахау, Треблинку, Собибор. Лагеря на оккупированной территории СССР, где умирали тысячи советских военнопленных, известны гораздо меньше. Один из них находился в Чудово, в 100 км от Ленинграда.

Так, в акте по учету ущерба и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков Чудовского района говорится следующее: «В Чудовском сельсовете на территории совхоза “Коммунар” в помещении свинарников в продолжение нескольких месяцев 1941-42 гг. находился лагерь для советских военнопленных. Такой же лагерь для военнопленных находился при станции Чудово 2».

Сотрудники ЧГК провели эксгумацию останков. «Специальной комиссией, проводившей вскрытие ям – могил, было установлено, что за время хозяйничанья немецко-фашистских захватчиков на территории Чудовского района было уничтожено 53.256 человек военнопленных… (акт от 25–26.04.1945 года)».

Информацию о немецких злодеяниях собирали представители различных государственных органов, в том числе чекисты и милиционеры. Нужно было не только определить размер ущерба, нанесенного оккупацией, но и привлечь к ответственности военных преступников. Первые документы были подготовлены сотрудниками органов государственной безопасности через несколько месяцев после освобождения Чудова – летом 1944 г. Собирались различные свидетельские показания. Жительницы деревни Оскуй Чудовского района гражданки Варламова В. и Катеничева К. рассказывали: «Во время нахождения немецких оккупантов на территории села Оскуй под открытым небом, в помещении каменной церкви, в которой не было ни одного стекла, а также в скотном дворе находились лагеря для советских военнопленных. Военнопленных подвергали нечеловеческим издевательствам, морили голодом, снимали верхнюю одежду и обувь, в сильные декабрьские морозы гоняли на физически тяжелые работы. Измученных и не могущих двигаться избивали резиновыми дубинками и прикладами, в результате избиений и голода большое число военнопленных погибло.

Население, видя страдания и голод воинов Красной армии, бросало им на дорогу продукты питания: хлеб, картофель, – но те, кто поднимал эти продукты, избивались до полусмерти. Во время отступления немецких варваров всех военнопленных выстроили, и комендант лагеря объявил: “Кто не может самостоятельно двигаться, – сделать пять шагов вперед”. Измученные и голодные военнопленные в надежде на предоставление транспорта для их перевоза, 55 человек, вышли из строя. Всех, кто вышел, немцы отвели за скотный двор и на глазах у всех расстреляли из автоматов, а раненых добивали прикладами.

В грязных и холодных помещениях ютились истощенные военнопленные, которые подвергались нечеловеческим пыткам и издевательствам.

Всех военнопленных использовали на тяжелых физических работах с 6–7 часов утра до 9-10 часов вечера. От непосильной работы, побоев и голода (давали 200 г хлеба и 1 л баланды, изготовленной из древесной муки) ежедневно умирало 20–25 человек.

Охрана и конвоиры лагеря издевались над военнопленными. Обессилевших и не могущих передвигаться людей они избивали палками, чтобы заставить их подняться. Затем в военнопленных стреляли и выбрасывали их трупы на мороз в чистое поле или в овраг.

Бывали случаи, когда раненых красноармейцев полуживыми зарывали в яму, и еще долгое время земля над ними продолжала шевелиться.

Чтобы скрыть следы своих преступлений, немецко-фашистские изверги полностью уничтожили помещения, в которых находились военнопленные. Так были сожжены свинарники в совхозе “Коммунар” и лагерь, располагавшийся в городе Чудово на Владимирской улице.

По оставшимся лагерям в совхозе “Пионер” можно судить о неимоверно жестоких условиях жизни военнопленных: все они жили в сырых, грязных и холодных помещениях, зимой и летом вместе с пленными находились лошади. Все военнопленные спали кучками, нередки случаи, когда нижние умирали ночью. После освобождения территории лагеря, в настоящий момент, из-под снега вытаивают трупы военнопленных, одетых в лохмотья, истощенных, со следами зверских избиений».

Таким образом, еще шла война, а для будущих процессов над гитлеровскими военными преступниками уже собирались свидетельские показания. 8 февраля 1945 г. была допрошена Федорова Полина Матвеевна, 1906 г. рождения.

Она сообщила следующее: «Я была очевидцем того, как немецкие войска зверски относились к русским военнопленным. Избивали и расстреливали только за то, что они, в силу истощения, не могли двигаться».

Таких показаний очень много: «13 декабря 1944 г. Протокол допроса Мининой Акулины Федоровны, 1895 года рождения, домохозяйка, проживает в совхозе “Коммунар”, село Чудово, дом № 3.

В 1941 году, в августе месяце, Чудовский район был оккупирован немцами. На территории г. Чудово в совхозе “Коммунар” расквартировалась немецкая жандармская дивизия № 61 и здесь же, на территории совхоза, был лагерь русских военнопленных…

В указанном лагере ежедневно убивали и умирали от голода до 40–50 человек. Немцы хоронили русских военнопленных здесь же, в лагере. Зарывали их в большие траншеи. Трупы складывали в траншеи в несколько рядов».

В акте от 26 апреля 1945 г. приводился результат судебно-медицинской экспертизы: «По расследованию немецких злодеяний на территории Чудовского района, учиненных немецко-фашистскими оккупантами на временно занимаемой ими территории, произведена судебно-медицинская экспертиза эксгумированных трупов советских военнопленных из ям – могил на территории совхоза “Коммунар”, где у оккупантов был расположен лагерь советских военнопленных.

Около лагеря расположено кладбище на площади 60 на 50 м, обнесенное колючей проволокой. На указанной площади вскрыты обнаруженные 12 рвов длиною каждый 50 метров, шириною 4 метра. При разрывании рвов глубина последних установлена в 3 метра. При входе на кладбище стоит высокий крест с надписью “Русские солдаты. 1941 г.”».

Экспертиза останков была профессионально проведена подполковником медицинской службы профессором Владимирским. Он отметил следующее: «Гнилость трупов доходит до такой степени, при которой в некоторых трупах костный скелет удерживается в одежде. На некоторых трупах связки еще скрепляют кости. На трупах, где, хотя бедно, выраженная жировая клетчатка, последняя превратилась в жировоск. Одежда, имеющаяся на трупах, некоторая разрывается при небольшом усилии. Некоторые же виды тканей довольно хорошо сохранились и трудно разрываются».

Выводы профессионального медика конкретны и включают в себя материалы, полученные в ходе работы комиссии: «На основании исследования эксгумированных трупов советских военнопленных и гражданского населения, которые были немецкими фашистами сброшены в яму при поселке Чудово 2, я прихожу к следующему заключению:

1. Общее количество умерщвленных советских военнопленных и лиц гражданского населения, трупы которых были зарыты фашистами в яму, определяется не менее 3.200 человек.

2. Давность зарывания трупов в яму – могилу определяется нами в 3,5–3 года.

3. Среди трупов, обнаруженных в яме около поселка Чудово 2, найдены трупы мужчин, женщин и детей различного возраста. Возраст у детей от 3-х месяцев, а у взрослых до 65 лет.

4. Смерть советских военнопленных и гражданского населения, трупы которых обнаружены в яме около Чудова 2, насильственная и в подавляющем большинстве случаев последовала от полученных огнестрельных и смертельных телесных повреждений тупыми предметами.

5. Смерть детей, трупы которых осмотрены, последовала от переломов костей черепа, полученных или от удара по голове какими-то тяжелыми предметами, или от ударов головой обо что-то твердое. Кроме тупого оружия, на трупах детей обнаружены огнестрельные повреждения».

А вот картина этого места за три года до экспертизы, когда здесь находился Александр Клейн: «Могилы начинались в двух-трех шагах от ворот. Зимой умерших чуть прикрывали снегом. В могилу размером четыре квадратных метра и глубиной три или четыре метра сбрасывали трупы. Кто-либо спускался, укладывал их рядом. Затем сверху присыпали немного землей и клали других мертвецов. Так они лежали в несколько слоев.

Когда солнце пригрело, могилы наполнились водой. Трупы всплыли и в разных позах, кто на боку, кто на спине, кто на животе, некоторые с открытыми глазами, чуть колеблясь, когда дул ветер, плавали в этом “бассейне”.

С большим трудом забросали землей старые могилы. Насыпали холмики. Вырыли новую братскую могилу, но она сразу заполнилась водой. Вырыли еще одну. Обе стали быстро заполняться…».

Подробная информация по Чудову дана здесь не случайно. Этот район относился к ведению вермахта, германских вооруженных сил. «Владения» испанцев начинались километров на 40 южнее.

Уже с октября 1941 г. (т. е. в первые же дни прибытия испанцев на Волхов! – Б. К.) командование группы армий «Север» стало получать совершенно секретные реляции под названием «Поведение испанской дивизии на территории России». В них говорилось следующее: «Следствием введения испанской дивизии на территорию России явились следующие беспорядки:

1) Приказы германских военных и административных служб исполнялись членами испанской дивизии ненадлежащим образом. Как оказалось, испанские службы практически не склонны к должному выполнению данных им поручений и действиям согласно инструкции.

Еще менее развита их способность к осуществлению контроля над исполнением приказов и указаний нижестоящими органами. В случае дислоцирования частей дивизии на большей территории эти проблемы могут принять еще более явный характер.

2) Отсутствует дисциплина, прежде всего в отношениях с мирным населением. Опыт показал, что манера держаться, поведение и одежда представителей испанской дивизии нередко не соответствуют требованиям, предъявляемым ко всем, кто носит немецкую военную форму. Наряду с этим, обычным делом становятся имущественные преступления, являющиеся постоянным предметом жалоб со стороны немецких служб или мирного населения. Изъятие чужого имущества, в первую очередь скота и различных продуктов питания, иногда происходит даже с применением силы или угрозы, что негативно влияет на отношения испанской дивизии с мирным населением, а также с немецкими доверенными лицами.

3) К неприятным последствиям приводит также и недостаточная сдержанность испанцев в обращении с женщинами. В случае продолжительного нахождения испанской дивизии в одной и той же местности в этой связи следует ожидать многочисленные беспорядки, не говоря уже об опасностях для здоровья.

4) Из-за неосторожного обращения с огнем в условиях, непривычных для испанцев, в частности из-за разведения открытого огня внутри дома, уже был уничтожен ряд мест проживания. Если в наступающий зимний период большая часть испанских войск будет расквартирована в населенном пункте, следует ожидать повторения подобных случаев.

5) Места расквартирования испанской дивизии находятся под угрозой из-за неудовлетворительного проведения испанцами мероприятий по противоздушной обороне.

6) На богослужениях представителям испанской дивизии указывается на незначительные расхождения между православием и католицизмом, препятствующие, по догматическим причинам, воссоединению бывшего православного населения с католической церковью. Предполагается, что нейтралитет в религиозном вопросе, признанный германским командованием необходимым в целях примирения населения России, не сохранится надолго».

Как видно из этого документа, немцы обвиняют своих испанских союзников не только в недисциплинированности, разгильдяйстве, воровстве и беспорядочных половых связях, но и в том, что они с ненужным уважением относятся к православной церкви, не понимают важности расовой теории, конфликтуют с германскими снабженцами.

Можно предположить, что именно последнее раздражало их больше всего. Я бы не стал сравнивать испанских солдат с благородными разбойниками, этакими Робин Гудами (хотя от них мирному населению иногда кое-что перепадало), просто воровать у немцев было гораздо прибыльнее, чем у местных жителей.

Управление полевой железной дороги № 4, дислоцировавшееся во Пскове, осенью 1941 г. получило донесение следующего содержания: «Недисциплинированность испанских солдат принимает такие масштабы, что серьезное вмешательство германских вооруженных сил представляется неизбежным.

В прошедшую ночь из вагона-кухни были бесследно похищены все запасы дров и угля, взломан сарай и вынесены все имевшиеся в нем щепки. Кроме того, испанские солдаты разобрали на доски помещение уборной, построенное трудовой армией в полосе отвода железной дороги, и использовали их для разжигания костра.

Уборная медсестер Немецкого Красного Креста была также взломана и полностью засорена. Территория железнодорожной станции представляет собой ужасную картину. Бутылки, консервные банки, сено и солома разбросаны повсюду, заборы разрушены и сожжены.

Испанские солдаты носят военную форму и оружие крайне небрежно, что вредит репутации германских вооруженных сил. К тому же существует опасность, что недисциплинированность испанцев передастся и немецким войскам. Испанские офицеры не принимают никаких мер. Немецкие офицеры и караулы не могут найти с испанцами общий язык».

Канцелярский язык Третьего рейха иногда выдавал весьма интересные формулировки. Так, в конце сентября 1941 г. зондерфюрер Вальтер подготовил донесение «Самообеспечение путем хищения продуктов питания». Из него следовало: «Согласно постановлению командования, войскам запрещается хищение каких-либо продуктов питания у местного населения.

Вот уже несколько дней солдаты испанской дивизии проходят мимо населенного пункта Изифово. Они отделяются от своих частей и сгоняют скот, попадающийся им на пути (коров, телят, свиней, куриц и т. д.), который затем забивается самым зверским образом. Остатки трупов животных лежат повсюду.

Лишившиеся скота мирные жители осаждают строительную часть II с целью найти у нее защиту. Палатки испанских частей по вечерам освещаются многочисленными кострами, на которых готовится еда.

Для сохранения общей репутации и дисциплины германских войск целесообразно немедленно принять меры по устранению данной ситуации».

Испанские солдаты во многом раздражали немецкое командование группы армий «Север». Так, из отчета «Настрой и поведение испанских солдат» следовало: «В целом, испанцы пребывают в бодром расположении духа, настроение войск удовлетворительное.

Установлено, что распределение продовольствия происходит не так, как запланировано. Количество продовольствия, выдаваемое продовольственной службой, соответствует норме. Распределение в полках и батальонах неравномерное: офицеры снабжены значительно лучше солдат. Обеспечение солдат достаточно скромное. Испанские солдаты недовольны тем, что они снабжены хуже немецких, и компенсируют недостаток в продовольствии, похищая у местного населения последних коров и свиней.

Существуют свидетельства, что в недостатке выдаваемого продовольствия испанские войска обвиняют Германию. Несколько дней назад потребовалось принятие быстрых и решительных мер. Успех под вопросом.

Зверское обращение испанцев со скотом, изнасилование девушек и прочие домогательства по отношению к местному населению привели к тому, что мирные жители ведут себя с испанскими войсками более скрытно, чем с немецкими (в лучшем случае крайне пассивно), и не выдают им партизан».

Из документа можно сделать вывод: главная проблема в поведении испанских военнослужащих в том, что им «не выдают партизан» для немецкого командования. Здесь можно обратиться к другому источнику информации – партизанской газете «Звезда», которая выходила во время войны на оккупированной территории Новгородского района. В статье «Насильники» описывалось следующее: «Неслыханное надругание над женской честью творят гитлеровские бандиты. Ни одна женщина, ни молодая, ни старая, не может чувствовать себя спокойно там, где есть эти преступники. Надругательство над женщиной не только считается обычным для фашистов делом, но даже поощряется командованием.

В деревне Горка группа пьяных испанцев схватила на улице гражданку А. А. и по очереди изнасиловали ее. В Мясном Бору немецкий офицер изнасиловал 15-летнюю девочку Люсю С. Это не единичные факты. Трудно найти такую деревню, в которой гитлеровцы не совершали своих гнусных преступлений.

Женщины и девушки! Уходите в леса, присоединяйтесь к партизанам, вместе с ними уничтожайте фашистских злодеев. Этим вы спасете себя от надругательств».

Как видно из этого материала, представители советского сопротивления в преступлениях против мирного населения обвиняли солдат и Голубой дивизии, и вермахта. Однако сами гитлеровцы всячески подчеркивают дисциплинированность и ответственность своих солдат, в отличие от всех остальных союзников. Так, комендатура железнодорожной станции Новосокольники, что на Псковщине, подготовила документ под названием «Поведение остановившихся в Новосокольниках испанских солдат». Из него следовало: «В период с 29.9.1941 по 1.10.1941 около 60 эшелонов с испанскими солдатами прибыло на станцию Новосокольники. Некоторые из них пробыли в Новосокольниках недолго, другие же – достаточно продолжительное время.

Произошло следующее. На протяжении нескольких часов или даже дней в одно и то же время около 10 эшелонов находилось на станции или недалеко от нее. Во время этой остановки испанские солдаты в любое время дня и ночи своевольно покидали свои эшелоны и иногда на целые сутки уходили в город Новосокольники и близлежащие деревни.

При этом их поведение любой приличный человек посчитал бы предосудительным. Стоит назвать лишь неаккуратное ношение военной формы и отсутствие дисциплины, чтобы понять, насколько, самым грубым образом, был подорван авторитет германских вооруженных сил на оккупированной территории. Некоторые солдаты были без головного убора, в распахнутой шинели. Они ходили по улицам и площадям города в домашних тапках, заправив брюки в носки и держа руки в карманах. Встречавшихся на пути мирных жителей испанцы оскорбляли без какой-либо на то причины».

Понятно, что немецкий порядок и испанская безалаберность – это понятия несовместимые. Как всегда, немцев возмущает и раздражает тяга испанцев к воровству. «Помимо только что упомянутых недостойных военнослужащего поступков, являющихся следствием крайней недисциплинированности, испанские солдаты круглосуточно совершали кражи. Они взламывали двери пустующих и населенных домов и выносили из них предметы домашнего обихода и продукты питания. Магазины города и местный молокозавод подверглись нападению со стороны испанцев и были разграблены.

Только благодаря постоянной охране магазинов и завода удалось обеспечить пропитание местного населения. В ответ на подобные мероприятия испанцы стали ходить от дома к дому, прося у местных жителей продукты питания. Если желаемое не удавалось заполучить мирным путем, то оно отнималось силой. Патрульная служба полевой жандармерии была не способна полностью предотвратить все случаи вымогательства, совершаемого испанцами, так как покинувшие эшелоны солдаты встречались во всех частях города и близлежащих деревнях».

При этом добровольцы Голубой дивизии не видели большой разницы между имуществом мирных жителей и вермахта. «Испанские солдаты взломали пункт сбора трофеев военной комендатуры гарнизона и вынесли из него два ящика с резиновыми подошвами. Даже из пункта сбора больных во время ночной погрузки раненых испанцы украли большое количество продуктов питания.

Вооруженные отряды испанских солдат, отправляясь в близлежащие деревни и колхозы, похищали и забивали скот, принадлежащий местным жителям. Кроме того, они своевластно изымали у владельцев фуры с запасами корма для животных.

По заявлению хозяйственного командования, в таких действиях совершенно не было потребности, так как сено и солома, в случае необходимости, предоставлялись без проблем. Но, по большей части, испанцы воровали немолотую солому, из-за чего зерно использовалось не по назначению».

Как видно из этого документа, нацисты, обещавшие распустить колхозы, даже не отказались от самого термина «Kolchosen». Местные сельхозпродукты уже рассматривались в качестве трофея вермахта, и у гитлеровцев были на них свои виды.

Судя по немецким документам, испанские офицеры не только не боролись с кражами своих подчиненных, а наоборот, всячески их поддерживали в этом деле. «Стоит упомянуть случай, когда патруль полевой жандармерии застал испанцев, забивающих вблизи эшелона двух коров и теленка. Об этом патруль доложил особому руководству хозяйственного командования с целью конфискации заколотых животных. Против этой меры офицеры эшелона начали оказывать сильнейшее сопротивление. Когда эшелон тронулся, все заколотые животные остались у испанцев».

В другом эшелоне немецкий патруль обнаружил семь заколотых коров. Установить, были ли они действительно похищены в Новосокольниках и близлежащей местности, им не представлялось возможным, но эту версию нельзя было также и опровергнуть.

Особенно возмущало немцев то, что помимо крупного рогатого скота и лошадей испанские солдаты регулярно крали овец, коз и птицу. При этом они никак не учитывали тот факт, что некоторые особи не предназначались для убоя, например дойные коровы, курицы-несушки, молодняк и т. д.

Тыловые службы вермахта отмечали следующее: «Испанские офицеры не в состоянии как-то воздействовать на свои войска, чтобы те вели себя более достойно. Только немногие из офицеров приняли меры для своевременной выдачи дополнительных продуктов питания и кормов для животных. Часть офицеров подтвердила, что эшелоны полностью снабжены продовольствием и запасами корма. Однако хозяйственное командование по просьбе испанцев всегда могло поставлять им картофель и корм. Но, как уже было упомянуто, просьбы такого рода встречались крайне редко, в большинстве случаев испанцы предпочитали красть».

В местах размещения испанцев для борьбы с постоянными беспорядками привлекалась полевая жандармерия, а иногда даже Тайная полевая полиция (Geheime Feldpolizei – GFP, ГФП). Группы и команды ГФП являлись исполнительными органами полевых и местных комендатур. Они подчинялись разведке и контрразведке военных формирований вермахта, полевым и местным комендатурам. Данная служба исполняла функции гестапо в зоне боевых действий, во фронтовых и армейских тылах. Команды ГФП при местных комендатурах и охранных дивизиях действовали в тесном контакте с полицией безопасности и СД.

В целях предотвращения грабежей в 44 случаях пришлось прибегнуть к временному заключению испанских солдат под стражу. Они содержались на гауптвахте гарнизонной комендатуры, пока не были выданы офицерам. От военного коменданта железнодорожной станции и даже от коменданта гарнизона офицерам всех испанских эшелонов поступило распоряжение требовать от войск дисциплинированного поведения и строгого соблюдения запрета хищения продуктов питания и корма для животных.

Однако все эти мероприятия прошли без успеха, так как испанские офицеры были не в состоянии следить за своими войсками. То, что испанцы забивали домашний скот без разбора, по утверждению немцев, «шло вразрез с мерами, принимаемыми хозяйственным командованием для обеспечения мирного населения продовольствием, которое вследствие этого было поставлено под угрозу голода».

Как следует из немецких документов, испанцы бесчинствовали не только в городе и близлежащих деревнях, но и на железной дороге. На рельсах были разбросаны внутренности убитых животных и прочие отходы. Издохших лошадей просто выбрасывали из вагонов, не закапывая. Иногда выбрасывали и полуживых лошадей. Все пустые постройки у железной дороги были загрязнены и повреждены.

Можно предположить, что гражданская война вызывает в обществе определенные анархические настроения. И нет особой разницы, где она проходит: в России в 1917–1921 гг. или в Испании в 1936–1939 гг. Некоторые немецкие зарисовки напоминают воспоминания о походах хлопцев батьки Махно или атамана Ангела: «Когда испанцам нужны были дрова, они без лишних церемоний срывали доски с построек. Как раз по этой причине пострадало и деревянное ограждение станции. Кроме того, постройки, в частности даже зал ожидания, были превращены в уборные. Внутри железнодорожных вагонов разводился огонь для приготовления украденных продуктов. За то, что это не повлекло за собой бесчисленное множество пожаров, нужно благодарить случай».

Испанские союзники вермахта еще не вступили в бой, а в Берлин уже была отправлена депеша, из которой следовало, что «по причине описанного выше поведения испанские солдаты произвели крайне плохое впечатление как на немецкие войска, дислоцировавшиеся на этой территории, так и на местное мирное население. При подходе испанских солдат жители отдельно стоящих домов со страхом покидали свое жилье и искали защиту у немецких войск».

Данная информация была передана по инстанциям в служебном порядке. Комендант гарнизона в Новосокольниках всячески подчеркивал, что «описываемые события соответствуют действительности. Грабежи и прочие нарушения общественного порядка начались уже тогда, когда на данную территорию прибыли первые испанские эшелоны.

Вскоре я был вынужден издать приказ о полном запрете входа в город для эшелонов и, в целях обеспечения выполнения запрета, попросить начальников эшелонов расставить посты на всех выходах с территории железнодорожной станции и отправить в город офицерские патрули. Копию этого приказа комендант станции передал каждому начальнику эшелона, прибывшего на станцию. Кроме того, в установленных случаях нарушения общественного порядка я лично подавал жалобы руководителям подразделений».

Но результат всех этих действий оказался весьма скромным: «Все эти меры приводили только к смягчению описываемых обстоятельств. Сами офицеры оправдывали грабежи негативным отношением к советскому режиму, несмотря на то что среди краж были и совсем бессмысленные с этой точки зрения. Например, из домов выносили иконы, на территории станции практически все действующие стрелочные переводы были повреждены из-за кражи деталей».

Если вдуматься в этот документ, то окажется, что испанские солдаты способствовали развертыванию партизанского движения в тылу вермахта, так как немецкие военно-полицейские структуры были вынуждены заниматься конфликтами, вызванными поведением нового союзника, а не антигитлеровским сопротивлением. Немецкий офицер отмечал: «К сожалению, я был вынужден задействовать подавляющее большинство предоставленных мне сил службы охраны общественного порядка для предотвращения грубейших случаев его нарушения, – сил, которые срочно требовались для борьбы с партизанами и прочими большевиками».

Непосредственное начальство новосокольнического гарнизона располагалось в Витебске. Оно должно было докладывать уже непосредственно в рейх: «О недисциплинированности и нарушениях общественного порядка со стороны испанских частей, прибывших на станцию Но-восокольники, неоднократно поступали сообщения от местной гарнизонной комендатуры, причем у меня не было возможности из моего местоположения принять какие-либо меры.

Позорное поведение испанских войск, помимо материального вреда, нанесенного ими, особенно прискорбно потому, что эти испанцы носят серую немецкую военную форму и тем самым своим поведением уже значительно опорочили честь немецких вооруженных сил на оккупированной территории России».

Естественно, все эти документы имели гриф «совершенно секретно» и «для служебного пользования». На словах, а особенно на страницах газет и журналов, должно было всячески подчеркиваться единство борьбы народов Европы против большевизма.

Окопная правда войны крайне неромантична: голод и вши, смерть и ранения, лютый холод зимой и удушающая жара с насекомыми летом. Испанская дивизия остановилась на Волхове. Впереди была советская линия обороны, а позади – русские деревни. Здесь они провели почти год.

Через несколько месяцев после освобождения северо-запада России от немецкой оккупации ЧГК приступила к сбору материалов об ущербе, нанесенном региону. Здесь необходимо понимать специфику акта ЧГК как исторического источника. Членов комиссии интересовали факты преступлений на оккупированной территории и уровень понесенного страной ущерба. Естественно, информация о гуманном отношении к мирным жителям никак не фиксировалась. В этих условиях многие новгородцы вспомнили об обидах, нанесенных им в 1941–1942 гг. испанскими военнослужащими. Что-то повторялось, что-то преувеличивалось, но картина поведения солдат Голубой дивизии рисовалась достаточно объемной.

Виды документов ЧГК, в которых упоминаются испанские военнослужащие, достаточно разнообразны. К ним относятся опросы свидетелей, заявления пострадавших, акты о нанесенном ущербе, установление лиц, повинных в совершении преступлений (с дальнейшей передачей материала в органы государственной безопасности). Сложность определения вины той или иной национальной категории военнослужащих заключалась еще и в том, что испанцы покинули этот район летом 1942 г. – за 1,5 года до освобождения и за 2,5 года до начала работы здесь ЧГК. Большинство местных жителей не видели существенной разницы между немецким и испанским языком оккупантов, тем более военная форма у тех и других была практически одинакова. Конкретно про испанцев говорили те жители, которые достаточно тесно общались с ними на протяжении нескольких месяцев. Они могли заметить некоторую разницу в поведении между военнослужащими вермахта и Голубой дивизии.

Так, Анастасия Дмитриевна Мухина из деревни Большое Замошье 11 ноября 1944 г. показала: «Когда испанцы гнали зимой 1942 года русских пленных красноармейцев, трех человек, то немцы в нашей деревне их расстреляли у церкви.

В феврале месяце 1942 года наш деревенский парень Шалавин Сергей Федорович 1925 года рождения был повешен за то, что испанцы подозревали его в краже колбасы, когда он был подвозчиком. Но разломали ящик с колбасой сами немецкие обозные солдаты, а обвинили в этом Шалавина. Его повесили, даже заставили самого влезть в петлю».

Как видно из этих эпизодов, в преступлениях обвиняются не столько испанцы, сколько немцы. Но так было далеко не всегда. В чем обычно местные жители обвиняли солдат Голубой дивизии? В первую очередь в воровстве и грабежах. Естественно, испанцам было холодно и они хотели есть. Но русские деревни сами жили впроголодь, а отнятые теплые вещи часто были единственной одеждой сельчан. Кроме того, отказ добровольно отдать свои вещи или скот часто приводил к печальным последствиям. Так «в деревне Лукинщина в январе 1942 года за отказ отдать корову испанским солдатам был расстрелян из винтовки старик Изотов Григорий Изотович 1881 года рождения.

В январе 1942 года в деревне Бабки был расстрелян из винтовки в своем доме 70-летний старик Пикалев Василий Иванович, когда он оказал сопротивление испанским солдатам, которые отбирали у него валенки прямо с ног».

Иногда кража валенок представлялась как борьба с партизанами. В. М. Иванов вспоминал: «В нашем районе партизан не было, но испанцы их постоянно искали. Зимой было холодно. Приходили испанские солдаты. Искали партизан на печке, а потом у нас из избы пропали все валенки, которые там были».

Александр Петрович Яшин, 1937 г. рождения, в 1941–1943 гг. проживал в деревне Стипенка под Новгородом. Хотя он был маленьким ребенком, ему запомнилось следующее: «Испанцы появились у нас, когда начались первые холода. Они сразу же стали отбирать теплую одежду у местного населения. Причем отбирали не только мужскую одежду, но и женскую. Очень любили большие пуховые платки. Замотаются ими и идут, как большие куклы. Под этими тряпками у них было даже не видно военной формы.

Солдаты были весьма вороватые. Но боялись немцев и особенно военную комендатуру.

Как-то моя бабушка испекла хлеб, такой круглый, как лепешка, форм-то не было. На всякий случай спрятала его за зеркало. Тут пришли испанцы и стали шарить по избе. Хлеб нашли и потащили его с собой. Тут бабушка стала кричать и угрожать, что будет жаловаться в комендатуру. Испанцы испугались, мол, матка, не кричи, не ругайся. После этого каравай они оставили, а сами ушли».

Одна и та же информация в некоторых показаниях повторяется. Это говорит о том, что описываемые события были известны достаточно широкому кругу лиц. Так, из протокола опроса свидетеля Жучковой Варвары Александровны, 1913 г. рождения, деревня Лукинщина, следует: «В августе 1941 года… я была очевидцем следующих злодеяний, учиненных немцами и испанцами. С августа 1941 года до января 1944 года в нашей деревне стояли немцы и испанцы пехотной части. Они разоряли колхозные постройки, скотные дворы, хлебные амбары на дрова.

Избивали и арестовывали без причин мирное население. Так, в январе 1942 года испанец арестовал Изотова Григория Изотовича 1881 года рождения и по дороге из винтовки убил его за то, что он не отдал испанцу свою корову».

Никитина Александра Павловна, 1897 г. рождения, из деревни Курицко дополнила эти показания: «В середине августа 1941 года немцы, а затем испанцы стали грабить население, переловили и перебили всех кур. Они сразу отобрали целое стадо коров». Протокол опроса 17 марта 1945 г. свидетеля Храмова Николая Васильевича, 1895 г. рождения, Моисеевский сельский совет: «В ноябре 1941 года меня испанский солдат в моем доме избил кулаком по лицу, когда от меня другие солдаты отбирали сено, а я их просил не отбирать».

Из Акта № 171 по Новгородскому району от 3 апреля 1945 г.: «В ноябре 1941 года испанский солдат избил кулаком Жохова Федора Ивановича за то, что испанец отобрал у его дочери гитару, а он просил ее отдать обратно».

Севернее от Новгорода – на Волхове и южнее – в Поозерье, на берегах озера Ильмень преступления солдат Голубой дивизии весьма однотипны: «Осенью 1941 года сильно избили прикладами винтовок Архипову Анастасию в той же деревне, когда она пыталась оказать сопротивление при отборе ее коровы. Корову отобрали, а Архипову заперли в доме».

Протокол опроса Гараховой Анны Ивановны, 1919 г. рождения, Заболотского сельсовета: «От меня из дома отобрали валенки и валенки моего дедушки Гарахова Василия 84-х лет, на которого кричали и наставляли винтовку за то, что он не хотел отдавать валенки. Его избили по лицу до крови кулаками. При этом напугали моих двух малолетних детей и бабушку.

Когда в 1941 году забирали корову у Волковой Анны, а она оказала сопротивление, то ее испанские солдаты сильно избили прикладами, а затем заперли в избу и тогда угнали корову».

Из протокола опроса Андрианова Ивана Ивановича, 1888 г. рождения, деревня Заболотье: «Весной 1942 г. у моей сестры, Парасковьи Григорьевны, испанский солдат сорвал валенки с ног, так что обратно в город ей не в чем было идти. Отбирали валенки и теплую одежду у всех».

Название деревень в показаниях свидетелей разные, но ситуации очень похожи друг на друга. Так, Прасковья Степановна Серова, 1890 г. рождения, из деревни Десятина Заболотского сельсовета, вспомнила следующее: «Испанцы часто ходили в нашу деревню. У меня испанский солдат отобрал валенки, снял валенки с ног моей дочери. От Серова Виктора с головы прямо на улице сорвали шапку. С Серовой Марии – платок, у Серовой Акулины увели корову».

Иван Алексеевич Митрофанов из деревни Гвоздец с возмущением рассказывал: «В ту же зиму 1942 года испанцы содрали с ног в поле на дороге у идущего Гришина Михаила Алексеевича, и он босиком, избитый едва прибежал в деревню. Много отняли валенок у живущих в деревне инвалидов из инвалидских домов. От гражданки Филипповой Прасковьи Алексеевны испанцы отобрали все валенки, при этом избили ее очень сильно ручными гранатами, мне тоже угрожали гранатой.

Гражданку Прошину Марфу зимой 1942 г. испанцы сильно избили за то, что она заявила в комендатуру, когда от нее испанцы отобрали козу. Козу не возвратили».

В своих воспоминаниях испанцы часто пишут о том, как их поразила нищета России, убогость в одежде местного населения. Но, судя по всему, они были сами повинны в этой «излишней скромности в одежде». Рассмотрим протокол опроса Гаврилова Дмитрия Степановича, 1891 г. рождения, из деревни Любояжа Заболотского сельсовета: «В нашей деревне немцы и испанцы стояли не всегда. Они проявили здесь себя как грабители, как самые мерзкие негодяи. С наступлением холодов испанцы стали отнимать у населения теплые вещи. Народ вынужден был ходить кое-как, в тряпье, а эти вещи подальше прятать. Так же отняли валенки от Федорова Андрея, едущего зимой на подводе, и домой он пришел босиком».

Рассказывая членам комиссии об оккупации, люди, безусловно, воспринимают испанцев и немцев как союзников. Василий Иванович Кононов так описывал первую военную зиму: «В нашей деревне стояла часть связи, состоящая из испанцев. Испанцы, находящиеся здесь, ограбили практически все. У нас было отобрано три коровы, большой бык, телята, овцы и куры были отобраны у всех. Сдирали прямо с ног валенки, отнимали теплые и другие вещи – все, что найдут.

Они вместе с немцами пригнали все общественное стадо коров в деревню осенью 1941 года и стали из оружия стрелять по коровам. При этом убили и корову Тюлевой Марины.

У старушки Костиной Натальи, идущей в церковь, испанцы содрали с ног валенки зимой 1942 года в поле за нашей деревней. Народ уже не смел обуваться в теплые валенки и одеваться в хорошую одежду».

Из этих эпизодов можно выделить следующее: испанские солдаты отбирают теплую одежду, дерутся с теми, кто им сопротивляется, при краже коров предпочитают запирать хозяев дома, чтобы те не мешали им уводить их «боевой трофей».

Но коровы и курицы очень быстро закончились. Главным лакомством для испанских солдат стали домашние коты. Рассказ мальчика Миши Петрова из деревни Островок о том, что у него отобрали и съели любимого кота по кличке Мурзик, читать очень жалко из-за его детской непосредственности. Подобные явления носили весьма массовый характер. Александр Добров вспоминает такую историю: «Зашли в один из дворов, нас очень приветливо встретил пожилой, но еще довольно бодрый хозяин и сказал:

– Я не сомневался, что вы прогоните этих вояк. Если бы вы их не выгнали, это было бы позором для России. Смотрите, вы ведь молодец к молодцу, и одеты и обуты, добротно и тепло, и не замухрышки, как испанцы в пилоточках, худых шинелишках – срам смотреть!

Нас пригласили в избу погреться, где хозяева поведали, что испанцев Гитлер не кормил, а выдавал зарплату, на которую они должны были покупать у населения продукты питания.

– А что можно купить у неимущего населения? – сетовала хозяйка. – Вот они и побирались у нас. Придут и говорят: “Матка, дай картошки!” А я им говорю, чтоб полезали в подполье и набирали. “Нет, – отвечают, – там партизан пук, пук”, то есть застрелит. Слазаю сама, наберу ведро и отдам. А что делать? Всех кошек в деревне поели, говорят – “русский зайка”.

Мне подумалось, что хозяин “заливает”. А он говорит, что их кота тоже опалили, но съесть не успели.

– Вон он у ворот валяется.

Действительно, у ворот лежал опаленный кот. Почему палили, а не обдирали, я уж не знаю, и спрашивать не стал. Хозяйка еще добавила:

– И куда эти горемыки из Испании в Россию лезли в своей-то одежде? Нешто их наши-то ребята не вытурят?».

Мяукающий «зайка» на столе испанских солдат хорошо запомнился многим новгородцам. В 80-х гг. информацию о сражении на Волхове в 1941–1942 гг. собирал московский историк Б. И. Гаврилов: «По рассказам местных жителей, испанцы находились в Замошье как бы на отдыхе. В отличие от немцев, больших безобразий себе не позволяли, общих реквизиций не делали. Армейского пайка им не хватало, и они съели в деревнях всех кошек, употребив на жаркое вместо кроликов».

Если в краже пищи, теплых вещей и икон есть хоть какой-то смысл, то для чего испанцы, походя, прихватывали нехитрое, но часто крайне громоздкое крестьянское имущество? Так, зимой 1941 г. в деревне Курицко они сильно избили кулаками и носками сапог Мищихину Анну, отбирая у нее шкаф. Объяснение этому весьма прозаично. То, что воровалось в одной деревне, часто становилось предметом продажи в другой. Из заявления Кузнецова Данилы Фроловича, Новгородский район, следует: «Кроме немцев, тут стояли еще испанские части. Солдаты этих частей очень часто воровали по домам, а потом перепродавали или меняли в других деревнях награбленное имущество».

Справедливости ради заметим, что ворованное не только продавалось, но и дарилось. Шеф «Новгородского русского гестапо» Б. А. Филистинский (в США – профессор Борис Филиппов) так описывал поведение испанских солдат в своем очерке: «Около дотла выгоревшей деревни Воробейки наши дровни остановили испанские солдаты. Двое из них были в разорванных от ворота и до подола немецких шинелях и с винтовками за спинами, висевшими на ремнях штыками вниз. Третий – унтер-офицер – был в валенках – оба на левую ногу: один рыжий, другой белый.

Я предъявил удостоверение на двух языках, выданное немецкой и испанской комендатурами. Солдаты взяли его, повертели в руках, передали унтеру, взявшему его кверху ногами и безнадежно махнувшему рукой: все были неграмотны. Идем к офицеру.

В двухстах шагах, в единственном уцелевшем домишке, в жарко натопленной горнице сидел за столом испанский поручик. Он был полураздет, перед ним стояли несколько бутылок коньяка и водки, сковорода с недоеденной рыбой и крупно нарезанный лук. Чудесный домашний свежий ржаной хлеб и овсяный кисель, почти нетронутый, придавали пиршеству местный колорит.

Вся семья хозяина дома – и сам хозяин с женой, и молоденькие дочери его, и старуха бабка – с раскрасневшимися лицами и мутными глазами сидели за столом. Хозяйский сынишка, парень лет четырнадцати, что есть силы терзал гармонь, а денщик-испанец подыгрывал ему не в тон на гитаре и выл что-то дикое и нечленораздельное. Я предъявил офицеру свой пропуск и свои документы. Он пьяно взглянул на меня и на возницу и сунул нам в руки объемистые кружки с коньяком:

– Пейте! Пейте, вам говорят! – на документы он и не взглянул.

– Они ничего, испанцы-то, щедрые. Все солдаты ихние на девках наших попереженились. По-православному. И в церкву нашу ходют. А девкам в подарок и коров, и свиней подарили. С соседних деревень грабанули. Хороший народ, подходящий, – объяснял мне заплетающимся языком хозяин дома, помощник волостного старосты».

Любовные похождения испанцев – это тема для отдельного разговора. Местные жители в новгородском Поозерье вспоминали про них даже по прошествии более 70 лет. Образ любвеобильного «мачо» был следующим: голодный, замерзший и крайне вороватый. Жительница деревни Хотяж Валентина Федоровна Петрова описывает их так: «Испанцы нам настолько въелись в душу, что мы после войны обычно говорили не про немцев, а про них. Мама, бывало, с кем-то встретится, и они говорят: “А помните испанцев-то”…

Испанцев постоянных в нашей деревне не было. Они все были в соседних деревнях, по берегу Ильменя их расселили. Испанцы были по сравнению с немцами, как бандитская шайка. Немцы все были культурными.

Бедные они были – испанцы. Во-первых, они были голодные. Приходили к нам три испанца. Были они очень подруживши с мамой моей. Она была такая добрая. Ей было жалко испанцев. Придет этот испанец. Ухват поставит, обведет пальцем, что, мол, вот, Москва скоро будет взята. А если у нас была картошка, то они всю эту картошку съедали.

А когда зима наступила, они все очень мерзли. Одежка у них была какая-то летняя. Они из-за этого, если видели, что какая-то женщина идет в платке, они этот платок моментально снимали и на себя надевали. Все с насморком ходили. Придут, так у всех под носом сопли замерзшие. Так что они все голодные и замерзшие были.

Если в хлев попадали, а там еще курочка какая-нибудь недобитая, они ее ликвидировали: сразу сажали в мешок. Я думаю, что им все время хотелось есть.

А еще они с осени к нам, к молодежи, приходили (в деревне тогда много молодых было, не то, что сейчас), а потом они девчонок ловили. У меня сестра была. Ей тогда было 16 лет. И был такой чернявый, как сейчас его вижу, Хуан его звали, и он полюбил мою сестру Анну. Он говорил, что обязательно заберет ее с собой в Испанию, как только кончится война. Мама-то, конечно, ее прятала, говорила, что она молоденькая, должна подрасти. Но он ее не трогал. Говорил, что Нюшетту заберет в Испанию.

Как вечер, так они приезжали. Сугробы у нас тогда такие большие были… Мы тогда, вся ребятня-мелюзга бегали, ждали, когда появится их повозка из деревни Лукинщина. Они тогда ехали за паненками на байлы.

Танцы у нас были под Михеевым окошком, на улице. В круг нас ставили. Песни пели долго. Они пели, а мы должны были за ними слова повторять:

 

Vuela, vuela palomita,

Vuela, vuela al palomar,

No te vayas tan solita palomita,

Yo te quiero acompanar.

 

А у мамы была в подвале вырыта ямка, она Анну в подпол, а на крышку от него накатывала бочку с огурцами. Вот так она и прятала свою девчонку, и испанцам ее было не найти. И так каждый раз.

Но девчонок они никогда не насиловали и не обижали и нас, детей они не трогали никогда. У нас котов не ели. Быть может, это было в соседних деревнях, где они были на постое.

Но уж очень они хулиганистые были, эти испанцы. Идет деда Сережа с колодца. И эти три испанца, которые ходили к моей маме, отобрали у него шапку, а морозы были страшные…

И вот, идет он, плачет, борода болтается, сопли распущены, а тут подъезжает машина. Из нее выходит немец, одетый в кожаное, элегантно так. Спросил у деда: “Почему плачешь?” А тот и рассказал, что шапку у него сняли. И вот, идут эти испанцы обратно, а этот немец как даст одному из них по щеке (это я не видела, это мне мама рассказывала). У испанца и кровь из носа потекла. После этого посещения испанцы к нам в деревню не приезжали.

У нас деревня спокойная была. Коммунистов не было. Церковь близко. Все считали, что мы люди достойные. Никого не обижали из наших. Не было такого, чтобы кого-либо повесили или расстреляли».

Но после этих слов в памяти у Валентины Федоровны всплывает еще один эпизод о поведении испанских солдат, «не обижавших» русское население: «Но поесть они любили. Как-то пришли они к нам искать партизан. Маму отправили на двор, в хлев, с лампой. А там у мамы курочки были. Так они этим “партизанам” головы скрутили и в мешок. А у нас больше ничего и не было!

Вот так они и ходили с автоматами, а впереди мама с лампой.

Никого они у нас не убили, а воровать – воровали!».

Рассказ Петровой дополняют воспоминания жительницы той же деревни Хотяж Т. П. Сониной: «От испанцев мы худобы не видели. Но они-то не жили у нас! Они к нам на вечеринки, на танцы ходили. У нас крайний дом пустой стоял. И немцы, и испанцы приходили из Клопского монастыря, в Липицах тоже жили они.

Из хулиганства их помню, что все им подавай: яйца, куриц, молоко. Сапоги с людей снимали. Вот идут в церковь наши люди, а хороши вещи не надевали. Надевали всякое старье. Вот что значит война!

Но другого хулиганства они себе не позволяли.

С нашими девушками пытались знакомиться, но девушки у нас разборчивые».

О браках испанских солдат с местными жительницами Кляйнфилд и Тамбс пишут следующее: «Многие солдаты установили что-то большее, чем временные связи, с местными panienkas. Браки, освященные по православным церковным канонам, не были редкостью, особенно среди транспортных войск, дислоцировавшихся по берегу озера Ильмень.

Муньос Грандес вначале отказывался признавать эти союзы действительными. Пары расставались навсегда, когда наступила пора возвращаться на родину. Но некоторые солдаты и дальше продолжали исполнять свои обязанности и оставаться со своими женами».

В воспоминаниях Бориса Филистинского есть и такая характеристика испанцев, сделанная местным жителем: «Вот только чудные они. В Самокраже стояла антилерия испанская. Пошли они пьянствовать. А советчики через Ильмень по льду перешли, орудия спортили, с соседнего дому двух мужиков прихватили – и назад к себе, через озеро. Немцы больно на испанцев из-за этого обижаются…

– В Курицко испанский комендант запретил солдатам с девками гулять… Ну, да разве испанцы послушают кого? Поймали комендантские девок и баб с солдатами на гулянке в клубе. Девкам голову наголо сбрили, бабам полголовы выстригли, а солдат выпороли… Смех и грех!».

Воровство ради воровства будет у испанцев продолжаться и в дальнейшем.

Серьезные конфликты возникали между русскими и испанцами из-за обогрева домов. Хозяева отлично знали возможности своих печек, сильно боялись пожаров в деревянных домах, тем более что после прибытия непрошенных гостей они заметно участились. Так, зимой 1942 г. испанцы сильно избили прикладами и кулаками Алексеева Ивана Васильевича из деревни Лукинщина. «Гости с юга» очень жарко растопили печь в его доме, где они квартировали. Хозяин их попросил меньше топить во избежание возможного пожара, что было принято испанцами с крайним возмущением.

Этот случай не был единичным. Никитина Александровна Павловна из деревни Курицко заявила: «В феврале 1942 года испанский солдат ударил меня кулаком по лицу за то, что я попросила поменьше топить печь в доме, где квартировали испанцы и безобразно натапливали печи».

Если вдуматься в смысл русского слова «немцы» – немые, т. е. не говорящие на русском языке, то станет очевидно, что весьма часто конфликты возникали из-за взаимного непонимания. Мало кто из испанцев в 1941 г. говорил по-русски, да и испанский язык на Новгородчине не был распространен. Так, в августе 1942 г. комендант деревни Самокража, испанский офицер Анхель (Так в актах ЧГК. – Б. К.) избил палкой старика Савельева Ивана Савельича, 1884 г. рождения, и угрожал ему пистолетом за то, что тот не сразу понял его приказание.

Сам пострадавший так описал этот случай: «В августе 1942 года меня испанский офицер – комендант Анхель избил палкой за то, что он приказал мне привязать ремни к седлу, а я сразу его не понял. Затем он угрожал мне пистолетом. Он часто избивал людей и славился своей жестокостью».

Ивана Андрианова испанский солдат стукнул за ругань на лошадь. Животное остановилось посреди лужи, а возчик использовал при обращении к ней слова с определенным смыслом. При этом испанец, явно уже выучивший эти выражения, принял их на свой счет.

Испанцы били русских, а немцы иногда вымещали свою злобу на своих союзниках: «Кулакова Николая, Кулакова Матвея испанские солдаты не пустили рано утром выехать на работу по направлению военной комендатуры, а за это их в комендатуре немецкий комендант избил резиновой палкой по лицу и по голове».

Чувство безнаказанности часто порождает если не преступление, то нарушение общепринятых норм морали. Василий Иванович Кононов из деревни Липицы 25 января 1945 г. сообщил членам ЧГК: «В нашей деревне многих граждан немцы и испанцы избивали беспричинно. Меня испанский офицер в январе 1942 года избил кулаком по лицу за то, что я не пустил дочь к нему на вечер. Также гражданку Баринову Марию испанский солдат ударил кулаком по лицу за то, что она не сразу открыла ему дверь. Пелину Екатерину солдат-испанец избил за то, что она ему плохо приготовила пищу».

Жизнь в оккупации – это состояние полного бесправия. И пусть кто-то из немецких или испанских офицеров иногда жалел местных жителей – стариков, женщин или детей, но когда возникал вопрос, кого он больше ценит, за кого отвечает: за русских или за своих солдат, его ответ был однозначным – за своих.

Вскоре после войны Любовь Алексеевна Никулина рассказывала о реалиях оккупации: «Испанские солдаты в 1942 году избивали Золина Федора Павловича кулаками, палками и другими предметами за неточное выполнение их распоряжений».

Обиды вспоминались разные: оскорбления и побои, грубость и бесцеремонное поведение. Это могло касаться как самого свидетеля, так и его соседей, родственников, знакомых. «Зимой 1942 года испанский солдат ударил по лицу кулаком Федора Жохова за то, что у него от усталости остановилась лошадь.

В деревне Старое Ракомо в июле 1942 года испанский офицер ударил по лицу кулаком гражданина Малярова Андрея Ивановича за то, что по его требованию дать лошадь Маляров не мог, так как ее не имел. Тогда же испанцы заставили раздеться гражданина Гурова Ивана Семеновича и избили его ремнем по спине за то, что он не дал телегу, которой он не имел. Когда его жена Малярова Александра Васильевна увидела издевательства над мужем, подошла к нему, то испанец стал и ее избивать металлической пряжкой от ремня, а затем под страхом оружия послал копать окопы».

Поводом для побоев могли послужить нежелание отдавать что-то из своего имущества, непонимание смысла приказа, плохо выполненное распоряжение: «В ноябре 1941 года была избита гражданка Голева Валентина Сергеевна также палками. Ее испанцы избили за хождение без пропуска. В результате этих побоев она, прохворав несколько суток, умерла.

В деревне Троица в июле 1942 года гражданина Барунова Егора Тимофеевича испанцы избили палками по рукам за то, что мало наловил им рыбы.

В июле 1942 года гражданку Карпову Веру Михайловну, 13 лет, избили по лицу так сильно, что она слегла в постель». На Западе написано немало научных работ и воспоминаний о партизанском движении в нашей стране. Подчеркиваются его жестокость и «нарушение правил ведения войны». Нужно признать, что советское Сопротивление заявило о себе достаточно заметно даже в тяжелом 1941 г. Слово «партизан» стало как для немцев, так и для испанцев символом опасности и реальной угрозы. Страдали от этого в первую очередь мирные жители. Их подозревали в связях с Сопротивлением, а иногда принимали за самих партизан. «В январе 1942 года испанские солдаты застрелили гражданина Тимофеева Николая Тимофеевича 1880 года рождения за то, что он вышел из своего дома после 5 часов вечера. После 5 часов вечера было запрещено всем гражданам появляться на улице, а кто выходил, испанцы стреляли в них без всякого предупреждения».

25 января 1945 г. Марфа Екимова вспомнила о событиях трехлетней давности: «Зимой 1942 года мне и Хватовой Антонине было испанским фельдфебелем наложено по два дня принудительных работ по очистке от снега блиндажа за то, что утром, в шестом часу, уже светло было, и мы пошли на колодец за водой».

Можно предположить, что в этом эпизоде есть все: страх перед партизанами, требование строго исполнять все приказы новых властей, а также желание заполучить дармовую рабочую силу для очистительных работ.

Страдали и старые, и малые. Причем очень часто было так, что проступок явно не соответствовал наказанию. Вере Михайлове Рунцевой из деревни Новое Ракомо в начале войны исполнилось 30 лет. Ее соседке Валентине Голевой – всего 13. Из показаний В. М. Рунцевой: «В ноябре 1941 года была избита Голева Валентина Сергеевна 1928 года рождения. Она без разрешения комендатуры ушла в соседнюю деревню. Прибывшие в деревню испанцы избили ее палками по голове и по другим частям тела. Сразу же после этого она слегла в постель и от побоев умерла».

Иван Трофимович Трофимов из деревни Наволок Новгородского района стал свидетелем другого преступления: «Испанским солдатом в нашей деревне был застрелен старик 70 лет Мокеев Кузьма Тимофеевич из деревни Радбалик, идущий рано утром в церковь. Я видел убитого. Его почти в упор застрелили разрывной пулей».

Борьба с партизанами шла не только при помощи комендантского часа и ограничений местных жителей в передвижении. Репрессиям подвергались все, кого хоть немного заподозрили в связях с «красными бандитами». Так, Ивана Митрофанова из деревне Гвоздец испанцы избивали без всяких на то причин 5 раз. В октябре 1941 г. испанцы выводили его на улицу трижды за одну ночь, инсценируя расстрел и требуя указать коммунистов и партизан.

Наталья Александрова Золина из деревни Батурино понесла страшную утрату: «Моего сына 1923 года рождения испанцы убили. Они пришли на дом и стали кричать на него, что он партизан, чего не работает на рытье окопов, сильно кричали. Они расстреляли его прямо в избе из винтовки. Разрывной пулей ему вырвало правый бок, и он скончался. Весь дом был изрешечен этими разрывными пулями».

Таким образом, как видно из данного документа, встречались среди испанских солдат и убийцы. И это был не единичный случай. Так, из Акта № 45 «Об установлении злодеяний, учиненных немецкими преступниками и их сообщниками в период вражеской оккупации с 14 августа 1941 г. до 20 января 1944 г. на территории Новгородского района» следует, что «22 ноября 1941 года в деревню Наволок явились три бойца Красной армии. Вечером испанские солдаты с офицером, узнав об этом, зашли в дом Гаврилова и вывели на улицу всех троих бойцов, где и расстреляли их из винтовки и автоматов.

Тогда же они вывели и Гаврилова Григория Гавриловича на улицу и там же расстреляли. А утром 23 ноября, когда жена расстрелянного, Гаврилова Майя Михайловна, стала просить испанцев разрешить ей похоронить мужа, ее испанские солдаты отвели в сторону от дома и расстреляли на дороге двумя пулями в затылок и спину.

Это производилось под руководством испанского офицера старшего лейтенанта Голубой дивизии Антонио Баско.

Таким образом, в одни сутки испанцами были расстреляны 6 человек, граждан СССР, без всяких причин, без суда и следствия».

Имя Антонио Баско встречается в нескольких документах. «28 ноября 1941 года вышеуказанный офицер Антонио Баско выстрелами из пистолета двумя пулями в живот убил у своего дома гражданина Подарина Ивана Ефимовича, вышедшего на улицу к своим воротам посмотреть пожар, когда испанцы подожгли 2 дома в деревне Курицко.

25 января 1942 года тот же офицер Антонио Баско выстрелом из пистолета беспричинно убил гражданку Крюкову Марию Николаевну в доме ее отца в деревне Курицко».

Отец убитой девушки Николай Иванович Крюков смог подробно рассказать и об этом преступлении, и о других: «Осенью 1941 г. в ноябре месяце испанские солдаты утром беспричинно разбили прикладами у меня в доме две оконные рамы, и когда я вышел на улицу, они стали избивать меня прикладами. Так избили, что я лежал две недели.

Затем в дому избили прикладами мою дочь Крюкову Марию. 25 января 1942 г. испанский офицер Голубой дивизии Антонио Баско беспричинно застрелил из пистолета в моем доме мою дочь Крюкову Марию, когда произвел несколько выстрелов из пистолета в доме будучи пьяным. Пуля попала дочери в живот, и от этого она через 12 часов умерла. За это офицеру ничего не было.

28 ноября 1941 г., когда испанцы под руководством этого офицера, Антонио Баско, подожгли дома Гришина Матвея и Середнякова Николая с провокационной целью, якобы там были партизаны, и когда из нашей деревни Падорин Иван Ермолаевич вышел из дома посмотреть, так к нему подбежал названный выше офицер и двумя выстрелами из пистолета в живот убил его у ворот его дома.

Затем в марте 1942 г., когда я был на мельнице в Десятинах, то там встретил старика деревни Верховье Чайкина Николая Николаевича 65 лет, который днем направлялся в деревню Курицко, и через некоторое время его испанский солдат выстрелом из винтовки убил на нашем поле, несколько часов он еще жил.

Наш сосед Падорин был тяжело ранен, еще 10 часов жил, а потом скончался. Когда я зашел к нему в дом проститься, то он, будучи еще в памяти, рассказал, что его офицер увидел около собственного дома, у ворот, и сразу же произвел два выстрела».

После работы ЧГК прошло почти 70 лет. Но местные жители по-прежнему вспоминают о трагических событиях войны. Так, 26 октября 2013 г. Мария Владимировна Падорина (девичья фамилия – Хватова, 1931 г. рождения) рассказала автору: «Всю оккупацию я прожила в Поозерье, до осени 1943 г., когда вместе со всей семьей была вывезена в Литву.

Испанцы представляли себя нехорошо. Они расстреливали тут мирных жителей. Моего свекра расстреляли, Падорина Ивана Ивановича, тетку Маню Крюкову.

Свекор наш вышел вместо дедки Миши, его под окнами и застрелили.

Тетка Маня пошла за дровами (она из выселенных была), а испанцы в нее и выстрелили.

Испанцы эти были как цыгане. Напротив церкви была школа. Там у них байлер. У церкви жила моя бабушка, и я у нее там находилась. А в церковь испанцев не пускали благодаря немцам.

У немцев был начальник – Иван Иванович его звали. И он очень за нас заступался. Когда испанцы тащили маму от печки, ее какие-то плохие люди оговорили. Я с печки соскочила, даже ногу повредила, и к Ивану Ивановичу побежала, закричала. Он прибежал к нам и наказал испанских солдат, посадил их в карцер. Иван Иванович был немцем, но русским помогал много, он был хороший человек.

У нас в доме жило шесть человек испанцев, и у тетки Мани тоже. Испанцы у нас какие-то придурошные были. Брали все, что им понравится. Не воровали, считали себя хозяевами. Курицу где увидят – сразу схватят. Котов тоже, бывало, ловили.

И к женщинам, и к девушкам приставали. Всякое было… На танцы их соберут.

А как-то испанцы стали стрелять по колоколам и крестам. Не всегда попадали, хулиганили они так. Наши пожаловались немцам, и они запретили испанцам это делать. До сих пор на наших колоколах от них отметины остались и в Курицко, и в деревне Васильевское.

Дедку Мишу Подорина они чуть не расстреляли. Он вышел и давай испанцев ругать: “Что вам колокола плохого сделали? Зачем стреляете в них? Люди церковь ставили всем миром!” Испанцы на него набросились. Но тут подошли немцы и сказали испанцам, чтобы они его не трогали.

После испанцев пришли литовцы. Они очень злые были, а испанцы – придурошные».

Иногда местные жители употребляли такое выражение, как «немецко-испанские власти». Дарья Дмитриевна Михайлова из деревни Верховье сообщила: «В конце апреля 1942 года, не имея никакой причины, немецко-испанскими властями были выселены моя семья с малолетними детьми вместе с семьей Тереховой Федосьи в Калининскую область. Там же, в Калининской области, была расстреляна моя дочь Мария 20 лет от роду, без всякой на то причины».

Но, оценивая поведение испанцев на оккупированной территории России, местные жители чаще всего употребляют такие термины, как «хулиганы» и «воры», хотя, конечно, были и исключения. На фоне других национальных формирований они выглядели более лояльными по отношению к мирному населению. Все познавалось в сравнении. После того как испанцы ушли, на берегах Ильменя и Волхова появились подразделения из Прибалтики. На смену «хулиганам» пришли «садисты». «В июне 1943 года в дер. Горошково эстонец-солдат выстрелом в голову из винтовки убил в присутствии народа на гулянье Сидорова Константина Андреевича, когда тот вступился за деревенских парней, от которых солдаты отбирали гармошку.

Как офицеры, так и солдаты вели себя как садисты, наслаждающиеся мучениями других. Они насиловали русских девушек и женщин. Осенью 1943 года в деревне Еруново по распоряжению немецких и эстонских офицеров в комендатуру, в дом Ковалева, были собраны девушки на вечер: Степанова Любовь Матвеевна из дер. Горошково, Яшина Раиса Яковлевна из дер. Хруново и две девушки из дер. Завал, где пьяные офицеры пытались их изнасиловать, для чего в дверях выставили вооруженного часового, но девушкам удалось выскочить из дома на улицу.

Там Степанову схватили офицеры, но она одному обкусала пальцы, а второму сломала пальцы и снова убежала. Тогда девушек разыскивали с оружием, но тем удалось убежать».

Таких случаев было достаточно: убийства, грабежи, насилие. За долгие месяцы оккупации мирному населению пришлось вынести очень многое. Люди были вынуждены выяснять, часто ценой собственной жизни, с кем из оккупантов лучше не связываться, а с кем можно хоть как-то договориться. Это хорошо видно на контрасте. Автор данного исследования при интервьюировании людей, переживших оккупацию, ни разу не услышал позитивной информации о поведении солдат из Прибалтики. Что касается испанцев, то они характеризовались не только негативно.

Житель Великого Новгорода Николай Иванов рассказал о своем детстве следующее: «Я был во время оккупации подростком. Мы жили в деревне Старое Ракомо. Отец тяжело болел, он лежал дома полупарализованный, поэтому семья не смогла эвакуироваться.

В деревне стояли немцы, латыши и испанцы. Самыми злыми были латыши. Они были хуже немцев.

Что я могу рассказать про испанцев? Несет солдат хлеб. Видит, что на него смотрят голодные русские дети. Он буханку уронит, потом смотрит на нее, мол, что за безобразие, хлеб испачкался! А сам ребятишкам подмигивает, что, мол, берите, подбирайте, забирайте для себя.

На посту многие испанцы стояли с гитарами, что-то постоянно наигрывая на них и напевая себе под нос.

Немцы запрещали ловить рыбу в Ильмене. Только испанцы не гоняли детей. Часовые играли на гитаре и смотрели, как ребята ловят рыбу».

Александре Павловне Саперовой в 1941 г. исполнилось всего пять лет: «Во время войны мы жили в деревне Неронов Бор. Испанцы приезжали к нам сменами. Особой стрельбы не было. Один испанец ставил детей в очередь и давал им маленькие кусочки сахара. При этом он заставлял их говорить слово “грация”. Мама как-то надела френч, подаренный ей испанским солдатом. Другие солдаты увидели и попытались ее за это расстрелять (через некоторое время). Слава богу, не убили».

Тяжелая жизнь русской деревни до войны и особенно после войны в какой-то степени повлияла на современные рассказы очевидцев. На фоне голода послевоенных лет, житья у соседей (собственный дом-то сгорел!) или в сарае без окон, постоянной работы матери, так и не дождавшейся мужа с фронта, 1941–1942 гг. вспоминались даже с налетом позитива: «Мы всегда тяжело жили. И до войны, и после. Как пришли немцы, они стали отбирать у нас коров. Но испанцев я всегда хвалила.

Дом у нас стоял на краю деревни, а испанцы дежурили по ночам. Почему дежурили? За озером-то стояли русские, а мы – близко к берегу. Они у нас ночью чугунку топили, грелись. А жили в доме у нас с мамой еще двое детей. Испанцы нас не обижали. Иногда и гостинцы приносили. Немцев у нас не было.

В один день мама кричит: “Нюшка, Нюшка! Русские приехали из-за озера!” Я платок набросила, побежала. И тут рядом со мной разорвался снаряд. И нас трех человек ранило. Трех девчонок: меня, Рябову и Гальку Жохову. Ранили – значит надо в больницу. А у испанцев был недалеко свой медпункт. Мама понесла меня туда. Пришли мы, отнеслись к нам хорошо. Осмотрели. Операцию делать не стали, но намазали чем-то, перебинтовали и сказали, что надо ехать в город, в больницу. Мол, они не знают, остался там осколок или нет. Мама им сказала: “Хорошо, свезем”.

Когда мы приехали в госпиталь, там было очень много раненых русских солдат, которые совершили нападение из-за озера. Что потом стало с этими солдатами, я не знаю. Это было в больнице в Колмово.

Меня оставили в этой больнице. Дали койку. А тут началась бомбардировка. Все кричат: “Бежим в подвал!” А я маленькая была, глупая и под кровать от бомб спряталась. Я не долго в Колмово была. Мама меня домой принесла.

Меня спрашивали: “Как оно живется с чужими солдатами?” А я отвечаю: “Да ничего, все хорошо. Я даже песню выучила от них”.

В деревне Троица ими был концерт устроен. Там и наша молодежь была, и они пели. И я с девчонками на этот концерт пошла, где эту песню выучила. Испанцы были какие-то маленькие. Невысокого роста. Больше с испанцами ничего страшного у нас не было, а потом пришли латыши, которые стреляли мирным жителям в трубы. В 1943 г. всех нас выселили в Латвию. Отдали нас хозяину. Но ему мы были не нужны, и он нас отдал другому хозяину. Мама работала: коров доила, поросят кормила».

Антонина Дадоченко, жившая во время оккупации под Ленинградом, приход испанцев после немцев восприняла почти как счастье. Через много лет после войны она заявила: «Я очень признательна испанцам. Не помню, в каком году, но Гатчину заполонили испанские войска. Они к русским относились так хорошо! Выходили на улицу и раздавали буханки хлеба. Вот тут мы немножко поели.

Испанцы все время дрались с немецкими полицаями. Драки были ужасные, прямо среди бела дня. Вот тротуар. Идет патруль немецкий. Навстречу 3 или 4 испанца. Испанцы считают, что немцы должны им уступить дорогу. А патруль не уступает. И начинается драка. Тротуары в Гатчине очень узенькие, русские. Если шел немецкий патруль, мы должны были обязательно сойти на дорогу. Испанцы этого не делали.

Каждый второй испанец хорошо говорил по-русски (за год научились. – Б. К.), но, конечно, ломано. Они говорили, что благодарны русским за то, что мы приняли их детей, и сдадутся в плен. Но насколько это реально, я, конечно, подтвердить не могу».

О конфликтах между немцами и испанцами из-за «неправильного» отношения последних к местному населению можно найти и в воспоминаниях ветеранов Голубой дивизии: «Мы едем на запад. Враг ведет по нам беспощадный огонь. Но, к счастью, наша колонна осталась невредимой. Через несколько часов езды мы остановились на маленькой железнодорожной станции в лесу и решили прогуляться до деревни, расположенной в двух милях от станции. Мы вошли в один из домов, чтобы попытаться купить немного еды. У хозяина ничего не было, и он предложил нам несколько стаканов молока. Мы его поблагодарили.

Через несколько минут в дом вошел немецкий офицер и жестами выразил неудовольствие нашим поступком. Немцы никогда не понимали нашего доброжелательного отношения к русскому гражданскому населению».

Данные воспоминания относятся к событиям второй половины 1942 г. За долгие месяцы нахождения в России некоторые добровольцы Голубой дивизии стали понимать, что страдания простого русского населения не компенсируют потери испанцев во время гражданской войны. Даже новгородец В. М. Иванов в своих воспоминаниях 2013 г. отметил: «Я не помню, чтобы испанцы хоть кого-либо обидели (кроме, конечно, кражи валенок и съеденного кота. – Б. К.), как, например, латыши. Этим ничего не стоило просто так избить человека палками, выстрелить».

Собрав материал о поведении испанцев на оккупированной территории Новгородчины, ЧГК лишь двух военнослужащих Голубой дивизии определила как военных преступников:

1. Муньоса Грандеса – командира 250-й испанской Голубой дивизии, принимавшего непосредственное участие в злодеяниях над гражданами Новгородского района.

2. Баско Антонио – старшего лейтенанта, офицера Голубой дивизии – организатора неоднократных расстрелов мирных граждан и военнопленных и самого исполнителя расстрелов.

На фоне преступлений других оккупантов в количественном отношении это выглядело весьма скромно.