Глава 8
Представление еще не кончилось, но Одетта знала, что это провал. Ничего не получалось. Пьер слишком усердствовал. Грета была чересчур рассеянна. Спектакль затянули. Пресыщенные зрители едва аплодировали. Они не скрывали разочарования. Карты, шарики, волшебные шляпы — да, все это им давно известно. Любой ярмарочный фигляр на рыночной площади делает такие трюки. И почему эта блондинка, Аннегрет, о которой столько трубили газеты, больше не раздваивается? Ведь они шли именно на это…
За кулисами Дутр успел переброситься парой слов с Одеттой.
— Ну как?
— Провал. Еще несколько таких дней, и нам останется только складывать чемоданы. Ты — будто экзамен сдаешь, а она… нет, ты только посмотри на нее! Спит на ходу.
— Она не спит, — сказал Дутр сквозь зубы. — Она боится.
— Что?!
— Она боится!
— Чего?
— Сама у нее спроси.
Она боялась! Одетта убедилась в этом, когда дело дошло до индийского каната. Грета разглядывала его, проверяла натяжение и никак не могла решиться…
— Вперед! — шипела Одетта. — Быстро!
Побледнев под слоем грима, Грета колебалась. Потом, вместо того чтобы задержаться на середине, склонить голову и помахать рукой, она быстро вскарабкалась до самого верха. Когда она исчезла под черным покрывалом, сброшенным Владимиром с колосников, Одетта заметила, что зрители улыбались. Публика попроще смеялась бы в открытую, осыпая их шуточками. Все приходилось начинать сызнова. Но как? Одетта непрестанно думала об этом, пока они с Пьером отрабатывали передачу мыслей. К счастью, он был достаточно ловок и, когда не работал в паре с Гретой, вновь обретал вызывающую и скучающую беспечность, которая так нравилась здешней публике. «К чему я прикасаюсь?» — «К сумочке». — «А что вы видите в ней?» — «Я вижу серебряную пудреницу». Вопросы-ответы чередовались в бешеном темпе. Это было простенько, но производило сильное впечатление, а женщины с интересом разглядывали высокого парня с завязанными глазами и спутанными веревкой руками. Им казалось, что его ведут на казнь.
Слово повлекло за собой идею. Точно. Надо было развить тему казни. Пьер сыграет шпиона. Грета и она — в масках, за длинным столом, освещенным факелом… Пьер осужден… Грета завязывает ему глаза… «Не стоит трудиться, — произносит он. — Я и так знаю все, что вы делаете. Вы берете револьвер…» И так далее. Хорошо. Совершается казнь. Тело кладут в чемодан. А! У него забыли отобрать бумажник! Чемодан открывают, но тела там нет, оно уже в корзине. Хорошо… Дальше — просто. Надо только развить эту тему. Одетта уже принялась совершенствовать проект, продолжая выполнять свой номер. Она привыкла жить и думать на двух независимых уровнях, предчувствовала, что новый спектакль понравится; если надо, она шепнет журналистам, чтобы подогреть их интерес: Аннегрет отдыхает, но возобновит выступления через пару недель.
Представление кончилось. Одетта раскланялась, но когда Владимир собрался еще раз поднять занавес, сказала:
— Не трудись, мы им уже надоели.
Дутр дрожащими пальцами зажег сигарету.
— Ну что? — спросил он. — Погорели?
— Может, и нет. У меня есть идея. Если только эта психопатка захочет помочь нам!
Она тут же принялась излагать свой план. Последние зрители покидали зал. Владимир выносил на сцену корзины и чемоданы, Одетта показывала, как намеревается использовать их. Грета наблюдала из-за кулис.
— Конечно, нужно набросать небольшой сценарий, — объясняла Одетта. — Но вообще-то принцип очень прост. Делаем в полу два люка: ты исчезаешь в одном и появляешься в другом. Придется лишь точно рассчитать размер чемоданов и передвижных щитов над люками. Тебе нравится?
— Мне да, но вот как она?..
— Грета?
— Она согласится?
— Послушай. Начнем с того, что в чемодане будешь ты, а не она.
— Но ей придется закрывать крышку… Даже если в него ляжешь ты, она откажется.
— Это просто смешно! Должна же она понимать, что с тобой ничего не может случиться!
Дутр понизил голос:
— Тогда тоже ничего не должно было случиться… Подожди! Дай сказать! Понаблюдай за ней. Посмотри на руки, глаза — она в ужасе. Она вздрагивает, когда с ней заговариваешь. И совершенно невозможно заставить ее дотронуться до столика или шляпы, не говоря уж о корзинах. Она уверена, что сестра стала жертвой какого-то трюка.
— Трюка?
— Я понимаю. То, что я говорю, звучит дико. И все-таки. Ее сестра попалась в ловушку, скажем так.
— Это Грета тебе сказала?
— Нет. И так понятно.
— Ловушка… Ведь ее кто-то должен был подстроить?
Носком ботинка Дутр тщательно затоптал окурок.
— Знаешь, — сказал он, — похоже, так глубоко она не вникает.
— А ты? Ты глубоко вник?
— О! Я…
Он повернулся на каблуках и направился к Грете, та ждала его у блока, на который были намотаны канаты, напоминающие снасти парусника.
— Вы идете, дорогая? Мы уходим.
Грета не сводила с него глаз, как зверь, готовый пуститься наутек. Он с нежностью взял ее за руку.
— Минуту, — сказала Одетта. — Не очень-то мне нравятся твои фокусы. Hast du wirklich Angst? Woher hast du Angst? Du glaubst, deine Schwester wurde umgebracht?
— Nein, nein, — сказала готовая расплакаться Грета.
— Что ты болтаешь? — закричал Дутр. — Оставь ее в покое!
— А ты, малыш… — начала было Одетта; она заколебалась, внимательно оглядела их: глаза ее перебегали с одного лица на другое.
— Ну что ж… в конце концов… — вымолвила она. — Влади, поставь все на место. Завтра утром начнем репетировать. Нужно, чтобы эти два дурня наконец решились.
Она удалилась, стуча каблуками. Владимир развел руками. Дутр протянул ему пачку сигарет. Занавес на легком сквозняке колыхался, и оставшийся на сцене реквизит в резком свете софитов напоминал обломки кораблекрушения. Дутр щелкнул зажигалкой, поднес огонь Владимиру.
— Послушай, старина, — пробормотал он. — Объясни Грете, что ей нечего бояться. Скажи ей, что это было самоубийство.
— Самоубийство… невозможный… — запротестовал Владимир.
— Ладно, но все-таки скажи ей… Да что ты сам об этом знаешь? И потом, я ведь не спрашиваю твоего мнения. Переведи: Хильда удавилась. Ну, давай же!
Владимир с жалким видом вытер руки платком и выпалил:
— Hilda hat sich das leben genommen!
Грета вскрикнула.
— Продолжай! Продолжай! — настаивал Дутр. — Она намотала на шею веревку и дернула оба конца! Иначе и не объяснишь.
Владимир говорил очень быстро. Как только он останавливался, Дутр продолжал:
— Она ревновала. Она видела меня в фургоне, видела, как я тебя поцеловал. Теперь надо жить, Грета. А значит, надо забыть. Никто не хочет тебе зла… Особенно я…
Владимир переводил, бросая на Дутра смущенные взгляды. Затем он умолк на минуту и вдруг заявил:
— Извините. Влади очень огорчиться.
— Хорошо, достаточно, — сказал Дутр. — Можешь идти.
Он остался наедине с девушкой, в тишине театра гулко раздавались шаги уходящего Владимира.
— Грета…
Он подошел к ней, медленно привлек к себе.
— Грета… Ты знаешь, что я люблю тебя?
— Ja.
— И что?
— Ich will fort!
— Как? — Дутр понял не сразу. — Ты хочешь уехать? Тебе плохо с нами?
— Ja.
— Потому что нет Хильды?
— Ja.
— Хильда не любила тебя!
Грета резко оттолкнула его, и Дутр даже не пытался понять слова, произнесенные негодующим тоном.
— Нет, — опять начал он. — Она тебя не любила, я в этом уверен. И с твоей стороны сейчас глупо… В конце концов, я ведь здесь, Грета. Ich bin doch da!
Он взял ее за плечи, погладил по волосам; зачем говорить, бормотать со смешным акцентом всякие глупости! Пусть только она будет, пусть только она останется! От нее ничего больше и не требуется. Если сама не любит, то пусть позволит любить себя!
Он еще крепче прижал ее, поцеловал в глаза; веки трепетали, как пойманные голубки. Там, за занавесом, — пустой зал, ряды безмолвных кресел, а он снова и снова целовал ее, как будто бросал кому-то вызов. Губы его скользнули по щеке, нашли шрам от ожога, ощутили новую кожу, более тонкую и гладкую. Как любил он этот знак, который превратил Грету в реальную женщину! Какая разница, что она думала, что она говорила? В счет шло только тело в его объятиях, и оно приобретало почти фатальную реальность и значимость. Наверное, потому, что Хильда умерла? На всем свете остался только он. Он и мучился, и наслаждался. Грета хотела заговорить, но Дутр закрыл ей рот ладонью. Ожившая, но лишенная сознания статуя, покорная любому его капризу, — вот чего бы он желал. И все-таки — нет! Он видел голубые глаза — они были так близко! — и в этих глазах протест, неприятие. Ее еще предстоит завоевать. Что ж, тем лучше! Он опять нашел губы, они попытались ускользнуть, но покорились, хотя и не соизволили приоткрыться. Пьер вдруг подумал, насколько он омерзителен.
— Грета, дорогая…
— Ich habe Angst…
— Но это смешно! Чего ты боишься?
Она посмотрела вокруг: сцена, занавес в крупных складках, колышущихся словно волны, кулисы, висящие провода, тросы, оттяжки, блоки, на столике веревка — та самая, которая убила Хильду.
— Клянусь, тебе нечего бояться!
Она вцепилась в него, уткнулась в грудь и залопотала слова, которые он не мог разобрать. Пускай, но о любви с ней говорить можно. Дутр отстранил ее на расстояние вытянутых рук.
— Посмотри на меня. Не так… Вот! Нет никакой опасности, поняла? Nicht gefarlich! Не веришь мне? Пойдем. Да, я хочу, чтобы ты поняла.
Он взял ее за руку, потащил по сцене.
— Вот… Это ты знаешь — это корзина с двойным дном, ничего страшного! А это стол с секретом, но ты же знаешь секрет! Да и все остальные трюки — ты их знаешь! Мой цилиндр, в нем шарики. Здесь корзинка с рукоделием, в ней мы прячем голубок. Шпаги. Ты же не боишься этих шпаг, а? И даже веревка… Она здесь ни при чем, эта веревка. Купим другую, если хочешь. Ну? Ты же видишь, что сама все напридумывала.
— Хильда… morden…
— Да, она умерла.
— Nein… morden…
Дутр вздрогнул.
— Убита! Ты это хочешь сказать? Убита! Ты сошла с ума! Убита! Но кто ее убил? Она была в фургоне одна. А? Кто же убил?
Теперь гнев охватил Грету. Она хотела ответить. Он видел, как трепетало ее горло, пока она составляла слова, и слова эти готовы были сорваться с губ, но она отвернулась и ушла со сцены.
— В конце концов, к черту! — заорал Дутр.
Но все же он догнал ее, и они поехали в «бьюике» вдоль берега куда глаза глядят. Оба чувствовали бессилие, как после долгой, мучительной ссоры.
Возвращались не спеша. Тени пальм, скользящие по рукам и лицам, напомнили перелесок, процессию, залитую лунным светом. Для них никогда уже не будет ни ночи-сообщницы, ни влюбленного ветерка.
— Хотел бы я знать, что мы здесь делаем, — тихо сказал Дутр.
И снова потянулись ненавистные дни. Ссоры прекратились. Одетта старалась вести себя непринужденно, а Грете даже удавалось иногда улыбнуться. Но за столом оставалось пустое место, и надо было делать над собой усилие, чтобы не смотреть в ту сторону. Молчание наводило ужас, от него некуда было укрыться. Неожиданно им стало не о чем говорить. Каждый старался отыскать хоть какую-то зацепку для разговора. Но какую? Выступления? Они становились все мучительнее. Новая программа? Одетта в нее больше не верила. Что тогда? Как положить конец мрачным взглядам? Все чаще наступал момент, когда глаза встречались с глазами и взгляды поспешно опускались долу. Или Одетта вставала, а Грета тайком следила за ней; или наоборот — Грета выходила из-за стола, а следила за ней Одетта. А если Дутр направлялся за оставленной где-то пачкой сигарет или пепельницей, то спиной чувствовал их настороженные взгляды. Потом снова возникал бессвязный разговор, и это было хуже молчания.
Каждодневная жизнь протекала в атмосфере постоянной тревоги. Иногда Грета не так зачесывала волосы или прикрывала ладонью шрам от ожога, который становился все менее заметным, и тогда среди них опять была та, которой не стало. Дутр узнавал ее, и сердце его замирало. Или Одетта, полузакрыв глаза, принималась постукивать пальцами по ребру стола. Живая девушка только наполовину была Гретой, вторая половина была Хильдой. Что ни говори, а воображению нравилось подмечать сходство. Дутр караулил движения Греты. Он думал: «Вот сейчас… сейчас она появится!» И Хильда появлялась, а Дутр испытывал тончайшую сладкую боль, от которой прерывалось дыхание. Он хорошо знал, что Одетта тоже…
Однажды за завтраком Одетта спросила его:
— Ты заметил?
— Что?
— Ее лицо…
— Нет.
— Шрам… Его уже совсем не видно.
Они замолчали. Дутр дождался прихода Греты и сразу увидел, что это так. Кожа вновь приобрела нормальный вид. Еще несколько дней, и Грета… Он больше не будет знать, кто лежит там, под соснами, на берегу ручья. «Я заболеваю, — думал он. — Грета остается Гретой, это несомненно». Уже после ухода Греты он сказал Одетте:
— Но мы ведь знаем, что это Грета!
— Знать-то знаем… — ответила Одетта, встряхивая большими цыганскими серьгами.
Новая мука, еще страшнее прежней. Мало того, что все остальное тяжким грузом легло на плечи, так еще и спектакль, показанный в Ницце, ничего не дал. Труп, который обнаруживали то в чемодане, то в корзине, был одновременно и мрачным, и нелепо смешным. Да и потом, Грета и Одетта рядом, на сцене… Нет, это невозможно! Одетта по-прежнему оставалась тщеславной.
— Ладно, — объявила она наконец. — Лучше опустить занавес.
— Почему? — спросил Дутр.
Она приподняла руками свою обвисшую, тяжелую грудь, посмотрела на нее с хорошо знакомым Дутру выражением:
— Вот поэтому.
Они заговорили о другом, но с того дня Одетта перестала заниматься гимнастикой и ограничивать себя в еде. Она выплатила дирекции театра неустойку и принялась искать сюжет для нового скетча. Когда Дутр предложил ей свою помощь, она встала на дыбы:
— Пошел вон! Ступай. И уведи отсюда девчонку! Это все по ее милости!
Дутр не спорил. Он больше никогда не спорил — он нашел убежище в молчании. Он молчал даже рядом с Гретой. Медленными шагами, рука об руку, они, скучая, гуляли. Грета купила черные очки. Ее глаза спрятались. Даже если Дутр дотрагивался до ее руки, она оставалась вялой и равнодушной. Предлагал он прогуляться к морю — ответ был один: «Ja». Бормотал он обескураженно: «Вернемся?» — «Ja».
Он хотел, чтобы она стала послушной куклой. И вот желание исполнилось. Она научилась терпеливо переносить поцелуи. Она жила в другом измерении. И день ото дня лицо ее вновь обретало нечеловеческую чистоту. Лицо же Одетты, изборожденное заботами, становилось похожим на гипсовую посмертную маску. Владимир избегал хозяев. Ему нечего было делать; он ходил на рыбалку и все время возвращался с пустыми руками. Погода стояла неизменно хорошая. Вокруг Бриньоля занялись лесные пожары. Газеты публиковали страшные фотографии: обугленные холмы, дымящиеся стволы сосен, тучи пепла, заваливающие ложбины. Они поняли, что тело не найдут никогда. Но Хильда вернулась: Грета совсем поправилась, и иллюзия стала полной. Могло показаться, что близняшки, как прежде, живут в фургоне и ничего не изменилось в этом мире. Одетта и Дутр нервничали все сильнее. Грета, когда ее никто не видел, заливалась слезами. Она купила железнодорожное расписание. Дутр нашел его в сумочке девушки.
— Зачем тебе это? — спросил он. — Ты хочешь уехать? Отлично. Я конфискую его.
Он показал расписание Одетте.
— Все ясно, — сказала та. — Ты что, не видишь, как мы ей осточертели? Теперь-то я готова ее понять.
— Нельзя ее отпускать. Куда она поедет?
— Полагаю, в Гамбург.
— Это безумие!
— Настоящее безумие оставлять ее здесь, — сказала Одетта. — Все пошло прахом. Меня уже можно списать со счетов. Ты… Сам ты сможешь как-нибудь выкрутиться — в одноактных пьесах перед началом представления. А она? Что прикажешь с ней делать? Об этом ты подумал? Нет. Ты никогда ни о чем не думаешь. Она — Аннегрет, а для публики Аннегрет — это нечто необыкновенное. Сейчас она просто топит нас. Надо смотреть фактам в лицо. Публике мы неинтересны. Им нужна только Аннегрет. А поскольку мы не можем предъявить ее… Понятно?
— Можно попробовать…
— Что попробовать? Я все время пишу в агентства. Все время один и тот же ответ: «У вас есть Аннегрет, возобновите старую программу!»
— Что изменится, если она уедет?
— Я сразу же найду тебе ангажемент. Это будет, может, не слишком шикарно, но как-нибудь выкрутимся.
— Да, понимаю, — зло сказал Дутр. — Турне в забытых Богом городишках, в жалких кабаках…
— Но мы жили так долгие годы!
— Ты называешь это «жить»? Сейчас ты скажешь, что мой отец «жил»!
— Думаешь, я…
— С тобой — кончено! А мне двадцать лет.
— Змееныш, — сказала Одетта. — Но ведь ты отлично знаешь, что мы здесь только потому, что…
Они замолчали, но дышали шумно, как борцы во время схватки.
— Потому что что? — спросил Дутр.
Внизу показалась Грета, в длинном платье соломенного цвета, стянутом в талии пояском. Она напоминала ржаной сноп, и Дутр повернулся спиной к Одетте. Он услышал, как та прошептала:
— Да, беги быстрей! Пользуйся ею. Это недолго протянется!
А он уже сбегал по ступенькам, брал Грету за руку… С каждой встречей в нем оживала безумная надежда. Но, оказавшись рядом с ней, он чувствовал, что она ускользает, и уже не видел ни моря, ни белых парусов, ни нарядного города.
— Грета, — спросил он, — это правда? Вы хотите уехать?
— Ja.
— В Гамбург?
— Ja.
— Вы знаете, что я люблю вас?
— Ja.
Он вздохнул. Перед ними, как заколдованная аллея, простиралась набережная.
— Вы знаете, что я хочу на вас жениться? Heiraten?
Она отстранилась.
— Невозможно.
— Почему? Из-за Хильды?
— Ja.
— Но Хильда сказала бы «да»!
— Хильда… убийство…
Эта девушка была упряма как мул! Любой разговор с ней возвращался все к тому же: убийство, убийство… Ну и что?
— Грета, вы меня знаете?
Она взглянула на него, но ничего не ответила.
— Я не дам вам уехать. Никогда… Вы моя. Вы дали мне слово!
— Нет…
— Грета, послушайте… Вам кажется, мы недостаточно наказаны? Вы хотите, чтобы и я… веревкой…
Он сделал движение, как бы накидывая петлю на шею, и она схватила его за руку.
— Тогда, — сказал он, — зачем все время отказывать? Поцелуйте меня! Liebe! Грета… ты помнишь?
Он терзал ее до тех пор, пока она не разрыдалась. Тогда он, пристыженный, пошел за ней, а прохожие оглядывались. Но он не мог расстаться с этой мыслью: она уедет, она воспользуется моментом, как только он оставит ее одну.
Он отдал приказ Владимиру:
— Ночью сторожить ее будешь ты, но так, чтобы тебя не заметили. Днем я позабочусь сам.
Но и по ночам он вставал, открывал дверь, смотрел на фургон. «Она там, — думал он. — Пленница. Что за жалкая у нее жизнь! Но моя ли в том вина?»
Он пытался заглянуть в душу того человека, который был когда-то маленьким Дутром. «Нет, это не моя вина. Я люблю ее, следовательно — я защищаю, берегу свою любовь!» В конце концов он усаживался, не сводя глаз с фургона, и принимался подкидывать свой доллар: орел… решка… Хильда… Грета… Хильда…
