Дутр превратился в тюремщика. Он всегда был рядом с Гретой, смотрел на нее растерянным, умоляющим взглядом. Она запретила сопровождать ее на прогулках. Он же с неотвязным упорством шел за ней, отстав на десяток шагов. Он видел только ее загорелую спину, чуть покачивающиеся бедра и длинные ноги под прозрачным платьем, когда она вставала против света. Иногда он отпускал ее далеко вперед, но все равно чуял ее запах: он был привязан к Грете нитью этого запаха, который стал ее невидимым двойником. Он мог поймать этого двойника, удержать его в себе; запрокинув голову, он долго вдыхал ее, поглощал маленькими глотками, потом, когда сердце начинало порывисто биться, торопился догнать девушку, задыхаясь от слов, которые не смел произнести. Иногда он подходил совсем близко, униженно протягивая ладони. Она позволяла взять себя за руку. Он стал похож на человека, только начавшего выздоравливать после тяжкой болезни. Все способы заинтересовать Грету своей участью были хороши для него, даже жалость. Но ни один прием не срабатывал. Грета все время держалась настороже, будто со всех сторон ее окружали враги. Она почти не ела, чуть притрагивалась к блюдам.

— Вы подумайте! — сердилась Одетта. — Ее, видите ли, хотят отравить!

Она уходила в фургон, каждый раз запирая его на засов. Всем своим поведением она говорила, что больше не считает себя членом труппы. Она даже стала называть Одетту «мадам». Одетта пожимала плечами, стучала пальцем по лбу. У нее было слишком много забот, чтобы обижаться.

— Мы уезжаем, — сказала она однажды утром, когда Дутр, сидя на ступеньках, брился.

— И куда же? — спросил он рассеянно.

— В Тулон. Я получила ангажемент для тебя и этой… — Она продолжила фразу движением головы. — Будете выступать в кинотеатре «Варьете» между сеансами.

— А!.. — произнес Дутр. — Кинотеатр… Неужели мы так низко пали?

— В каком мире ты живешь? — спросила Одетта.

Не стерев со щек мыла, с раскрытой бритвой в руке, он вернулся в фургон. Одетта стиснула руки. Он наполнял всю комнату молодостью, светом. Она даже перестала злиться.

— Смотри, — сказала она, — вот контракт. Тебе нужно его подписать. Отныне подписывать будешь ты.

Он ухватился за спинку стула, с раскованным изяществом уселся на него верхом, пробежал бумагу глазами.

— Пять тысяч за выступление?

— Я и на это не рассчитывала.

— Нет, послушай… Ты это серьезно? Ведь мы зарабатывали…

— Ты забываешь — несчастный случай!

Они стояли лицом к лицу, пристально глядя друг на друга. Дутр закрыл бритву, швырнул ее на стол, прямо на исписанные листы.

— Да, — повторил он, — несчастный случай.

Они замолчали; он — сложив руки на спинке стула, она — приводя в порядок записи.

— Что сделано, то сделано, — сказала она наконец. — Подпишешь?

Одетта подтолкнула сыну ручку. Тот и не шелохнулся.

— Иногда я думаю, — тихо произнес Пьер, — что умереть должна была не Хильда…

Она протянула руку через стол; он медленно отстранился.

— Может быть, Хильда любила меня…

— Та или другая, не все ли равно. Брось, не думай больше об этом.

Мыло чешуйками засыхало на щеках Дутра. Он поскреб их ногтями.

— Откуда они взялись? — спросил он. — Где они были перед…

— Перед чем?

— Перед Гамбургом.

— А! Это не слишком тактичный вопрос. Те, кто выжил тогда в Германии, похожи на солдат Иностранного легиона: их прошлое принадлежит только им самим. А девушки, пережившие оккупацию… Ты меня понимаешь. С этими могло случиться худшее. По-моему, они всегда были малость не в себе.

Дутр еще раз пробежал глазами контракт, скорее для того, чтобы иметь возможность подумать о чем-то другом.

— Здесь речь в основном обо мне, — заметил он.

— Господи! А если она сбежит от нас до окончания срока контракта?

У Дутра свело спину, под кожей окаменели мышцы.

— Почему она должна сбежать?

— Ну хорошо, — сказала Одетта нерешительно, — подпиши все же…

Он замотал головой, как бык, которого одолели оводы. Одетта снова подсунула ручку.

— Подписывай! В нашем положении…

Опять они посмотрели друг на друга, с уже нескрываемой ненавистью.

— Ты свободен, — снова заговорила Одетта. — Но ты не можешь отказаться. Если бы ты не влюбился…

Он подписал бумагу одним росчерком, прорвав ее в двух местах, взял бритву и вышел. Два дня он ни с кем не разговаривал. Ночью, когда караулил Владимир, он ходил купаться, пытаясь загасить пожиравший его огонь. Он заплывал далеко в море. По теплой фосфоресцирующей воде пробегали искры. Он лежал на спине и смотрел на звезды. Он слышал, как неподалеку, поднимая волны, проходили катера. Толчок, форштевень врезается в хрупкую плоть, и все кончено. Но он совсем не хотел умирать. А чего же он хотел? Над головой качалось небо. Он лениво пытался найти ответ. Когда-то за него ответил Людвиг, крикнув: «Липа, жульничество!» Но уже слишком поздно, чтобы бросить все.

Выходя на берег, Дутр одевался в расщелине среди скал. Он устал, но совершенно не испытывал облегчения и подолгу лежал без сна на кровати, растирая ладонью грудь, в которой опять разгорался огонь.

Потом был Тулон. Огромный кинотеатр, где публика сидела слишком далеко от сцены. Эффектные номера не доходили до нее. Люди разговаривали, сосали конфеты. Несколько вежливых хлопков раздавалось после номера с букетами и голубками. Далекий звонок призывал зрителей, застрявших в буфете. Дутр спешил, опоздавшие пробирались на свои места. Последний фокус, последний поклон. Занавес падает. Надо быстро освободить площадку. Появлялась Одетта, ловко собирала реквизит, отбрасывающий нелепые тени на висящий за ними экран. Свет медленно гас, и едва они доходили до запасного выхода, как за их спиной громом взрывалась музыка. Освещенный занавес закручивался складками, раздвигался, появлялись титры, а потом раздавались настоящие аплодисменты, в которых было все: удовольствие, любопытство, нетерпение. Овации катились по темному залу, подталкивали в спину Дутра и Грету, бредущих вслед за Одеттой. Владимир забрасывал вещи в грузовичок. Потом они втроем шли в кафе. Половина одиннадцатого. Слишком рано возвращаться в фургоны. Они не привыкли к такому распорядку дня и все сильнее ощущали, что они потеряли. Одетта выпивала одну рюмку, вторую, третью. Она спешила воздвигнуть между собой и окружающими стену неуловимого опьянения. Грета и Дутр довольствовались пивом. Они предавались своим мечтам, время от времени извлекая сигарету из пачки, лежавшей между ними на мраморном столике. Музыканты, изображавшие цыган, наигрывали венские мелодии. Дутр тайком разглядывал щеку Греты. Может быть, Хильда не умерла? Может быть, она вскоре присоединится к ним? Может, вернется прежняя жизнь? Но ведь прежде был ад. А теперь?

— Грета!

Она делала вид, что не слышит. Смотрела на порт, на корабли, на простор — так смотрит животное на привязи. По тротуару проходили моряки. Она вытягивала шею, провожая их взглядом. Она никого не слышала, замкнувшись в скорби и озлоблении, как в крепости. Плакать? Унижаться? Взять ее силой? А потом? Самое ужасное то, что у них не было будущего.

Они молча возвращались по бульварам. Ветерок с гор доносил запах теплой земли, иногда — горелых листьев.

— Спокойной ночи!

Каждый забирался в свой фургон. Каждый зажигал маленькую лампу. Каждый мог вновь обрести свое настоящее лицо, свою настоящую муку — так раскрывают книгу на заложенной ранее странице. Одетта, без сомнения, занималась подсчетами. Грета, рухнув на подушки, вновь и вновь прокручивала в памяти все то же паломничество на берег ручья. Дутр шагал. Ему удалось в конце концов проторить дорожку, пересекающую фургон по диагонали. Он шагал по ней, засунув руки в карманы, иногда останавливаясь без всякой причины около фрака, висящего на стене, или около мотка веревки. Следовало бы выкинуть эту веревку. Совершенно немыслимо пользоваться ею после того, как Хильда… Да к тому же номер с индийским канатом все равно не сделать. В кинотеатрах нет нужных механизмов. Дерешься голыми руками… и проигрываешь! И куда же, интересно, они поедут после Тулона? Одетта писала старым друзьям, старалась поддержать падающий престиж семьи Альберто. Но время было неподходящее. Кроме того, им задавали тягостные вопросы; все хотели знать, почему Одетта отказалась от блестящего номера с Аннегрет; говорили, что молодой Дутр еще далеко не так хорош, как его отец, и что в такой ситуации…

После Тулона был Сен-Максим. Контракт на восемь дней в казино. Дутра и Грету принимали хорошо. Дутр расхаживал среди столиков под восхищенными взглядами отдыхающих, ловко жонглируя зажигалками, пудреницами, показывал прелестные карточные фокусы. Одетта, сидя в углу, пила коньяк и следила за его выступлением. За представлением следовал критический разбор.

— Ты работаешь все еще слишком быстро, — говорила она. — Чем медленнее движения, тем лучше. И слишком много говоришь. Представь, что я зрительница. Давай, подойди ко мне. Ну… Вот ты наклоняешься… И старайся не пялиться на женщин с видом наглого самца! А эта идиотка?! Она совсем одеревенела, как шпагоглотатель!

Грета слушала замечания молча, однако наотрез отказалась участвовать в номере «передача мыслей».

— Ну послушай, — говорила усталая Одетта, — ты же видишь, никакой опасности нет!

Она поняла, что попусту теряет время. Дутру везло не больше.

— Hilda… morden.

Он перестал настаивать на своем. Однако призвал в свидетели Владимира, смазывающего ступицу колеса:

— Вот услышат люди, и что они подумают?

Владимир удвоил старания. Дутр сел рядом с ним.

— А ты, Влади? Что ты думаешь?

Владимир взял банку со смазкой, тряпки, гаечные ключи и перешел к другому колесу. Дутр поплелся за ним.

— У тебя есть хоть какая-нибудь мысль? Объяснение?

— Владимир нет умный.

— Ты бы мог помочь мне уговорить Грету.

— Владимир занятый.

— Послушай меня, Влади. Это важно. Ты даже не знаешь, как это важно! Ты считаешь, Хильду убили?

— Уверенно, — произнес Владимир.

— Хорошо. Тогда кто? Ты помнишь, как все это было? Мы прекрасно видели друг друга, а Грета мыла посуду. Значит, только она не может понять… Вот почему она мне не верит. Я напрасно стараюсь ей втолковать. Я чувствую, сумей я ей объяснить, она бы вернулась ко мне. Ты и вправду думаешь, что Хильда не могла себя задушить?

— Я верю.

— Даже если бы сильно затянула петлю?

— Она не сделать… Владимир уже видал… в тюрьме…

Он погрузился в работу, испытывая ужас перед такого рода откровениями.

— Вот ты… У тебя привычка мастерить, — опять заговорил Дутр, — ты не думаешь, что есть какой-то способ… Сейчас я скажу глупость: способ сделать веревку опасной, понимаешь? В конце концов, ведь браконьеры умеют такое.

Владимир повернул к Дутру длинное лицо с большими оттопыренными ушами:

— Владимир ловить кролики в силок… Надо делать петля… скользящая петля…

— Да, конечно. Ну а дальше?

Дутр подошел вплотную к Владимиру.

— Влади, — прошептал он. — Ты нас знаешь. Ты кого-нибудь подозреваешь?

Владимир вздрогнул. Вид у него был совершенно несчастный.

— Нет, — сказала он. — Нет. Невозможно.

— А вот Грета подозревает нас.

— Грета больной… Владимир тоже… Боль в голова. Слишком думать.

— И ты ничего не придумал?

— Нет.

— Счастливчик ты, — сказал Дутр. — Мой отец… Постой, еще одна глупая мысль пришла в голову. А мой отец не мог сделать эту веревку опасной? Он здорово умел развязываться. Он вполне мог придумать какой-нибудь трюк, чтобы веревка сама связывалась без видимого узла… Ты понимаешь, что я хочу сказать?

— Профессор умел делать все.

— Так мы ни к чему не придем, — заметил Дутр. — Иногда я думаю, что произошел несчастный случай. Но как? Со столиками или там с чемоданами, мебелью можно вообразить какую-нибудь неожиданность, особенно в темноте, когда идешь на ощупь. Но веревка! Она ведь обыкновенная! Я ее хорошо рассмотрел, еще бы!

Дутр встал, стряхнул пыль с брюк.

— Я даже предположил, — снова заговорил он, — что кто-то спрятался в фургоне… бродяга. Летом их полно на дорогах. Но фургон был пуст, я уверен.

— Мадам? — спросил Владимир. — Мадам умная. Умная так, как профессор. Она… может быть… ты понимать?

— Ах да! Мадам! Попробуй заставь ее говорить, когда она желает молчать. Влади, ты поговоришь с Гретой? Тебе надо всего лишь повторить то, о чем мы здесь говорили: что я ищу, что я хотел бы найти… Ради нее… Попытайся, Влади! Это мой последний шанс.

Дутр прождал несколько дней. Поведение Греты не изменилось. К тому же с Одеттой все труднее становилось иметь дело. Контракт кончался, в перспективе не было ничего. Август — трудный месяц, возможно, придется просидеть несколько недель без работы. Дутр предлагал разные варианты, но все упиралось в очевидность: Грета была бесполезной партнершей. Быстро старившаяся Одетта ничем уже не могла помочь на сцене. Сделать цельный спектакль нельзя. А значит?

— Нам нужны другие девушки-близнецы или, на крайний случай, мужчины, — сказал он Одетте.

— Я уже думала об этом, — вздохнула она. — В цирках и мюзик-холлах таких полно. Но у них свои номера на мази, их знают… А что делать с Гретой?

Он не решился сказать, что теперь еще сильнее, чем когда-либо прежде, хочет жениться на ней. Теперь уже он раскрыл на полу картонную папку и стал искать хоть какую-то завалящую идею, копаясь в набросках, планах, эскизах. В одном конце фургона Грета шила. В другом Одетта, подняв очки на лоб, перебирала письма и счета.

— Заколдованный колодец? — предложил Дутр.

— Слишком дорого, — возразила Одетта, — нам сейчас не до роскоши.

— Ящик с цветами?

— Боб Диксон уже знает секрет.

— Сфинкс?

— Какой-то американец делает это в Медрано.

— Ты думала о Людвиге?

— У него турне на севере.

— Но, в конце концов, не в благотворительных же заведениях выступать!

Он вспомнил старика, выступавшего у них в коллеже, с чемоданами в наклейках, с дрожащими руками алкоголика, и весь напрягся, словно животное, которое тащат на заклание. Они получили письмо из Марселя. Жалкое предложение. Пять дней в кинотеатре вместо получившего травму эквилибриста. Они поехали.

— Не знаю, — вздохнула Одетта, — может, лучше продать «бьюик» и фургоны?

— Если мы остановимся в гостинице, — сказал Дутр, — она от нас сбежит.

Побег стал у него навязчивой идеей. Теперь, когда шрам у Греты совсем исчез, ему казалось, что нужно удвоить бдительность, как будто стеречь следовало двух девушек. Одетта же все чаще и все ядовитее намекала, что счет в банке быстро иссякнет, если они не получат длительного контракта, что Пьеру легче выкручиваться одному, что кто-то работает, а кто-то вечно сачкует. Грета многое понимала, плакала. Дутр сжимал кулаки.

— Ты хочешь, чтобы она ушла, да? Так и скажи!

С заострившимся от злости носом, он ходил вокруг Одетты.

— Да, пусть убирается! — кричала та. — Ветер в корму, солома в задницу!

Дутр бросался к Трете, извинялся, умолял, угрожал. Кончилось тем, что, уходя, он стал запирать ее на ключ. Он тайком приносил ей шоколад и цветы. Пять дней в Марселе прошли как кошмарный сон. Дутр брал Грету за руку и вел ее, словно поводырь, по пестрому, бурлящему городу. Отвлекись он на секунду, и она исчезнет в толпе — он знал это. Он дрожал над ней, как дрожат над кошкой или над болонкой, созданной для ласки и неспособной часу прожить без хозяйского ухода. Иногда он грустно улыбался, как бы измеряя глубину своего заблуждения, но бесполезно было думать о Грете как о человеческом существе. Он отвергал эту мысль. Свободная Грета? Бросьте! В глубине души он знал, чего хочет: чтобы она получала пищу, дыхание, самое жизнь из его рук. Он хотел мыть ее, причесывать, кормить. Слишком долго она была для него чужой, и все из-за той, другой, из-за ее отражения, двойника — ее сестры, которая была ей ближе любовника. Он хотел, чтобы теперь, когда она осталась одна, когда та, другая, умерла, чтобы теперь она принадлежала только ему. Так приятно было твердить про себя это «хочу»… Препятствие устранено… Главное — не бояться быть смешным. Унижения, грубые окрики — он согласен на все. Черный хлеб любви ему по вкусу. Он жил рядом с Гретой как отшельник живет рядом с Богом. Сам он едва ли осознавал, что хочет заменить покойную, стать частью плоти, второй половинкой сердца Греты. Но для того, чтобы раствориться в ней, нужно, чтобы сначала она подчинилась ему. Одна воля была лишней.

Каждое утро Одетта понапрасну ходила на почту — предложений не поступало. Она установила режим строгой экономии. Ели они меньше, зато курить стали больше. Одетта, прежде такая собранная, теперь окончательно распустилась. Она вдруг стала предаваться мечтам; с приклеившейся к губе сигаретой, уставившись в пустоту, она о чем-то глубоко задумывалась. Потом тяжело поднималась, бросала куда попало окурок и ворчала:

— Господи! До чего же мы докатились!

Или доставала блокнот и решительно начинала: «Мой дорогой друг…»

Но вскоре бросала ручку, шагала взад-вперед, наливала себе коньяку, так и не решаясь продолжить письмо. Иногда она кружилась вокруг сына:

— Пьер, я хочу с тобой поговорить!

Любой предлог годился, чтобы отложить разговор на потом. Она перестала убирать в фургоне. Хозяйством теперь занимался Владимир. Бездействие окончательно доконало их. После многих месяцев интенсивной работы они не знали, куда девать убийственно долгие часы, отделявшие утро от вечера. И особенно невыносимо было для них не видеть друг друга. После обеда они ставили рядышком шезлонги, дремали на солнце, поглядывая друг на друга, чувствуя себя одинокими, словно все были при смерти. Одетта предлагала уехать.

— Ну и куда? — вопрошал Пьер.

— А зачем оставаться? — отвечала она.

Иногда от нечего делать они втроем шли в кино, а может, и потому, что испытывали необходимость вновь очутиться в зрительном зале, вдохнуть запах публики, потереться среди чужих судеб; но возвращение всегда было таким мучительным, что вскоре они отказались от развлечений.

Наконец они получили письмо. Импресарио предлагал им контракт на две недели в Виши, в конце сезона. Предполагалась приличная оплата, и Одетта вновь воспряла духом.

— Опять начинается! — с отчаянием прошептала Грета.

Но Дутр, которого тоже увлек мираж, занимался изучением автомобильных карт. Он тщательно разработал маршрут: Арль, Ним, Алес, Манд, Сен-Флу, Клермон-Ферран… У них еще есть время, будет интересно проехать по Центральному массиву в качестве туристов, с привалами. Отъезд на следующий день, рано утром.

Как только они тронулись в путь, оживление пропало. Впервые каждый задумался над тем, что ждет их на вечернем привале. И когда подходил вечер и фургоны останавливались на краю какого-нибудь луга, они садились в кружок, чтобы выкурить последнюю сигарету, но не осмеливались смотреть друг другу в глаза. Только Владимир произнес однажды: «Опять полная луна!» — и тут же пожалел об этом. Как всегда, приложив два пальца ко лбу, он отсалютовал компании и пошел спать в грузовичок.

Над горизонтом поднималась зловеще красная луна, каждый вечер освещавшая их бивак. Они молчали. Дым их сигарет, поднимаясь вверх, смешивался. Спать им не хотелось. Когда побелевшая к утру луна, напоминающая доллар, со странным рисунком на диске, не то орлом, не то женщиной, возносилась высоко в небо, Дутр поднимался:

— Я иду спать.

Женщины тоже вставали.

— Спокойной ночи.

Он провожал Грету, закрывал фургон на ключ — она больше не возражала — и прятал его в карман.

— Как глупо ты себя ведешь! — сказала Одетта.

— Я знаю, что делаю.

Они остановились.

— Послушай! — начала Одетта.

— Да?

Он видел ее лицо, освещенное луной, глаза спрятались в глубокой тени под бровями. Но он чувствовал их темный блеск, их неподвижный огонь, направленный на него. Одетта медленно отвернулась.

— Спи спокойно, сынок!

Она взобралась по ступенькам в фургон, и Дутр остался один, как часовой, поставленный охранять их бивак. Он зажег еще одну сигарету, обошел фургоны; тень его скользила рядом. «Моя боль, — подумал Дутр, — мой грех!» Но небо было полно звезд, словно дерево в майском цвету. Дутр пожал плечами. «Было бы нелепо отчаиваться!» — подумал он.

Он вошел в свой фургон, прошел к кровати, разделся, не зажигая ночника. Он не боялся. Здесь ему было лучше, чем рядом с Одеттой. Перед тем как лечь, он приласкал голубок, почесал им головки, горлышки. Одна из них должна умереть, чтобы восстановилось равновесие. Ему не нравились подобные мысли. Да и что общего между девушками и голубками? Птицы волновались в клетке. Долго было слышно, как они стучат коготками. В конце концов он зажег ночник и только тогда заснул.