Глава 7
Они остановились около Бриньоля, на опушке соснового бора. Владимир с трудом завел фургоны под деревья. Было совсем поздно. Они быстро поужинали, потом Дутр вынес из фургона кресла.
— Принеси выпить, — попросила Одетта. — Какая жара! Неужели вам не хочется пить?
Земля, воздух, одежда — все пахло смолой. Лунный свет, проникая сквозь сосновые ветки, заливал окрестности. Время от времени проезжали по шоссе машины, и тогда мягкая, сладкая волна воздуха колыхала ветви. Дутр налил в стаканы ликер, плеснул холодной воды.
— Позвать Влади? — спросил он.
— Пусть сначала закончит, — сказала Одетта.
В тридцати метрах от них Владимир менял колесо у грузовика. Его тощий силуэт, как в китайском театре теней, вырисовывался в свете стоявшей на земле переносной лампы. Они молча выпили. Одна из девушек что-то сказала Одетте, на сей раз и Дутр понял ее: «Я быстро закончу и вернусь».
— Ja! — ответила Одетта. — Spute dich!
— Это которая? — прошептал Дутр.
— Грета, — так же шепотом ответила Одетта и продолжила уже в полный голос: — Так сидеть неудобно, вы не находите? Принес бы ты столик, а, малыш? А то стакан некуда поставить.
— Я принесу, — предложила Хильда.
— Да, спасибо. Любой столик.
Хильда пошла к грузовому фургону. Этот момент Дутр не забудет никогда в жизни. Фургон стоял у дороги. Девушка толкнула скрипнувшую дверь. В зеленоватом свете переносной лампы обозначился вход.
— Потрясающе! — сказала Одетта. — Видно, как днем.
Владимир притащил запасное колесо и теперь сидел на корточках среди разбросанных инструментов. Грета мыла посуду, что-то напевая. Промчалась машина в сторону Экса, ее фары на мгновение осветили фургон, в котором Хильда искала столик.
— Налить еще? — предложила Одетта. — Уф, хоть вздохнуть можно!
Она пила смакуя, маленькими глотками. Блеск кольца на ее руке отражался в стакане. Дутр не спускал глаз с фургона, по борту которого бежала надпись: «Семья Альберто».
— Что-то долго она ищет столик, — произнес он. — Схожу посмотрю.
— Уже испугался, думаешь, похитили? — рассмеялась Одетта. — Все еще влюблен. Успокойся, ей не проскользнуть незамеченной.
Чтобы не отвечать, Дутр зажег сигарету и подозрительно глянул на Одетту. Первый раз со времени отъезда из Парижа она старалась быть любезной. В фургоне что-то рухнуло.
— Господи, ведь ей достаточно протянуть руку и зажечь лампу, — вздохнула Одетта. — Какая недотепа!
Опять что-то грохнуло, и тут же раздался сдавленный крик.
— Ты идешь или нет? — окликнула ее Одетта.
— Скорее всего, лампочка перегорела, — заметил Дутр.
Он встал, отряхнул габардиновые брюки… Одетта схватила его за руку:
— Оставь, пусть сама выкручивается! Если она не в состоянии найти столик… их там по меньшей мере три штуки.
Дутр прислушивался. Одетта раздраженно оттолкнула его.
— Ну ладно. Иди, раз уж тебе неймется! Отличный момент. Сможешь поцеловать ее в углу… Идиот!
Дутр взял в «бьюике» электрический фонарик и не торопясь направился к фургону. Одетта прикрыла глаза, медленно опустила руку, не глядя, поставила стакан на усыпанную иголками землю. Четкий силуэт Пьера, его беззаботная походка, непринужденные движения рук — она видела все. «Он знает, что я на него смотрю, — думала она. — Он знает, что это сводит меня с ума!» Стояла такая тишина, что она услышала слова Пьера:
— Хильда?.. Где вы?
Свет фонаря, мягкий, чуть ярче лунного, падал на ступени фургона.
— Хильда?
Пьер поднялся на одну ступеньку, потом на другую и вдруг остановился, направив луч света на пол.
Одетта встала. Грета все еще убирала тарелки. Владимир закручивал гайки на колесе; переносная лампа ярко освещала его голые руки, на которых черными жгутами вздувались вены. Пьер поднялся на верхнюю ступеньку, встал на колени. Одетта сделала несколько шагов в его сторону, потом побежала, словно кто-то толкнул ее в спину. Дутр повернул голову.
— Она мертва… — произнес он. — Веревка…
Одетта остановилась у лестницы; голова ее была на уровне пола, и она видела темные очертания лежавшего тела. Дутр посветил фонариком, стала видна веревка, обмотавшаяся вокруг шеи Хильды, как сытый удав. Белокурые волосы все еще развевались легкой пеной.
— Пьер, — тихо позвала Одетта.
Дутр поднялся с колен, опершись о косяк двери, шагнул в фургон, наклонился. Трепетный свет фонарика испещрил его худое лицо резкими тенями. Он выпрямился, закрыл глаза ладонью.
— Почему? — прошептал он.
— Бедный мальчик! — Одетта инстинктивно отшатнулась от сходившего со ступенек Дутра. Он шагал тяжело, опустив голову.
— Знаешь, меня это вовсе не удивляет, — произнесла Одетта.
Он отстранил ее резким жестом:
— Позови Владимира. И без паники. Грета ни о чем не догадывается. Успеем ей рассказать.
Голубой свет, нежность лунной ночи, и эта девушка, лежащая за его спиной! Когда же кончатся этот сон? Когда же наступит утро?
Одетта удалялась ровными шагами. Она тронула Владимира за плечо, он поднялся.
— Хильда умерла, — сказала она. — Убита… Ты понимаешь?
Он, казалось, ничего не понял. Одетта уточнила:
— Задушена… веревкой.
На этот раз Владимир встал.
— Когда?
— Мы только что обнаружили.
Нахмурившись, Владимир прокручивал эту мысль в голове. Задушена! Да, это он прекрасно понимал. Он столько их видел — расстрелянных, повешенных, наложивших на себя руки… Он вытер ладони о траву.
— Пошли!
Но Владимир все еще думал. Что-то смущало его, он попытался выразить это.
— Слишком красиво, чтобы умирать, — сказал он, гася лампу.
Он шел за Одеттой, и она слышала его внятный шепот:
— Мнительный… Мнительный…
Дутр ждал их у лесенки. Он молча протянул Владимиру фонарик. Владимир включил его и долго смотрел на покойную. Вздувшееся лицо, распухший язык, вылезшие из орбит глаза… Да, знакомая картина. Эти признаки никогда не обманывают. Легонько коснувшись пальцами, он закрыл ей глаза.
— Веревка! — подсказала Одетта.
Он ослабил веревку, высвободил тонкую шею. На ней остался глубокий синюшный след.
— Нет скользящая петля, — отметил Владимир.
— Ты слышишь? — спросила Одетта.
Дутр вскарабкался на ступеньки.
— Слышу. Но чтобы удавить себя, достаточно потянуть за концы верёвки, разве не так?
— Невозможно, — сказал Владимир.
— Как невозможно?
— Сначала упасть в обморок.
Дутр повернулся к Одетте:
— Что он плетет?
— Он говорит, у того, кто хочет наложить на себя руки, обычно не хватает смелости пойти до конца. Человек теряет сознание, и это спасает его.
— Она… убит, — добавил Владимир.
— Идиот чертов! — закричал Дутр. — Посмотри, прежде чем говорить!
Он вырвал у него фонарик и осветил фургон:
— Ты же видишь, там никого нет, а мы все были на улице. Понимаешь? На улице! Ступеньки, дверь — я видел их так же, как тебя сейчас. Она вошла…
Он вдруг замолчал. Фонарик осветил опрокинутый стол и рядом на полу шпагу с поблескивающим лезвием.
— Она закричала, — заметила Одетта.
Дутр подобрал шпагу, острием уперся в ножку стула; лезвие скрылось в рукоятке.
— Да, кричала… Но кто мог на нее напасть? Все-таки она убила себя сама.
— Нет, — сказал Владимир.
— Тогда что же? — удрученно спросил Пьер.
Владимир наматывал на руку веревку, потому что любил порядок. Подбородком он указал на фургон, кучу реквизита, клетку с голубками.
— Мнительный, — пробормотал он.
— О, почему я не пошел вместо нее! — простонал Дутр.
Он не держался на ногах, он больше не знал, на что смотреть. Ему хотелось одному уйти по дороге, вдоль которой с необычайной четкостью вырисовывались силуэты сосен. Внезапно открылась дверь второго фургона.
— Где вы? — крикнула Грета.
Они забыли про нее. Одетта взглянула на Пьера.
— Ты, — сказал он. — Иди к ней.
Грета заметила их. Она спустилась, насвистывая, и та же тревога охватила их: казалось, к ним приближается покойная в белом платье, едва касаясь земли. Даже Одетта явно растерялась.
— Погаси свет, — приказала она Владимиру.
Она подошла к девушке, обняла ее и заставила повернуть обратно. Их тени, почти сливаясь в одну, прошли под деревьями. Дутр ждал. Владимир тоже. Подлинное преступление — они чувствовали — должно свершиться сейчас. Одетта говорила что-то; они различали ее низкий голос. Через несколько секунд Грете будет нанесен удар. «Лучше бы она сразу сказала ей правду», — подумал Дутр. Он больше не мог ждать. У него кружилась голова. Одетта обняла Грету за плечи. Дутр оперся о перегородку. В темноте без единого звука по черной тени скользнула белая. Дутр рухнул на колени, Владимир вытер о рубашку потные руки и спрыгнул, чтобы помочь Одетте поднять Грету. Они увели ее; девушка так побледнела, как будто вся кровь вытекла из раненого сердца.
Дутр остался наедине с трупом. «Я страдаю… Я ужасно страдаю, но почему такое облегчение? Двойная любовь… Это было чудовищно. Спасибо, Хильда…» В голове у него совершенно самостоятельно звучал какой-то голос. Возможно, его могли услышать. Но он не хотел думать над тем, как заставить его замолчать. Луна поднялась еще выше. Свет ее уже проникал в фургон. Он надвигался неумолимо, словно прилив, омывая голубизной ноги покойной. Голубки волновались, их крылья с тихим шелестом задевали прутья клетки.
«Я люблю тебя по-прежнему, — говорил голос, — потому что ты всегда здесь. Ты поменяла имя. В этом вся суть. И теперь я могу жить. Спасибо…»
В круглых окнах фургона, где приводили в чувство Грету, мелькали огни. Дутр сел спиной к двери, настолько хлипкой, что ее можно было вышибить одним ударом. У дивана лежал моток веревки — там, куда его положил Владимир перед тем, как выйти. Веревка профессора Альберто! Магический канат, по которому каждый вечер взбиралась Аннегрет. Нет, утро больше никогда не наступит. В душе его воцарилась тишина. Встав на колени, он склонился над телом, коснулся губами лба, гладкого, словно камень. Потом, сняв покрывало с кушетки, накрыл им тело.
Появился Владимир. Он разговаривал сам с собой, пожимал плечами. Он перешел дорогу, влез в грузовик, загремел инструментами. Вышел с лопатой и заступом. Вмиг к Дутру вернулись силы. Он скатился по ступенькам, подбежал к фургону Одетты.
— Это ты велела?
— Да, я.
Она сидела на краю кровати, держа за руку неподвижно лежащую Грету.
— Тише! — строго сказала Одетта. — Хоть она и держалась молодцом, сейчас ей совсем невмоготу. Так оно и должно быть.
— Она спит?
— Нет.
— Ты ее расспросила?
— Да. Она утверждает, что сестра была очень несчастна.
— Почему?
— Ты еще спрашиваешь?
Грета открыла глаза, посмотрела на Дутра и заплакала. Он отвел Одетту в глубь фургона.
— Мы же не можем вот так, запросто, похоронить Хильду… Не знаю, что полагается делать в таких случаях, но мне кажется, надо сообщить властям, полиции…
Одетта, подняв голову, смотрела, как шевелятся его губы. Казалось, она чего-то ждет.
— Ты хочешь ее оставить тут? — наконец прошептала она. — Хочешь, чтобы жандармы начали расследование?
— Они констатируют самоубийство, вот и все.
— И ты берешься им объяснить, что у нас было две девушки, но одну мы прятали… Странный способ завоевать доверие! А если они отреагируют, как Владимир? Если они заподозрят нас, всех четверых?
— Это смешно!
— Может быть. Но вполне вероятно. Постарайся понять хоть сейчас! Одну из девушек мы скрывали. Этого достаточно, чтобы подозрение пало на нас.
— Предположим. — Нахмурив брови, Дутр принялся грызть ногти.
— А публика? — вновь заговорила Одетта. — Ты подумал о публике? О газетах? Мы же разоримся. Такого нам не простят.
— В любом случае этот номер…
— Это уже мое дело. Мы выкрутимся. А вот если поднимется шум…
— Но не можем же мы просто бросить ее в яму, как собаку!
— Знаешь ли, что гроб, что земля…
— И все-таки! Хотя бы ради Греты.
— Грета не так глупа, как ты, мой бедный мальчик!
— Ну и самообладание же у тебя!
— А ты не желаешь думать!
Одетта посмотрела на будильник.
— Двадцать минут третьего! Мы никого не встретим. Оставайся здесь. Побудь с ней, Владимир поможет мне. Я вас позову, когда все будет готово.
Дутр посторонился, пропуская ее.
— Ты согласен? — спросила она. — Не будешь потом попрекать меня?
— Нам нужно еще поговорить.
— Когда пожелаешь.
Она вышла, оставив после себя запах табака и одеколона. Дутр присел на корточки рядом с Гретой, но то и дело оглядывался на дверь, будто ожидал, что вот-вот раздастся звук знакомых шагов по сухой земле. И все-таки время раздвоенности, осторожности, оглядок, тревоги, притворства кончилось.
— Грета… Я в отчаянии… Я тоже любил ее. Меньше, чем вас. Но я любил ее. Я не знаю, как объяснить вам…
Он гладил ее руку. Но она не старалась понять.
— Все из-за меня, Грета. Она умерла из-за меня. Если бы я только мог забыть об этом!
Он стукнул себя кулаком по лбу, потом его охватило оцепенение, похожее на сон. Одетта легонько встряхнула его.
— Готово… поторопись.
Так наступила самая странная ночь в его жизни, ночь, которую он часто вспоминал потом и переживал вновь и вновь. У фургона ждал Владимир; на руках он держал спеленутое тело Хильды, даже не тело, а тщательно упакованный сверток, который выглядел вовсе не мрачно. Одетта несла лопату и заступ. Дутр поддерживал Грету, которая, словно слепая, позволяла себя вести. Они гуськом шли под соснами, облитые сказочным светом. По дороге встречались поляны, и тогда звезды блестели совсем рядом, гроздьями, соцветиями, букетами; небо тоже пахло смолой, полевыми цветами.
Потом они шли под деревьями, и сотни причудливых теней скользили по спине Владимира, ползли по телу Одетты, сливались в колышущуюся сетку на бескровном лице Греты. Тропинка повернула; справа были залитые молочным светом вершины гор, долина, укрытая торжественно-мрачной тенью, и где-то в глубине хмельной ночи — шепот ручейка, нежный, прерывистый шум потока. Дутру казалось, что он идет на волшебное свидание. Он уже не чувствовал усталости, он прижимал к себе Грету, обнимал ее могучей рукой; никогда она так полно не принадлежала ему, как в эту ночь. И в то же время он чувствовал боль — не плотью своей, но душой. То была страшная усталость мысли, беспамятство, избавлявшее его от прошлого, от мук раздвоенности, от всего, даже от воспоминания о недавнем ужасном бдении. Он был счастлив телом, предвкушающим наслаждение, — но шум ручейка пробуждал в нем желание плакать.
— Идем далеко? — спросил Владимир.
— Как можно дальше, — ответила Одетта.
Они вошли в густой подлесок, где луна дождем рассыпала по листьям крупицы бледного света. Владимир остановился передохнуть. Носком туфли Одетта поковыряла землю, покачала головой:
— Лучше спуститься, там земля мягче.
Сквозь ветви они заметили огромные валуны, лежащие посреди потока, в струях которого переливались звезды. Вокруг них в лесу раскрывались прозрачные пещеры ночи, тропинки влюбленных, где плавала дымка умирающего света.
— Здесь, — сказала Одетта.
Они вышли к берегу ручья, и Одетта сама выбрала место, очертила заступом контур могилы. Не говоря ни слова, Владимир начал копать. Дутр хотел помочь ему.
— Оставь, — сказала Одетта. — Ты не сумеешь.
Заступ глубоко вгрызался в жирную землю, в этой сцене не было ничего жестокого. От вскопанной земли шел терпкий дух скипидара и вереска. Одетта села на камень. Положив руку на плечо Греты, Дутр терпеливо ожидал конца церемонии. Он уже мог без трепета смотреть на сверток, лежащий на траве. «Мы туристы, — думал он. — Мы разбиваем лагерь». И вот это стало чем-то вроде игры, отгонявшей мрачные мысли. Владимир постепенно скрывался в яме. Все выше и выше приходилось ему выбрасывать комья земли, нашпигованные мелкими круглыми камнями. Луна исчезла за склоном холма, и только от воды тянулся к ним зеленоватый луч света.
— Можно, — сказал Владимир.
Он выбрался из ямы.
— Держи покрепче, — пробормотала Одетта.
Они взяли сверток и опустили его в яму. Подошла Грета и бросила на тело горсть земли. Владимир, опершись на ручку заступа, прочитал длинную молитву на каком-то языке: польском, а может быть, русском.
— Никто никогда не найдет ее здесь, — сказала Одетта.
Грета вновь принялась плакать.
— Уведи ее, — добавила Одетта. — Мы уже кончаем.
И снова они шли вдвоем заколдованным лесом, и снова на подъеме из ложбины их заливала светом луна, побледневшая и уже источенная наступающим утром. Лицо Греты, усталое, сведенное гримасой горя, стало напоминать мертвое лицо сестры, и Дутр заспешил к фургонам. Он чувствовал, заря принесет с собой страх. По дороге грохотал тяжелый грузовик. Дутр довел Грету до фургона.
— Я здесь, — сказал он. — Вам нечего бояться.
Он поцеловал ее в лоб, закрыл дверь и стал ждать возвращения Одетты. Чего бояться Грете? Он то и дело задавался этим вопросом, но тут же начинал убеждать себя, что это абсурд, что он женится на Грете через несколько недель или месяцев, когда она забудет сестру. А он? Он забудет? Он был в этом уверен. Он так торопился стать счастливым…
Владимир убирал инструменты. Одетта налила себе выпить.
— Глоток водки, малыш? Тебе пойдет на пользу. Она легла?
— Да.
Владимир тоже взял стакан и что-то произнес по-немецки. Одетта нахмурилась.
— Что он говорит? — спросил Дутр.
Одетта пожала плечами:
— Что эта история с веревкой ему непонятна.
— Как это?
— Дело в том, — снова заговорила Одетта, — что… Но зачем все время думать, все время задаваться вопросами? Она умерла, умерла…
Поставив стакан на стол, Владимир что-то пробормотал сквозь зубы.
— Что? — крикнул Дутр. — Говори. Объяснись!
— Он говорит, что веревка не сама по себе пришла, чтобы удушить ее, — перевела Одетта.
Они молча смотрели друг на друга.
— Что он еще вбил себе в голову? — спросил Дутр.
— Лучше нам пойти спать, — оборвала его Одетта. — Спокойной ночи!
Они разошлись. Владимир исчез в грузовичке. Одетта закрыла дверь своего фургона. Дутр предпочел постель из сосновых иголок, тонких и гибких, и лег на спину. Неслышно, как вор, приближался день.
