В. Маяковский в Варшаве и Праге

Перед тем, как начать рассказ о том, чем занимался Маяковский во время своих посещений двух славянских столиц, необходимо сказать несколько слов о том, с какими неожиданностями здесь придется встретиться.

Дело в том, что, в отличие от очень закрытых для современного читателя русско-еврейских контактов Маяковского в еврейском Нью-Йорке, рассмотренных в следующей части, поездки в знакомые Варшаву и Прагу кажутся проблем не представляющими.

Между тем, достаточно нескольких строк Маяковского на эту тему:

как сразу возникают вопросы: а кто эти «прочие», единство с которыми противопоставляется Маяковским «единству рабочих», т. е. Интернационалу «работников великой, всемирной армии труда», и что это за «вопрос» в сочетании с «единством»?

И такие «прочие» становятся проблемой. Дело в том, что слово «единство» в столицах новых славянских государств имеет прямое, хотя и полемическое, отношение к идеологии т. н. «Славянского единства».

И это интересный контрапункт к предыдущей поездке Маяковского и следующей главке нашей книги.

Идеология «славянского единства», предусматривающая чаемое объединение всех славянских народов, независимо от религиозной, государственно-территориальной и иной принадлежности на базе лишь общеславянского происхождения, к 1926–1928 гг. насчитывала в России и СССР практически столетие. В процессе развития эта идеология – в разных моделях – обрела своеобразную топику и терминологию, позволяющую достаточно уверенно опознавать ее даже тогда, когда имеют дело с «вырожденными» случаями.

К случаям такого рода относится диалог на темы «славянского единства», который вели Владимир Маяковский и Константин Бальмонт в 1927 г. В прямом смысле – «через головы поэтов и правительств».

Настоящая глава представляет собой сокращенный вариант части большого исследования: Кацис Л., Одесский М.,»Славянская взаимность»: Модель и топика. Очерки. М., 2011. Для упрощения чтения мы не даем подробный и слишком академический аппарат этой и без того очень специфической книги на очень специфическую тему. Хотя все имена исследователей, чьими материалами и идеями мы воспользовались, здесь в тексте упомянуты.

До самых недавних пор ни о каком диалоге просто не могло быть и речи, и все, чем располагали исследователи, были краткие и не очень понятные упоминания имени К.Д. Бальмонта в малопопулярных и редко исследуемых очерках В.В. Маяковского времен его поездки в Польшу и Чехию в рамках европейского турне 1927 г. Причем польская часть визита Маяковского была исследована совершенно недостаточно. Это было связано с тем, что Маяковский в очерке «Поверх Варшавы» открыто призывал столь недавно ставшую независимой Польшу стать одной из советских республик:

«Выводы общие.

Польша развивалась как крупная промышленная часть бывшей России. Промышленность осталась – рынков нет.

На Запад с лодзинским товаром не сунешься – на Западе дешевле и лучше. Западу нужна Польша как корова дойная, Польша земледельческая. У многих поляков уже яснеет ответ на вопрос – быть ли советской республикой в союзе других советских или гонористой демократической колонией…».

Понятно, что подобные призывы не находили энтузиастического отклика в сердцах и умах польских исследователей Маяковского, а сложнейшие аспекты польско-советских отношений от Октября 1917 г. до конца истории Советского Союза не способствовали углубленному изучению этой темы в СССР.

Многочисленные политические аспекты поездок Маяковского в 1927 г. оказывается возможным проверить и оценить и потому, что практически в это же самое время интересующие нас Польшу и Чехословакию посетил другой советский писатель – И.Г. Эренбург. Книга его очерков – «Виза времени» (впервые – 1929 г., Берлин; в СССР с предисловием Ф.Ф. Раскольникова) содержала, за редким исключением, очерки 1926–1928 гг. Как будет видно в дальнейшем, порой возникает ощущение, что Маяковский и Эренбург ориентируются друг на друга, полемизируя или соглашаясь один с другим; в некоторых случаях сведения, сообщаемые, например, Эренбургом, дают возможность понять, почему Маяковский избежал упоминания некоторых событий либо не комментировал их. В свою очередь, очерки и стихи Маяковского касаются тех аспектов политической ситуации в тогдашней Восточной Европе, которых избегает уже Эренбург. Учитывая факт, что в те годы крайне мало советских писателей могли посетить Польшу, взаимодополняющие тексты двух визитеров оказываются едва ли не единственным способом понять то, что стояло как за текстами так, и это – главное, за визитами в Польшу Маяковского и Эренбурга.

Также понятно, что многие аспекты этих поездок нашли отражение на страницах русских эмигрантских книг и журналов, учет которых позволит сделать общую картину еще более объемной. В наибольшей степени, это, естественно, касается К.Д. Бальмонта.

В последнее время, благодаря усиленному изучению истории русской эмиграции, исследователям стали доступны принципиально новые материалы, в частности об отношениях Бальмонта с высшим руководством Чехословакии. Прежде всего речь идет о К. Крамарже.

Сегодня уже выпущены книги об этом и стала доступна читателям целая хрестоматия стихов славянских поэтов в переводах Бальмонта, созданная именно в рамках указанной идеологии. В свое время, написанная по заказу К. Крамаржа, в свет она не вышла.

Это сочетание также позволяет по-новому взглянуть на напряженный диалог Бальмонта и Маяковского по поводу «славянского единства», ибо Крамарж фигурирует в прямо противоположных контекстах – у обоих поэтов.

Обратимся к тексту В. В. Маяковского. В очерке «Ездил я так» читаем в первом абзаце:

«Я выехал из Москвы 15 апреля. Первый город Варшава. На вокзале встречаюсь с т. Аркадьевым, представителем ВОКС’а в Польше, и т. Ковальским, варшавским ТАССом. В Польше решаю не задерживаться. Скоро польские писатели будут принимать Бальмонта. Хотя Бальмонт и написал незадолго до отъезда из СССР почтительные строки, обращенные ко мне:

я, все же предпочел не сталкиваться в Варшаве с этим блестящим поэтом, выродившимся в злобного меланхолика. Я хотел ездить тихо, даже без острозубия».

Причины подобного поведения Маяковского могли иметь место и вследствие отношения к Бальмонту в Варшаве, которое, пусть и иронически, описано тем же Эренбургом в очерке «В Польше»:

«В Варшаве имеется литературное кафе «Мала Землянска», туда приходят польские поэты и польские офицеры. Они не только соседи по столикам. Они друзья и приятели. Говорят, это началось после победы Пилсудского – галуны вошли тогда в польскую литературу. Национализм личности «Коменданта» приобрел романтический флер, он завладел сердцами поэтов. Во многих газетах, упоминая о Пилсудском, пишут «он» с большой буквы. Я видел в комнате много очень даровитого и очень «левого» поэта два портрета Пилсудского. Это были не документы эпохи, но иконы. Античное слияние лиры и лука настолько вошло в нравы, что даже иностранным писателям здесь оказывают воинские почести. Я говорю, конечно, не о себе: мои сыщики были вполне штатскими людьми. Но когда приехали в Варшаву Честертон и Бальмонт, в их честь устроили военные скачки. Г-жа Честертон раздавала ленточки офицерам, г-жа Бальмонт, увы, всего-навсего солдатам. Военный оркестр исполнял гимны и марши».

Оценку же ситуации Польши Эренбург давал неоднократно, и была она недалека от Маяковского: «Я оставляю в стороне лицемерие и дипломатию. Я хочу сказать только о воздухе, которым мы дышим. Судьбы России и Польши долго были связаны одна с другой. <…> Потом цепь распалась. Народы СССР не остановились ни перед нищетой, ни перед голодом. Они узнали весь ужас и благодеяние революции. Что касается Польши, то Польша предпочла новый герб и затхлый воздух».

Если бы этим абзацем ограничивались рассуждения Эренбурга на темы будущего Польши в единстве с Советской Россией, приведенным отрывком можно было бы завершить лобовое сравнение текстов Маяковского и автора «Визы времени». Однако еще одно высказывание Эренбурга заставляет отнестись к его эскападам внимательнее:

«Польские правители, а за ними столь неспособная к критицизму интеллигенция хотят быть часовыми запада на неких варварских границах. Это называется: «охранять латинскую (?) культуру». Польша могла быть мостом между Россией и Европой. Она предпочитает стать военным рвом, и, видя недоуменные взгляды по обе стороны вырытого раздела, взгляды русских и немцев, она мечется, меняет свое добро на амуницию… Ров будет, конечно, засыпан. Я предпочитаю верить, что это сделают не саперы, но разум и чувство родства».

При этом само по себе «славянское чувство» вызывает у Эренбурга отторжение, что не мешает ему на протяжении всей книги именовать себя русским. Рассуждения о славянской душе появляются, как кажется на первый взгляд, в самом неподходящем для этого месте – в главе о поездке в Германию «Пять лет спустя», которая явно не случайно коррелирует с только что процитированными строками об охране поляками «латинской культуры»: «Немцы первые поняли значение вавилонского «поп» и они сумели обуздать свои духовные таможни (курсив наш. – Л.К.). Знакомство с иностранной литературой стало здесь общим достоянием. Не говоря уже о французских «ведетах» – неизвестные вне своих стран русский Бабель, ирландец Джойс, чех Хашек здесь переведены и оценены. Для всего мира мы, русские, еще продолжаем оставаться «славянской душой» этим вдоволь гнусным сочетанием дешевого балета с «казачком» вприсядку и дурно переведенной «достоевщины».

Продолжим теперь цитату, которую мы прервали на рассуждении Эренбурга о «затхлости» современной Польши. За этими словами следовало: «Я знаю, что поляки запротестуют. Разве у них не было «революции Пилсудского и так называемого «морального оздоровления»? Проходя по улицам Варшавы, они то и дело вспоминают: «Вот здесь началась революция», «Здесь весь день стреляли», «Здесь мы победили». Остается усмехнуться: так во французских учебниках географии маленькие ручейки, которые потом начисто высыхают, гордо именуют «реками». Им дарят не только имена, но даже притоки».

Если учесть, что «славянские ручьи» должны были «слиться в русском море» как раз тогда, когда русские войска должны были в очередной раз взять Варшаву, то намеки Эренбурга (не забывшего, как, впрочем, и Маяковский, посмеяться над Варшавой – славянским Парижем) станут достаточно очевидны. И тут уж не вызовет удивления, что символ славянского единства – Липа упоминается им только в главе о Германии в связи с берлинской Унтер ден Линден.

Напомним и то, что идеологи славянского единства выступали против того, чтобы на славянских землях звучала немецкая речь, Эренбург же радуется, что именно немцы не воспринимают теперь новую русскую, в сущности, советскую литературу сквозь призму «славянской души». Даже на этом этапе можно утверждать, что книга И. Эренбурга скрыто имеет в виду обсуждение и критику проблемы славянского единства, резко актуализировавшейся в 1926–1927 гг., когда два советских литератора посетили главные страны Европы и описали эти путешествия в практически синхронных текстах.

Вернемся к Маяковскому.

Следующий интересующий нас эпизод имел место уже в Праге после успешных вечеров поэта. Приведем его:

«Утром пришел бородатый человек, дал книжку, где уже расписались и Рабиндранат Тагор, и Милюков (на это имя обращаем специальное внимание. – Л.К.), и требовал автографа, и обязательно по славянскому вопросу) как раз – пятидесятилетие Балканской войны. Пришлось написать:

Тема Славянского единства, пусть в пролетарской оболочке, возникает теперь абсолютно открыто. Симптоматично, что 26 июня 1927 г. лидер советского научного официоза М.Н. Покровский опубликовал в партийной газете «Правда» статью с атакующим заглавием «Панславизм на службе империализма», где доказывал, что «панславизм всегда был чисто политическим оружием в руках самых разнообразных деятелей» и что славистика как научная дисциплина имела «панславистский характер» и морально готовила мировую войну.

Стихотворение Маяковского почти на ту же тему – «Славянский вопрос-то решается просто…», к которому мы обратимся позже, было напечатано в газете «Рабочая Москва» 8 июня 1927 г. рядом с очерком «Немного о чехе». И в нем не обошлось без упоминания Крамаржа, к тому же в контексте стихотворения, посвященного на сей раз проблеме изъятия дачи Крамаржа в Крыму и превращения ее в санаторий для советских детей. Партия Крамаржа названа в эпиграфе стихотворения «фашистской». Это важно знать, оценивая отклики чешской печати на выступления Маяковского, которые приводятся в очерке «Ездил я так».

Кроме всего прочего, в стихотворении Маяковского «Славянский вопрос-то решается просто…» нет как раз фразы из очерка «Ездил я так», которая стала заглавием стихотворения. Между тем, т. н. «славянский вопрос» обсуждался как раз в Чехословакии на рубеже 1926–1927 гг., и главными действующими лицами острейшей дискуссии были тогдашний министр иностранных дел и, с определенного момента, премьер-министр Чехословакии и, с определенного момента, лидер Народной партии, старый активист славянского движения, фанатичный русофил К. Крамарж. Таким образом, контекст очерков и стихов Маяковского, и книги Эренбурга был более чем актуален, а включение текстов чехословацких политических деятелей в комментарий к травелогам советских писателей представляется необходимым.

Это тем более важно, что Маяковский всячески подчеркивает полуофициальный характер своего визита, отмечая роль ВОКСа и советских постпредств в организации поездки. Да и отзывы на свой вечер Маяковский приводит по письму выдающегося филолога-слависта P.O. Якобсона, который, однако, выполнял в Праге не совсем научную миссию: он был работником отдела печати пражского постпредства СССР, то есть лицом официальным.

В Чехословакии P.O. Якобсон оказался в связи с деятельностью Красного Креста и организацией репатриации русских военнопленных. Эту деятельность чешско-немецкий исследователь Т. Гланц характеризует как «разведывательную миссию». Деятельность Якобсона была столь активной, что «чешская полиция и русские эмигранты считали Якобсона советским шпионом». В январе 1923 года полиция устроила обыск на его квартире. По-видимому, после этого Якобсон «с согласия тогдашнего полпреда» перестал быть официальным сотрудником советской миссии и, в изящной формулировке Наркомата иностранных дел «спустя некоторое время неофициально стал работать». Однако, по крайней мере, к середине 1925 г. Якобсон – снова лицо официальное, пресс-атташе полпредства и участник сложной дипломатической (и не только) игры».

25 февраля 1925 г. Предсовнаркома СССР А.И. Рыков – по инициативе академиков – обратился к Политбюро ЦК ВКП(б) с предложением об oрганизации 200-летнего юбилея Академии наук. Тогда же все советские полпредства получили указание подготовить списки иностранных делегаций.

Правда, «в апреле Коллегия НКИД полностью одобрила списки РАН, однако и после этого отбор «гостей» продолжался – теперь уже непосредственно отделами Наркомата. И на этой стадии «возражений» почти не встречалось. Проблемы возникли лишь со славянскими учеными: подотдел балканских стран назвал «безусловно нежелательным» приезд В.Н. Златарского, профессоpa истории из Софии, а также профессоров Л. Милетича (София) и А.И. Белича (Белград), и рекомендовал по отношению к болгарам «свое гостеприимство сократить». Ко 2 мая подоспело одобрение академического списка иностранным отделом ОГПУ, желавшим исключить только слависта Я.М. Розвадовского из Кракова».

Знаменательно, что уже в 1925 г. формировался кадровый состав визитеров в Москву по линии Всеславянского комитета, который будет создан в годы Второй мировой войны. Пока же один из главных деятелей этой будущей организации 3. Неедлы – доктор Карлова университета, а впоследствии, в 1952 г., писатель и Президент Чехословацкой академии наук – «засветился» при подготовке юбилея Академии: «ВОКС настойчиво требовал приезда своей креатуры – членов различных обществ «новой России», «сближения с СССР», «друзей СССР» и т. д. Особенно активным оказался товарищ Калина – первый секретарь полпредства и одновременно уполномоченный ВОКС в Чехословакии, и добивавшийся приглашения в Ленинград целой делегации «Общества сближения с новой Россией» и особенно его председателя Зденека Неедлы. Его кандидатуру поддерживала и председатель ВОКС – О.Д. Каменева. Понятное дело, чешские ученые противились избранию подобных членов делегации и в итоге добились своего.

Летом 1925 г. Якобсон – при поддержке полпреда В.А. Антонова-Овсеенко – предложил пригласить на академический юбилей президента Масарика, причем действовал профессионально и рискованно. «Чтобы гарантировать успех операции, Якобсон, по всем правилам шпионского искусства, организовал утечку информации, рассказав чешскому журналисту Шромму, вхожему в дом Масарика, о желании полпредства видеть президента в СССР. Шромм не подвел, и Т. Масарик «случайно узнал» об этом, после чего Антонову-Овсеенко ничего не оставалось, как просить наркома Г. В. Чичерина «воздействовать» чтобы Масарик был приглашен».

Современный историк подчеркивает, что «Якобсон не только уговорил своего полпреда В. А. Антонова-Овсеенко предложить эту идею НКИД, но и разгласил ее, сообщив о приглашении Масарика в Ленинград своему знакомому – директору Французского института в Праге профессору А. Фишелю.

2 июля 1925 г. «план Якобсона практически удался. В этот день Политбюро ЦК собралось на очередное заседание. Первым пунктом обсуждались вопросы НКИД, которые, как всегда, докладывал сам нарком Г.В. Чичерин. «Сегодня Инстанция приняла решение не возражать против приглашения Масарика на юбилей Академии наук. (…) Масарик (…) получит приглашение прямо от академии в качестве ученого, а не в качестве президента», – сообщил Чичерин Антонову-Овсеенко». Но одновременно Политбюро поручило наркому разобраться, каким образом «секретные обстоятельства» дошли до сведения Масарика.

Чичерин был готов к исполнению поручения. Еще 1 июля 1925 Заведующий отделом Центральной Европы НКИД Б.Е. Штейн информирует: «Мнение т. Антонова, изложенное им в письме от 25-го о неудобстве создавшегося положения, может быть объяснено в известной степени желанием выйти из затруднительного положения, в каковое он попал благодаря безответственным разговорам Якобсона с Фишелем и ему подобными «деятелями». 3 июля Штейн пояснил: «Якобсон является дипломатическим информатором Полпредства. Как видно из дневников и писем ряда полпредов (тт. Юренева, Антонова-Овсеенко), почти все связи Полпредства с официальным и дипломатическим миром ведутся через Якобсона. В числе его собеседников постоянно мелькают имена Масарика, Бенеша, Гирсы, Папоушека, Клюича (югославское посольство), Уржидила (германское посольство), Кужэ, Фишеля (французское посольство) и ряда других. Вся дипломатическая информация полпреда носит неизменный подзаголовок: «Из разговоров Якобсона с…». При этом следует обратить внимание на то обстоятельство, что все без исключения отчеты о разговорах представляют сообщения о том, что собеседник сказал Якобсону, и никогда не говорится, что Якобсон сказал собеседнику». М.Ю. Сорокина верно увидела здесь намек на то, что Штейн считал Якобсона двойным агентом.

6 июля 1925 г. Чичерин доложил партийному начальству, что «имела место болтовня Якобсона. (…) Все последовательно полпреды смотрели на него как на человека ненадежного, но абсолютно незаменимого для исполнения им функций. Наше полпредство совершенно не в состоянии поддерживать сношения с той массой лиц, как это делается через посредство Якобсона, лично знающего положительно все политические, журнальные и хозяйственные сферы Праги. Такие люди бывают незаменимы, но иногда болтают некстати. В данном случае есть ряд указаний на то. что Якобсон принимал какое-то участие в вопросе о приглашении ученых на юбилей Академии, так что наличие с его стороны болтовни весьма правдоподобно».

16 сентября 1925 г. было принято решение о замене беспартийного Якобсона другим (партийным) пресс-атташе, Масарик на юбилей не поехал, а в зарубежной печати появились сообщения о подготовке в Mоскве покушения на Масарика. Подводя итог, Сорокина справедливо заключает: «Сколько и каких игроков было в пражском «академическом деле», пока сказать невозможно».

В 2008 г. В.Л. Генис ввел в научный оборот важный документ – письмо Антонова-Овсеенко Чичерину от 3 октября 1927 г., которое свидетельствует о том, что скандал вокруг Якобсона был далек от завершения. Полпред снова хвалит бывшего сотрудника: «Мы в ЧСР сейчас с большим трудом начинаем отвоевывать позиции, завоеванные здесь до разрыва с Англией. У Якобсона благодаря его работам (их очень высоко ценят специалисты) по чешской поэтике и т. п. – наилучшие связи с культурным миром ЧСР; он вхож к людям, к которым проникать без него было бы очень трудно. Связь с некоторыми клерикалами, близкими к Крамаржу лицами (например, Главачек, секретарь национал-демократической партии), с некоторыми аграриями (Годжа), словаками (вот только что Доминуа, корреспондент «Тан» и редактор «Монд Сляв», предложил ему вместе совершить поездку в Словакию, где обещал познакомить с виднейшими политиками) – нами была установлена и поддерживалась благодаря Якобсону. Потерять эти связь не хотелось бы. (…) Затем мы сами на практике сделали из Якобсона посредника между полпредством и высшими кругами Индел. И Масарик, и Бенеш охотнее всего через Якобсона передают то, что было бы им неловко передать прямо мне (…) Конечно, как беспартийный и идеологически не коммунист, Якобсон может быть используем с известными ограничениями. Но совсем не в традициях Индела и совсем вразрез с потребностями нашей работы было бы устранение из нее таких беспартийных, как Якобсон».

Неожиданное письмо Антонова-Овсеенко было связано с тем, что Якобсон неофициально продолжал работать в Постпредстве. В результате 8 февраля 1929 г. Партколлегия ЦКК в составе М. А. Трилиссера, М. Ф. Шкирятова и Е.М. Ярославского, рассмотрев вопрос «О т. Антонове- Овсеенко В. А., обвиняемом в невыполнении постановления Оргбюро ЦК ВКП(б)», вынесла решение:

«а) Поставить на вид т. Антонову-Овсеенко невыполнение категорического постановления партийной инстанции об увольнении беспартийного Якобсона – зав. Бюро печати полпредства.

б) Указать НКИД, что своими колебаниями в вопросе о снятии беспартийного Якобсона он затруднил проведение партийного постановления о снятии Якобсона.

в) Поручить НКИД проверить, принимает ли Якобсон в настоящее время какое-нибудь участие в работе полпредства».

По свидетельству Н.Н. Дурново, правда данному в НКВД на следствии по «делу славистов» в 1930-е гг., «хотя коммунизму Якобсон тогда не сочувствовал, но к своим обязанностям в советском полпредстве относился <…> добросовестно и с некоторым энтузиазмом. <…> Встречаясь часто с чехословацкими и югославскими дипломатами, он в беседе с ними проводил мысль о необходимости установления правильных дипломатических отношений Чехословакии и Югославии с СССР».

Итак, в 1927 г. Маяковский вполне компетентно сообщает о том, что его друг – сотрудник отдела печати постпредства. Маяковский не только пишет о Якобсоне открыто, но и пользуется в газетном отчете о поездке его обзором чешской печати, явно выполненным в рамках служебной деятельности. Впрочем, официальное положение Якобсона для нашего сюжета не принципиально. Хотя прояснить его было бы небезынтересно.

Сам Якобсон в позднейших воспоминаниях объясняет свою миссию в Праге рядом случайных встреч, знакомств и обстоятельств и продолжает: «3адачей этой миссии была репатриация бывших русских военнопленных, оставшихся в Чехии с австро-венгерских времен, и попытка установить дипломатические сношения с Чехословакией». Однако Т. Гланц располагает и более специфической информацией: «В 20-е и 30-е годы русский гражданин Якобсон выступал как агент чехословацких интересов в советской России и других стран, и пражские власти ценили эту деятельность – МИД, например, оплачивал его путешествия по Европе, он имел бесплатный журналистский билет на все поезда на территории Чехословакии. Споря с мнением Москвы, Якобсон защищал единство чехословацкого народа и в 1933 г., во время Римского лингвистического конгресса, представлял чехословацкую (!) делегацию на встрече с Бенито Муссолини. О просветительской работе для чешской культуры Якобсон регулярно информировал (уже, естественно, после увольнения из посольства и получения чешского гражданства. – Л.К.) пражских политиков, включая и личные отчеты для министра иностранных дел (Бенеша. – Л.К.). С другой стороны, с самого начала пребывания Якобсона в Праге в архивных документах возникает подозрение, что он работает советским агентом. Представители чехословацкой миссии в Москве и заместитель министра иностранных дел Вацлав Гирса уже в 1922 г. не сомневался, что студент философского факультета «Якобсон – доносчик советской миссии, шпион и провокатор», доказывая свое предположение сведениями, полученными от русских семей, осевших в Праге. По мнению Гирсы, «нет сомнений, что Якобсон – агент ГПУ и что его задачей является разведывательная деятельность среди русских эмигрантов в ЧСР».

Т. Гланц также приводит информацию, которая позволит перевести очерки Маяковского «Ездил я так» (где речь впрямую идет о Якобсоне, славянском вопросе и установлении дипотношений ЧСР с СССР) из области литературной в политическую: «по секретным документам», сообщенным Рудольфом Воеводой на заседании Пражского лингвистического кружка осенью 1996 г., «мы знаем, что в 1926 г. Якобсон был посредником между чешскими властями и mосковским правительством, заставляющим Прагу под угрозой санкций немедленно признать государство СССР. Документ МИД ЧСР говорит о том, что «Советы пользуются Якобсоном для того, чтобы неофициально сообщать министерству то, что Советы хотят передать нашему (т. е. чехословацкому) правительству». Пражская деятельность Якобсона была важна для советской дипломатии по многим причинам. Ведь, как верно указывает М.Ю. Сорокина, «Прага представляла особый интерес для советского руководства как один из крупнейших центров русской эмиграции, где сосредоточивалась значительная часть научной и политической элиты, поддерживаемая президентом Томашем Г. Масариком и министром иностранных дел Э. Бенешем в рамках «Русской акции». Чехословакия, «зажатая» между Германией и Россией, геополитически была обречена на выбор «покровителей», и, проводя «Русскую акцию», она фактически «покупала» свое будущее. МИД Чехословакии, устанавливая правила распределения субсидий русским эмигрантам, прямо оговаривал, что по возвращении в восстановленную Россию они должны были бы пропагандировать ЧСР в хозяйственной и культурной областях, а суммы, затраченные чехословацким правительством на их поддержку в эмиграции, должны были быть «возвращены» приглашением чешской интеллигенции в Россию и выделением государственных дотаций чехословацкой промышленности, которая бы имела перед промышленностью других стран преимущественное право. Гуманитарная помощь рассматривалась многими чехословацкими политиками как выгодное помещение политического капитала, а Масарик и Бенеш надеялись, что «Русская акция» сделает Чехословакию ведущим славянским центром Европы. Поддержка русских эмигрантов не мешала, однако, и сохранению status quo в отношениях с Советской Россией. Несмотря на отсутствие дипломатических отношений, постоянное представительство СССР энергично функционировало в Праге, а его «дипломатический информатор» Роман Якобсон – большой поклонник славянского единства – регулярно бывал «на чае» у президента Масарика».

Вот кто встречал Маяковского в Праге и информировал его личным письмом (похожим на официальный обзор прессы для полпредства) о статьях в чешской прессе. Надо заметить, что письмо Якобсона, частично приводимое Маяковским, представляет собой документ вполне своеобразный. Ибо после очевидно похвальных отзывов «в газете т. н. социалистических легионеров (и Бенеша)», затем в двух официальных органах, включая и орган Министерства иностранных дел Чехословакии (т. е. того же Бенеша), Якобсон переходит к отзыву коммунистической газеты «Руде Право», который собственно отзывом и не является, по крайней мере в изложении Якобсона:

«В коммунистической «Руде Право» – восторгаются и иронизируют по поводу фашистских газет «Vecerni listy» и «Narod» (орган Крамаржа), которые возмущены терпимостью полиции и присутствием представителя Мининдела, сообщают, что ты громил в лекции Версальский мир, демократию, республику, чехословацкие учреждения и Англию и что английский посланник пошлет Бенешу ноту протеста».

Казалось бы, за этим должно последовать более подробное описание» т. н. «фашистских» статей, однако Р. Якобсон, который в Праге (по словам Маяковского) не только пополнел, но и приобрел «некоторую солидность и дипломатическую осмотрительность в речах», предусмотрительно избавил советского читателя, к которому явно должен был обратиться после поездки Маяковский, от неприятных впечатлений. Якобсон «сообщал» поэту: «Этих газет тебе не посылаю, потерял, но посылаю следующий номер «Narod»’a, который суммирует обвинения и требует решительных мер против «иностранных коммунистических провокаторов».

Слова Маяковского об «осмотрительности в речах» – на фоне скандала 1925 г. – звучат едва ли не сигналом советским противникам Якобсона. Равным образом, в хрестоматийном стихотворении о «Товарище Нетте, пароходе и человеке» («Известия», 22 августа 1926), к «Ромке Якобсону» – проштрафившемуся пресс-атташе – позитивно относится герой-дипкурьер, который отдал жизнь за сохранность секретных документов Страны Советов, что может быть понято как полемическая реплика Маяковского, если, конечно, он был в курсе происходящего.

Сам Маяковский с не меньшей предусмотрительностью избавляет советского читателя от лишних переживаний и цитирует последний из известных нам пассажей Якобсона: «Narodni osvobozeni» от 29/IV насмехается над глупой клеветой газеты «Narоd».

Так – ссылкой на упоминавшуюся в самом начале цитаты газету, на действующего министра иностранных дел Чехословакии – закругляется якобсоновский сюжет в очерке Маяковского: читатель должен был понять, что официальная Чехословакия насмехается над врагами Маяковского, гордящегося званием «иностранного коммунистического провокатора».

Чтобы оценить всю политическую остроту очерка Маяковского, кратко упомянем следующий сюжет его путевых заметок, связанный с Францией.

Маяковский упоминает скандальную историю с французским писателем Полем Мораном, который, побывав в Москве, написал впоследствии антисоветский и антисемитский рассказ о круге ЛЕФа «Я жгу Москву», возмутивший, как мы знаем, Маяковского.

Надо заметить, что на русский язык этот текст до середины 1990-х гг. с французского не переводился, следовательно, Маяковский явно обращался в очерке к куда более информированным читателям, чем советские потребители массовой печати. К тому же, как мы показали в другом месте, сам рассказ Морана, который, заметим, не владел русским языком, был основан на сценах из романа И. Г. Эренбурга «Рвач»; роман этот, в свою очередь, был полузапрещен в СССР и вышел в сокращенном виде лишь в Одессе в 1927 г. Да и появление массивного французского фрагмента в очерке о поездке в Польшу и Чехословакию (собственно говоря, поэт ездил лишь в Чехию, и на это мы обращаем внимание, Словакия будет упомянута Маяковским лишь раз, походя) в контексте тогдашней политики выглядит неслучайным. А кроме всего прочего, в очерке «Ездил я так» поведение французского писателя Дюамеля оказывается противоположным поведению Морана, т. е. не откровенно антисоветским. История с Мораном возмутила и Эренбурга, который никак не ожидал подобного поступка. И начиная с 1927 г. Моран стал символом фашизма и антисемитизма, хотя до этого Моран, член националистических французских организаций, вызывал у Эренбурга лишь симпатию, а отношение к нему исключало даже иронию, проявившуюся в «Визе времени». Поэтому если очерки Маяковского и Эренбурга ориентированы друг на друга, то несколько презрительных упоминаний Морана в «Визе времени» не могли пройти мимо Маяковского. Пусть даже и после публикации его чешских очерков. Более того, Эренбург мог после «Ездил я так» сознательно включить имя Морана в ономастикон своих путевых очерков, где имя Маяковского нередко встречается во вполне значимых контекстах.

Таким образом, французский эпизод славянских очерков лишний раз подтверждает серьезное политическое значение заграничной литературной деятельности Маяковского, столь настойчиво подчеркивающего, не без помощи сотрудника (официального или неофициального) отдела печати советского постпредства в Праге, поддержку своей деятельности и со стороны официальных советских представителей. Не забудем, что в отсутствие полноценных дипломатических отношений с Чехословакией именно представители ВОКСа были важнейшими полпредами СССР за границей. Маяковскому в связи с борьбой за «Новый ЛЕФ», имевшей явный политический привкус, было важно подчеркнуть высокий дипломатический уровень своей зарубежной поездки. Это вызывало серьезную тревогу противников Маяковского. Хотя специально этой проблемы мы здесь касаться не будем.

Своеобразное сочетание разных аспектов славянской проблематики в польских и чешских эпизодах очерков Маяковского заставляет обратиться к опыту поэта, отразившемуся в более ранних его текстах на эту тему. И к связи прежних «Окон РОСТА» и нынешних очерков. Это важно для осознания и оценки уровня и глубины представлений Маяковского о проблеме Славянского единства.

Обратим внимание на то, как в 1927 г. Маяковский описывает писательские круги славянских стран. Помимо откровенных врагов СССР, «другая группа – полупризнанные, полуопределившиеся – измеряет свое отношение к нам шансами на литературную конвенцию и возможностью получать за переводы. Третьи – рабочие писатели и лефы (первая, срастающаяся с борьбой пролетариата часть европейской интеллигенции), «Ставба» – чехословацкая, «Дзвигня» – Польша, «Четыре ветра» – Литва, «Зенит» – югославская и др. Третьи – это единственные отряды на Западе, поднимающиеся и на последнюю борьбу пролетариата». Нетрудно видеть, что перед нами то, что мы определили ранее как «славянский пояс ЛЕФа», ибо ни Германии, ни Британии, ни даже Италии в списке Маяковского нет. Однако надо иметь в виду, что включение Литвы в число славянских стран в рамках идеологии славянского единства рассматривает в старых вариантах этой идеологии Польшу как часть Литовского царства и от Балтики до Карпат, но без самостоятельной Польши! Поэтому, несмотря на упоминание польского объединения «Дзвигня» – «Рычаг», мотивированного пребыванием в польской столице, включение в перечень литовского объединения куда лучше коррелирует с общими выводами очерка Маяковского о необходимости для Польши войти в состав СССР, чем можно было бы подумать. Это позволяет осознать название очерка Маяковского «Поверх Варшавы».

В главе о Маяковском и Пастернаке и в связи с Шопеном «Баллады» «Бывает, курьером на борзом…» мы указывали на близость этого названия названию сборника, важного для Маяковского, Б. Пастернака «Поверх барьеров». Именно так воспринял польские очерки Маяковского, например, И. Сельвинский, отразивший полемимику Вяч. Полонского и Б. Пастернака с ЛЕФом в романе в стихах «Пуштогр».

Однако Сельвинский сосредоточился на обвинении Маяковского в «древнескифстве», евразийстве и на обыгрывании баллады Пастернака «Бывает, курьером на борзом…»

Проблематику Славянского единства в этой части своего романа в стихах, да еще и «с ключом», Сельвинский не затронул. Однако в нашем контексте выражение «Поверх Варшавы» вполне может означать и «не обращая внимания на Варшаву» («Поверх Польши») или – без Польши.

Вернемся к Маяковскому. В давних «Окнах РОСТА» он подробно и неоднократно описал все то, что выражено в строке о «простом» решении славянского вопроса. Началось это все после отклонения Польшей мирных предложений советского правительства 22 января 1920 г. Подступали coбытия в Германии.

Маяковский немедленно откликается:

Окно 5 того же выпуска сопровождается текстом:

На рисунке Ллойд-Джордж разжигает самовар этим договором. Версальский договор был правовой основой независимости Польши, которую Маяковский мыслит в категориях Мировой революции. Поэтому, noка сохраняется вера в революцию в Германии, польский вопрос актуален лишь постольку, поскольку именно Польша представляет непосредственную опасность для молодой Советской республики. Вскоре роль Польши в истории Мировой революции станет существенно иной. Пока же 26 апреля 1920 г. польские войска маршала Пилсудского вторглись на территорию Советской России и заняли Бердичев. Маяковский откликается:

Это было написано в апреле 1920 г. И практически тогда же возникает у Маяковского тема русско-польско-украинская:

Если вспомнить, что солдаты – это рабочие и крестьяне в серых шинелях, то, кажется, надежды на «массы» становились к 1920 г. все призрачнее. Война революционная все более превращалась в войну между Россией и Польшей за Украину, возрождая ушедшие, казалось, в далекое многосотлетнее прошлое проблемы межгосударственных отношений.

Тогда же, в июле 1920 г., Маяковский формулирует в стихах классовый подход к советско-польской войне, непосредственно зарифмовывая при этом статью «Правды». Комментатор полного собрания сочинений Маяковского приводит этот отрывок, в котором не так уж неожиданно оказывается цитата из пушкинских «Клеветников России», которые, как всем известно, были связаны с походом на Варшаву лет за 85 до событий года 1920-го. Вот этот текст: «…дело идет не о «споре славян между собой», не о борьбе русского и польского «народов» (кавычки «Правды». – Л.К.), а о борьбе между панскими поработителями рабочей и крестьянской вольности (обращаем внимание на характерный полонизм. – Л.К.) с одной стороны, и трудовыми польскими массами, поддерживаемыми рабоче-крестьянской Россией – с другой стороны».

Таким образом, хотя бы для автора передовицы «Правды» славянский контекст происходящих событий был очевиден. А «Окна» Маяковского вполне можно встроить в интересующий нас «славянский» русско-польский текст, итогом которого в 1927 г. стали и пражские очерки Маяковского.

Итак:

«Раньше была война национальная, стала теперь война классовой. Теперь каждый буржуй друг буржую. Каждый пролетарий пролетарию свой. Мы воюем с панским родом, а не с польским трудовым народом. И не с панами заключаем мир, пролетарию руку протянем мы. Чтобы этого достигнуть и не воевать больше, объединяйтесь, пролетарии России и Польши.»

Противоречия этого текста очевидны. Да и мир пришлось заключать с панами. А польская тема в контексте Мировой революции попала в очень значимые тексты Маяковского, а из них, похоже, и в тексты современников поэта.

Тексты «Окон РОСТА» только кажутся простыми и примитивными. Собственно говоря, это же относится и к интересующим нас славянским стихам и очеркам Маяковского. Их оценка, а порой и образный строй зависят от документов, которые стали известны лишь в последнее время. И это вовсе не газета «Правда» с передовицами типа тех, что мы здесь привели. Мы имеем в виду опубликованную впервые в 1993 г. речь В.И. Ленина на IX конференции РКП(б) 22 сентября 1920 г.

Этот документ важен для нас, ибо, как известно, Маяковский не занимался политикой самодеятельно, а работал в официальном агентстве РОСТА, которое, естественно, выполняло ленинские пропагандистские установки. Даже такие, к которым в интересующей нас речи имеются замечательные указами вождя: «Я прошу записывать меньше: это не должно попадать в печать».

Приведем несколько положений этой речи, дающей ясно понять, что цинизм, свойственный некоторым «Окнам РОСТА», не столько характеризует Маяковского как поэта и человека, сколько является родовым признаком всего тогдашнего политического мышления.

Вот как Ленин характеризовал роль и место Польши в тогдашнем раскладе сил: «Польша была ставкой. И Польша думала, что она, как держана с империалистическими традициями, в состоянии изменить характер войны. Значит, оценка была такова: период оборонительной войны закончился».

Именно здесь Ленин попросил больше не записывать и продолжил: «С другой стороны, наступление показывало нам, что при бессилии Антанты военным путем задавить нас, при бессилии ее действовать своими солдатами, она может только толкать на нас отдельные маленькие государства, не представляющие военной ценности и держащие у себя помещичье-буржуазный порядок только ценой мер насилия и террора, которые им предоставляет Антанта. Нет сомнения <…> оборонительный период войны с всемирным империализмом закончился, можем и должны использовать военное положение для начала войны наступательной. Мы их побили, когда они на нас наступали. Мы будем пробовать на них наступать, чтобы помочь советизации Литвы и Польши <…>. Мы формулировали это не в официальной резолюции, записанной в протокол ЦК и представляющей закон для партии до нового съезда. Но между собой мы говорили, что должны мы прощупать – не созрела ли социальная революция и в Польше? <…> мы имели силу, и значительную, против Антанты. И в то время мы Керзону ответили: «Вы ссылаетесь на «Лигу наций». Но что такое «Лига наций»? Она плевка не стоит. Еще вопрос, кто решит судьбу Польши. Вопрос может решиться не тем, что скажет «Лига наций», но тем, что скажет красноармеец». Вот что мы ответили Керзону, если перевести нашу ноту на простой язык».

Не узнаются ли здесь многие образы и даже тон «Окон» Маяковского?! Ленин продолжает: «Мы должны по отношению к политике западноевропейской от первой активной политики вернуться к последствиям. Последствия не так страшны. Последствия военные («Нас потрепали под Варшавой…», как сказал бы Маяковский. – Л.К.) не означают последствий для коммунистического интернационала. Под шумок войны Коминтерн выковал оружие и оточил его так, что господа империалисты его не сломают. <…> Основная наша политика осталась та же. Мы пользуемся всякой возможностью перейти от обороны к наступлению. Мы уже надорвали Версальский договор и дорвем его при первом же удобном случае. Сейчас же для избежания зимней кампании надо идти на уступки».

Таково специфическое мышление в категориях Мировой революции или под их прикрытием мышление в категориях пусть и коммунистической, но империи. Если же с теоретических марксистско-ленинских высот спуститься на землю, то военная опасность со стороны РСФСР, всегда готовой напасть на Польшу, сохранялась постоянно. Тем более что Версальский договор, как мы видим, далеко не только Маяковский рассматривал как бумажку, которую надо лишь дорвать.

Поэтому и указание Якобсона в его письме Маяковскому на возмущение чешской газеты тем, что Маяковский в Праге ругал Версальский договор, было указанием другу, вполне разбиравшемуся в политическом смысле своих (казавшихся просто пропагандистскими) выпадов. Другое дело, что задачу, поставленную Лениным, решил на время уже Сталин в 1939–1940 гг. И характерно, что одним из символов этого стал выход во Львове сборника переводов Маяковского. Впрочем, произошло это после не только смерти поэта, но и после его «второй смерти» (слова Сталина о Маяковском, 1935), в которой он, по словам Пастернака, был уже неповинен.

Важно отметить, что польская тема вошла далеко не только в откровенно пропагандистские тексты Маяковского, но и в «V Интернационал», где в главе «ТЕПЕРЬ САМА ПОЭМА» читаем:

Эти строки достаточно близки к рассуждениям Эренбурга о том, на что пошли народы России в революцию и чем стала (затхлость) Польша, которая осталась сама по себе вне России. А вот Польша в той же поэме:

Куски о России и Польше находятся рядом. Это позволяет считать, что подобное противопоставление характеризует отношение Маяковского к Польше с советской стороны. Даже после формального окончания Гражданской войны и интервенции поэт продолжает «пересматривать» итоги Версальского договора, следуя ленинской линии.

Тем более что именно Польша оказывается главным препятствием для переноса Мировой революции в Германию:

И вот новый поворот темы:

Публикатор этого текста В. Дядичев резонно отметил, что «исходным материалом» для поэта в известной степени явились впечатления от поездки в Польшу и Чехословакию (апрель-май 1927)», и верно пишет, что это стихотворение представляет собой образный конгломерат польских и чешских впечатлений Маяковского, отразившихся в его стихах и очерках: «По материалам этой поездки Маяковским были написаны стихи «Славянский вопрос-то решается просто», «Польша», «Чугунные штаны», очерки «Новое о чехе», «Чешский пионер», «Наружность Варшавы» и др. В стихах и очерках о Польше одно из главных, особо подчеркиваемых впечатлений Маяковского – «несметное количество военных. Откроешь глаза – слышишь звон шпор…».

В «чешских» произведениях несколько раз упоминается Крамарж, руководитель чехословацкой народной партии (фашистов), весьма влиятельной в те годы», дословно повторяет В. Дядичев эпиграф стихотворения, к которому вскоре мы обратимся. Подмечает исследователь и след пионера из прозаического текста поэта: «Один из эпизодов «Чешского пионера» (опубликован в «Пионерской правде» 15 июня 1927) – изъятие полицейскими на улице в Праге у пионеров форменных атрибутов – красного галстука, синей блузы… Ср.: в новонайденном стихотворении – лапа панская (пан – обращение, характерное для Польши и Чехословакии), фашист не любит детских обрядов пионерских и т. п.».

Здесь стоит лишь отметить, что «пыль» из последнего четверостишия не только отсылает к парадной шагистике, но и к стихам о Пилсудском 1920 г., когда еще была надежда на «победу коммуны в Польше»:

Понятно, что к 1928 г. (!), после даже чуть ли не официального конца «мировой революции», после падения Троцкого и поражения в Китае таких надежд не осталось. Все это заставляет считать найденный текст Маяковского как бы завершающим аккордом его революционно-славянской поэзии. Любопытно, что Маяковский, по-видимому, рассчитывал на понимание читателями «Пионерской правды». В любом случае, стихотворение «Невеселая страница про военных за границей» демонстрирует, что такое славянская топика Маяковского.