В. Маяковский в Нью-Йорке

Сколько бы мы ни анализировали творческие и личные проблемы Маяковского, сколько бы ни пытались сегодня, через 90 лет после гибели поэта проникнуть в детали расследования и политической атмосферы вокруг него, остается один очень специфический аспект всей проблемы, который связан с конкретной политической деятельностью Маяковского и его круга, а не просто со знакомством и общением с начальством НКВД и его Особого отдела.

На первый взгляд кажется, что и материалов такого рода нет, и говорить здесь не о чем. С другой стороны, очень много недоговаривается в этом аспекте.

Достаточно взглянуть, например, на имя соавтора громадного непоставленного киносценария «Инженер д’Арси», Валерия Горожанина, с 1923 по 1930 год начальника секретно-политического отдела ГПУ Украины, чтобы чисто московский след специфических контактов Маяковского обрел и украинский контекст.

У Маяковского было два важных места, куда он ездил в качестве, скорее всего, агента Коминтерна либо представителя советских торговых организаций типа Аркоса или Амторга. К этим организациям прямое отношение имели многие деятели ЛЕФа, которых мы встретим на этих страницах. Здесь главными для Маяковского были русско-еврейский, как это ни странно, Нью-Йорк и славянские Прага и Варшава. Именно здесь мы встретим американского Давида Бурлюка и уже встретил пражского советника советского посольства в новой Чехо-Словакии Романа Якобсона.

Создается ощущение, что все хорошее и плохое о поэте и круге ЛЕФа вообще уже сказано.

Между тем, есть в собрании сочинений поэта такие тексты, что их даже не пытаются комментировать. Либо, если такая необходимость возникает, комментарий представляет собой принятый на веру рассказ самого поэта о том или ином событии. В ином случае – таким комментарием становится авторитетный мемуарный текст, который также не подвергается адекватной проверке. Более всего это касается политической деятельности ЛЕФа вообще и Маяковского в частности. Если же к этому прибавляется еще и контакт со специфическими литературными и политическими кругами, например, еврейскими, то статьи, интервью и выступления Маяковского такого рода остаются практически вне научной критики.

К текстам такого рода относятся два выступления Маяковского 1926 года в Тифлисе и Киеве как раз по итогам поездки в Америку, где поэт столкнулся с еврейскими коммунистическими кругами и с проблемами межпартийной политической борьбы в американском еврейском коммунистическом движении.

Вот что говорил Маяковский в Тифлисе по этому поводу: «Разумеется, особняком в американской журналистике стоит пресса коммунистическая. Если принять в соображение довольно малое количество членов рабочей (коммунистической) партии Америки – 16 000 чел., то тираж и влияние коммунистических газет будет сильным. Так, русская газета «Новый мир» издается в количестве 3000 экземпляров, еврейская коммунистическая газета «Фрайгайт» – в 30 000 экземпляров. Кроме них имеются газеты украинская, литовская, итальянский коммунистический еженедельник и т. д. Всего по одному Нью-Йорку коммунистическая пресса насчитывает около 60 000 подписчиков, постепенно отвоевывая себе новые читательские круги, как это было, например, с газетой «Фрайгайт», отвоевавшей у предательского «Форвертса» 15 000 подписчиков».

Некоторые полезные сведения, позволяющие оценить значимость цифр из тифлисской беседы поэта, содержатся в киевском выступлении Маяковского: «В одном только Нью-Йорке выходит 1500 разных газет и журналов. Большинство, на 90 % – это буржуазная пресса реакционного направления. Американский репортер – подобие «ростовского жулика».

В Нью-Йорке довольно много коммунистических газет, которые выходят на разных языках. Только одна еврейская газета «Фрайгайт» имеет тираж 30 000.

Состояние американской коммунистической прессы напоминает нам состояние нашей прессы в дореволюционное время; как у них, так и у нас рабочие поддерживают свою прессу. Центральный орган Компартии «Дейли Уоркер» едва существует, однако 40 000 долларов, которые рабочие собрали между собой, поставили газету на твердую почву.

Нью-йоркские газеты выходят на различных языках, ибо такой состав нью-йоркского населения. Из 150 000 фордовских рабочих 80 % чужеземцев, которые говорят на 54 языках.

Со всеми коммунистическими газетами упорную борьбу ведет, кроме буржуазной, и социал-демократическая пресса. Большое влияние имеет еврейская газета «Форвертс» с 300 000 экземпляров. Газета «Русский голос» имеет тираж 30 000 экземпляров и твердо стоит за признание советской власти, однако иногда во время выборов кандидатов в парламент за деньги помещает объявление кандидата вражеской партии. Три белогвардейские газеты только и делают, что распространяют про нас пугающие слухи».

Так рассказывал о своих впечатлениях о еврейской печати Нью Иорка сам Маяковский. В стихах он отразил свое посещение еврейского коммунистического лагеря «Нит гедайге».

Но не с этого события мы начнем, к нему мы обратимся позже. (Пока же лишь отметим, что по сравнению с тиражом «Форвертса» тираж просоветского коммунистического «Фрайгайта» был явно микроскопическим.)

Ведь во время пребывания в Нью-Йорке в жизни Маяковского произошло важнейшее событие: Маяковский встретился с Элли Джонс – будущей матерью своего единственного ребенка. Воспоминания этой женщины, опубликованные ее дочерью, сохранили для нас специфический аромат нью-йоркских встреч Маяковского: «На следующий день он снова зашел за мной. Он сказал: «Мне надо сходить в редакцию газеты. Надо разобраться с некоторыми делами. Мы пошли на 14-ую улицу. Я не помню, была ли это русская или еврейская газета. В то время в Нью-Йорке были русские газеты, которыми владели евреи. Они принимали активное участие в приезде Маяковского в Америку».

Одним из этих людей был Леон Тальми, корреспондент ТАСС: «Однажды Маяковский предложил мне познакомиться с Тальми и его семьей: Это милейшие молодые люди. У них есть ребенок. У тебя тоже была большая семья. Я уверен, они тебе понравятся». Это были молодые евреи из российской интеллигенции, они явно радовались Маяковскому, который чувствовал себя совершенно свободно в их доме, он был именно таким нежным и мягким, каким я его знала и любила. Тальми очень тосковали по родине, особенно Соня, которая ничем не занималась».

Не менее ярко запомнился Элли Джонс и вечер в доме другого американского знакомого Маяковского – Майкла Голда: «После достаточного количества выпитого вечеринка стала очень gemutlich (уютной), a gemutlich здесь (как и на многих других вечеринках, где бывал Маяковский) означало пение. Насколько я помню, это происходило на Гринвидж Виллидж. Люди сидели на полу. Начали с «Марсельезы» и «Интернационала», может быть, спели траурный марш. Исчерпав весь свой репертуар, они начали петь грустные песни на идиш. Одну, «Ale Tage Bulba», я помню до сих пор: «В понедельник картошка… Во вторник картошка… и в субботу картошка. Картошка каждый день». Это, по-видимому, была их любимая песня».

Всю грусть этой песни может ощутить лишь тот, кто знает, что субботняя трапеза должна принципиально отличаться ото всех других дней. Если же этого не происходит, перед нами – беспросветная нужда.

Тексты подобного рода существуют и еще, однако нас сейчас интересует не столько еврейская этнография русско-еврейского Нью-Йорка, сколько те политические события и обстоятельства, которые сопровождали поездку Маяковского в Нью-Йорк. И самым главным из этих событии было событие трагическое.

Маяковский прибыл в Нью-Йорк 30 июля 1925 года и поселился на четвертом этаже того же дома № 3 по 5-й авеню, где этажом ниже жил председатель правления Амторга Исайя Хургин. Однако 27 августа, в 7 часов вечера, Хургин и видный троцкист Склянский утонули, катаясь в лодке по озеру.

Тогда же Маяковский писал Лиле Брик, что «несчастье с Хургиным расстроило визовые, деловые планы».

Это трагическое событие хорошо известно в маяковсковедении и многажды упоминалось в связи с обстоятельствами американской поездки Маяковского. Упоминалось оно и в мемуарах Шахно Эпштейна, который вернулся из Америки в СССР конце 1920-х годов. Однако нам не приходилось видеть, чтобы кто-то исследовал связи в круге И. Хургина, Л. Тальми, Ш. Эпштейна и других с точки зрения их участия в еврейском коммунистическом движении и в России, и в Америке.

А связи эти не менее интересны, чем троцкистские, еврейские контакты Хургина. К сожалению, для восстановления этих связей нам придется воспользоваться в качестве исторического источника трагическим документом – материалами процесса по делу Еврейского антифашистского комитета. До этих лет не дожил Шахно Эпштейн, поэтому ему, к счастью, не пришлось вступать в дискуссии на эту тему со своим неизбежным подельником. А вот Леон Тальми оказался жертвой этого чудовищного судебного спектакля. Тем не менее имя покойного Ш. Эпштейна упоминалось на суде много раз, в том числе и в выступлениях Л. Тальми, однако не в связи с Маяковским.

Вот чем предваряются выступления и показания Тальми в доступной нам книге: «Тальми дал подробные объяснения по поводу своей политической биографии, особенно после возвращения из Америки».

Напомним, что полностью материалы процесса, не говоря уже о следствии, никогда не публиковались.

К сожалению, все интересующие нас сведения о коммунистической жизни еврейского Нью-Йорка оказались малоинтересны составителям этой странной выборки текстов процесса.

Мы вынуждены пользоваться тем, что они нам предоставили. Однако и этого достаточно для оценки интересующей нас ситуации.

Итак:

Председательствующий: Вы прибыли в Петроград?

Тальми: Хотя я и пробыл в Америке 5 лет, но чувствовал себя неакклиматизировавшимся там, и после Февральской революции я поехал на родину».

Как видим, эти слова Леона Тальми полностью совпадают с мемуарами Элли Джонс, которая не могла знать текста стенограммы.

Цитируем далее:

«Председательствующий: И тогда же связались с еврейскими националистами?

Тальми: Одним из членов этой партии был Моисей Кац – сотрудник газеты «Дер-Тог».

Председательствующий: Это была партия территориалистов. И ее ЦК был в Петрограде?

Тальми: Нет, ЦК там не было.

Кац познакомил меня с представителем ЦК партии «СС» (социалистов-сионистов). Это был Хургин Исайя Яковлевич. Вскоре эти две партии, «социалисты-сионисты» и «еврейские социалисты», объединились в партию «Фарейнигте». Полное название ее «Объединенная социалистическая еврейская рабочая партия».

Председательствующий: Значит, в 1917 году, прибыв в Петроград, вы пошли по националистической линии?

Тальми: Да. Я был связан с этим движением, так как мало знал другие партии. Хургину меня представили как молодого журналиста и бывшего члена ЦК партии социалистов-территориалистов. Хургин мне сказал, чтобы я поехал в Киев, где предполагался выпуск газеты, редактором которой намечался Кац, а мне было предложено поступить на работу в редакцию этой газеты».

Далее Тальми говорит о своих статьях, посвященных рабочему движению в Америке. Затем Тальми говорит о своей биографии времен Гражданской войны и сообщает важные сведения о своей деятельности в 1920 году: «В первое время моего пребывания в Москве – это с сентября 1920 года – мне была поручена специальная работа.

Председательствующий: В чем заключалась эта работа?

Тальми: Намечалась мирная конференция с Польшей в Риге, и мне было поручено от еврейского отдела Народного комиссариата национальностей составить меморандум о погромах и грабежах, учиненных белополяками над евреями на Украине и в Белоруссии».

После этого через некоторое время Ш. Эпштейн посоветовал А. Тальми обратиться в Исполнительный комитет Коминтерна с просьбой послать его в Америку.

Здесь мы сделаем небольшое отступление, касающееся уже Лили Брик и ее матери Е.Ю. Каган.

Трудно сказать, существует ли прямая связь между деятельностью Тальми при подготовке советско-польских переговоров и пребыванием Лили Брик в Риге или нет. Однако всю свою переписку в 1921–1922 годах Лиля Брик вела через дипкурьеров, она ждала визы в Лондон, где в советском торгпредстве работала ее мать. Для того, чтобы получить долгожданную визу, Маяковский и Брик предприняли целую операцию по оформлению для Лили Брик командировки в советское торгпредство в Лондон в качестве художника. Этому посвящены и соответствующие письма. Характерно, что наиболее важные и личные письма, включая и письмо о командировании Л.Ю. Брик в Лондон, передавались через печатавшегося в ЛЕФе будущего известного лингвиста Г.О. Винокура, работавшего в Риге заведующим Бюро печати полпредства РСФСР в Латвии.

На этом фоне большой интерес обретает письмо Лили Брик Маяковскому от 11 ноября 1921 года: «Сладенькие мои детки, курьер вчера не приехал, и я в горе, что нет письма. Попробуйте писать по почте – не заказным.

Интересно, едешь ли ты, Волосик, в Харьков?

Познакомлюсь сегодня с еврейским футуристом – поэтом (фамилию забыла). У них скоро выйдет сборник, в кот. будет статья на жаргоне, «о Маяковском». Сегодня вечером он придет ко мне за «Все» и будет читать свои стихи. Обещал познакомить со всей группой. Сегодня же иду обедать в латышскую футуристическую столовую: попробую там узнать про футлатышей. Обидно, что потеряла столько времени. Винокур ни черта не знает!».

В письме от 14 ноября Л.Ю. Брик сообщает: «Познакомилась с еврейскими футуристами – славные малые. Бываю у них в еврейском Arbeitheim’e. Один из них – Лившиц – переводит «Человека» на еврейский язык и пишет «о Маяковском» большую статью. Заставили меня читать им «Флейту» и сошли с ума от восторга; на днях буду читать «облачко» и т. д. <…> Просила евреев переписать мне кое-что латинскими буквами – тогда пришлю».

Забавно, что идишские стихи на латинице могли быть понятны и интересны членам ЛЕФа. Впрочем, их противники-имажинисты прямо печатали «еврейский» имажинизм на еврейском языке в своих изданиях…

А вот и краткая история рижской поездки, ее причины и результат: «В октябре [1921 года – Л.К.] Л.Ю. уехала в Ригу – она хотела повидаться с матерью, которая работала в советской торговой делегации АРКОС в Лондоне. Там же находилась уже некоторое время сестра Эльза, разъехавшаяся с мужем и работавшая теперь у одного лондонского архитектора. Между РСФСР и Великобританией не были еще установлены дипломатические отношения, а в Латвии, очевидно, можно было бы получить английскую визу. Рижская поездка была, таким образом, частично связана с желанием посетить свою мать. <…> Л.Ю. пробыла в Риге четыре месяца. Английской визы она так и не добилась, несмотря на связи в Наркоминделе, но Маяковскому устроила приглашение в Латвию для выступлений. Она вернулась в Москву в феврале 1922 года и уже в апреле опять уехала в Ригу, очевидно, чтобы подготовить приезд Маяковского. В начале мая они провели вместе девять дней в рижской гостинице Бельвю. Выступления Маяковского, однако, не обошлись без проблем, так как латвийская полиция не питала особенно горячих чувств к политическим убеждениям поэта. Полицией было конфисковано почти все второе издание поэмы «Люблю» (изданной впервые в Москве в марте того же года), отпечатанной еврейской рабочей организацией Arbeiterheim в Риге специально к приезду Маяковского.

Однажды вся эта история стала даже предметом специального исследования Ю. Абызова.

Все это могло бы остаться лишь вставной новеллой в истории нью-йоркской поездки Маяковского и его общения с представителями еврейского коммунистического движения, если бы не два обстоятельства.

Первое – способ въезда Маяковского в Америку. Как вспоминает один из работников полпредства СССР в Мексике: «Только приехав в Мексику, Маяковскому удалось получить визу в САСШ, убедив консульство в том, что он просто рекламный работник Моссельпрома и Резинотреста».

И второе, едва ли не более важное и сенсационное. Тот же Б. Янгфельдт, которого не интересовали специально связи круга ЛЕФа и Маяковского с еврейскими организациями, опубликовал интереснейший документ английской разведки MI 5, касающийся деятельности в Лондоне матери Л.Ю. Брик – Е.Ю. Каган, имеющий отношение к 1927 году, т. е. в известной мере хронологически «зацикливающий» наш сюжет. Обсуждая проблему невыдачи Маяковскому визы для поездки в Америку, которую мы здесь и обсуждаем, Б. Янгфельдт продемонстрировал, что этому предшествовал запрет поэту на посещение Великобритании. Лиле Брик удалось все же побывать в Англии в качестве «художницы» торгового представительства в августе-сентябре 1922 года. В 1923 году Лиля Брик возобновила свою визу и побывала в Англии еще раз. Однако нас интересует формулировка, по которой Е.Ю. Каган должна была быть выслана из Англии в 1927 году после крупного шпионского скандала, связанного с похищением секретных документов – «Kagan, Elena Juliovna, Filling Dept. Bad communist». В другом документе указано, что она – «reported member of Arcos Jewish Сommunist Circle». И хотя после соответствующей беседы в спецслужбах Е.Ю. Каган удалось доказать свою беспартийность, оценка АРКОСа, данная английской спецслужбой, случайной не кажется.

Историки Органов советской разведки опубликовали интереснейшие материалы, связывающие важные эпизоды жизни Маяковского, Л.Ю. Брик и ее матери Е.Ю. Каган с начальником Особого отдела ОГПУ Украины В. Горожаниным, тогдашним соавтором Маяковского по сценарию «Инженер д’Арси».

Приведем их здесь по публикации «Независимой газеты» 2011 г. http://nvo.ng.ru/history/2011-08-26/14_poet.html и встроим их в наш контекст.

В. Антонов пишет в разделе с замечательным заглавием: «ОПЕРАТИВНАЯ ПРОЗА «СКУЛА К СКУЛЕ» С РЕВОЛЮЦИОННОЙ ПОЭЗИЕЙ», что «с 1923 по 1930 год Горожанин проживал в Харькове, являясь начальником секретно-политического отдела ГПУ Украины. Именно в этот город часто приезжал «трибун революции», чтобы выступить перед читателями и встретиться со своим близким другом. В Харькове Маяковский, как правило, останавливался на квартире у Горожаниных. Жена Валерия Михайловича Берта Яковлевна позже рассказывала: «Владимир Владимирович всегда был у нас желанным гостем. О чем только он не толковал с Горожаниным. Они находили общий язык. Если бы это было не так, то очевидно, разные области работы, разные интересы навряд ли могли составить ту надежную дружбу, которая существовала между ними. Горожанин восхищался Маяковским. Всячески ему помогал. Такой же заботой отвечал Владимир Владимирович».

И тут же важнейшие для нас сведения, которые являются чуть ли не академическим комментарием к стихам Маяковского «Солдаты Дзержинского»: «В 1927 году в Харьков поэт приезжал четырежды. В те тревожные дни консервативное правительство Англии и английские спецслужбы проводили против молодой республики Советов провокацию за провокацией. Так, 12 мая 1927 года лондонская полиция внезапно оцепила офис «Аркоса» – торговой компании, выполнявшей функции коммерческой части Торгпредства советского государства в Великобритании – и провела обыск помещений. Эта акция послужила поводом для разрыва дипломатических и торговых отношений с Советским Союзом. На страницах «Комсомольской правды» и других центральных газет из номера в номер печатались боевые материалы. Нарастала угроза новой войны против СССР.

Однажды, беседуя с Маяковским, Горожанин подробно рассказал поэту о происках «твердолобых» в Великобритании и поддержке этих происков троцкистами внутри страны, о том, как были задержаны шпионы и диверсанты, направлявшиеся через границу, о работе чекистов-«секретчиков», то есть сотрудников секретно-политического отдела, и чекистах контрразведывательного отдела (КРО).

Маяковский понимал, какое значение имеет в этой трудной обстановке для страны его поэтическое слово. Он должен был дать ответ. За себя, за тех, кто борется с врагом с оружием в руках.

Из воспоминаний жены Горожанина Берты Яковлевны:

«Вечером мы собрались обедать. Но Маяковский попросил нас задержаться. В одной из комнат он что-то писал, ходил из угла в угол. Садился за стол и снова вскакивал. Я с сожалением подумала о том, что приготовленный мной украинский борщ окончательно остынет, как вдруг в комнату-столовую вошел с доброй улыбкой на лице Маяковский. В руках он держал клочок бумаги.

– Послушайте, Валерий Михайлович, это вам мой набросок посвящается, – и начал читать:

Горожанин, смущенный и взволнованный, стоя слушал друга.

– Нет, – тихо возразил чекист. – Это, пожалуй, будет неточно. Не только мне, но всем солдатам Дзержинского».

Стихотворение «Солдаты Дзержинского», прочитанное в Харькове, было, что называется, первым черновым вариантом. В дальнейшем поэт тщательно его доработал и добавил ряд строф».

Теперь мы понимаем, что эти стихи «Солдаты Дзержинского», напрямую связанные с ситуацией матери Лили Брик и известные ОГПУ не хуже, чем MI5, можно счесть «актуальной политической лирикой».

Но увидеть это оказалось возможным только из архивов английской спецслужбы и статьи о видном чекисте.

Итак, мы видим, что практически весь основной лефовский круг так или иначе был втянут (пусть иногда и случайно притянут) в деятельность еврейских коммунистических организаций, связанных с Коминтерном, с одной стороны, и с советской политикой пропаганды еврейского землеустройства в Крыму, – с другой. Мы имеем в виду участие В.В. Маяковского, Л.Ю. Брик, В.Б. Шкловского в съемках пропагандистского фильма «Евреи на земле» уже после возвращения Маяковского из Америки.

И здесь стоит еще раз прерваться, чтобы напомнить о важной публикации Р. Янгирова, на сей раз касающейся уже работы в советском торгпредстве соавтора «Евреев на земле» В. Шкловского: Одним из самых интригующих и совершенно недокументированных эпизодов берлинской жизни Шкловского, оказавшим огромное влияние на всю его последующую биографию, представляется его служба в «Руссоторгфильме» – киноотделе при советском торгпредстве Германии. Это учреждение фактически принадлежало Управлению предприятий ГПУ, занимавшемуся коммерческой деятельностью, в том числе и кино».

Такая деталь в мозаике гэпэушных связей круга ЛЕФа в очередной раз оказывается связанной и с кино, и с работой очередного лефовца в Торгпредствах РСФСР. Если добавить сюда аналогичную деятельность Р. Якобсона, связанного и с разведывательными кругами, и с советским представительством в Праге, то мозаика все более будет походить на реалистическую картину.

Теперь мы можем вернуться к нашему сюжету и вспомнить, что основной темой, обсуждавшейся обвинением на процессе по делу Еврейского антифашистского комитета, по которому проходил Леон Тальми, был как раз территориалистский проект освоения еврейскими земледельцами Крыма. Напомним, что территориализм – еврейское национальное движение, допускавшее создание еврейского национального очага, в отличие от сионизма, вне Палестины. И в этом смысле нас не удивит тот факт, что на процессе зашла речь и о приезде Маяковского в Нью-Йорк и роли в этом Леона Тальми.

После того как Тальми разъяснил председательствующему, что ему пришлось задержаться в Берлине из-за того, что он долго ждал визу и выполнял поручение по безопасному перевозу агентов Коминтерна до Германии, пошла речь об американском периоде его деятельности: «Когда я приехал в Нью-Йорк в августе 1921 года, я связался с Эпштейном, который прибыл туда раньше меня. Он был послан также по линии Коминтерна с заданием объединить в одно целое ряд нелегальных коммунистических групп, которые очень часто боролись между собой».

Без большой боязни ошибиться можно заметить, что в Нью-Йорке и Ш. Эпштейн, и Моше Кац, и Леон Тальми проделали абсолютно то же самое, что и в Киеве в 1917 году, когда объединяли левых сионистов и социалистов-территориалистов. Это тем более так, что в Нью- Йорк в 1920-е годы приехали те же самые люди, что были членами соответствующих партий в бывшей Российской империи.

Именно в момент рассказа о коминтерновской деятельности Тальми в первый раз начинает разговор о Маяковском: «В то же время я, по согласованию с Эпштейном и с подпольной коммунистической группой, связался с журналом «Нейшин» – это либеральный интеллигентский журнал, но в то время он был самым прогрессивным из журналов американской интеллигенции, выступал в защиту Советского Союза и требовал его признания, правда, потом он изменил свою линию.

Я работал в этом журнале, печатал свои статьи о советской литературе. Я был первым, кто познакомил американскую публику с Маяковским». И чуть ниже: «Должен напомнить, что в 1925 году в Нью- Йорк приезжал Маяковский, с которым я провел очень много времени, познакомил его со многими писателями-коммунистами и ввел в круг пролетарской интеллигенции США. Кроме того, я перевел несколько его стихотворений на английский язык, а стихотворение «Атлантический океан» на еврейский язык».

При этом характерно, что уже следующая фраза показаний Леона Тальми на суде, не касавшаяся вроде Маяковского, имеет к нему не менее непосредственное отношение, чем рассказ о переводах Маяковского на английский язык.

Безо всякого перехода и специального вопроса председательствующего Тальми начал обсуждать создание общества «ИКОР» (Идише колвирт организацие – Еврейская колхозная организация): «В 1924 году организовался «ИКОР» (для содействия организации «ОЗЕТ» [Общество для землеустройства евреев-трудящихся – Л.К.] в Советском Союзе)

«Общество землеустройства евреев-трудящихся» нашло свое прямое отражение в творчестве Маяковского в 1926 году в специальном сочинении «Еврей (товарищам из ОЗЕТа)»:

И дальше подробное объяснение порочности антисемитской пропаганды, утверждавшей, что евреям дают южное побережье Крыма с дворцами и курортами, а не трудные для обработки территории горного Крыма. Правда, как показывают записи современников, все это не возымело никакого действия. Низовой антисемитизм думал именно так, как тот «антисемит», который «Антанте мил». Более того, знаменитое крымское землетрясение 1927 года породило множество анекдотов о том, что оно имело место только для того чтобы «стряхнуть» евреев из Крыма. Сведения об этом регулярно поступали даже на стол Сталину, представляя важную проблему национального строительства 1920– 1930-х годов. Подобные документы нетрудно найти в многотомном издании «Совершенно секретно. Лубянка Сталину о положении в стране» за соответствующие годы.

Так что стихотворение Маяковского, если и не помогло в борьбе с антисемитизмом, то ситуацию отразило верно. Да и напечатано оно было в СССР, а не за границей, как это произошло с прокатом знаменитого фильма «Евреи на земле», созданного деятелями ЛЕФа в 1926 году и предназначенного для демонстрации за рубежом.

Интересно отметить, что впервые т. н. «Надписи к культурфильму «Евреи на земле» были опубликованы только в 1940 году. Комментаторы Полного собрания сочинений Маяковского указывают, что сценарий был создан В. Шкловским, а надписи были сделаны Маяковским в июле-августе 1926 года во время пребывания в Крыму.

В этом сообщении немало странного. И, прежде всего, странно выглядит сама необходимость участия Маяковского в изготовлении надписей по сценарию одного из виднейших кинодеятелей той поры – В.Б. Шкловского. Да и Маяковский вполне умел сам делать тогдашнее кино. Дело, как нам представляется, в ином. В отличие от В. Шкловского Л.Ю. Брик и В.В. Маяковский были сотрудниками ОЗЕТа, а Маяковский даже членом его московского правления.

В рамках данной главы мы не будем специально разбирать собственно текст фильма «Евреи на земле». Это было сделано ранее и в другом месте. Скажем лишь, что большинство надписей имеет явственный еврейский подтекст, связанный как с сионистской топикой, так и с обыгрыванием библейских цитат. Игра этими цитатами и образами столь сложна и, главное, точна в чисто еврейском и иудейском смысле, что нет никаких сомнений в том, что В. Шкловский и В. Маяковский работали по чьему-то силлабусу, причем автор прототекста должен был свободно владеть еврейскими языками и свободно ориентироваться в еврейских политических реалиях. Есть у этого сценария и одна важная еврейская лингвистическая особенность. Дело в том, что в идише все слова библейского происхождения традиционно пишутся без идишских гласных, отсутствующих в иврите. Следовательно, если ключевые слова сценария будут состоять именно из таких слов, то практически не понадобится перевод кратких надписей на идиш и иврит. Фильм будет понятен и сионисту, говорящему на иврите, и антисионисту-коммунисту, говорящему на идиш, не говоря уже о том, что большинство людей владело двумя языками на уровне, достаточном для понимания фильма. Нетрудно понять, что топика еврея-земледельца в СССР должна была состоять практически из тех же самых образов и терминов, что и сионистские пропагандистские фильмы и тексты, только с обратным знаком. То есть еврей получит землю и свободу не в Палестине или Эрец Исраэль, а в Советском Союзе в новых еврейских колхозах- ивритское слово «икар» – пахарь – превращается в название организации – «ИКОР» и т. д.

Создатели фильма использовали и названия еврейских газет и партий, и иллюстративный ряд сионистских плакатов и т. д. Все это говорит о том, что у советских кинематографистов были квалифицированные консультанты из того же самого круга, что и нью-йоркские друзья Маяковского Ш. Эпштейн, Л. Тальми или М. Кац.

Не так давно был опубликован важный документ – отчет корреспондента газеты «Фрайгайт» Мойше Каца в Наркоминдел о борьбе икоровцев за джойнтовские деньги для Крыма Этот документ лишь подтвердил и без того известное – круг газеты «Фрайгайт» был напрямую связан с советскими кругами НКИДа, если не более серьезных и специальных ведомств.

Если для Нью-Йорка мы пока не располагаем точными сведениями на эту тему, то материалы английской разведки, касающиеся лондонского аналога Амторга, это явственно демонстрируют. Стоит учитывать, что американские и английские спецслужбы были вполне информированы о достижениях друг друга в борьбе с еврейскими коммунистическими просоветскими организациями скрывавшимися под марками разного рода «торгов». Поэтому мы вполне уверенно можем это утверждать.

Ведь, как указывает Б. Янгфельдт, именно сведения из английской спецслужбы привели к проблемам для Маяковского в получении американской визы.

Таким образом, мы видим, что, с одной стороны, материалы процесса над членами Еврейского антифашистского комитета могут быть важным, хотя неожиданным и малоприятным, дополнением к тому, что известно о жизни Маяковского в Америке; а с другой – конкретные обстоятельства и причины тех или иных показаний, например, Л. Тальми, на процессе, кажущиеся на первый взгляд бессвязными, обретают свой смысл в нашем контексте.

Ведь говорил он о своих заслугах в деле пропаганды, по словам Сталина, «лучшего и талантливейшего поэта нашей советской эпохи», в Америке. Другое дело, что ему не могло быть известно решение политбюро ЦК о смертной казни, принятое еще до всякого разбирательства.

Таким образом, перед учеными встает важная задача не только исследования малоквалифицированной сокращенной версии опубликованной стенограммы процесса по делу Еврейского антифашистского комитета, но и анализа тех сведений о контактах с Маяковским, которые должен был давать Леон Тальми на предварительном следствии. Мы говорим об этом потому, что в материалах стенограммы нет ни следов того, что следователь не включил такого рода сведения в протоколы (а в других случаях подсудимые неоднократно делали подобные заявления), ни попыток председательствующего остановить подсудимого и заявить, что это к делу не относится.

Таким образом, нам остается ждать того момента, когда интересующая нас часть многотомного следствия будет опубликована либо станет предметом изучения тех, кому она доступна.

Более того, самые неожиданные документы еще могут всплыть и в сталинских архивах. Так, недавно было опубликовано странное письмо одного из самых первых перебежчиков сталинской эпохи, сотрудника советских торгпредств Бориса Зуля, который уже после процессов 1937–1938 годов решил, чего-то испугавшись, обратиться к Сталину с полупокаянным письмом-доносом на своих бывших коллег, где он коснулся людей интересующего нас круга. Кроме всего прочего, интересно и то, что к Сталину можно было обращаться по подобному вопросу без специальных комментариев. При всем источниковедческом своеобразии письма Зуля, оно дает нам возможность увидеть то, как были организованы первые советские торговые миссии.

Итак: «Я ясно ощущал темные дела, например, целой группы, видимо, отлично организованной, из так называемого украинского внешторга (почти целиком бывшая группа украинских сионистов, которая еще в 1920 году смешивала Ленина с грязью). Они раскинули свою сеть почти по всем торгпредствам. В Париже – Ломовский, в Лондоне – целых трое (фамилий сейчас не помню, но установить это очень легко), в Америке – он погиб вместе со Склянским. Эта группа имела свою руку как в Харькове, так и в Москве. В Москве виднейший представитель этой группы занимал в дальнейшем пост наркома, не то продовольствия, не то хлебной промышленности».

Публикатор этого текста (помимо очевидного И. Хургина) поясняет, что в Лондоне это был Юда Соломонович Новаковский, член Еврейской соцпартии с 1903 года, а РКП(б) с 1919-го, в числе прочего уполномоченный Наркомвнешторга УССР в Праге, Берлине и Лондоне в 1921–1926 годах, снятый в 1926-м за небрежное расходование госсредств. Других имен публикатор не приводит, да для нас это и не требуется. Нам важно, что общий характер интересующей нас среды описан практически так же, как и на будущем процессе Еврейского антифашистского комитета. Столь же важно для нас, что свой побег невозвращенец Зуль совершил в 1926 году, т. е. «картина мира» хронологически совпадает с интересующей нас.

Теперь следующий эпизод, связанный с пребыванием Маяковского в Америке, – знаменитое посещение кемпа «Нит Гедайге».

Вот что в интересующем нас аспекте вспоминает мать дочери Маяковского: «… мужчины проводили нас к палатке. В ней было две койки. Я чувствовала себя оскорбленной. Маяковский был смущен. Они относились ко мне так, будто я была там только для того, чтобы у Маяковского был партнер для секса. <…> Я вышла наружу и легла на траву. Пока я «закипала», Маяковский, как обычно, что-то записывал в свою записную книжку. <…> Один из мужчин обвинил Маяковского в «юдофобии». Я точно запомнила это слово, потому что слышала его впервые. Моментально прозвучал ответ Маяковского: «У меня жена еврейка».

Мы не будем вдаваться в то, как отреагировала Элли Джонс на упоминание Маяковским своей «жены еврейки». Ибо не этот аспект, а чисто личные проблемы интересовали мемуаристку и в тот момент, и когда она рассказывала об этом. Нас куда больше интересует тот факт, что ни Элли Джонс, ни Д. Бурлюк, оставивший нам мемуары об этом посещении, ничего не знали или не хотели сказать об участии Маяковского в деятельности еврейских коммунистов в Америке. Менее удивительно, что Леон Тальми на процессе не стал обсуждать ни тайную любовь Маяковского к эмигрантке, ни его дочь, о которой он прекрасно знал и о которой рассказывала в 1970-х годах в Москве его жена, ни участие футуриста-эмигранта Д. Бурлюка в этой деятельности Маяковского, которая Тальми была прекрасно известна.

Более того, сам характер объявления о выступлении Маяковского в кемпе «Нит гедайге», опубликованного в газете «Фрайгайт», позволяет, при включении его в соответствующий контекст еврейско-американской коммунистической жизни, даже по скромным деталям восстановить целое. Итак, еврейская газета писала: «Самыми праздничными из праздничных будут три веселые дня в кемпе «Hит гедайге»… Известный пролетарский поэт Вл. Маяковский произнесет пролетарское «Кол-нидре» («Фрайгайт» (Нью-Йорк), 1925).

Чтобы понять весь юмор сказанного, необходимо знать, что «Кол-нидре» – это начальная молитва праздника Йом Кипур – Судного дня – самого грозного еврейского праздника, это день, когда Всевышний решает судьбу каждого человека на следующий год. В отличие от смысла названия лагеря «Не печалься» этот праздник часто называют «днями трепета», и уж менее всего он связан с весельем. Традиция подобного антирелигиозного празднования Иом Кипура существовала в революционных еврейско- американских кругах задолго до Октябрьской революции и аналогичной практики в СССР (здесь в советское время были популярны анти-Пурим, анти-Песах и т. д.). Вот программа празднования подобного Судного дня в 1890 году в еврейском анархистском сообществе в Бруклине:

Большой Йом-кипурный бал.

С театром.

Оформленный в соответствии с установлениями всех новых раввинов свободы.

Кол-нидре – день и ночь.

В год 5651 после изобретения первых еврейских Идолов и 1890 после рождения фальшивого Мессии…

Кол-нидре будет предложена Джоном Мостом.

Музыка, танцы, буфет, «Марсельеза» и другие гимны против Сатана.

В добавление к тому, что мы сказали об объявлении в газете, скажем по поводу этой афиши, что в Йом-Кипур существует строжайший пост, запрещена игра на музыкальных инструментах, не говоря уже о театре, танцах и т. д. Кроме всего прочего, дата Сотворения Мира называется здесь днем изобретения первых еврейских идолов, которые, как известно, запрещены Заповедями Моисея, а анти-Йом Кипур празднуется в соответствии с «учением» раввинов – учителей свободы. Что же касается «Марсельезы» и т. п. гимнов против Сатана, то в еврейской традиции – это падший Ангел, приведший к нарушению гармонии Рая. Да и выражение «Кол-нидре день и ночь» карнавально и задолго до Бахтина выворачивает наизнанку традицию начинать праздник этой молитвой, причем вечером, а не днем.

Если вспомнить о фильме «Евреи на земле» и описанной нами его стилистике, то она в точности соответствует этому традиционному еврейскому анархистскому и леворадикальному еврейскому антиповедению. Только в случае «Евреев на земле» подобное антиповедение приложено не к религиозной, а к сионистской традиции.

Между тем описание чисто еврейских происшествий с Маяковским в Америке заслуживает, как нам кажется и более специального, но уже скорее социологического анализа. Этот же анализ покажет нам, насколько сопровождавшие Маяковского Д. Бурлюк и Э. Джонс были не осведомлены в целом ряде обстоятельств еврейской коммунистической жизни в Америке, куда попал Маяковский. Впрочем, вряд ли и его кто-то подробно информировал о той роли, которую он должен был сыграть для тех молодых евреев, которые собрались веселиться в Йом-кипур в кемпе «Нит гедайге».

Цитируем Элли Джонс и ее рассказ об одном известном происшествии с Маяковским в Америке: «Он говорил таким тоном, что некто маленького роста вскочил и обратился к залу на идиш. Такое часто случалось в России. Лекция превратилась в свободную беседу для всех присутствовавших. Я видела, как Маяковский «зверел» и «зверел». Наконец, он громким голосом заговорил по-грузински. В зале оказались люди, приехавшие с Кавказа. Они все стали кричать на своем языке, смеясь и аплодируя, радуясь родному языку. Бедлам! «Это единственный «иностранный» язык, который я знаю. Почему вы позволяете себе выступать передо мною? Я не знаю идиш», – сказал он этим людям по-русски. Наконец все успокоилось, и лекция прошла с огромным успехом; все кричали, орали и аплодировали.

Предметом был не язык, не религия. Маяковский больше всего оживлялся, когда чувствовал, что общался – на самом деле общался с залом. Преднамеренное вторжение незнакомого языка зажгло своего рода соперничество, которое само собой утихло. После лекции все вышли вместе.

Тот самый человек, который первым заговорил на идиш, организовал обед в одном из дешевых русских ресторанов – в «Медведе» или где-то там еще – на Второй авеню, где люди сидели на скамейках и ели русский борщ».

Здесь же приводится цитата из «Нью-Йорк Таймс», где автор – Луис Рич – отмечает, что не все в зале были на стороне Маяковского. Истсайдские писатели и поэты не соглашались с его художественными приемами и анархическими методами. Но даже их захватил дух событий.

На первый взгляд, поведение человека, неожиданно заговорившего на идиш, может быть воспринято как откровенная грубость и жесткий полемический прием. Однако это не совсем так. Поэтому и Маяковский вполне дружественно продолжил общение со своим, как он сам говорил, «другом-врагом».

Чтобы это понять, надо просто вернуться в реальность той еврейской коммунистической и еврейской нью-йоркской жизни вообще в середине 1920-х годов. В классической книге, посвященной еврейской эмиграции из Восточной Европы в Америку в интересующий нас период, можно прочесть о том, что ряд организаций были чисто идиш-говорящими, о том, что перед организациями американоеврейских левых радикалов стояла проблема преодоления провинциальных комплексов и вливания в общеамериканское рабочее движение. Более того, в некоторых организациях нееврейские их члены переставали ходить на митинги из-за того, что не могли понять, о чем там говорят.

Все это заставляет нас прийти к выводу, что на сегодняшний день мы располагаем только первыми поисковыми работами, позволяющими восстановить еврейско-русский и советско-чекистский контекст пребывания В.В. Маяковского в Америке. Хотя сказанное здесь позволяет встроить американский эпизод жизни и творчества Маяковского в общелефовский контекст, с одной стороны, и осознать роль и место ЛЕФа в советской официальной пропаганде, с другой. Чуть выходя за пределы собственно еврейского контекста и переходя к контексту общелефовскому, мы бы хотели отметить следующее. ЛЕФ в целом, по-видимому, активно использовался советскими спецслужбами для производства нужных им кинопродуктов. Здесь достаточно вспомнить о фильме «Потомок Чингисхана», снятом по сценарию О.М. Брика и явно связанном с проблемами адаптации на определенном этапе советскими спецслужбами левого евразийства. Затем, нельзя не вспомнить громадный сценария уже Маяковского «Инженер Д’Арси», связанного с проблемами организации «Трест». Наконец, на поверхности лежит и связь сценария Маяковского «Любовь Шкафолюбова» с т. н. «Делом краеведов», т. е. разгромом движения старой русской интеллигенции, стремившейся в форме краеведения спасти остатки разгромленной в революцию русской культуры. Впрочем, это же касается и Литературного Центра Конструктивистов, и других литературных объединений т. н. попутчиков.