Сестры

Задолго до того, как приняты какие-либо решения по месту или времени ее возможного переезда, сестра Нена начинает прочесывать по утрам винные магазины в поисках коробок. Свои скромные пожитки она распределяет на три категории: что оставить себе, от чего избавиться, что пожертвовать католическим благотворительным организациям. Сестра Мелани занята тем же.

– К чему такая спешка? – спрашиваю я, пробираясь вдоль длинного ряда коробок, которыми уже заставлена прихожая: все помечено, запечатано, сложено в аккуратные штабеля. Август. Жара и влажность превратили воздух в невыносимую жижу. Мне кажется, они уж слишком торопятся, о чем я им и сообщаю. Сестра Кэти, ответственная за оценку их положения и решение, куда и когда им следует переехать, еще несколько недель пробудет в монастыре в Северной Каролине.

– Мы должны быть готовы, – отвечает сестра Нена. Она вся в работе. Ее нормальное состояние – непрерывное действие, вечное движение. Там, где у любой другой монахини ожидаешь увидеть крест, с ее шеи свисает маленькая золотая теннисная ракетка. – Кухню я разберу в последнюю очередь.

Не то чтобы кухня имела значение. Мне кажется, монахиням, крошечным, словно Божии пташки, стоит больше есть, поэтому я принесла с собой ужин. Сестра Мелани отправится в «Приют Милосердия» – богадельню для престарелых монахинь, – но не знает когда. Она то с нетерпением ждет переезда, то начинает сомневаться. Останавливается, заглядывает в принесенный мной пакет с ужином, обнимает меня и снова отходит.

Сестра Нена уверена, что не хочет в «Приют Милосердия». Его она рассматривает как вариант на крайний случай. Она надеется осесть в маленькой квартирке одна или с какой-нибудь другой сестрой, хотя в возрасте семидесяти восьми лет найти соседку может быть проблематично. «На все воля Божия», – говорит она тоном, не терпящим возражений, и возвращается к своим коробкам.

В общем, опыт переездов у монахинь небольшой.

* * *

Сестра Нена родилась в Нэшвилле, городе, где мы обе живем. В монастырь пришла, когда ей было восемнадцать. Шестьдесят лет спустя общину расформировали, и несколько сестер милосердия, оставшихся в городе, поселились кто где. Почти двадцать лет сестра Нена и сестра Мелани жили в кондоминиуме, когда-то с ними еще жила сестра Хелен. Кондоминиум, до которого несколько минут ходьбы от торгового центра, находится в престижном пригородном квартале Грин-Хиллз. Это не совсем то место, где, по моим представлениям, могут жить монахини, но дружба с сестрой Неной заставила меня полностью пересмотреть взгляды на жизнь современного монашества.

– Как в той книге, – объясняет она мне. – Сперва я молюсь, потом ем.

– А что с любовью?

– В том-то и дело. Я люблю множество людей. Молюсь, ем, люблю, играю в теннис. Я зарутинилась. Мне нужно что-то еще, что я могу делать для других.

Вообще, мне всегда казалось, что рутина – непременная часть программы. Духовная жизнь не ассоциируется у меня с захватывающим приключением. Но теперь, когда неминуемо приближаются перемены, сестра Нена ждет их с нетерпением. Каждый день она встает, готовая к этой встрече, и я понимаю, что талант к приключениям был у нее всегда. Мне кажется, поступление в монастырь в возрасте восемнадцати лет – само по себе акт немалой отваги.

«Я не всегда хотела быть монахиней, – говорит сестра Нена. – В юности так уж точно. Я хотела стать теннисисткой. У нас с братьями был знакомый: он позволял нам играть на его грунтовом корте, а мы взамен поддерживали там порядок. Братья разравнивали поле катком, а я подкрашивала линии. Мы играли в теннис каждый день». Нена, младшая из троих детей, единственная девочка. Нена, каждое летнее утро сопровождавшая братьев на корт: сама на велосипеде, ракетка в руке.

Когда я спрашиваю, как братья отнеслись к ее решению уйти в монастырь, сестра Нена отвечает, они подумали, что она сошла с ума – в прямом, медицинском смысле. «Отец был с ними согласен. Он считал, я совершаю чудовищную ошибку, лишая себя возможности выйти замуж, родить детей. Я любила детишек, – говорит она. – В юности часто подрабатывала нянькой. Счастливое было время. У меня и парень был. Его семья занималась упаковкой мяса. Мой отец называл его Окорочок. Все было хорошо, и при этом что-то казалось мне не вполне правильным. Я чувствовала себя не в своей тарелке. Как будто проживаю не свою жизнь».

Спрашиваю, как отреагировала ее мать. Что она сказала?

На лице сестры Нены появляется улыбка дочери, порадовавшей мать, которую любила больше всего на свете: «Она мной гордилась».

Мне не хватит времени, чтобы выспросить у сестры Нены все, что я хочу узнать, и она ко мне бесконечно терпелива. Она отдает себе отчет, что прожила неординарную жизнь. Некоторые из моих вопросов уходят корнями в детское любопытство, молчаливое подозрение, что монахини – не такие, как мы. Но есть и другой мотив: в каком-то смысле я пытаюсь собрать жизненно важную для меня информацию. Забудь о занятиях йогой, о медитации, о смутных мечтах посетить ашрам в Индии: сестра Нена осталась в Теннесси и посвятила жизнь Богу. Она так давно верна своему призванию, что все это напоминает не столько религиозное служение, сколько брак, исхоженную дорожку взаимного приятия. Бог и сестра Нена понимают друг друга. Они всю жизнь вместе.

* * *

Конгрегация «Сестры милосердия» была основана Кэтрин Маколи в Дублине. Она осознавала нужды бедных женщин и девочек и использовала свое солидное наследство, чтобы организовать для них общину «Дом милосердия»; свои монашеские обеты она принесла в 1831 году. Посвятить жизнь Богу – это одно, но выбор ордена, как мне кажется, сродни решению, к каким примкнуть войскам. Сухопутные? ВМФ? Доминиканцы? Со стороны вроде бы никакой разницы – служба и служба, – но повседневная жизнь в каждом случае протекает совершенно по-разному. «Сестры милосердия учили меня в школе», – говорит сестра Нена.

Я киваю. Они и меня учили. Среди них была сестра Нена.

– И никто никогда мной не манипулировал, – говорит она в их защиту. – Я восхищалась ими, их добротой.

Я провела с «Сестрами милосердия» двенадцать лет, и за все это время ни мне, ни кому-то из моих одноклассниц ни разу не предлагали примкнуть к ордену. Монахини не занимались вербовкой, что, возможно, объясняет, почему их ряды редеют. На чем они и правда настаивали, так это на необходимости прислушиваться: у каждой из нас есть уготованное Богом предназначение, и если мы будем внимательны и честны с собой, нам откроются Его намерения. То, что вы услышите, может вам не понравиться. Вы можете подумать, что от вас просят слишком многого; впрочем, а какой выбор? Раз уж вам открылась воля Божия, нужно быть законченным глупцом, чтобы воротить нос. Когда я училась в католической школе, не имела ничего против того, чтобы стать монахиней, матерью, женой, но стоило мне закрыть глаза и прислушаться (прислушиваться можно было где угодно – в часовне, на уроке математики, во время баскетбольных матчей – нам было сказано, что ответ может прийти в любое время), голос, который я слышала, из раза в раз повторял: будь писателем. И не важно, что профессия писателя для воспитанниц в принципе не рассматривалась как вариант. Я знала, что в моем случае это правда, и в этом смысле считала монахинь неоценимыми примерами. Меня, в конце концов, воспитали женщины, которые, если разобраться, были беглянками, проигнорировавшими строжайшие предупреждения своих отцов и братьев следовать их ясным инструкциям. Они проводили жизнь в работе, посвятив себя без остатка своей вере; то же самое намеревалась сделать и я. Существование монахинь отстояло не так уж далеко от той странной жизни, которую я себе воображала, хотя прямого отношения к Богу мое служение не имело.

* * *

В годы постулата и новициата сестра Нена часто переезжала – Мемфис, Цинциннати, Ноксвилл, – завершая образование и исполняя послушания. Когда я спросила ее, в какой момент она перестала носить облачение, ей пришлось задуматься. «В 1970-м?» У нее густые, вьющиеся, коротко остриженные седые волосы. «Мне нравилось облачение. Если завтра нам скажут, что мы должны снова его носить, я не буду возражать. Только не эту штуку вокруг лица. Они были так накрахмалены, что причиняли боль. – Она касается щеки при этом воспоминании. – Летом во всей этой амуниции было так жарко, ты не представляешь. Но если становилось слишком жарко, я просто приподнимала подол».

Она вернулась в Нэшвилл где-то в 1969-м, чтобы преподавать в Академии Святого Бернарда – примерно тогда же я приехала из Калифорнии и в конце ноября пошла в первый класс. Тогда-то наши жизни впервые пересеклись: сестра Нена, тридцати пяти лет от роду, и Энн, которой почти шесть.

Монастырь, где мы встретились, располагался в громоздком, ничем не украшенном здании из темно-красного кирпича. Оно стояло на вершине холма, откуда открывался вид на вытянутую бугристую лужайку, уставленную статуями. Там я научилась кататься на роликах и в день межшкольных соревнований пробежала гонку на трех ногах с Труди Корбином. Раз в год я участвовала в процессии девочек, украшавших статую Марии гирляндами из роз и поющих «Мария, цветами венчаем тебя», после чего мы гуськом возвращались назад и съедали наши обеды из бумажных пакетов. Столовая находилась в цокольном этаже монастыря, этажом выше – классные комнаты. Еще этажом выше находилась чудесная часовня с ярко-голубыми стенами. Там был алтарь из итальянского мрамора, мраморная ступень для коленопреклонений и ряды отполированных скамеек, куда я приходила по утрам, чтобы прочитать часть Розария и пообщаться с Богом в той личной манере, которая стала популярна после Второго Ватиканского собора. Когда я была маленькой, мама работала долгие смены медсестрой, рано отвозила нас с сестрой в монастырь и поздно забирала. Монахини разрешали нам заходить к ним в кухню и сортировать столовое серебро, которое, как мне теперь кажется, они умышленно перемешивали, чтобы нам было чем заняться. Мы с сестрой прекрасно понимали, какая это привилегия – заходить в их кухню, в их столовую и в очень редких случаях в расположенную на третьем этаже гостиную, где стоял телевизор, а с каминной полки безумно ухмылялся раззявленным ртом демон, пригвожденный к земле распятием. Однако за все эти годы я ни разу не поднималась ни на четвертый, ни на пятый этажи. Там были спальни монахинь, спальня сестры Нены, и для нас, девочек, это было так же далеко, как до Луны, даже несмотря на то, что находилось все это прямо над нами.

* * *

– Как мы снова нашли друг друга? – спрашивает меня недавно сестра Нена, пока мы ходим по продуктовому.

– Ты мне позвонила, – отвечаю. – Уже много лет прошло. Тебе были нужны деньги.

Она останавливается посреди прохода.

– Я забыла. Да, для школы Святого Винсента. Какой ужас. Ужасно, что причина была в этом.

Я обнимаю ее за плечи, она толкает перед собой тележку. Сестре Нене нравится управлять тележкой.

– Зато ты позвонила.

* * *

Сестра Нена жила в монастыре Святого Бернарда, пока ей не исполнилось шестьдесят. Как раз тогда орден продал здание. Огромный участок земли, находившийся прямо посреди модного и шумного квартала Хиллсборо-Виллидж, стоил немало. Во дворе, где мы когда-то играли, построили большой жилой комплекс. Им пришлось выкорчевать большие декоративные апельсиновые деревья. Собирать несъедобные апельсины – пахучие, зеленые, с глубокими складками, имевшие крайне неприятное сходство с человеческими мозгами, – было наказанием, которого все девочки старались избежать. Меня удивило, как жаль мне было исчезнувших деревьев.

Внутреннее окно над входом в часовню открывалось с четвертого этажа, так что монахини, которые были слишком слабы, чтобы спуститься вниз, могли сидеть в креслах-каталках и слушать мессу. Девочкой я украдкой подглядывала за ними, оставаясь незамеченной. С моего наблюдательного поста на скамейке они казались мне крошечными в их длинных белых одеждах, которые могли быть как униформой престарелых, так и просто ночными рубашками. После продажи монастыря сестры, ушедшие на покой или нуждавшиеся в уходе, были отправлены в «Приют Милосердия» – недавно открывшееся новое учреждение в двадцати милях от города. Учеников начальной школы перевели в соседнее помещение, которое когда-то было средней школой (старшая школа, всегда менее популярная, нежели начальная, больше не работала), а здание монастыря превратили в бизнес-центр. Для классов и спален монахинь было найдено другое применение: кабинет психоаналитика, юридическая консультация, студия пилатеса. Алтарь передали приходу в Стоун-Маунтин, штат Джорджия. Выдворять его пришлось через разобранную заднюю стену при помощи крана. Все скамьи были проданы. Опустевшую часовню теперь сдавали под вечеринки.

– Это было нелегко, – говорит сестра Нена голосом человека, спокойно относящегося к испытаниям. – В монастыре было хорошо, особенно летом, когда все разъезжались по домам. Возвращались сестры, преподававшие в других городах. Мы сидели, рассказывали истории, смеялись, пили вино.

Как-то раз много лет спустя я вернулась в монастырь Святого Бернарда, забралась по задней лестнице на пятый этаж и встала посреди пустой спальни-офиса, глядя в окно. Как будто смотришь вниз с Луны.

Сестры милосердия приносят обеты нестяжания, безбрачия и послушания; они обещают стойко служить бедным, больным и малограмотным до самой смерти. Послушание предполагает, что вы не будете жаловаться, если орден решит продать место, где вы живете. У вас нет права голоса. Иногда это кажется мне ужасно несправедливым. (Ловлю себя на том, что меня так и подмывает сказать: «Вы должны были ответить им нет», – хотя понятия не имею, кого подразумеваю под «ними».) Но когда мне удается заглянуть за рамки собственного жизненного уклада, я улавливаю проблеск того, как к этому, вероятно, относилась сестра Нена: действенное усилие веры, упование на Божий промысел, на Его участие в твоей жизни. И это, по всей видимости, правильно: ты посвятила свою жизнь Богу, и даже если не понимаешь всех тонкостей замысла, ошибок Он не совершает.

После продажи здания сестер помоложе, тех, кто еще преподавал, расселили в съемные квартиры по всему городу, чтобы им было проще добираться на работу. «Все было нормально, – говорит сестра Нена. – Мы продолжали видеться по выходным, собирались и ужинали вместе». Сестра Нена, преподававшая чтение с первого по третий классы, и сестра Хелен, моя учительница математики в тех же классах, а также сестра Мелани, директор начальной школы, переехали в кондоминиум – три спальни вдоль коридора наверху. Им там было хорошо. Они продолжали работать, пока не пришло время работать меньше. У них сократилось количество рабочих часов, потом они вышли на пенсию, преподавали детям, нуждавшимся в репетиторстве, занимались волонтерством. Покинув монастырь Святого Бернарда, сестра Нена работала в школе Святого Викентия де Поля для обездоленных детей из Северного Нэшвилла – района, находившегося в шатком финансовом состоянии – пока он в конце концов не обанкротился.

В 2004-м у сестры Хелен случился инсульт. После выписки из госпиталя ее отправили в «Приют Милосердия». Сестры Мелани и Нена долгое время думали, что она вернется, вновь займет свое место в третьей спальне, но ей становилось все хуже. Каждый день сестра Нена проезжала двадцать миль до приюта, чтобы навестить подругу и попытаться заставить ее порешать задачки из детских учебников по математике; иногда сестра Хелен соглашалась, но в основном сидела и смотрела телевизор. Со временем она все с большим трудом узнавала сестру Нену, затем и вовсе перестала. Из-за инсульта сестры Хелен мы стали чаще видеться с сестрой Неной. Обедали после ее теннисных тренировок или пили кофе в предвечерние часы. Она рассказывала о своей подруге и иногда тихо плакала. Все-таки они очень долго прожили вместе. Во время одного из таких разговоров она упомянула, что фамилия сестры Хелен – Кейн, и я удивилась, что не знала этого прежде.

Сестры Нена и Мелани оставались в Грин-Хиллз, но к 2010 году сестра Мелани сильно ослабла, стала забывчивой. Другие монахини пришли к соглашению, и сестра Мелани его поддержала, что пришла пора и ей отправиться в «Приют Милосердия».

Тогда встал вопрос: как быть с сестрой Неной? Она продолжала играть в теннис три раза в неделю, как одна из сестер Уильямс, и не производила впечатление человека, которому пора на покой. Тем не менее, хотя об одной из освободившихся спален можно было не сообщать, арендная плата за кондоминиум составляла 1400 долларов, а других монахинь, готовых подселиться, на примете не было. Было решено, что сестра Нена может не переезжать в «Приют Милосердия», но ей нужно найти квартиру значительно дешевле. Впервые в жизни она оказалась предоставлена сама себе.

* * *

Мне нравится возить сестру Нену в «Хоул Фудс». Для того, кто дал обет нестяжания, это самый настоящий парк развлечений, разврата и чудес. Готовить она толком не умеет и не любит ходить по магазинам, поэтому я выступаю за готовые продукты из гастронома. Сестра Мелани, обожавшая бакалейные лавки, каждое воскресенье совершала паломничество в супермаркет «Крогер». Сестра Нена не намерена развивать эту привычку, утверждая, что итальянские корни ее спасут: пока у нее есть пачка макарон и банка соуса, она не пропадет. Теперь, когда мне известны ее предпочтения, я могу с легкостью убедить ее позволить мне что-нибудь купить. Ее главная слабость – отдел оливок. После визита сестры Кэти, когда уже принято решение о будущем каждой, я везу сестру Нену в торговый центр, где мы берем кофе и садимся за маленький столик у окна, чтобы обсудить детали. Она говорит, что нашла квартиру в гигантском жилом комплексе «Вестерн-Хиллз» на другом конце города. Я не в восторге от этой идеи. Я знаю тот район: оживленные улицы кишат забегаловками, точками для обналичивания чеков, всюду развешаны предложения о поручительстве. У нее будет спальня и небольшой кабинет, куда она сможет поставить компьютер и кресло, в котором читает утренние молитвы. Я настаиваю, чтобы она нашла квартиру поменьше, в районе, где живет сейчас, но впервые в жизни сестра Нена принимает решение сама и намерена получить то, что хочет. «Все будет хорошо, – говорит она, пытаясь убедить то ли меня, то ли саму себя. – Там живет сестра Джаннин. Ей нравится. Я уже все продумала. Сестра Мелани помогает мне вести бюджет. У меня теперь свой расчетный счет, кредитная и дебетовая карты».

Здесь, в кафетерии «Хоул Фудс» среди снующих мамаш с колясками и молодых людей с рюкзаками, моя подруга, аккуратная итальянка в спортивном костюме, выглядит вполне органично. Я понятия не имею, о чем она говорит.

– У меня есть расчетный счет, – повторяет она.

– А раньше не было?

Она качает головой: – Финансами занималась Мелани. Она оплачивала счета. – Сестра Нена подается вперед, отодвигая чашку в сторону. – В чем, кстати, разница между кредитной и дебетовой картами?

В восемнадцать лет уйти из родительского дома в монастырь, в шестьдесят оказаться за его пределами и жить с двумя подругами в кондоминиуме, в семьдесят восемь покинуть кондоминиум, чтобы впервые в жизни остаться одной, – уже одна эта идея не вполне укладывается у меня в голове. Ни расчетного счета, ни кредитной карты: можно подумать, я пью кофе с персонажем Генри Джеймса.

– Знаю, знаю, – говорит она, в точности уловив ход моих мыслей. – В каком-то смысле у меня вполне обычная жизнь, а в каком-то нет.

Я пытаюсь детально и как можно доходчивее обрисовать разницу между кредитной и дебетовой картами, попутно объясняя всю ту путаницу, которую они создают. «Когда пользуешься дебетовой картой, каждую покупку необходимо вносить в реестр, – как с чеками. Записываешь все-все и каждый раз вычитаешь из баланса, – так ты будешь знать, сколько у тебя осталось».

Она отпивает кофе. – Уж на это-то у меня мозгов хватит.

– У тебя на все хватит мозгов, – говорю я. – Просто я не уверена, что все это тебе уже известно. Раз в месяц ты будешь получать выписку из банка. Записи в чековой книжке необходимо сверять с этой квитанцией.

Я никогда не придавала особого значения интеллектуальному содержанию моего среднего образования, по большей части состоявшего из уроков богословия и походов в спортзал. Но хотя монахини не были сильны в Шекспире, в практических вопросах они знали толк. К старшим классам мы умели готовить рагу, соусы и торты. Мы знали, как испечь блинчики. Могли удалять пятна и пользоваться стиральной машиной. Нас учили не только основам шитья, но и тому, как составлять бюджет, вести чековую книжку, заполнить простую налоговую форму. Сестре Нене, преподававшей в начальной школе, все эти знания были ни к чему.

Она долго переваривает все, что я наговорила ей о банковских счетах. Когда я перехожу к тому, как поставить крошечную галочку в крошечной колонке, если ее чек не приняли, она внезапно оживляется, будто бы обнаружила решение проблемы. И начинает смеяться. – Да ты дразнишься просто, – говорит она, прижимая руку к сердцу. – Напугала меня до смерти. Нехорошо подтрунивать над монахиней.

– Я и не думала, – отвечаю я.

По едва заметному следу паники на ее лице я вижу, что она верит мне. Однако продолжает стоять на своем.

– Мне все это не понадобится. Ни разу не видела, чтобы сестра Мелани этим занималась.

* * *

Все сестры милосердия, живущие в отдельных квартирах, предоставляют отчет о бюджете в монастырскую канцелярию, подсчитывая стоимость своих платежей за электричество и телефон, затрат на еду и арендную плату. Все, на что они могут рассчитывать в качестве ежемесячной стипендии, – в лучшем случае скромная сумма. Конгрегация все это учитывает вместе с медицинскими расходами и страховкой. Два года назад, когда автомобиль сестры Нены был сбит машиной, ехавшей на красный, представители ордена подтвердили, что купят ей новую машину. Я отвезла ее в автосалон «Тойота». От нее требовалось лишь поставить подпись и забрать ключи.

– Надеюсь, она не красная, – сказала сестра Нена по пути. – Не нравятся мне красные машины.

Ей досталась новая «королла». Красная. Пока сестра Нена медленно ее обходила, продавец наблюдал. Не каждый день машину покупают по телефону для того, кто ее не видел.

– Я была не права, – сказала она наконец. – Очень даже ничего.

Когда сестра Нена была молодой монахиней, преподававшей в Академии Святого Бернарда, примерно в то же время, что я у нее училась, орден назначил ей ежемесячное пособие – двадцать долларов в месяц. Эта сумма должна была покрывать все ее личные расходы: обувь, одежда, леденцы. Любые денежные подарки, вложенные в рождественские открытки родителями учеников, было необходимо сдавать, как и деньги от своих родителей, присланные ко дню рождения. Дело было не в алчности конгрегационной власти, а в исполнении обета. Даже обзаведясь карманными деньгами, сестры должны были пребывать в бедности. Меня так и подмывает спросить, не было ли хотя бы минимального искушения вытащить из собственной поздравительной открытки десятидолларовую купюру, но вопрос кажется невежливым. Вместо этого говорю: «А если бы мама прислала тебе свитер?» Я не пытаюсь выглядеть тупой; я хочу понять принцип.

– О, это пожалуйста. Свитер можно было оставить.

Не исключаю, что единственная причина, по которой это имеет для меня хоть какой-то смысл, заключается в том, что меня саму учили этому в детстве. Мысль о верблюде, не способном пройти сквозь игольное ушко, до того меня пугала (наша семья не страдала от безденежья), что я не могла спать по ночам. Тогда я верила, что подлинная свобода – в разрыве связи с материальным миром, и где-то в самой глубине души, там, куда редко проникает дневной свет, я верю в это до сих пор. Полагаю, никто из тех, кто провел шестьдесят лет, следуя доктрине бедности, не подумает про себя: «Как бы я хотела те духи за двести долларов». Что не мешает нам, покончив с кофе и пугающим разговором о расчетных счетах, отправиться в «Хоул Фудс» за покупками. Сестра Нена настаивает на походе в «Крогер», менее дорогой продуктовый в паре кварталов отсюда, потому что этим вечером еженедельный ужин монахинь состоится у нее дома, и она обещала приготовить свиные ребрышки. Я говорю: нет, мы купим свиные ребра прямо здесь. По мне, так свиные ребра не стоят охоты за низкими ценами.

– Когда ты стала такой командиршей? – спрашивает она.

– Я всю жизнь ждала возможности покомандовать тобой, – отвечаю я, и, пока сестра Нена сетует на то, в какую сумму мне все это встанет, заполняю тележку салатами, хлебом и добротным немецким пивом.

Стоя в очереди к кассе, я все еще думаю об этих двадцати долларах в месяц – цифра, которая, по ее словам, впоследствии выросла до ста. «Я проработала почти пятьдесят лет и ни разу не получала зарплаты», – говорит она и тут же пожимает плечами, как бы говоря, что не очень-то и хотелось.

В дизайне «Хоул Фудс» есть умышленное сходство с лофтом в нью-йоркском СоХо – высокие окна и открытые трубы по всему потолку. Я вижу воробья, летящего к полке с хлопьями. Говорю сестре Нене: «В детстве, когда раздумывала над тем, стоит ли мне стать монахиней, я представляла, что выберу жизнь в закрытом монастыре: массивные стены, никаких посетителей». Теперь, из будущего, мне, конечно, очевидно, что я выбрала бы монастырь, потому что это было отличное место, чтобы писать, – ни телефона, ни гостей, никаких отвлекающих факторов, некуда идти. Из меня вышла бы отличная затворница. Я бы легко преуспела в обете молчания. Я бы преуспела и в бедности, и в целомудрии, и в послушании, если бы взамен мне дали спокойно работать. Мы с сестрой Не-ной продолжаем выгружать еду на ленту конвейера. На минуту представляю себя всю в белом, в тишине. «Если бы я была монахиней, то непременно клариссинкой», – объявляю я.

Сестра Нена так хохочет, что вынуждена ухватиться за мою руку. «Ты? – говорит она, задыхаясь. – Клариссинкой?»

* * *

Желающих помочь сестре Нене с переездом на новую квартиру выстроилась целая очередь. Сестра Мелани, хоть и переехала на прошлой неделе в «Приют Милосердия», вернулась, чтобы помочь. Восьмидесятилетний брат сестры Нены Бад вместе со своими двумя детьми Энди и Пэм тоже здесь, как и подруга сестры Нены Нора, и все вместе мы загружаем наши машины тем, что сестра Нена не пожелала оставить двоим грузчикам. Полседьмого утра, только что начался дождь.

– Наверное, мы можем перевезти на машинах все коробки, – говорит она. – Тогда грузчикам не придется с ними возиться.

– Так они на то и грузчики, – говорю я, пытаясь вспомнить, помогала ли я кому-нибудь переезжать со времен магистратуры. – Это их работа.

Я иду разбирать компьютер сестры Нены, состоящий из нескольких черных металлических коробок с десятками змеящихся сзади кабелей. Напоминает аппаратуру НАСА образца семидесятых. Очень бережно я складываю все в машину.

Комплекс «Вестерн-Хиллз» на самом деле расположен дальше от оживленной улицы, чем я предполагала, и он такой большой, что напоминает скорее изолированный, обнесенный стенами городок. Как только наш караван прибывает и содержимое наших машин переносится в небольшую гостиную, основная часть нашей группы разъезжается восвояси, тогда как мы с сестрами Неной, Мелани и Джаннин, живущей здесь же, начинаем складывать еду в холодильник, одежду в шкафы, а грузчики заносят мебель и оставшиеся коробки. Три монахини, каждой из них за семьдесят, прилежно трудятся, и, хотя у меня возникает искушение ненадолго присесть на недавно поставленную софу, они этого не делают, поэтому не сажусь и я. Показываю грузчикам, куда поставить телевизор.

– Прошу прощения, – говорит мне один из них. – У меня вылетело из головы ваше имя.

– Энн, – отвечаю я.

– Сестра Энн?

А ведь и правда, в компании трех монахинь я вполне могу сойти за четвертую. Мы все одеты в джинсы и толстовки. На наших ресницах – ни следа туши. «Просто Энн», – говорю я. Думаю о своей маме, которой, как и монахиням, уже за семьдесят. Она была и остается невероятной красавицей, ее комод забит шелковым бельем, гардеробная завалена туфлями на высоких каблуках, она никогда не выходит из дома без макияжа, даже если просто выгуливает собаку. Мы с сестрой не раз задумывались, почему ее природная элегантность и внимание к деталям не перешли к нам, почему мы унаследовали так мало ее сноровки в том, что касается красоты. Но, разговаривая с грузчиком, парнишкой-католиком с татуировкой трилистника на запястье, я думаю о том, как порой мы приходили в монастырь ранним утром и нередко оставались до темноты. Возможно, за эти годы нам передалась не только вера. Возможно, причина, по которой мне так хорошо с сестрой Неной и другими монахинями, заключается в том, что я провела с ними большую часть моего сознательного детства. Когда речь идет о влияниях, время встречи решает все.

* * *

В тот раз, когда сестра Нена позвонила мне впервые за долгие годы, ей была нужна помощь в покупке канцелярских принадлежностей для школы Святого Винсента де Поля; она сказала, что долго молилась, прежде чем поднять трубку. Ей было неловко просить денег, но у детей не было то ли бумаги, то ли цветных мелков, то ли клея, а она знала, что я преуспела за эти годы. Прочла несколько моих книг. «Я научила тебя читать и писать», – сказала она.

«Вот именно», – ответила я, не упомянув, что на самом деле она сделала для меня гораздо больше. Сестра Нена была для меня источником, объектом моего детского гнева. Она считала меня ленивой, медлительной и тупой, как нож для масла, я знаю это наверняка. Я видела, как руки других девочек взмывают вверх, пока я, сидя за задней партой, пыталась вникнуть в вопрос. Хотя в то время никак не могла этого доказать, я была уверена, что умнее, нежели она думает, и собиралась это продемонстрировать. Я росла, намереваясь стать писательницей, чтобы сестра Нена поняла, что недооценивала меня. Я всегда считала жажду мести одним из лучших мотиваторов в жизни, и мой успех стал бы местью сестре Нене. Ребенком я мечтала, что однажды ей что-нибудь от меня понадобится, и я дам это ей со всем великодушием. Она и правда научила меня читать и писать, но о чем она не упомянула в тот день по телефону и чего она, после пятидесяти лет преподавания детям, точно не помнила, каким бесконечным мучением обернулась для меня эта наука.

В первый класс я пошла в школу при соборе Боговоплощения в Лос-Анджелесе вскоре после развода родителей. В конце ноября того же года мама увезла нас с сестрой в Теннесси якобы в трехнедельный отпуск, чтобы повидаться со своим знакомым. Мы так и не вернулись. В Калифорнии я не успела научиться читать, и, когда меня в итоге записали в школу Святого Бернарда, я оказалась под попечительством сестры Нены. Прекрасно ее помню. Сложением она сама напоминала ребенка в этом ее простом синем платье из полиэстера с застежкой на спине. У нее были короткие темные волосы и стойкий загар человека, играющего в теннис при любой возможности. По классу она передвигалась с невероятной энергией, и я почти видела, как бессмысленные буквы алфавита тянутся за ней, куда бы она ни пошла. Все долгие часы школьного дня я пребывала в катастрофической растерянности, но пока мне и в голову не приходило, что у меня какие-то проблемы. Тогда я еще по-прежнему считала, что мы вернемся домой и среди детей и монахинь в Калифорнии я быстро подтянусь. В Нэшвилле мы жили в гостевой комнате у незнакомых людей, друзей мужчины, с которым встречалась моя мать. У этих людей, Харрисов, были две дочери, учившиеся в школе Святого Бернарда, которую они не особо стремились посещать, а их родители не особо на этом настаивали. Мы провели в том доме немало дней. Был 1969-й, отличный год для прогулов.

Во второй класс я тоже пошла в школу Святого Бернарда, усвоив очень мало уроков, преподанных мне на первом году. Учеников было мало, и с первого по третий класс нас вели одни и те же учителя. Сестра Хелен вновь учила математике, в которой я ничего не понимала. Сестра Нена вновь засучила рукава, но у меня так и не получалось выводить буквы. Мы съехали из дома Харрисов, нашли себе квартиру, затем снова переехали. После Рождества мы поселились в Мерфрисборо, городке подешевле в тридцати минутах езды, где меня приняли в государственную школу, но и там мы долго не задержались. Пару месяцев я проучилась в третьем классе, и мы снова вернулись в Нэшвилл, я вернулась к сестре Нене. Я попрежнему не могла читать связные предложения, а некоторые буквы алфавита писала задом наперед. Я выучила, как точно пишутся несколько слов, и старательно изображала прогресс в учебе. Терпение сестры Нены, видевшей, как я половину третьего учебного года подряд провожу вне школы, закончилось. Она не выпускала меня на перемены, оставляла после уроков, изводя карточками и разлинованными листами бумаги, на которых я должна была аккуратно выводить буквы снова и снова. Я провалилась в расщелину, и она намеревалась вытащить меня, за волосы, если понадобится. Она позаботится о том, чтобы я не провела остаток жизни безграмотной. В четвертом классе предстоит освоить курсив, предупредила она меня. Поэтому пора ускориться. В четвертом классе от меня потребуется многое, и никто не будет тащить меня за собой. (С тем же успехом она могла сказать, что в четвертом классе занятия будут вестись на французском: путаница, возникшая из-за детской книжки про Слоненка Бабара, которая была у моей сестры. Книга была написана от руки по-французски, из-за чего я думала, что курсив – это и есть французский.) Я была в ужасе от того, сколько предстояло сделать, от того, как сильно я отстала, и постепенно убедила себя, что и сестра Нена внушает мне ужас. Если бы не она, я бы не попала в беду, потому что никто, кроме нее, не замечал, что я не умею читать.

Любопытно, что весь мой гнев, все мои обвинения в адрес сестры Нены так никуда и не девались, пока мне не исполнилось тридцать. Я так и оставалась семи-восьмилетней девочкой, бунтующей против нее. Насколько счастливее я была бы, если бы вообще ничего не учила! И лишь послав ей чек на школьные принадлежности, я поймала себя на размышлениях о том, как часто сидела с ней в классе первые три года и каких усилий стоил ей каждый мой визит. Не часто прошлое возвращается к тебе по телефонным проводам, давая возможность пересмотреть твою личную историю и не тратить бесконечные тысячи долларов на терапию, если бы у меня возникла идея этим заняться. Я задумывалась о детстве, о моем образовании. Как по мне – это не лучший способ времяпрепровождения, но меня поразил тот факт, что в моей памяти осталась лишь ее раздраженность моим вечным отставанием, а не ее триумфальная победа. Выкрутим ручку громкости: я напоминала Хелен Келлер, затаившую обиду на Энни Салливан за ее бесконечные тычки. Когда у детей в школе Святого Винсента де Поля снова закончился клей, и сестра Нена позвонила мне во второй раз, я предложила сходить в магазин вместе.

Когда я приехала, она ждала меня во дворе кондоминиума в «Грин-Хиллз». Сестры Мелани и Хелен, тогда еще в добром здравии, тоже были дома. Теннис, молитва и привычка мало есть, должно быть, неплохо отвечают основным человеческим потребностям, потому что сестра Нена, казалось, совсем не постарела. Это была все та же женщина, которую я знала в детстве, и это была совсем другая женщина. Она раскрыла руки и обняла меня. Я была одной из ее учениц, одной из тех, кто знает, как много детей прошло через ее класс. Вот что она обо мне помнила: я была одной из ее девочек.

* * *

Мало что в жизни доставляет мне больше радости, чем походы с сестрой Неной по магазинам. Сперва мы покупали только школьные принадлежности, но со временем она призналась, что очень хочет купить скромные сувениры для учителей в школе Святого Винсента, которые были не менее бедны, чем их ученики, и получали крохи от того, что составляло жалованье учителя государственной школы. Она набрала бутылочек с лосьоном для рук, коробок с салфетками, степлеров, леденцов – дары, слишком скромные, чтобы хоть кого-то смутить, но когда мы ходили взад-вперед по торговым рядам «Таргета», складывая все в тележку, она буквально дрожала от радости. Как оказалось, худшее, что есть в обете нестяжания, – невозможность купить подарки тем, кто в них определенно нуждается.

Я постоянно спрашивала ее, не нужно ли ей что-нибудь самой, но прошли годы прежде, чем сестра Нена позволила мне купить что-то для нее. Тогда у нее еще и в мыслях не было попросить меня отвезти ее в отдел оливок. Это случилось гораздо позже, после того, как сестра Хелен перенесла инсульт, после того, как ее лучшая подруга Джоанна умерла от рака – невосполнимая потеря. На протяжении многих лет мы постепенно приближались друг к другу. В какой-то момент я поняла, что все, с кем она была близка, либо умирали, либо уезжали. За эти годы образовалось место и для меня.

– В молитвах я поминаю тебя одной из первых, – говорит она мне. – И не потому, что ты покупаешь мне всякое. – Она наконец поняла, что, делая эти покупки, я становлюсь счастливой, и мое счастье, а не все это барахло, – источник ее радости.

– Я знаю, – отвечаю я.

– Потому что я тебя люблю, – говорит она.

* * *

Я сама так яростно ее люблю, что порой не могу во всем этом разобраться, но попробую. С детства помню ее понимание католицизма: это религия добрых дел и отсутствия лишних вопросов.

– Я люблю католическую церковь, – говорит она мне время от времени.

– Это хорошо, – отвечаю я, чем неизменно вызываю ее смех. Мне кажется, в ней сосредоточено все, что я люблю в нашей религии, в нашей общей вере, требующей самоотверженности и ответственности: приносить суп больным, навещать овдовевших мужей ее ушедших подруг, проявлять упорство, обучая детей, испытывающих проблемы с чтением, – я была не одна такая, оказывается, нас были легионы. Она нянчится с двумя гаитянскими девочками, Исланде и Таней, помогает им с чтением и математикой. Перед сном они просят маму принести к их кроватям телефон, чтобы позвонить сестре Нене, пожелать ей спокойной ночи и сказать, что они прочли молитвы. Я вспоминаю, как она рассказывала о сестрах милосердия, учивших ее в школе, как восхищалась их добротой. Я думаю о том, что мне понадобилось полжизни, чтобы до конца осознать все то, что она сама открыла еще в детстве. (Не сомневаюсь, что училась она лучше меня.)

Сестра Нена довольна своей новой квартирой, хотя она, наверное, и палатке посреди какого-нибудь чулана была бы рада. Счастье – это ее образ мыслей, ее решение. Она часто напоминает мне, что Бог обо всем позаботится, и она настроена не беспокоить Его без надобности. Немного напоминает желание погрузить все коробки до прихода грузчиков. Она не раздумывая возьмет на себя все труды своей жизни, сделает все сама, пока никто не смотрит, чтобы показать Богу, как мало помощи ей нужно.

Все ее заботы в эти дни посвящены сестре Мелани, которая медленно приспосабливается к новой жизни в «Приюте Милосердия». Сестра Мелани застенчива, она давно привыкла полагаться на социальные навыки сестры Нены. – Она все время сидит в комнате, – говорит сестра Нена. – Как ни приду к ней, она все время там. Я говорю, никто тебя здесь не найдет, тебе надо выходить. – Она тянется к тому углу, в который загнала себя сестра Мелани. Она пытается вытащить ее.

* * *

Мы встречаемся на следующий день после похорон ее подруги Мэри-Энн. Они вместе играли в теннис. Мэри-Энн тоже была католичкой. – Все нормально. Я не грущу, – говорит сестра Нена, когда я звоню, но я слишком хорошо ее знаю, чтобы поверить. – Ты не обязана меня выгуливать.

– А что, если я просто хочу тебя увидеть? – говорю я.

За обедом она рассказывает, что в последний раз, когда они виделись, Мэри-Энн была очень спокойна. – Она посмотрела на меня и сказала: Нена, я готова. Я хочу увидеть Бога. – Сестра Нена оговаривается: – Нет, не так. Это был предпоследний раз. Когда мы виделись в последний раз, она ничего не сказала. Когда я пришла на ее похороны и увидела урну, то подумала: где сейчас ее душа? – Сестра Нена смотрит на меня, как будто надеется, что я знаю ответ. – С Богом? Мне хочется верить, что ее душа с Богом. Она была так уверена… Я не настолько уверена. Не стоило мне это говорить. – Она кладет ладонь на столешницу. – Я уверена.

– Никто не уверен.

– Сестра Джаннин уверена. – Она качает головой. – Я не знаю. Сама себе противоречу. Я знаю, что Бог создал нас, но не уверена в том, что происходит после всего.

– А чего бы тебе самой хотелось? – спрашиваю ее.

Ответ на этот вопрос она знает заранее, будто всю жизнь ждала, когда кто-нибудь спросит.

– Я хочу, чтобы Бог обнял меня.

Тебя прежде остальных, говорю я ей. Тебя первую.

2011