Это история счастливого брака

Моя бабушка была хорошим игроком в скрэббл – и терпеливым. Она часто играла со мной после школы, когда мне было десять, одиннадцать, двенадцать лет. У меня были проблемы с орфографией, и она использовала любую возможность, чтобы подтянуть меня.

– ДРЕНА, – сказала я и выложила буквы на доску.

С минуту бабушка молчала.

– Мне не нравится слово «дрена», – сказала она. – Сколько за него очков? – Скрэббл, помимо прочего, был простейшим упражнением в арифметике.

– Почему тебе не нравится? – спросила я, хотя уже представила себе трубу, правда, не дренажную, а другую – под раковиной, забитую комками волос вперемешку с зубной пастой.

– Моя фамилия была Дрейн, – сказала она. – По первому мужу.

Детское воображение буксует, когда речь заходит о том, что во времена, именуемые «прежними», в жизни взрослых было нечто, заслуживающее внимания, или, раз уж на то пошло, вообще что-то было. Бабушка рассказала мне историю, адаптировав ее для понимания одиннадцатилетки: они с Джоном Дрейном были женаты десять месяцев. Дело было в Канзасе. Когда она отправилась домой в Огден, чтобы посидеть с больной матерью, Джон Дрейн за эти две недели нашел ей замену. «Раз не осталась со мной, значит, не так уж и любила», – сказал он. Вскоре после этого было подано заявление о разводе.

– Когда я вошла в адвокатскую контору, мне пожали руку со словами: «Добрый день, миссис Дрейн», – сказала бабушка. – Когда я уходила, мне снова пожали руку: «Всего хорошего, мисс Нельсон».

Вечером, вернувшись домой, я выложила маме новость: оказывается, бабушка раньше уже была замужем. Мама ответила, что знает.

Хотя мне не было известно о первом браке бабушки, историю первого брака ее отца я знала наизусть. У моего прадеда, Расмуса Нельсона, в Дании остались жена и двое сыновей. Приехав в Америку, он обосновался в Канзасе, устроился кузнецом. Годами работал и откладывал деньги, пока не набралось достаточно, чтобы перевезти семью, и тогда он написал жене, что ждет их. Жена ответила, что с большой радостью переедет в Канзас, но сперва она должна сообщить ему, что теперь у нее три сына.

Приглашение было аннулировано.

Но не эта часть истории, какой бы печальной она ни была, не давала мне покоя по ночам. Бабушка вспоминала, как однажды в Огден, штат Канзас, приехал парень – соломенные волосы, голубые глаза, – разыскивавший своего отца, и его отец, мой прадед, отказался с ним встречаться. Ни в чем не повинный бледный юноша проделал путь из Дании в поисках отца и, добравшись до Огдена, был отвергнут. «Как его звали?» – спрашивала я (эту историю мне хотелось слушать снова и снова, в отличие от рассказа о Джоне Дрейне, которым я больше не интересовалась). Но в ту пору бабушка сама была маленькой девочкой и даже не подумала узнать имя своего брата.

Короче говоря, даже если не вдаваться в подробности генеалогии, мне известно, что браки как минимум четырех поколений моей семьи были неудачными. Со стороны отца шестеро из семи детей Пэтчетт, мои дяди и тети, женились и выходили замуж, и пятеро из них развелись. Мы с сестрой обе разводились. Наши родители разошлись, когда мне было четыре. У меня много воспоминаний из раннего детства, и, хотя среди них есть множество сцен, где присутствуют оба родителя, я была слишком мала, чтобы понимать, что они женаты. Они просто жили в одном доме и заботились о нас. А однажды днем взяли и рассказали, что такое брак и что ему настал конец.

* * *

– Расскажи историю своего замужества, – говорит моя юная подруга Ники. – Напиши, из чего вырос твой счастливый брак.

Однако история моего брака, которой я сама не перестаю дивиться и радоваться, слишком напоминает сказку – не сиропную диснеевскую, а немецкую народную. Это история детей, блуждающих в одиночестве по темному лесу, населенному саблезубыми желтоглазыми тварями; скоро дети совершат оплошность, и наказанием станут долгие годы сна. Сомнительное это дело, даже если все венчается любовью. Я собираюсь рассказать историю счастливого брака, моего брака, которая не кончается разводом, однако начинается именно с него. Развод – урок истории, который необходимо запомнить, чтобы впредь не повторять тех же ошибок. Развод – камень, на котором стоит наша малая церковь.

* * *

Разведясь с отцом, мама перевезла нас с сестрой из Калифорнии в Теннесси – вслед за Майком, с которым она встречалась, и это все, что было нам известно, но, когда мы приехали, их отношения казались непростыми. Мы несколько раз переезжали, пока наконец не осели в крошечном типовом доме в неприглядном городке Мерфрисборо, неподалеку от Нэшвилла. Однажды мама и Майк пришли домой после ужина и объявили, что поженились, – к нашему вящему ужасу, это означало: сегодня вечером Майк не уйдет к себе домой. Несколько месяцев спустя, поиграв на улице, я зашла в кухню и обнаружила там мальчика на несколько лет старше меня. Я сказала ему убираться из моего дома, в ответ он сказал мне то же самое. Так я узнала, что у меня есть четверо сводных братьев-сестер. Так мой сводный брат Майки узнал, что его отец снова женился. Насколько я могу судить, книг о том, как говорить с детьми о разводе и повторном браке родителей, тогда еще не было, или же просто в нашей стесненной как в средствах, так и во времени семье, где теперь было шестеро детей, никто не нашел возможности дойти до книжного магазина.

Мой отец и его вторая жена Джерри, похоже, были счастливы в браке: жили в Калифорнии, никаких дополнительных детей; но мы виделись с ними только одну неделю в году. Мы с сестрой обожали Джерри и ее мать Дороти. Мои самые счастливые детские воспоминания связаны, в частности, с домом, где они все вместе жили. За день до того, как папа и Джерри поженились – это произошло во время нашего ежегодного визита, – я застала Джерри сидящей в гостиной за швейной машинкой: она шила платье. Насколько я могла судить по картинке с образцом, платье было чудесное.

– Это для чего? – спросила я.

– Для свадьбы, – ответила Джерри.

– Чьей?

Джерри не смотрела на меня, она проводила тонкой как паутинка тканью под швейной иглой.

– Моей, – сказала она.

Тут я разрыдалась, умоляя ее не выходить замуж, подождать, пожалуйста, пожалуйста, потому что рано или поздно мой отец непременно сделает ей предложение. Что он и сделал. Только нам забыл сказать.

Однако союз отца и мачехи, каким бы отрадным он ни был, никак не влиял на нашу жизнь. Меня растили мама и отчим. Они были вместе, при этом не все время женаты, с тех пор, как мне было пять – и пока не исполнилось двадцать пять. У Майка тоже была первая жена, Джоэнн, которую он оставил в Лос-Анджелесе с четырьмя детьми в возрасте восьми, шести, четырех лет и восемнадцати месяцев (старшим был вышеупомянутый Майки). Как-то раз я спросила Майка, почему он развелся с Джоэнн, и он ответил, что она была ужасной хозяйкой. Возможно, эта версия ничуть не хуже любой другой, которую ты рассказываешь ребенку, объясняя, почему бросил жену. Всей правды в любом случае не скажешь, а это объяснение могло в том числе стать поучительной историей для меня, поскольку я была не самой аккуратной девочкой на свете. И все же, к моему стыду, прошло немало лет, прежде чем я проснулась с мыслью: «Так, минуточку! У нее было четверо детей, и ты винишь ее в неорганизованности?»

У нас дома постоянно высказывалось недовольство по поводу алиментов и прочих чеков, выписываемых на финансовое содержание детей, и эти разговоры составляли каждодневное существование нашей семьи. Дети Майка, приезжавшие с Западного побережья дважды в год – на летние каникулы и Рождество, – ходили в государственные школы, жили в маленьком обшарпанном домишке в долине Сан-Фернандо и, скажем так, не блистали хорошими манерами. Мы с сестрой ходили в католическую школу, одевались получше, а еще время от времени нас брали с собой в отпуск. Когда мы переехали в деревню, у сестры появилась своя лошадка, у меня – своя свинка. Мы тоже были вынуждены постоянно жить в стенах второго брака, так что, полагаю, если бы нас, четверых Гласскоков и двух Пэтчетт, усадили рядком, никто бы из нас не сказал наверняка, кто именно вытянул короткую спичку.

Не думаю, что кто бы то ни было, включая двух основных игроков, полагал, что из их брака выйдет толк. С самого начала все это сильно попахивало безумием. Ругань и раздоры, примирения, непреходящая подавленность и целый арсенал огнестрельного оружия. Супружеская верность на повестке дня вообще не стояла. Моя мать была готова мириться со многим – но она не собиралась стать дважды разведенной. Как она сказала мне позже, это была ее персональная красная линия. Даже когда они с Майком наконец развелись, то вскоре снова начали встречаться друг с другом, и это закончилось кольцом с бриллиантом и помолвкой. Кстати, они были помолвлены, когда я обручилась, и стояли вместе на моей свадьбе, хотя через несколько месяцев после этого расстались навсегда.

Эта история звучала бы гораздо убедительнее, если бы речь в ней шла о том, как мама вышла замуж за психопата, с которым ей стоило в ту же минуту развестись, однако все не так просто. В те дни отчим действительно был самым настоящим психом, о чем он первый бы вам и сказал, но взрывоопасность составляла немалую часть его обаяния. Помимо прочего, он был успешным хирургом, и, несмотря на ношу в виде шестерых детей и двух жен, никогда не оставался без денег надолго. Он пилотировал вертолет, который сажал в собственноручно построенный ангар перед домом. Он покупал скаковых лошадей, бурил нефть, теряя кучу денег на том и другом. Он пробовал себя в писательстве, скульптуре, слесарном деле, теннисе, фехтовании. Он построил крытую баржу. Среди его многочисленных увлечений и детей я была любимицей. Это он отправил меня в колледж. Когда я сказала, что сама оплачу магистратуру, он пришел в ярость, потому что не хотел, чтобы я беспокоилась о деньгах. Они с мамой разошлись больше двадцати лет назад, но мы с ним по-прежнему очень близки. «Кто этот замечательный мужчина? – любит повторять моя сводная сестра Тина. – И что он сделал с моим отцом?»

Моя мама, в свою очередь, была слишком хороша собой, и, если вы думаете, что переизбыток красоты – не такая уж проблема, вам стоило бы попробовать пожить с этим какое-то время. Мальчишки из продуктового, помогавшие ей донести пакеты с едой до машины, пытались ее поцеловать. Она не могла указывать на чеках свой номер телефона. В ресторанах люди подходили к нашему столику, чтобы выразить ей свое восхищение; в банке посетители пропускали ее без очереди. В придачу к внешности ей досталась невероятно чувствительная натура, рождавшая в других одновременное желание защитить ее и сбежать с ней на край света. На своем пути она оставляла многочисленные пожары и не делала ровным счетом ничего, чтобы их потушить. Когда в старших классах я впервые прочла Илиаду, то стала лучше понимать свою прежнюю жизнь: моя мать была Еленой Троянской.

Я не виню своих родителей за то, что они развелись, – как, впрочем, и маму с отчимом. Но я получила столько же наставлений о том, как создать счастливый союз, как о том, как вести себя при встрече с гремучей змеей. В средних и старших классах у меня были две лучшие подруги; родители обеих были в разводе, обе находились под опекой отцов, и, учитывая факт, что оба развода пришлись на 1970-е, это много говорит о том, как плохо обстояли дела в семьях. Мы не были продуктами счастливых браков наших родителей; мы были плавучими обломками их семейных крушений. В доме мамы и отчима мы с сестрой были чем-то вроде военных трофеев. Еще в старших классах я решила, что не хочу детей. Мое несколько запутанное обоснование заключалось в том, что я никогда и никого не обреку на детство, особенно тех, кого люблю. Решение было окончательным.

Это вовсе не значит, что те, кто наблюдал, как родители совершенствуются в искусстве расставания, тоже непременно разведутся, как и то, что отпрыски счастливых родителей сами окажутся счастливы в браке. В качестве доказательства можете прочесть прекрасные, дополняющие друг друга мемуары Джеффри Вулфа («Лживый Дюк») и его младшего брата Тобиаса Вулфа («Жизнь мальчика»). Когда их родители развелись, отцу достался Джеффри, а мать забрала Тоби. Оба выросли в очень разных и одинаково чудовищных вторых семьях. Братья Вулф, не имея достойных примеров для подражания, оказались замечательными мужьями и отцами. Они самостоятельно выработали набор навыков порядочности и преданности. Очевидно, что не все для нас потеряно, но если и так, винить в этом стоит лишь нас самих.

Что подводит меня к разговору о моем первом браке – не счастливом, ради которого мы здесь собрались, а другом. Я бы с радостью не стала включать его в повествование, но никуда от него не деться. Вроде бы вот он – свадебный пир, а следовательно, конец истории, но мы еще даже толком не начали. На самом деле мы по-прежнему одни, в лесу, в окружении желтых мигающих глаз.

Мы с Деннисом познакомились в самом начале магистратуры. Я втрескалась в него и как-то раз пригласила к себе на завтрак. Поскольку мне не хотелось, чтобы выглядело, будто я зову его на свидание, я благоразумно позвала умную милую девушку по имени Джули, с которой тоже познакомилась в первый день занятий. С того завтрака они ушли вместе, и какое-то время были счастливой парой. Несколько месяцев спустя, когда их совместное счастье поиссякло, Деннис стал встречаться со мной. На втором курсе я переехала в его маленькую квартиру над гаражом. Благодаря двенадцати годам, проведенным в католической школе для девочек, и еще четырем – в колледже, где учились практически одни девушки, благодаря моей нервозности в вопросах, касавшихся мужчин и женщин, при вступлении в первые серьезные романтические отношения в жизни опыт у меня практически отсутствовал. Если бы это была дача показаний, я попросила бы занести в протокол, что очень плохо ориентировалась в ситуации, а все, что, как мне казалось, я знала, было катастрофически неверно. Скажем, Деннис виделся мне источником нескончаемых добродетелей, просто сам он был не способен их заметить. Я знала, что он веселый, умный и одаренный, хотя нередко выглядит этаким букой. Если я смогу показать ему самому, какой он замечательный, то открою его положительные качества и остальному миру. Его просто требовалось немного подлатать, и я была той, кто мог это сделать.

Можно было подумать, я родилась до Фрейда. Существовала, не имея даже зачаточных представлений о психологии, и под психологией я подразумеваю не терапию или анализ (то и другое сыграло важную роль в браке моих матери и отчима, но на детей эти услуги не распространялись), я говорю о простейших уровнях самосознания, которые можно нарастить, посмотрев выпуск «Шоу Опры» или прочтя пару статей в женских журналах. Есть женщины, которые хотят быть спасенными (прекрасный принц, белый конь), и женщины, которые спасают (Красавица, Чудовище). Если эти архетипы корнями уходят в сказочную страну, то можно с уверенностью сказать, что ничего нового я не открыла. Я думала, мужчины подобны домам: можно по дешевке купить один с потенциалом, отремонтировать – и ремонтировать на самом деле лучше, чем покупать дом в хорошем состоянии, поскольку в первом случае вы все можете переделать под себя. Короче говоря, я была идиоткой, впрочем, мне было всего двадцать два. Я была симпатичной и добродушной. Чем бы ни занималась, все делала в полную силу. Уже за одно это меня должны были ценить, однако дело обстояло иначе. Меня ни в грош не ставили.

Я не погрешу против истины, если скажу, что была несчастна с самого начала. Но способность ввязываться в несчастливые отношения была моим природным даром. Будь мне известно хоть что-нибудь об искусстве изящного расставания, я сделала бы множество людей, включая меня и Денниса, гораздо счастливее. Каждую неделю, каждый день, проведенный с ним, я усугубляла мою ошибку. Как я ни искала возможные выходы, не нашла ни одного. Опять же, будь у меня хотя бы мимолетный контакт, скажем, с последним выпуском «Космополитен», я бы поняла, что мир не рухнет, если я соберу вещи и уйду. Но Деннис казался таким грустным, а как я могу бросить того, кому грустно, тем более что его счастье – моя прямая обязанность.

Как-то раз летним вечером, когда мы гуляли у реки Айова, Деннис встал на колено, вынул кольцо с бриллиантом и попросил меня выйти за него. С тем же успехом он мог вынуть нож. Слово «нет» сорвалось с моих губ прежде, чем он успел договорить. И вот уже я стою на коленях, потрясенная всем тем, что только что произошло. Я могла бы войти в реку и утопиться. Я попросила у него прощения, и была искренна, но моя физиологическая реакция оказалась слишком явной, ничего уже было не изменить. Для нас обоих это оказалось сущей катастрофой, мы оба, каждый по своим причинам, смотрели в землю и дрожали. Мне было двадцать три, ему – тридцать. Мы никогда не говорили о женитьбе, а после этого случая уж и подавно. Я даже толком не взглянула на кольцо, на мгновение вспыхнувшее искрой и исчезнувшее вновь.

Прошло немало времени, мы по-прежнему жили вместе, еще несчастнее, чем прежде. Мы переехали в Нэшвилл, думая, что смена обстановки может пойти нам на пользу. Лучше не стало. Деннис не простил меня. И вот однажды вечером, после всех этих мучений, я наконец-то поняла, как исправить ситуацию. «Ладно, – сказала я. Мы сидели в гостиной. – Ладно. Давай покончим с этим». Он достал кольцо из комода и протянул мне.

Мы поженились в июне 1988-го. В день церемонии бесследно исчезли мои свадебные туфли. Клятвами мы обменивались на улице, и пчелы роились вокруг цветов в моих волосах. Свадебный торт от жары превратился в жижу, и, поскольку времени испечь новый не было, моя сестра заморозила пустые плошки, чтобы мы могли сфотографироваться так, будто что-то разрезаем. Когда мы выезжали из города, у машины полетел двигатель, и мы провели наш свадебный отпуск и все отложенные на него деньги в автосервисе в Пуласки, Теннесси – на родине ку-клукс-клана. Брак, продлившийся четырнадцать месяцев, стал самой настоящей катастрофой.

Мы переехали в Мидвилл, штат Пенсильвания, где поделили преподавательскую ставку в небольшом гуманитарном колледже. Поскольку мы никого там не знали, то могли вполне успешно изображать счастливую пару. Как ни странно, в то время я обратилась к школьным урокам домоводства. Решила, что буду поддерживать стабильность готовкой. Жарила и тушила курицу или рыбу с овощами и крахмалосодержащими (рис, картошка, паста) семь дней в неделю. Пекла десерты. Мы пили много-много молока. Я понятия не имела, что значит быть замужем, что значит быть женой, кроме того, что мне положено стряпать, стирать, убирать и гладить. Такая игра в домашний очаг. Теперь я понимаю, что Деннис, который бушевал, хлопал дверями и мог не разговаривать со мной целыми днями – мы в буквальном смысле по нескольку дней не обменивались ни единым словом, – был, наверное, напуган не меньше моего. Мы оба полагались на наши прошлые знания и были совершенно не в состоянии помочь друг другу. Следующим летом, измученные отсутствием прогресса в отношениях, мы разъехались по разным писательским колониям – летним лагерям для взрослых, – и там, проведя без него два месяца, я наконец увидела ярко-красную табличку «Выход», светившуюся в темноте.

Рискуя подать преждевременную надежду, сразу оговорюсь: эта табличка не вывела к счастью – там, за дверью меня ждала самая черная полоса несчастья, после которой тьма начала редеть.

* * *

– Напиши историю своего счастливого брака, – говорит Ники.

– Я пытаюсь, – отвечаю я.

* * *

Это случилось в начале августа, вечером моего первого дня в Яддо, артистической колонии в Саратога-Спрингс, штат Нью-Йорк. После наступления темноты я проходила через одну из общих комнат, где разговаривали несколько женщин, а в углу сидел мужчина и что-то писал в блокноте. Следом за мной вошла еще одна женщина – вся в слезах. Она сказала, что, похоже, у нее выкидыш, и ей нужно, чтобы кто-то отвез ее в больницу. У кого-нибудь есть машина? Машина была у парня с блокнотом.

– Возможно, кому-то из нас тоже стоит поехать, – сказала я, предполагая, что, если все пойдет плохо, может потребоваться женское участие.

Остальные посмотрели на меня беспомощно, и, хотя я здесь никого не знала, сказала, что поеду я. Втроем мы сели в машину и отправились в госпиталь. Девушку тут же укатили, но мы успели пообещать, что дождемся ее. Сидели в приемном покое, позже – на скамейке во дворе; разговаривали и дымили до самого утра.

У Дэвида (так его звали) были впечатляющие познания в психологии. Он был на полтора года старше меня и уже дважды лежал в психиатрических клиниках. Провел немало часов с мозгоправом. А еще он был значительно умнее всех, кого я встречала до сих пор. Я толком не умела говорить о своих проблемах, возможно, поэтому у меня их было так много, но он задавал правильные вопросы, и времени для разговора у нас было предостаточно. К полуночи Дэвид уже услышал историю моего несчастливого брака – и в стихах, и в прозе. К трем часам ночи он осторожно предположил, что образ жизни, который я веду, с жизнью несовместим. Когда в районе шести утра появилась наша роженица, она была удивлена и тронута, обнаружив, что мы ее дождались. Она не потеряла ребенка, и с этой счастливой новостью мы отвезли ее обратно в Яддо отдыхать. Мы с Дэвидом проголодались, поэтому направились в закусочную позавтракать и просидели там до обеда. Нам все было не наговориться, поэтому, вернувшись в Яддо, мы проговорили до поздней ночи, после чего не могли уснуть до рассвета, и тогда Дэвид вновь зашел ко мне в комнату; на этот раз мы не разговаривали.

Не думаю, что мое детство или несчастливый брак могут послужить оправданием, и, будем честны, сокрушалась я не из-за собственной неверности, а из-за того, что утратила статус потерпевшей. Нельзя быть тем, кого попирают и угнетают, и одновременно тем, кто заводит интрижку, поэтому я решила держать все в секрете. Более двадцати лет спустя я думаю: дом был охвачен пламенем, и я выпрыгнула из окна, вместо того чтобы воспользоваться дверью. Теперь мне не кажется важным, как именно я выбралась наружу. Я была спасена.

Следующие три недели я бродила по Яддо и ревела. Курила, пила, ездила на поезде в Саратогу смотреть скачки. Мы по-прежнему были близки с Дэвидом, и я отдавалась ему со всей неистовой и жадной энергией, на какую способен горящий дом. Я позвонила Деннису в его артистическую колонию и сказала, что с меня хватит, что не вернусь домой, что хочу развестись. Он сказал, что и слышать об этом не хочет: я должна собрать волю в кулак и не ломать ему кайф. Я проводила много времени в бассейне – это здорово помогает, если вы не всхлипываете то и дело, но слезы у вас постоянно текут. Там я повстречала невероятную черноволосую Эдру. Она была в курсе моей ситуации; думаю, все были в курсе. Она спросила, собираюсь ли я разводиться с мужем. Она сама через это прошла. Я ответила, что не знаю.

Стоя по пояс в воде в бассейне в Яддо, я получила дар: первый стоящий совет касательно брака из всех, что мне давали за двадцать пять лет жизни.

– Он помогает тебе стать лучше? – спросила Эдра.

Я стояла в небесно-голубом бассейне под сияющим лазурным небом, блямкала пальцами по солнечным бликам на воде, и никак не могла взять в толк, что она имеет в виду.

– Стала ли ты умнее, добрее, благороднее рядом с ним? Стала ли ты лучше писать? – спросила она, сужая перечень вопросов. – Стала ли ты лучше?

– Дело не в этом, – ответила я. – Все гораздо сложнее.

– Да ни разу не сложнее, – сказала она. – Все дело исключительно в этом: помогает ли он тебе стать лучше и помогаешь ли ты ему?

Давайте присмотримся внимательнее: две женщины в бассейне, солнечный день на севере штата Нью-Йорк; именно здесь наша история набирает обороты. Сдвиги еще долгое время не будут заметны, и тем не менее я могу приколоть булавку на карту истории и сказать: здесь. Это была чистейшая правда, и, хотя я отказывалась применить ее к моим невероятно запутанным обстоятельствам, я не забыла об этом. Знание пробралось мне в голову, осело там, а значит, могли просочиться и другие частицы мудрости, хотя раньше я бы просто скользнула под воду и уплыла.

Срок пребывания Дэвида в Яддо закончился на три дня раньше моего, и, когда он уезжал, мы обменялись торжественными клятвами. Когда приехал Деннис, я сказала, что не поеду с ним домой, но он внезапно оказался так сломлен этим, что я сдалась. Мы отправились обратно в Пенсильванию, обратно в наш брак. Нас не было целое лето. Через неделю начнутся занятия; в доме нет еды. Деннис, которого раньше вроде не заботило, брошу я его или нет, теперь отчаянно хотел, чтобы я осталась. Он сказал, что готов засучить рукава. Он на все готов, лишь бы сохранить наш брак. Я знала, что ничего уже не сохранишь. Я знала разницу между гнутым и сломанным – здесь все было переломано. Но все-таки, возможно, сейчас не лучшее время уходить. Я не спала всю ночь, смотрела в потолок, смотрела на моего мужа, спящего рядом со мной, и чувствовала, что готова разбиться на кучу осколков вышиной в человеческий рост. На следующее утро я позвонила Дэвиду из своего кабинета в колледже. Сказала, что мне потребуется еще какое-то время. Я была вымотана, не в состоянии думать. Мне нужно было идти за продуктами. Возможно, я решусь завтра, а не сегодня. Или подожду до следующей недели.

И тогда мне достался второй подарок. Дэвид сказал, что понимает: это непросто – возможно, я так и не решусь уйти; но также он сказал, как важно мне быть честной с собой. У него хватало проблем с алкоголем и наркотиками, так что он прекрасно знал, каково это – откладывать трудное решение на другой день.

– Как в том старом мультике про Багза Банни, – сказал он тихо. – В эпизоде, где Багз – главный герой, но тут появляется Даффи и говорит, что Багз пообещал ему вчера: завтра будет серия про него. И Багз, такой: «Так завтра про тебя и будет серия, не сегодня: завтра-то еще не наступило». Энн, ты понимаешь, о чем я? Даффи приводит железную аргументацию того, что вчерашнее завтра – это сегодня, но Багз продолжает настаивать на своем – и побеждает. Завтрашний день всегда остается завтрашним. Ему вечно предшествует сегодня.

Повесив трубку, я какое-то время просидела в кабинете. Было раннее утро последнего августовского дня 1989-го. Если не решусь сегодня, буду обречена на вечное завтра. Я вернулась домой и сказала Деннису, что ухожу. Все прошло негладко, но по-другому уже было никак. Я взяла сумочку и чемодан, который так и не распаковала со вчерашнего вечера, и ушла. Убежала. Попросила кого-то из знакомых на кафедре английского подбросить меня до аэропорта, купила билет до Нэшвилла в один конец. Приземлившись, позвонила маме, сказала, что ушла от Денниса и хочу вернуться домой.

– Ты еще долго продержалась, – сказала она.

* * *

За год с небольшим до того я прочесывала магазины в поисках обручального кольца и как-то сказала бабушке, что хочу такое же, как у нее, – аккуратный золотой ободок, тонкий, как проволока. Она сняла его с пальца. «Возьми, – сказала она, протягивая мне. – Я носила его пятьдесят лет. Этого вполне достаточно». И вот я вернулась домой. Войдя, обнаружила бабушку на кухне. В то время мы все жили у моей мамы. «Видимо, для этого кольца я недостаточно хороша», – сказала я.

Бабушка покачала головой: «Ты побила мой рекорд. Когда я впервые вышла замуж, меня хватило лишь на десять месяцев». Затем она сказала, что Деннис напоминал ей Джона Дрейна с самого первого дня, как они познакомились.

Следующей весной мы с Дэвидом все еще были вместе. Я летала в Кембридж, где он преподавал, каждый раз, когда удавалось собрать денег на билет. Мы обсуждали возможную женитьбу, но сперва он должен был бросить пить. Он начал ходить в реабилитационный центр и сказал мне, что мое участие во встречах Анонимных алкоголиков – непременное условие наших отношений. Анонимные алкоголики! Бесплатная групповая терапия в подвале церкви для людей, которые понятия не имеют, что они такие же, как все! Именно этого мне недоставало: ежедневный сеанс прикладной психологии, настолько укорененной в элементарном здравом смысле, что им и специалист на встречах был не нужен. Я смогу увидеть все тяжкие ошибки, которые совершила прежде. Я смогу их исправить, и все переменится к лучшему. Раз Дэвид был намерен через это пройти, пройду и я, и мы будем вместе. Но ровно за неделю до того, как были подписаны мои последние документы на развод, он влюбился в женщину из реабилитационного центра, и все было кончено.

– О нет, – сказала одна из участниц группы АА. – Он не должен так поступать.

Да, подумала я. Вероятно, не должен. Но вот как все сложилось. И вряд ли наша свадьба что-то изменила бы. Мне вспомнился снежный буран в Бостоне. Тем вечером мы возвращались домой из ресторана. За рулем был Дэвид; мы выехали на гололед в тот самый момент, когда машина, идущая нам навстречу, попала на тот же участок дороги – и нас, и их яростно закрутило вокруг друг друга, а затем унесло в разные стороны, абсолютно невредимых. Когда машина наконец замерла, мы уставились друг на друга, от потрясения перестав дышать. «Мы только что были на волосок от смерти», – сказал Дэвид.

* * *

– Тебе необходимо перестать видеть потенциального мужа в каждом, с кем ты спишь, – сказала мне мама. Ей было жаль, что меня так скоро вновь спустили на землю, но о моем расставании с чокнутым гением, принцем-алкоголиком, она нисколько не жалела. – Послушай. Все когда-нибудь кончается. Все отношения, которые тебе предстоит завести в жизни, закончатся.

– Не очень-то обнадеживающе.

Она пожала плечами – ну и что:

– Я умру, ты умрешь, он умрет, вы устанете друг от друга. Невозможно предугадать, чем все закончится, но это произойдет. Поэтому перестань пытаться длить все вечно. У тебя не получится. Я хочу, чтобы ты сходила куда-нибудь и познакомилась с хорошим мужчиной, с которым не будешь намерена провести остаток жизни. Ты можешь быть очень, очень счастлива с тем, за кого не собираешься выходить.

Моя замечательная мама многому научилась на собственном горьком опыте, и теперь передавала свое знание мне. Поскольку в тот момент я отчаянно нуждалась в ориентире, то решила отнестись к ее совету со всей серьезностью. Помню, сидела на верхних ступеньках внутренней лестницы ее дома и пришла к выводу, что на еще одно расставание меня не хватит. Я стала слишком хрупкой, слишком ранимой. Я не могла снова обзванивать всех моих друзей и рыдать в телефонную трубку. Я исчерпала лимит сочувствия на ближайшие лет пять. Я была намерена покончить с этим. Как бы я ни любила Дэвида, а я любила его, как любишь того, кто спас тебе жизнь, я понимала, что избежала крушения – была от него на волоске. Он оказал мне две самые важные услуги из всех, что я получала в жизни: он вытащил меня, а потом отпустил.

Тем самым днем, на тех самых ступеньках я приняла решение, что больше никогда не разведусь. Я была благодарна разводу не меньше, чем собственному появлению на свет, но с меня было довольно. Теперь я полностью понимала ту страсть, с которой мама пообещала не разводиться второй раз, и что выполнение этого обещания было сродни попыткам удержать обезумевшего вздыбившегося иноходца. Она прошла через весь ад своего второго брака просто потому, что обещала не сдаваться. Но теперь, когда Дэвид ушел, я видела более простое решение: если я больше никогда не выйду замуж, то никогда больше и не разведусь. В общем, нашла способ сломать систему. Я была свободна.

* * *

Белоснежка обретает счастье в хижине семи гномов. Она не просто приспосабливается. Она очень, очень счастлива.

* * *

Беспроигрышный рецепт популярности: быть двадцатишестилетней, неунывающей и не помышлять даже о самой идее брака. Не строить из себя скромняжку – мол, втайне ты надеешься, что кто-нибудь тебя да уговорит. Нет. Умыть руки от этого всего и наблюдать, как слетаются парни. В то время как мои ровесницы интересовались у своих парней, насколько серьезны их намерения, я говорила своим, что жизнь коротка, давай повеселимся – собственно, все. Впрочем, стоит уточнить: в том, что касалось любви, я оставалась серьезной; я лишь отказалась от идеи, что брак – неизбежное последствие любви. Я послушала маминого совета, и у меня были невероятные, долгие отношения с людьми, обществом которых я искренне наслаждалась, но не захотела бы стать женой ни одного из них даже на минуту. Как только я решала, что человек нравится мне достаточно для того, чтобы проводить с ним время, то откладывала свои суждения в сторону. Его одежда кучами разбросана по полу? Переживу – не мне ее подбирать. Он всегда опаздывает? Везде? Это бы имело значение, если бы я собиралась прожить с ним жизнь, но на год-другой это не проблема. Раздражает ли меня его отец до глубины души? Да, но что с того? Мы не будем проводить вместе праздники до конца наших дней. Я не только впервые в жизни ходила на свидания, но научилась не прислушиваться к внутреннему голосу, талдычащему о совместимости характеров. Я решила, что буду влюбляться в хорошее чувство юмора, в глубокое понимание поэзии Уол-леса Стивенса, в умение говорить на итальянском или танцевать на кофейном столике.

* * *

Мама тоже была счастлива. Она вышла за Дэррила; он был добродушным, всецело ее обожал и готовил пасту по собственному рецепту – три качества, которые раньше в нашей семье не встречались. Конечно, и у Дэррила была бывшая жена, и трое взрослых детей, но они были рассудительными, в высшей степени цивилизованными людьми, готовыми соединить свою сложную семейную паутину – с нашей. Мамин брак ознаменовал самую настоящую кривую обучения.

Ей повезло не только с мужем, но и с работой. После их окончательного разрыва с Майком она вернулась к работе в качестве медсестры в приемной терапевта Карла Вандевендера. Они прекрасно ладили. Казалось, с Карлом ладили все. Он был общительным малым и хорошим врачом – о таких обычно говорят «золотой человек». Но даже у золотых людей есть свои проблемы. Как-то вечером мама позвонила мне и сказала, что Карла бросила жена.

Мой уход от вопросов брака и развода отчасти подразумевал, что браки и разводы других людей волновали меня гораздо меньше. Браки и разводы других людей – дело очень личное. И успехи, и провалы основываются на необъяснимой химии, а также истории, к которой посторонний не имеет доступа. По опыту мне было известно, что любая подобная история из всех, что я слышала, едва ли может быть полностью правдива и что правда, вообще говоря, не мое дело. Я взяла за правило желать добра всем женатым парам и предаваться мимолетной грусти по поводу каждого развода, но на этом – все. Жена Карла ушла внезапно, не было никаких споров, и все это, как он сказал моей маме, стало для него полнейшей неожиданностью. Я подумала, может ли вообще развод быть полной неожиданностью, и если да, возможно, это и есть ответ на вопрос, почему с тобой разводятся.

Мы виделись с Карлом несколько раз за десять лет, когда я парковалась у его офиса, чтобы завезти что-нибудь маме. Если я видела его в холле, мы обменивались короткими любезностями (привет как поживаешь отлично а ты как). Когда вышла моя первая книга, он пригласил нас с мамой на ланч и бесконечно говорил мне о том, как же мне повезло, что я стала писателем. Он столько раз это повторил, что в конце концов я сказала ему, что было бы странно, если бы это я сидела здесь и распиналась о том, как же ему повезло, что он стал врачом. Собственно, все. Он попросил, чтобы я прислала ему список моих любимых книг. В колледже профилирующим предметом у него был английский. Он хотел узнать, что ему стоит почитать.

В то время, как брак Карла рушился, мне было тридцать и я жила в Кембридже – получила стипендию в Рэдклифф-колледже. Мама продолжала звонить с последними новостями. Положение Карла стало для нее важнее работы. Дело было не только в том, что он доверялся ей, – похоже, никто в госпитале ни о чем другом вообще не говорил. Удивительно, что никто из пациентов не умер, пока врачи и медсестры обсуждали судьбу доктора Вандевендера. Он не хотел развода, но, если жена не вернется, был намерен жениться вновь как можно скорее. Пылкие желающие выстроились в очередь у госпиталя. Мама жаловалась, что количество звонков в приемную увеличилось десятикратно: звонили мужчины и женщины, которые хотели, чтобы Карл встречался с их мамами, сестрами, дочерьми, подругами, партнершами по теннису. Некоторые дамы звонили и предлагали себя. Он был сорокашестилетним красавчиком. У него были впечатляющие доходы, а манеры и того лучше. Дело было весной и, в зависимости от того, сколько времени займет бракоразводный процесс, казалось вполне вероятным, что доктор Вандевендер найдет кого-нибудь уже к Рождеству.

Сидя в Кембридже, я жалела Карла – как порой жалеешь того, кому предстоит долгий курс химио- и лучевой терапии. Он был в самом начале того, с чем я полностью покончила, и уже от одной мысли, что кому-то это предстоит, даже если этот кто-то мне едва знаком, меня пробирало до костей.

– Никогда не угадаешь, с кем Карл теперь хочет встречаться, – сказала мне однажды мама по телефону. К тому моменту он уже успел попробовать завести отношения с несколькими женщинами. У него даже было свидание на Бали.

Предполагалось, что это головоломка, но я попросила просто сказать мне.

– С тобой.

Он был старше меня на шестнадцать лет, жил за тысячу миль и был начальником моей матери.

– Не в этой жизни, – сказала я.

Несколько месяцев спустя, когда я гостила дома, он позвонил и пригласил меня в ресторан. Вечный поборник ясности, я объяснила ему суть моей позиции.

– У тебя сейчас сложный период, я сочувствую тебе и буду рада с тобой поговорить, но встречаться я не готова. Это не свидание, договорились?

– Не свидание, – сказал он. – Ужин.

Владелица ресторана, где мы ужинали, трижды отправляла к нашему столику официанта – еще до того, как мы покончили с закуской.

– Ей нужно поговорить с вами наедине, – сказал официант.

Трижды Карл послушно шел узнать, чего она хочет. Она сказала, что у нее учащенное сердцебиение – не согласится ли он послушать ее сердце.

– Ого, – сказала я, когда он вернулся за стол.

В конце концов владелица оставила экивоки и принесла свое беспокойное сердце прямиком за наш столик, усевшись почти вплотную к Карлу. Умопомрачительная голубоглазая блондинка с льдисто-белыми волосами и до того острыми скулами, что казалось, они причиняют ей боль. Она положила руку ему на запястье и спросила, когда он позвонит.

– Да ты, похоже, влип, – сказала я, когда мы сели в машину. Он был слишком хорошо воспитан, чтобы не идти, когда его зовут, но также чтобы не знать, что долгие повторяющиеся отлучки – признак дурного тона. За ту неделю он позвонил мне еще несколько раз, чтобы поболтать. Он сказал, ему нужна семья – с бывшей ли женой, с кем-то ли еще, но оставаться в своем нынешнем положении он больше не может.

* * *

Когда Гаутама достиг просветления и стал Буддой, Великий Брахма был так взволнован, что спустился на землю и преклонил перед ним колени. Великий Брахма попросил, чтобы Будда учил других дхарме, потому что слишком много людей на земле невероятно страдали, а этот путь помог бы смягчить боль многих. Поначалу Будда сомневался: он считал, эту мудрость невозможно передать. Каждый должен сам прийти к дхарме. Но Будда практиковал сострадание, и это определило его решение. Он согласился помочь обрести открывшееся ему знание всем, кому сможет.

* * *

Прошу прощения, я что, сравниваю себя с Буддой? В этом конкретном случае – да. Я использовала мои знания и опыт, чтобы спастись самой, а теперь у меня появился шанс выйти за рамки моей счастливой самозащищенности и спасти кого-то еще. Как и Будда, я медлила. Знала, что ставлю перед собой невероятно сложную задачу. Разумеется, с моей стороны присутствовал не только альтруизм. Карл был красивым, обаятельным, потерянным, в нем было нечто обезоруживающее. Но он был не в моем вкусе. Мне нравились мужчины, читавшие Пруста на диване средь бела дня, озорные и безденежные, которые пользовались просроченными студенческими билетами, ездили на велосипедах, курили – и все это одновременно. Карл не испытывал экзистенциального ужаса по поводу того, имеет ли его жизнь смысл. Каждое утро он надевал красивый костюм и отправлялся на важную работу – не книжные обзоры писать, а спасать человеческие жизни (делая это без намека на самолюбование, чего, на мой взгляд, не скажешь о рецензентах). Мне казалось, свидания с человеком, не отвечающим твоим естественным наклонностям, вполне соответствуют предписаниям моей матери. Вот мужчина, который мне небезразличен, так бездумно несущийся навстречу второму браку, что второй развод кажется вполне вероятным исходом. Возможно, я смогу отговорить его от ошибки, которую он намеревается совершить, или, по меньшей мере, дам ему почувствовать себя в безопасности, пока он не соберется с силами. Я смогу присмотреть за его двумя дочерьми-подростками, поскольку мой собственный опыт подсказывает, что в том необдуманном втором браке главными потерпевшими окажутся они. На нашем третьем не-свидании я его поцеловала; сказала, что помогу ему. Он ответил, что помощь ему не помешает. А потом попросил меня выйти за него. Я покачала головой.

– В том-то все и дело, – сказала я. – Из всех, кого ты можешь найти, я единственная за тебя не выйду.

И не выходила. Следующие одиннадцать лет.

* * *

Не знаю, как так получилось. В самом начале наших отношений мы не были особенно счастливы. Быть рядом с человеком, переживающим развод, – значит видеть в том числе не лучшие его стороны. Пару раз мы расставались, но затем снова оказывались вместе, связанные чем-то вроде невидимой нити. Каждый год в сентябре – месяц, когда мы начали встречаться, – спрашивали друг у друга, стоит ли нам продолжать все это еще один год. Первые несколько лет мы были совсем не уверены, но со временем уверенность пришла. Я не хотела оставаться в Нэшвилле, но так получилось, что осела именно здесь. Потом мне внезапно позвонил Дэвид, годами не дававший о себе знать.

– Слышал, ты выходишь за доктора, – сказал он. – Хотел поздравить.

– Тебе нужен источник понадежнее, – ответила я. Он сказал, что скучает по мне. – Ты скучаешь, потому что думаешь, будто я выхожу замуж? Но это не так. Ничего подобного.

Больше он не перезванивал.

Время шло, и мне все труднее было припомнить, почему Карл был не в моем вкусе и кто, раз уж на то пошло, был. Мы будто врастали друг в друга. Он был умным и добрым. Его любили мои родственники, я его любила. Он поддерживал меня во всем, за что бы я ни бралась. На любую просьбу отвечал «да». Он гордился мной и ни разу не пытался подорвать мой успех или испортить счастливый момент (надо сказать, очень редкое качество). И все это время он не переставал хотеть на мне жениться.

– Мы счастливее, чем женатые люди, – говорила я. – Почему ты хочешь на них походить?

Кроме того, безбрачный союз спасал нас. Ответь я Карлу согласием на его первое предложение или любое из последовавших за все эти годы, не думаю, что мы бы справились. Не живя вместе, мы могли поругаться и разойтись, чтобы остыть. Я могла подумать «По крайней мере, мы не женаты», что гораздо лучше, чем «Я больше не вынесу этого брака». Также мне кажется, что наш семейный статус благоприятно отразился на его детях, которые на тот момент были не такими уж детьми, и тем не менее им ко многому пришлось приспосабливаться. Я купила дом в трех кварталах – пешком всего ничего, и мы с Карлом ужинали вместе каждый вечер. Людей то и дело заботило, как мы с этим справляемся, но, насколько я могла судить, то, что было между нами, не нуждалось в починке, и справляться с этим не требовалось.

Карл был не столь уверен, особенно когда мы возвращались из отпуска и он высаживал меня у моего дома. Нередко последние дни путешествия он дулся: «Я больше не могу так жить».

Но как я, которой развод передался по крови еще от датских предков, могла быть уверена, что на этот раз все будет иначе? С моей стороны было бы актом слепой наивности менять свою историю теперь, и не важно, как сильно я любила Карла, – наивной я не была. И не собиралась выходить замуж.

Однажды незадолго до Рождества Карл принес домой корзинку с печеньем, которое испекли наблюдавшиеся у него монахини из местной общины. Дюжина сладостей, каждая завернута отдельно. Карл настоял, чтобы я развернула их все, пока не нашла кольцо с бриллиантом.

– Спокойно, – сказал он, увидев мое встревоженное лицо. – Я не буду просить твоей руки. Но мы столько лет вместе, и, даже если ты не собираешься за меня замуж, ты можешь носить красивое кольцо.

Самое красивое из всех, что я видела, – таким его сделали эти слова.

Несколько месяцев спустя в Нью-Йорке мы встретились за ужином с моей подругой Беверли, и она спросила о кольце. Две женщины за соседним столиком, сидевшие так близко к нам, что с тем же успехом мы могли ужинать все вместе, тоже попросили взглянуть, и я протянула им руку.

– Вы уже определились с датой? – спросила одна из них.

Я объяснила, что не выхожу замуж, что это просто кольцо от человека, которого я люблю. Вторая женщина за соседним столиком взяла мою руку:

– Но он хочет на вас жениться?

Я ответила, что да.

– Минуточку. Он хороший парень, он любит вас, дарит вам это кольцо, хочет на вас жениться, а вы не собираетесь за него выходить?

– Он еще и красавчик, – сказала Беверли, подначивая их. – И врач.

– Я просто не хочу замуж, – сказала я.

На лицах женщин выкристаллизовалось отвращение.

– В таком случае вам стоит его вернуть, – сказала одна из них, и обе вернулись к своим тарелкам.

Кому вернуть, подумала я. Им?

* * *

Годы жизни, похожей на сказку, сменяют друг друга, пока однажды Белоснежка не откусывает от ядовитого яблока и не падает на землю. Будда садится под деревом лотоса и обещает, что не сойдет с места, пока не достигнет просветления. Все замирает, и вот он, переломный момент. Это ведь история счастливого брака.

* * *

Карл решил отправиться в клинику Мейо на обследование. Ничего подобного он раньше не делал. Никогда не проходил профилактические обследования. Иногда просил об осмотре кого-то из коллег, но все кончалось тем, что никуда не ходил, а если и пошел, то они просто сидели и болтали. Сейчас он уезжает всего на один вечер, и нет, он не хочет, чтобы я поехала с ним.

– Но все хорошо? – спросила я. – Ты себя чувствуешь хорошо?

Он сказал, более чем.

Было начало марта. Ранним утром я отвезла его в аэропорт. Он не перезванивал до самого вечера.

– Такое дело, – сказал он. – Я провалил тест.

Я стояла напротив окна в гостиной, глядя в смолянистую темноту.

– Какой тест?

Выматывающий кардиотест на беговой дорожке, после которого кардиограмма выявила, что сердце функционирует примерно вполсилы. Выброс левого желудочка составлял двадцать пять процентов. Нормальный показатель – пятьдесят пять. Артериограмму назначили на утро.

– Я выезжаю.

– Не надо, – сказал он. – После теста ситуация прояснится. Скорее всего, все будет хорошо. И потом, буран приближается.

Я кругами ходила по дому: гостиная, кухня, столовая, гостиная, кухня, столовая, следом ходила моя собака. Мне было не остановиться. Мы с Карлом по натуре не паникеры, но я определенно паниковала. На следующее утро я была в аэропорту.

– Самолет, возможно, и доберется до Миннеаполиса, – сказала билетный агент. – Возможно. Или аэропорт закроют и вы сядете в другом городе. Но даже если вдруг доберетесь, перелет до Рочестера точно отменят. Пурга.

Я сказала, что попробую.

Все эти годы я опасалась лишь одной предположительной развязки: если не выйду за Карла, значит, мы и не разведемся. Не выйду за него, значит, никогда и не потеряю. Теперь я видела, что воображения мне недоставало. Я думала лишь об одной потере – о чем знала, того и боялась. Я сидела в зоне вылета. Рейс в Миннеаполис был отложен на неопределенный срок из-за непогоды. «Судя по тому, что мы видим, невозможно сказать, когда сможем отправиться», – объявила по громкой связи сотрудница авиакомпании. Но через две минуты она вернулась. «Заходите прямо сейчас», – сказала она.

Ясное дело, самолет был забит жителями Минессоты, возвращавшимися домой, – ни одного нэшвилльца, летящего на север. Не моргнув, все как один мы погрузились в самолет и улетели. «Ну и снежище», – сказал пилот.

В Миннеаполисе все обстояло значительно хуже. Нас, ожидавших крошечный самолет до Рочестера, было человек двадцать; мы смотрели, как снег налипает на окна. В Рочестере был самый сильный буран за десять лет. Я посмотрела на часы. Время артериограммы. Я все разложила по полочкам, кроме одного: что мне делать, если я останусь без него.

Вышел пилот, встал за билетную стойку. «Погода дрянь», – сказал он. В ответ мы смотрели на него – в нахлобученных шапках, укутанные в пальто и шарфы. «Ну что скажете, попробуем?» Мы встали все и разом. Мы хотели попробовать.

* * *

Вам, конечно же, ясно, что самолет не сгинул в буране. Это реальная история, и рассказываю ее я, но все пятьдесят минут полета меня не покидала мысль, что, если я погибну, пытаясь добраться до больного Карла, ему придется нести бремя этой иронии до конца жизни. Я сидела в одиночном кресле, прямо за мной – мужчина, который громко и беспрерывно рычал на двоих своих сыновей, сидевших через проход. Мальчикам, наверное, было десять и двенадцать лет, они били, шлепали, щипали друг друга и вопили, как две росомахи, пристегнутые к смежным сиденьям. Никогда прежде я не видела, чтобы отец и сыновья так ужасно вели себя на борту самолета. Но внезапно все трое замерли – можете представить, насколько страшным был полет. Пробираясь сквозь снег, мы кренились набок, пикировали вниз, набирали высоту, и в одно мгновение все трое положили руки на колени и больше не издали ни звука.

Как пилот разглядел взлетно-посадочную полосу, как он вообще хоть что-то разглядел, я так и не узнаю. Мы были в воздухе, и вот уже выруливаем к гей-ту, пассажиры аплодируют и плачут. Я не видела ни аэропорта, ни башни, ни самолета. Как будто иллюминаторы были заклеены листами толстой белой бумаги. «Добрались, – сказал пилот. – Мы последние. Аэропорт закрыт». Мы прибыли в Рочестер, опередив расписание.

Я вошла в палату Карла примерно за тридцать секунд до того, как его привезли. «Видишь? – сказал он сестре, увидев меня. Из-за анестезии его голос казался изможденным. – Я же говорил, что она приедет». – Он взял меня за руку: – «Они сказали, это невозможно. Все закрыто, говорят. А я сказал, вы не знаете Энн», – и провалился в сон.

Объясните мне, что такое сомнение, потому что в тот момент я перестала это понимать. Взамен я расскажу вам все, что знаю о любви.

Они не обнаружили ни закупорки в сердце, ни атеросклероза. Это был парвовирус. У него была кардиомиопатия. Кардиолог объяснил мне, что примерно половина мышечной ткани в сердце Карла мертва. Его посадят на бета-блокатор «Корег». Он должен будет принимать его всю оставшуюся жизнь. Если его фракция выброса – объем крови, который способно перекачивать сердце, – упадет еще ниже, скажем, до двадцати процентов, тогда он сможет претендовать на место в списке на трансплантацию.

Я спросила врача, есть ли хоть какой-то шанс, что все наладится само собой, что ситуация со временем выровняется.

– Ткани сердечной мышцы не восстанавливаются, – сказал он.

Два дня и множество тестов спустя мы были в аэропорту Рочестера – ждали вылета в Нэшвилл. Снегопад прекратился, заносы разровняли в огромные сугробы. Мы с Карлом стояли у окна – его рука на моем плече – и смотрели на белое поле.

– Думаю, когда приедем домой, нам стоит пожениться, – сказала я.

Карл кивнул: «Думаю, да».

– Я выставлю дом на продажу.

– Хорошо, – сказал он.

И все. После одиннадцати лет споров добавить было нечего. «Все отношения, которые тебе предстоит завести в жизни, закончатся», – сказала мне мама. Если бы Карлу понадобилась моя помощь, если бы в госпитале было необходимо принять какие-то решения, у меня, как у его подруги, не было бы никаких прав. Ему была нужна жена. Возможно, ему всегда была нужна жена.

Позже Карл признался мне, что, отправляясь в Майо, он предполагал, что с ним что-то не так. Он был слишком вымотан. Он слишком быстро старел. Что бы ни было с ним не так, все, чего я раньше не замечала, «Корег» лишь усугубил. Если он и поддерживал в нем жизнь, то делал это ценой его здоровья. Ему было трудно задерживать дыхание, подняться по ступенькам стало для него целым предприятием, сам он вообще ничего не мог поднять. Он в буквальном смысле посерел. Все, чего мне хотелось, – выйти за него замуж.

Во всем, что касалось свадьбы, болезнь Карла обеспечила нам своего рода карт-бланш. Мы сказали нашим семьям, что поженимся, но как таковой свадьбы не будет. Мне предстоял переезд, нам нужно было думать о здоровье Карла. Устраивать вечеринку значило бы бездумно растрачивать наши и без того ограниченные запасы энергии. Никаких приглашений и платья, никаких списков, арендованных машин, подарков, а значит – какое облегчение! – и благодарственных открыток. То, что должно было произойти между нами, было исключительно нашим делом. Моя сводная сестра Марси выставила мой дом на продажу, и четыре часа спустя его купили. Все, чем обладала, я перевозила в четырех коробках: заполняла их, отвозила к Карлу, распаковывала, возвращалась домой, заполняла, отвозила, распаковывала. Теперь я смотрела на дом Карла как на место, где буду жить, а не только проводить выходные. Впервые я заметила, сколько там незанятого места: пустующих шкафов, целых пустующих комнат. Фотографии были прислонены к стенам и шкафам или без всякой идеи висели на торчащих из стен гвоздях.

– Можно подумать, ты сюда так и не въехал, – сказала я, хотя он прожил в этом доме почти десять лет.

– Не хотел особо хозяйничать, пока тебя не дождусь, – сказал он.

Мы попросили нашего приятеля, католического священника, управлявшего приютом для бездомных, поженить нас. Он сказал, что не занимается этим.

– Отлично, – сказала я. – Просто заскочи к нам и подмахни бумаги, или я могу их тебе привезти.

Мы получили разрешение на брак – в штате Теннесси оно действует месяц, – и где-то через неделю наш друг позвонил нам, сказал, что собирается на вечеринку Кентукки Дерби в нашем районе и может зайти. Посидел с нами в гостиной пару минут, сказал что-то приятное о любви, выпил стакан клюквенного сока, поставил свою подпись и отправился на вечеринку. Позже я попросила маму расписаться в качестве свидетеля и отнесла документы на почту. Мы не менее женаты, чем все остальные.

Позже в тот день мы вышли прогуляться и купили новую газонокосилку.

Возможно ли, что беспокойству приходит конец как раз в тот момент, когда у нас не остается на него времени? Я не выходила замуж за Карла, поке не решила, что он умирает. Ночью мы лежали в постели, держась за руки.

– Какая же я идиотка, – сказала я. – Нам давным-давно стоило это сделать.

– Сейчас самое время, – сказал Карл.

* * *

В браке меня удивили две вещи. Во-первых, я обнаружила, что Карл кое-что от меня скрывал. На самом деле он любил меня сильнее, чем показывал раньше. Это вовсе не значит, что он не любил меня предыдущие одиннадцать лет, но кое-что он предпочитал держать при себе, полагая, что если я не выйду за него, то, возможно, в какой-то момент брошу. Это как обнаружить еще несколько комнат в доме, где ты благополучно прожил много лет. Его любовь была огромнее, чем я могла себе представить.

Второе изменение состояло в том, что наши дни наполнились невероятным количеством свободного времени. Нам больше не приходилось говорить о том, почему мы не женаты, – ни друг с другом, ни с уймой других людей, которые то и дело интересовались состоянием наших отношений. Я и понятия не имела, сколько времени мы тратили на эти обсуждения, пока они внезапно не были сняты с повестки. В освободившиеся часы мы могли обсуждать политику и книги или решать судьбы сада на заднем дворе. Наконец нам просто нравилось подолгу вместе молчать. Не могу представить, что кого-то действительно волновало, почему мы так долго ждали; это всего лишь тема для праздных разговоров. И какое же было облегчение, когда одиннадцать лет спустя все это прекратилось.

А в остальном? Для нас почти ничего не изменилось.

Из-за «Корега» у Карла развилась зависимость от шоколада. Он складировал шоколадные батончики в буфете, хранил пакеты с шоколадной крошкой в морозилке. В кармане у него всегда лежал вскрытый пакетик M&M’s. Никогда раньше его особо не интересовал шоколад, а теперь он едва ли мог думать о чем-то другом. Он добавлял его на завтрак в блинчики. Однако месяца через четыре после того, как мы подписали брачные документы, я заметила, что шоколад, который я покупаю, никуда не девается.

Он перестал принимать «Корег».

– Ты ведь должен принимать его всю оставшуюся жизнь, – сказала я, чувствуя, как где-то вдали зарождается волна паники, которая, добравшись до берега, будет способна снести весь наш город.

Карл пожал плечами: – «Как-то он мне не очень».

– Тебе, наверное, и диализ бы не очень понравился, но это не значит, что ты можешь все прекратить.

– Ну, – сказал он. – А от «Корега» вот отказался.

Его это совершенно не волновало. Как будто он всего лишь сообщал мне, что наконец-то нашел способ есть поменьше шоколада.

Отчаявшись, я навестила одного из кардиологов в клинике Карла, который поддерживал его, как брат по оружию. «Я никогда не думал, что в Майо были правы», – сказал он.

В Майо были не правы? Такое вообще возможно? Предполагалось, что Карл отправится в Рочестер на повторный прием, но он так никуда и не поехал. Наконец, после непрекращающихся просьб, топанья ногами и протяжных вздохов с моей стороны, он согласился на еще один тредмил-тест и эхокардиограмму в Нэшвилле. Результаты были нормальными. Фракция выброса нормальная. Сердце в норме. «Все хорошо», – сказал он мне. Ужин на столе. Тебя к телефону. Все в полном порядке.

Я заморгала. – У нас есть три непреложные истины, – сказала я, подняв для наглядности три пальца. – Первая непреложная истина: половина мышечной ткани в твоем сердце мертва. Вторая непреложная истина: ткань сердечной мышцы не регенерирует. Третья: в твоем сердце нет мертвой мышечной ткани.

– Все верно, – сказал мой муж.

– Но так не может быть. – Я не была врачом, но это не казалось мне сложным. – Одно из этих утверждений неверно, и я хочу знать какое, потому что если третье, и у тебя действительно проблема с сердцем, а ты ее игнорируешь, это плохо.

– Ничего плохого, – сказал он. – Все в порядке.

Не раз и не два мы возвращались к этому разговору, и все всегда заканчивалось одинаково. По мнению Карла, новости были хорошими, и причина его не заботила.

Но я продала свой дом. Мы были женаты. Лицо и тело Карла вновь приняли розоватый оттенок. Он преспокойно поднимался и спускался по лестнице. Он снова начал сам носить свой багаж. Он будто бы и не помнил ничего из того, что произошло. – И все-таки, почему ты в итоге передумала и решила выйти за меня? – спросил он как-то раз много месяцев спустя после того, как тюбики с лекарствами отправились в мусорное ведро.

Я посмотрела на него: – Я думала, ты умираешь.

– Ты вышла за меня, потому что думала, что я умираю?

– Так, напрягись. Мы были в аэропорту Рочестера. Речь шла о пересадке сердца. Помнишь?

– Не потому, что любила меня?

– Конечно же любила. Я всегда тебя любила. Но ты спросил, почему я вышла за тебя.

На самом деле, даже когда здоровье Карла продолжило загадочным образом улучшаться, ночами я попрежнему лежала без сна, боясь, что он умрет. Возможно, он и сделал меня лучше как человека, но не как буддиста. Мне хотелось сжать его в объятьях, всецело им завладеть. «Не уходи в мысли, – говорила я себе, глядя, как он спит. – Оставайся здесь, в этой самой секунде». Я изводила себя, представляя все то ужасное, что может произойти в будущем, вместо того чтобы присутствовать в настоящем моменте и быть благодарной. Я осознала, что, не выходя за Карла, не давая себе возможности развестись с ним или быть брошенной им, я думала, что перехитрила судьбу. Но с появлением новых обязательств меня захлестнули мысли о том, чего я не смогу контролировать. Я понимала, почему Гаутаме пришлось оставить жену и детей, чтобы найти путь к нирване. Наши мирские привязанности придавливают нас к земле.

Хотела бы я сказать, что в какой-то момент вопрос о состоянии сердца Карла решился должным образом, но в действительности этого так и не произошло. Как-то раз я рассказала все знакомому врачу, и он объяснил, что, если на момент тестов парвовирус был все еще активен, он мог оглушить сердце, временно парализовав, а не уничтожив мышечную ткань. Другой врач, кардиолог, рядом с которым я оказалась на ланче по случаю бар-мицвы, сказал, что ему кажется вполне вероятным, что Карл просто хотел на мне жениться, но исчерпал все возможности об этом попросить.

– Но он не мог притвориться, – сказала я. – Я была в Миннесоте. Я видела снимки.

– Я и не сказал, что он притворялся, – ответил доктор. – Просто сердце все решило по-своему.

* * *

Если бы это был брак из сказки, в этот самый момент я бы захлопнула двери замка. История зиждется на конфликте. И когда конфликт исчерпан, то и сказке конец. Именно по этой причине счастье по большей части аморфно, а если и поддается описаниям, то они навевают тоску. Но я дала обещание Ники, поэтому задержусь еще на минутку.

* * *

Мой брак, создававшийся долго и построенный на костях развода, хорош для новичков. Мы оба неправдоподобно здоровы. Когда мы поженились, у каждого из нас были деньги, и два года спустя мы перевели все сбережения до последнего цента на общие счета. (А это, должна сказать, был один из тех моментов доверия и преданности, которые не идут ни в какое сравнение с большинством брачных клятв. Более того, мы оба отказались даже от разговоров о брачном контракте, потому что ну как это вообще возможно – после одиннадцати лет размышлений сказать, мол, мы обязуемся быть друг с другом до тех пор, пока один из нас не умрет, но я хочу принять меры на случай, если что-то пойдет не так. «Если ты когда-нибудь решишь меня бросить, посмотри в зеркало заднего вида, – часто повторяю я Карлу. – Потому что я буду преследовать тебя».) У нас обоих есть работа, которую мы находим значимой и за которую получили столько признания и положительных моментов, что все это выглядит едва ли не комично. У нас нет маленьких детей. У нас большая ванная комната с двумя раковинами. У нас любящие семьи, которые поддерживают нас во всем и считают, что каждому из нас достался тот самый единственный человек, с которым можно провести остаток дней. И, что немаловажно, у Карла самая добрая и адекватная первая жена из всех первых жен на свете. Я склоняюсь до земли в благодарности за то, с какой легкостью мы все вместе собираемся за одним столом с ее вторым мужем, их с Карлом чудесными повзрослевшими детьми, а теперь еще и внуками. Когда кто-нибудь удивляется по поводу моего счастливого брака, мне хочется сказать: мамочка моя родная, посмотрите на обстоятельства. Чтобы испортить подобный сюжет, надо быть полным дураком.

При этом у нас хватает различий, по большей части проистекающих из того факта, что мы не росли вместе. Карл родился в 1947 году в Меридиане, штат Миссисипи. Его родители прожили друг с другом всю жизнь, как и родители его друзей. Его мать до сих пор живет в доме, куда они переехали, когда Карлу исполнился год. В школу он ходил пешком. Я родилась в 1963 году в Лос-Анджелесе. К моменту, когда поступила в колледж, мы пережили пятнадцать переездов. Мы смотрели разные фильмы, читали разные книги. В старших классах у меня не было ни одного свидания, но когда я пришла с Карлом на встречу его одноклассников, в тот вечер женщины выстроились в очередь, чтобы рассказать мне, как они были влюблены в моего мужа. Все, что я чувствовала, – ощущение невероятного везения, что он нашел меня. «Сам подумай, – говорю я Карлу. – Каждый вечер мы возвращаемся в один и тот же дом, спим в одной и той же постели, с одной и той же собакой. И из всех домов, постелей и собак в мире нам выпала именно эта комбинация». Тот факт, что мы чуть было все не упустили из-за моей боязни провала, наводит меня на мысль, что я избежала смертельной аварии, от которой была на волоске. Мы такие маленькие на этой Земле, в истории времен, в густонаселенном мире. Мы почти невидимки, помарки, – и все же мы есть друг у друга.

Когда мы не совпадаем по тем или иным вопросам, а это случается довольно часто, я напоминаю себе, что, как правило, нет ни правого, ни виноватого. Мы просто двое взрослых, выросших в разных семьях вдали друг от друга.

Не думаю, что есть какой-то универсальный рецепт семейного счастья. Даже самые существенные его условия, которые я могу себе представить, – преданность, согласие, любовь – могут быть оспорены тем или иным счастливым браком. И даже худшие представления о супружестве, лично мои худшие представления для кого-нибудь другого могут обернуться вполне терпимыми обстоятельствами. Я могу рассказать, как сама пришла к счастливому браку, но не уверена, что мой опыт хоть кому-то подойдет: дождись, пока все, кого ты знаешь, разведутся, разведись сама, познакомься с разведенным мужчиной, встречайся с ним одиннадцать лет, пока его здоровье не подвергнется смертельной опасности, а уж затем выходи замуж. Опасность окажется несмертельной.

Я все вспоминаю Эдру, стоящую в том бассейне ясным летним днем. «Он помогает тебе стать лучше?» – спросила она меня. Мне хочется ответить ей: да, со всей силой, на какую он способен, своим примером доброты и внимательности, своим здравомыслием и невозмутимостью он помогает мне стать лучше. И это то, к чему стремлюсь я сама, – быть лучше; и нет, все это действительно ни разу не сложнее.

2011