Непрерывная любовь

Люди всегда из кожи вон лезли, чтобы сообщить мне, какая это удача, что я могу столько времени проводить с бабушкой. Стоило мне упомянуть, что я должна отвезти ее за покупками или на прием к врачу, или что она ждет меня, поэтому мне надо бежать, как кто-нибудь непременно пускался в долгие рассуждения о моем счастливом жребии. «Моя бабушка живет в Пеории, в Такоме, в Нью-Брансуике… – говорили они. – Мы видимся от силы раз в год. А сейчас прошло уже целых три… На прошлое Рождество не получилось съездить домой, но думаю о ней все время». Дальше следовали многочисленные охи и вздохи. Как жаль, что время и расстояние разлучили имярека с его пекарем-кондитером, хранителем счастливых детских воспоминаний! Мне клали руку на плечо. От меня не должен был ускользнуть смысл сказанного. «Радуйся каждой минуте. Впитывай ее мудрость. Как бы мне хотелось оказаться на твоем месте».

Затем они отправлялись на обеденные свидания и теннисные корты, а я садилась в машину и ехала к бабушке.

Советы, которые я получала почти от каждого (внуки мертвых бабушек были в этом смысле ничуть не лучше, а то и хуже), лились бесконечным потоком и невероятно меня раздражали, – так во время готовки на День благодарения раздражает тот, кто, прислонясь к дверному косяку, говорит, как мило ты выглядишь, вытаскивая индейку из духовки. Хуже всего то, что я сама планировала стать одной из таких людей. Планировала жить вдали от семьи и нестерпимо по ним скучать. Была твердо намерена ужасно переживать, что не была рядом с бабушкой в годы ее угасания, – я любила бабушку, любила сильнее, чем кого бы то ни было, так же сильно, как она любила меня. В том далеком городе, где я поселюсь навсегда в силу вынужденных обстоятельств, я буду встречать идеальных незнакомцев, которые с нежностью заботятся о своих дорогих стариках, и почувствую такой укол зависти, что буду вынуждена сказать: «Цени, что имеешь! Она с тобой не навсегда. Мне остается лишь жалеть, что мне самой повезло меньше».

В 1994-м мне было тридцать, и моя стипендиальная программа в Рэдклифф-колледже подходила к концу. Бабушке было восемьдесят пять, и она жила в маленькой квартирке рядом с домом моей матери. К тому моменту она прожила там восемь или девять лет. Все эти годы, находясь вдали, я писала ей письма и регулярно звонила. Приезжала домой погостить. Посылала книги, подарки. Если бы существовала некая оценочная шкала отношений с бабушкой на расстоянии, я занимала бы твердую позицию выше среднего. Я была чрезвычайно горда собой. Но затем случилось нечто непредвиденное. По пути в Лос-Анджелес, где я собиралась начать работу над книгой о местном департаменте полиции, я заехала в Нэшвилл и пробыла там дольше обычного. Помимо прочего, начала встречаться с мужчиной по имени Карл. Он нравился мне, хотя и жил в городе, где я выросла, и, соответственно, не планировала связывать свою жизнь с этим местом. Из-за Карла, из-за перспективы чего-то, что может на некоторое время меня развлечь (а также потому, что у меня не клеилось с книгой), я в конце концов решила временно отложить переезд на запад. Рассматривала это как своего рода отсрочку. Сняла однокомнатную квартиру на полгода, взяла из маминого подвала старую кровать и письменный стол и начала писать новый роман. Сунула ногу в смоляную яму в надежде, что это сойдет мне с рук.

* * *

Вернуться в Нэшвилл было хорошо в первую очередь потому, что мне предстояло проводить время с бабушкой. Я покупала кошмарные рыбные палочки в «Капитане Ди», которые она любила есть на обед, и вместе мы смотрели сериал, а затем проходили милю по окрестностям. Или мы пренебрегали прогулкой и проводили час, толкая тележку между торговых рядов магазина «Таргет».

– Хизер всегда ходила в «Уолмарт», – задумчиво проговорила бабушка во время одной из таких вылазок, полагая, что в «Волмарте» было подешевле, потому что там грязно и ехать до него дольше.

– Но теперь она живет в Миннесоте, – ответила я. Моя сестра, о которой раньше можно было подумать, что она останется в Нэшвилле навечно, внезапно взяла на себя роль в буквальном смысле дальнего родственника. – Ты обречена на мое общество.

Ее взгляд скользнул по пачке тонких мочалок, которые всегда ей нравились, но она прошла мимо.

– Хизер тщательно выбирала, что купить. Мы могли пойти в магазин тканей и весь день рассматривать узоры. Ты не такая. Ты знаешь, что тебе нужно, идешь и покупаешь.

– Можем сходить в магазин тканей, – сказала я.

Но бабушка не обращала на меня внимания. Она все еще взвешивала в уме все за и против касательно того, чье общество ей больше подходит, мое или сестры, прекрасно понимая, что обеих сразу ей не заполучить. Она решила дойти до самой сути.

– Ты никогда не опаздываешь. Если Хизер говорила, что приедет к десяти, раньше полудня ее можно было не ждать. Как же меня это выводило.

– Вот именно.

– По пути домой мы с ней всегда останавливались поесть мороженого. С тобой – ни разу, – здесь ей пришлось хорошенько поразмыслить, потому что мороженое она любила. – Но так даже лучше. Ни одной из нас лишние калории ни к чему.

В 1994-м моя бабушка ездила со мной за покупками в «Таргет». После бесконечных уговоров ее можно было раз в год затащить в универмаг, чтобы примерить одежду. Она могла прошагать милю. Она была способна понять, о чем речь в телепрограмме и высказать мнение касательно того, что хочет на обед. Она могла вспомнить о своих племянницах в Канзасе, найти в телефонной книжке их номера и позвонить им, чтобы поболтать. Она сама управлялась со стиркой, пользовалась зубной нитью, вместе с соседкой ездила на ежемесячное собрание по изучению Библии, хотя не была религиозна. Теперь все это кажется мне таким непостижимым, что с тем же успехом я могла бы сказать, что моя бабушка в свои восемьдесят пять лет ходила по канату или, сидя в гостиной, строчила математические доказательства. В те безмятежные дни в «Таргете» ни одна из нас об этом не догадывалась, но наступало время, когда способности и радости жизни моей бабушки будут постепенно исчезать одна за другой.

* * *

Как это часто бывает в жизни, прежде чем начать свой стремительный спуск с холма, бабушка долго и медленно поднималась к вершине. Эва Мэй Нельсон, предпоследняя из девяти детей, родилась в Огдене, штат Канзас. Семья жила в заброшенной гостинице, и детям было запрещено даже близко подходить к комнатам, где провалился пол. Младшие проводили дни, играя на верхнем этаже, который когда-то был бальным залом. Там, наверху (где все оставалось нетронутым), они могли делать все, что заблагорассудится: поднимать на длинной веревке ящики с камнями и землей, рисовать на стенах. Когда Эве исполнилось девять, мать отправила ее на несколько лет в Канзас-Сити – пожить со старшим братом Роем и его женой Сарой. Детей у них не было, а один был нужен, чтобы освободить Роя от призыва на Первую мировую войну.

Эва Нельсон была красивой девочкой. Я видела фотографии. Субботними вечерами солдаты из Форт-Райли выстраивались в очередь, чтобы потанцевать с Эвой и ее сестрой Хелен. Вместе со старшими сестрами Мэри, Энни и Дейзи они управляли домашней прачечной: рассказывали друг другу анекдоты, кипятили воду в чанах и развешивали тяжелые мокрые простыни на веревке для просушки. Эва нашла работу в городе в «Коффи Кап», где сперва работала официанткой, затем менеджером ночных смен. Она часто рассказывала мне историю о докторе, заказавшем кусок яблочного пирога и ломтик чеддера, и как она отказалась его обслуживать, потому что в штате Канзас подавать пирог с сыром было запрещено – сочетание считалось смертоносным. Позже она устроилась на работу получше – гувернанткой девочки по имени Хуанита. Родители Хуаниты переехали в Калифорнию, и позже Эва должна была привезти ребенка на поезде. В Калифорнии она встретила моего деда, вдовца с двумя детьми, нуждавшегося в хорошей надежной девушке из Канзаса, чтобы присматривать за ними.

* * *

Каждый день я ездила к бабушке обедать, пока мама была на работе. Где-нибудь по пути от своего к ее дому покупала большой сэндвич, и мы делили его. Каждый день она говорила, что мне не стоит тратить столько денег на сэндвичи. Я брала ее в продуктовый магазин и, толкая тележку вдоль рядов, задавала одни и те же вопросы: «Взять тунца? Кашу будешь? Как насчет яблок?» Но вскоре это потеряло смысл: она не говорила, что ей нужно. Все ей было не так. Ее зрение ухудшалось, и она приходила в ужас каждый раз, когда я от нее отходила, даже чтобы взять с полки банку арахисовой пасты в двух шагах. «Думаешь, я забуду, что взяла тебя с собой? – говорила я. – Оставлю тебя здесь?» Я заполняла за нее чек, а она подписывала, но затем и это стало слишком трудно. Ей казалось унизительным быть не в состоянии написать свое имя и при этом не вылезти за строку, или не уместить на бланке свою фамилию. Все чаще и чаще мы полагались на наличные.

– Это моя внучка, – говорила она скучающей тинейджерке за кассой. – Не знаю, что бы я без нее делала.

Я улыбалась, отсчитывая мелочь: «Ты никогда не узнаешь».

Несколько месяцев спустя бабушка отказалась ходить со мной за продуктами. Сказала, что устала от всего этого. Затем она перестала давать мне список покупок, так что я покупала еду, которая, как мне казалось, может ей понравиться. С каждым днем Лос-Анджелес удалялся от меня. Я завела собаку, сняла квартиру получше. Становилось все очевиднее, что я никуда не уеду.

Дело было не в Карле; мы, кстати тогда вообще расстались. Просто я не могла представить, как говорю бабушке, что больше не заеду к ней на обед. Я не могла представить, как говорю маме, которая брала на себя львиную долю забот – записывала бабушку к врачам, оформляла страховки, готовила ужин, – что уезжаю. Не могла сказать маме и бабушке, что они теперь сами по себе, – в частности потому, что я писательница, а уж эту работу можно делать примерно везде. И я осталась. Мы снова начали общаться с Карлом, и через какое-то время снова сошлись. Я всегда говорила ему, что за это он должен благодарить мою бабушку. Если бы не она, я бы не осталась.

Моя бабушка жила в страхе, что я выйду за Карла и рожу ребенка. Стоило мне пожаловаться на головную боль или расстройство желудка после порции жареной рыбы, она тут же делала поспешные выводы.

– Я не беременна, – говорила я ей. – Не была и не буду.

– Не рожай ребенка, – предупреждала она меня. – Тебе оно ни к чему.

Бабушка имела в виду, что она и есть мой ребенок, и другой мне не нужен. Она любила свою дочь, мою маму. Она любила мою сестру и ее детей, но на этом все. Ей было необходимо мое безраздельное внимание. Ее зрение ухудшилось, она больше не могла читать или смотреть телевизор. Какое-то время помогали аудиокниги. Каждую неделю я ходила в библиотеку и выбирала кассеты, которые, по моему мнению, должны были ей понравиться, но вскоре мы отказались и от этого. Она не могла запомнить, как управляться с магнитофоном. Она отказывалась вязать, даже когда я купила ей пряжу пообъемнее и спицы потолще. В приступах отчаяния она пыталась сломать спицы, а затем выбрасывала все в мусорное ведро. Я начала читать ей вслух после обеда. Прочла ей книжку «Перепел Роберт», которую она читала мне в детстве. В конце, когда Роберт умер, мы обе рыдали до болезненного изнеможения. Моя бабушка провела жизнь, заботясь о других людях, готовила для них, наводила чистоту в их домах. Это было ее доказательство собственной ценности. Теперь я убиралась в ее квартире, чем неизменно ее ранила. Она считала это унизительным, как бы тихо я себя ни вела.

* * *

Моя всегда спокойная бабушка становилась все более взвинченной. Банковские квитанции и счета от врачей повергали ее в ужас и панику. Вечерами она ждала у задней двери, когда мама вернется домой, и, со слезами размахивая бумагами, говорила, что произошла ужасная ошибка и она ничего не понимает. Иногда маме приходилось успокаивать ее часами. Я начала фильтровать ее почту и, когда днем мы шли к почтовому ящику, изымала предложения о бесплатных кредитках, сообщения о возможных выигрышах, счета, которые стоило отложить для мамы. Все, что содержало цифры, я рассовывала по карманам, потому что цифры, похоже, сводили бабушку с ума.

Именно мама поняла, что разница между хорошим и плохим днем нередко определяется тем, уложены ли у бабушки волосы. Когда она была в отчаянии, ее волосы выпрастывались из заколок и дыбились взъерошенными клочками. Моя мать, которая готовила ужин для своей матери и по вечерам приносила его на подносе, теперь вставала рано утром, чтобы уложить бабушке волосы, прежде чем уйти на работу. Когда ее белые, спадавшие до плеч волосы бывали убраны в аккуратный французский пучок, бабушка, казалось, чувствовала, что держит все под контролем. Нечесаные волосы означали еду на одежде, забытую кастрюлю с выкипевшей водой, дымящуюся на плите, и панические всхлипы по неизвестным причинам.

Здесь от меня не было никакого толка. Я не хотела прикасаться к ее волосам. Я могла готовить, убираться, делать покупки. Я могла отвезти ее на прием к врачу на час раньше, чтобы привести ее в чувство. Когда бы она ни позвонила, я могла оставить работу, если была нужна ей, чтобы починить радиоприемник или собрать осколки стеклянной банки с патокой на кафельном кухонном полу. Я могла целовать, обнимать ее, дважды в месяц вставать на колени, чтобы распарить ей ноги и подстричь ногти. Я могла делать все, что не касалось ее прически.

В те дни ее волосы отросли сильнее, чем обычно, и бабушка начала всерьез говорить о своем желании умереть. Ситуация ухудшилась, когда ее младший брату Лу, последний из детей Нельсонов, умер вне очереди, оставив ее одну. Если бы ее должен был увезти поезд, я представляла ее упакованной, ждущей на платформе, каждый день сидящей в ожидании на своем чемодане, со всеми распрощавшейся. Она ела все меньше и меньше. Лежала на диване и плакала. Если она хотела поговорить о смерти, я говорила с ней. Говорила, что сочувствую ей, что все понимаю, хотя в действительности это было не так. Я, моя мать, да и сама бабушка понимали, что она умирает, что скоро она уснет, ускользнет в вечный покой. Иногда за ужином я сидела рядом с Карлом и плакала. Карл врач, и он не думал, что она долго протянет. У нее была аритмия. Она принимала антикоагулянты, чтобы избежать инсульта. Казалось, с жизнью ее связывают три шелковые ниточки. Но она не умерла. Ей лишь стало хуже. Когда ей исполнилось девяносто два и весила она 46 килограммов, доктор посадил ее на антидепрессанты, и мы поместили ее в психиатрическое отделение для престарелых.

* * *

Мои дедушка и бабушка переехали из Калифорнии в Теннесси в 1975-м, чтобы мама могла взять на себя часть забот о своем отце. К тому времени он потерял ногу из-за плохого кровообращения, и бабушке одной было с ним не справиться. Не думаю, что бабушка любила деда, хотя эта мысль не приходила мне в голову, пока мне не исполнилось тридцать. После его смерти она и слова плохого о нем не сказала, однако все ее истории свидетельствовали о том, что дедушка был не особо с ней любезен. Она растила его детей как своих, у них был один общий ребенок – моя мать. Бабушкины счастливые воспоминания были о друзьях, о детях, о ее сестрах, особенно о Хелен и тех вечерах, когда они причесывали друг дружку и помогали одна другой наряжаться перед танцами. Ее воспоминания о муже сводились к моментам, когда он повышал на нее голос в присутствии других, когда заставлял ее испытывать неловкость и стыд. Едва она стала забывать людей, которых знала при жизни, первым из ее памяти исчез дед.

* * *

Мама держала бабушку у себя последние шестнадцать лет. Она хотела быть вместе с ней до самой ее смерти. Но сложность смерти заключается в том, что никогда не знаешь, когда же она придет. Я все время думала: если бы я только знала, когда она умрет, мне было бы легче. Бабушке было девяносто два. Выдержу ли я все это еще пять месяцев? Безусловно. Еще пять лет? Я не была уверена. Мы с мамой ходили в госпиталь дважды в день. Именно тогда я научилась укладывать бабушке волосы.

Когда ее выписали из больницы, мы поместили ее в дом престарелых. Она прекрасно осознавала, что с ней происходит, и мне бы хотелось, чтобы все было иначе. Для всех нас это были самые тяжелые времена. Мы просыпались в разных кроватях, под разными крышами, в одном на всех отчаянии. Я улетела в Нью-Йорк, чтобы 10 сентября 2001 года выступить на поминальной службе по моему другу, и оказалась заперта в городе из-за атак на Всемирный торговый центр. Бабушку совершенно не беспокоило, что происходит со страной. Все, чего ей хотелось, – это знать, почему я не дома. «Где Энн?» – плакала она.

В некотором смысле она приспособилась, но все это было очень непостоянно. Стоило возникнуть нормальности, стоило каждой из нас к ней привыкнуть, как все менялось. Я тоже менялась. Все, на что, как мне казалось, я не способна, в конечном счете мне удавалось. Я сидела с ней в комнате и держала ее за руку, пока дантист выдирал ей зуб. Я выворачивала ей веки, чтобы вычистить источник заражения. Я чистила ей уши и научилась удалять ушные пробки. После полудня я отвозила ее к себе домой и готовила ей обед. Усаживала ее в свою ванну, терла мочалкой. Затем снова помогала вылезти, насухо вытирала, смазывала лосьоном, покрывала пудрой. Каждый вторник я мыла ее волосы в моей кухонной раковине и закалывала, когда они высыхали. Я делала ей маникюр, массировала шею и отвозила обратно в место, где она жила.

– Не оставляй меня у входной двери, – всегда говорила она. – Я не смогу найти дорогу.

– Я хотя бы раз оставляла тебя у входной двери?

Однако я задавалась вопросом, а не делаю ли я именно это? Как все сложилось бы, останься моя бабушка в Канзасе, в старом, полуразрушенном отеле, в окружении сестер и племянниц? Что, если бы я была там с ней? Помнила бы она, где находится ванная? Сгнили бы ли у нее все зубы? Открывала бы она глаза, двигаясь вперед?

* * *

Как-то раз, когда мы вернулись после обеда, она сказала, что никогда здесь раньше не была. «Ты ошиблась, – сказала она, вцепившись обеими руками в мое запястье. – Мы должны вернуться, я живу не здесь».

Я привела нескольких женщин, работавших там, и мы показали ей комнату, ее вещи. Ласково с ней говорили, но ничто не могло ее успокоить. После того случая я приезжала сюда и обедала с ней в столовой. Через несколько месяцев мама забрала ее к себе на несколько дней, а из Южной Калифорнии приехала моя сестра со своим сыном, и вместе мы перенесли бабушкины пожитки с третьего этажа на первый в точно такую же квартиру в закрытом отделении для слабоумных под названием «Нейборхуд». Я зарисовала схему расположения всех картинок на стенах, чтобы мы могли развесить их в точно таком же порядке. Все было на своих местах, не считая самой комнаты, и, когда мы привезли бабушку обратно, она не заметила разницы.

Мы с мамой переживали по поводу «Нейборхуда» – закрытые отделения всегда наводят тоску. И раньше мы надеялись, что до этого не дойдет. Поначалу это место казалось настоящим дурдомом, но через несколько дней все мы привыкли и успокоились. Оно было гораздо компактнее, и никто здесь не ждал от моей бабушки, что она сама найдет дорогу до столовой. Мы с мамой читали ей вслух книги Лоры Инглз-Уайлдер из серии «Домик в прерии», оставляя томик открытым на последней прочитанной странице, чтобы тот, кто придет потом, мог начать с того же места. Благодаря этим книжкам мы оставили свои тревоги. Вместо того чтобы беспокоиться о бабушке, я могла переживать из-за метели, появившейся из ниоткуда и занесшей Па снегом. Я боялась притаившихся индейцев и несчастного пса по имени Джек, которого впоследствии посадили на цепь. Было приятно столкнуться с таким количеством вымышленных трудностей. Из всех книг этой серии самая тяжелая – «Долгая зима». Вся семья оказывается заперта в лачужке, еда кончается, кончаются дрова, остаются лишь прутики. Их страдания, даже перед лицом наших трудностей, были ошеломляющими. Затем как-то раз я пришла навестить бабушку и обнаружила, что книга разорвана в клочья. Почему-то из всех томов она выбрала именно этот и разорвала каждую страницу на отдельные слова так, что вся ее комната была покрыта бесконечными письменами, и я не могла не залюбоваться этим. Честно говоря, мне тоже больше не хотелось слышать о той зиме.

Мне никогда не приходило в голову отождествлять бабушку, жившую в отделении для слабоумных, с бабушкой, которую я знала прежде. Я решила любить ту, которая у меня есть. Я старалась забыть о том, как она кормила перепелов на заднем дворе в Северной Калифорнии. Я постаралась забыть о ее вишневых деревьях и друзьях, заходивших по вечерам выпить джина с тоником. Та женщина, что шила кукольные платья, была щедрым акционером «Си-Энд-Эйч Грин Стем-пс», тушила мясо, любила своих собак и когда-то мыла мои волосы в своей кухонной раковине, ушла. Однако та, что пришла ей на смену, по-прежнему любила бананы и могла быть ужасно милой. Большую часть времени она спала, иногда я будила ее и кормила кусочком торта с манговым муссом, который, как я сама для себя решила, был ее любимым. Едва проглотив последний кусок, она снова засыпала. Когда однажды посреди ночи она упала с кровати и сломала бедро, в приемном покое я стала называть ее Эва, а не бабуля. Она отзывалась на Эву, поворачивалась ко мне и иногда отвечала: «Да?» Я надеялась, что она снова стала Эвой и что в долгие дни, не занятые ничем, кроме сна, видела танцевальные залы, кузницу и кухню своей матери в здании старого отеля.

* * *

Замена тазобедренного сустава не убила бабушку, которой к тому времени исполнилось девяносто пять. Не убил ее и месяц в кошмарном реабилитационном центре, где мы с мамой по очереди сидели с ней после физиотерапии, скармливая ей по ложечке яблочное пюре. В «Нейборхуд» она вернулась в кресле-каталке, все целовали ее и радовались ее возвращению. К тому времени бабушка забыла большинство слов, но неизменно говорила «спасибо» и «пожалуйста». Каждому, кто оказывал ей внимание, она признавалась в любви, за что ее любили только сильнее. Два последующих падения вернули ее в палату неотложки (где доктора, при виде меня, говорили: «Энн, ты вернулась!») и обернулись лишь множественными синяками. Она не помнила, что больше не способна ходить, поэтому продолжала пытаться встать.

Ее убила лихорадка, вызванная сепсисом из-за пролежней, которых, сколько ее ни переворачивай, было не избежать. Четыре дня она потела, тряслась и ничего не говорила; за это время из Южной Калифорнии успела приехать моя сестра. Мы с мамой и Хизер целые дни проводили в палате, вечерами возвращались домой и ждали. В последнее утро я пришла рано, мы с бабушкой были наедине. Мне многое хотелось сказать ей из того, что до сих пор казалось слишком сентиментальным и глупым, чтобы произносить это вслух, но однажды приходит время для всего. Я рассказала ей историю о Хелен – так, будто они обе снова были молоды, снова красивы. «А теперь вы вместе отправитесь на танцы. С этой минуты вы всегда будете вместе». Хелен умерла уже пятьдесят лет как. Если возможно, что одна душа дожидается другую, то, думаю, Хелен дождется Эву. Я ни в чем не была уверена. Я была уверена, что это одна из главных любовей моей жизни; забралась к ней в постель, обняла ее и сказала ей об этом. Ее глаза были открыты, она приложила палец к губам. Я поплакала, а затем все кончилось. Я поднялась, чтобы позвонить маме. В палату вошла медсестра.

* * *

Несколькими месяцами ранее я вышла замуж за Карла. На принятие этого решения ушло почти одиннадцать лет. Если бы не он, я бы никогда не вернулась в Теннесси. А если бы не она, я никогда не осталась бы там на срок, достаточный для принятия этого решения. Они оба оказали мне и друг другу большую услугу. Когда мы наконец поженились, любовь уже не казалась чем-то особо романтичным, хотя я понимаю, что романтика часть этого всего. После смерти бабушки я видела ее во сне каждую ночь. Вот я возвращаюсь в «Нейборхуд» и нахожу ее там. Ее смерть была лишь недоразумением. Ей стало лучше, она гуляет и смеется, рассказывает мне истории. Ей больше не нужно, чтобы я ухаживала за ней, и вернулась она не для того, чтобы заботиться обо мне. Мы просто вместе, и благодарны за это. С теми, кого любим, мы всегда переживаем прекрасные времена, моменты радости и равности, которые поддерживают нас впоследствии. Сейчас я переживаю такое время с моим мужем. Я стараюсь всматриваться в наше счастье, чтобы помнить его в будущем на случай, если что-то произойдет и мы окажемся в беде. Эти моменты – фундамент, на котором мы строим дом, что защитит нас в будущем; чтобы, когда любовь призовет: «Насколько далеко ты готов зайти ради меня?» – ты смог бы посмотреть ей в глаза и честно сказать: «Дальше, чем можно было вообразить».

2006