Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Идентичность и идентификация. Проблема имени. Самозванство и самозванчество. Ролевая революция. Цивилизационные стадии идентификации и возможности новой персонологии.
Социализация направлена на освоение личностью социального опыта, определенных практик, норм их выполнения, закрепить за ним роль вменяемого актора этих практик, и в этой связи – определенную позицию в обществе, ее самость в 3 – м лице. При этом во все времена личность могла быть недовольна своим местом в мире, стремилась к его изменению, смене своей социальной позиции. Основой такого стремления выступает пластичное представление личности о самой себе – самосознание самости в 1–м лице.
В традиционном обществе средства для решения этой задачи были довольно ограничены: это могла быть узурпация чужой позиции, ее маркировка именем с целью изменить к себе отношение окружающих; затем изменение социального статуса, а затем – роли. В наши дни подобное стремление предполагает изменение себя, построение себя – другого.
В этой связи следует различать идентичность и идентификацию личности. Идентификация – задача социума, в силу необходимости не просто различения членов общества, но и выделения, спецификации и фиксации личности как вменяемого субъекта. Вменяемого – в обоих русских смыслах этого слова: обладающего сознанием, некоей поддающейся рационализации мотивацией и (очевидно в силу этого) наделяемого ответственностью. Идентичность же – проявление осознанного или неосознаваемого самой личностью ее самоопределения – за кого держит себя сама личность. Каждая культура (этническая, профессиональная, семейная, дворовая…), являясь механизмом порождения, хранения и трансляции определенного социального опыта, наделяет формирующуюся в рамках этой культуры личность определенной жизненной компетентностью. В этом плане культурная идентичность личности выступает набором принимаемых и практикуемых личностью программ социальной деятельности.
В данной главе внимание уделяется динамике соотношения идентификации и идентичности личности, тенденции их радикального сближения в современном обществе. И решающему фактору этой тенденции – информационно – коммуникативной среде урбанизированного образа жизни.
Для позиционирования личности в обществе она должна быть идентифицирована, как – то маркирована. На этом построена мораль, право, как и вся система социализации и вменения ответственности. Вопросы собственности и ее наследования, найм и оплата труда, авторское право, награды и взыскания, адресовка коммуникации, и многое другое – все это предполагает возможность идентифицировать вменяемого актора, его самость.
В идентификации можно выделить два аспекта. Во – первых, это «сборка» ответственного субъекта, необходимая для социальной жизни, познавательной деятельности. В буддизме и некоторых других восточных практиках это то, что мешает и подлежит удалению. В европейской христианской культуре это принципиальный результат рефлексии. Во – вторых, это изменчивая множественность личности, выражение социального разнообразия отождествляемого. Не случайно в конфуцианских культурах, в Японии в изобраительном искусстве нет индивидуальных черт и жанра индивидуального портрета.
Границы идентифицируемого связаны с рассмотренными ранее основными уровнями и границами личности – связанные с (а) гоминизацией (биологической телесностью), (б) социализацией и (в) индивидуализацией. Каждая из этих границ идентифицируются способами хорошо известными. Это внешние признаки, имя собственное и специальные артефакты (знаки, символы, документы, одежда).
К внешним признакам относятся общие характеристики телесности (рост, вес, форма черепа, лица, рук, цвет кожи, волос, глаз, сюда же можно отнести и группу крови), особые приметы (радужная оболочка глаз, папиллярные узоры на пальцах и ладонях, следы ран, увечья, родинки, татуировки, высота и тембр голоса…). По этим признакам можно судить о возрасте человека, его расовой, гендерной, этнической принадлежности, болезнях, травмах.
Внешние признаки наиболее трудно поддаются фальсификации, подделке, замене, поэтому они широко используются в биометрии, позволяющей верифицировать, подтвердить идентичность личности, например, в случаях решения важных имущественных вопросов, предоставления особого статуса (например, работы в спецслужбах), расследований преступлений. В настоящее время эти биометрические данные все больше переводятся в цифровой формат, обеспечивая привязку Big Data профиля личности к конкретной персоне.
Проблема идентификации личности важна не только маркетологам и правоохранителям, но и для безопасности самой личности, ее собственности. Время анонимности в сети уже давно прошло. Пользуясь тем или иным контентом в сети, мы платим за его использование своими данными, просмотрами рекламы, подписками на рассылки или другими способами. Технологии Big Data и методы искусственного интеллекта позволяют из огромного количества разрозненной информации – поисковых запросов, интернет – покупок, аккаунтов в социальных сетях и пр. – с большим приближением сформировать наш поведенческий профиль или «цифровую личность», что делает нас уязвимыми не только в плане контроля. Из – за утечки простой скан – копии паспорта, ИНН. СНИЛС, которые предоставляются во многие организации по их запросам, может проводиться масса операций – вплоть до регистрации компаний, проведения финансовых операций и т. д. Возможны утечки данных из баз госучреждений, финансовых организаций, онлайн – магазинов и прочих ресурсов, где может храниться информация о пользователях, но на это пользователь повлиять, как правило, никак не может.
Так, в феврале 2019 года «Лаборатория Касперского» обнаружила теневой интернет – магазин Genesis, в котором продаются более 60 тысяч украденных цифровых личностей стоимостью от $5 до $200, в том числе логины и пароли к интернет – магазинам и платежным сервисам. Обладая этими данными, злоумышленники могут без взлома проникать в аккаунты реальных пользователей и проводить трансакции, которые не вызовут подозрений у банка. Цифровой след, оставляемый пользователем в Интернете, огромен, и учесть все факторы сложно даже профессионалу по цифровой безопасности, что уж говорить о рядовых пользователях. Кроме того, проблема может произойти на стороне сервиса, и поделать с последствиями этого пользователь ничего не может.
Чтобы не попасть в недобросовестные базы данных, стоит несколько раз подумать, прежде чем участвовать в очередном опросе или конкурсе за репост, а для исключения риска несанкционированного доступа к вашей информации настраивать двухфакторную аутентификацию, защищать паролями все свои устройства и сим – карты, защищая разными паролями каждый свой акаунт, а в качестве пароля использовать длинное предложение или набор случайных слов, которые сложно подобрать, но легко запомнить самому пользователю. Важно использовать антивирус, не устанавливать сомнительные приложения из неизвестных источников, не пользоваться интернетом под администраторской учетной записью… Не лишне, там, где это возможно, пользоваться криптографией, биометрией, которые тоже взламываемы, но с куда большими усилиями.
Обеспечение безопасности в Интернете предполагает серьезную компетентность в работе современных информационно – коммуникативных технологий. Однако гарантировать стопроцентную надежность любых мер безопасности не может никто. Все, что создано интеллектом, может быть рано или поздно воспроизведено другим интеллектом.
Идентификация начинается с имени. Как уже отмечалось ранее в разделе 3.2., имена собственные, как и местоимения (указательные и притяжательные) играют ключевую роль в формировании самосознания, усвоения нарративов, с помощью которых личность осваивает представление о себе как субъекте и акторе, наделенном способностью выступать в качестве причины, порождающей следствия и ответственной за эту активируемую каузальность как реализацию именно его стремлений и намерений. Имена собственные, указательные и притяжательные местоимения выполняют роль «твердых десигнаторов» (как обозначений индивидных сущностей (Аристотель), выражения «знания по знакомству» (Б. Рассел), привязывающих описания и нарративы к основаниям опыта, и позволяющих, тем самым, строить системные развертывания представлений и знаний.
Но не менее важны имена собственные и в социальной идентификации личности – как источника и носителя этого опыта. Член любого социума обозначается и маркируется. Дворовые и школьные клички даются по некоторым внешним признакам телесности, поведения, речи, особенностей семьи (Длинный, Рыжий, Маэстро).
Показательна история фамилий (surname, last name), дополняющих имя обозначением принадлежности личности социуму: роду, сословию, роду занятий… Подавляющее большинство фамилий – результат правовых актов, договоров, традиции маркировки индивида, с развитием правовой культуры – оформления документов, переписей. Петров, Сидоров, Иванов – обозначают принадлежность роду («чей сын»). Кузнецов, Бондарев, Мельников – увязывают с профессией предков. Бродский, Тульчинский, Шкловский – с местностью их происхождения.
Сложились социально – культурные практики именования и переименования личности, каждая из которых связана с социально значимыми периодами жизни человека, сменами его статуса: при рождении и его регистрации, инициация, крещение, пострижение, замужество. Подлинное имя в некоторых племенах может скрываться от посторонних, оставаясь известным только близким. Иногда, как в тайных обществах, индивиду специально дается имя, известное только членам сообщества. Смена имени может быть вызвана сменой социальной позиции – например, переход в другую конфессию, гражданство, смерть (так, в японской традиции имя может меняться посмертно).
Иногда смена имени может быть обусловлено родом занятий – например, в спецслужбах, или соображениями безопасности. Из похожих соображений используются партийные клички.
В творческой деятельности использование псевдонима может быть вызвано сменой ракурса, позиции для осмысления, выражения этой позиции, дистанцируемой от личности самого автора, включая выбор более благозвучного или символически яркого имени: Черный, Горький, Белый, А. Маринина… Этим широко пользуются артисты, шоумены, позиционирующие свое творчество под маской брендов: Лада Дэнс, Глюкоzа, Zемфира и т. п.
Ф. Ницше излагал свои идеи от имени Заратустры. М.Н. Эпштейн неоднократно использовал такое «персоналистское философствование» под именами неких людей, которым придумывались биографии, нелегкие судьбы. Классическим примером такого приема в литературе являются «Повести Белкина» А.С. Пушкина. Псевдонимы используются не только в литературе или артистических карьерах. Так, Марсель Дюшан долгое время выставлялся под различными псевдонимами, включая весьма экзотические,
Причиной смены имени может быть, как недовольство собой, так и рессентимент по отношению к другому, как присвоение или принятие чужого имени с целью изменения места в обществе, отношения общества: мошенничество или политическое самозванство
Недовольство собой, своим местом в мире, желание занять особое место в социуме, наконец – просто зависть и рессентимент, могут породить самозванство – стремление изменить свой статус и идентификацию на основе претензии на статус другого, узурпации чужого имени, идентификации другой персоны.
Самозванство может быть простым мошенничеством (imposture), преследующим личные цели. Но может и преследовать цель защиты от несправедливости, восстановления справедливого порядка, блокировки нежелательных изменений. Самозванец может быть также и марионеткой в руках неких внешних сил.
Самозванство – практика, издавна практикуемая криминалом, спецслужбами, в любовных делах, в политике.
В этой связи наиболее известно и изучено политическое самозванство. Политический самозванец – человек, присваивающий имя или также статус лица, имеющего возможность осуществлять верховную власть. Эта практика играет особую роль в режимах абсолютистской монархии, отчасти – других деспотических режимах, позволяя консолидировать, мобилизовать и направить конкретные политические и социальные силы, группы и ресурсы.
Политическое самозванство предполагает два условия, обеспечивающие мобилизационный потенциал: во – первых, кризис летитимности (недоверие к действующей власти, утрата личного авторитета властителя, нарушение традиционных правил, норм, снижение эффектвиности, неспособность справиться с вызовами) и, во – вторых, личностные качества и мотивацию самозванца.
Обычно оно порождается «смутой» в обществе, вызванной кризисом легитимности власти, протестом против существующего (несправедливого в глазах протестующих) порядка, защитой традиций, подкрепляемых выдвижением стремящихся к самореализации амбициозных лидеров. Типичным примером такой ситуации является обрыв правящей монархической династии.
Особенно показателен в этом плане исторический опыт российского общества – со времен Великого княжества Московского – жестко статусного социума.
Важными в контексте самозванства особенностями российской политической культуры являются:
– расколотость общества, отсутствие консенсуса и доверия между правящим классом (иногда предлагающим плохо слабо обоснованные модернизации и нововведения) и обществом (обычно придерживащимся традиций);
– персонификация власти и ее восприятия;
– сакрализация власти, в сочетании с правовым нигилизмом, воспринимаемой выше закона;
– закрытость власти, непрозрачность выработки, принятия и реализации решений;
– инверсивный характер развития общества.
Российские кризисы легитимности неоднократно порождали всплески самозванства – пик которых приходится на начало XVII – XVIII в. Череде Лжедимитриев предшествовали массовые фальсификации родословных. Иван IV провозгласил себя потомком древнеримского императора Августа, а пожар 1626 года уничтожил приходские документы, породив массовые фальсификации. На этом фоне прерывание династии смертью царевича Димитрия, приход к власти Б. Годунова – способного властителя, но с неоднозначной легитимностью. «Массовое» самозванство было остановлено Земским собором, установившим новую царскую династию – Романовых.
В начале XVIII века несоблюдение Петром I ряда традиций, неоднозначная легитимность последующих царствующих особ – породили очередную волну самозванства, остановленную только к середине XIX.
Важен и религиозный фактор. В Европе открытие новых форм Благодати в Реформацию не предполагало подкрепления статусом, осуществлялось лично и ответственно. В России обязателен был и остается статус, включая церковного патриарха. Отсюда отчаянная борьба за патриаршество на протяжении нескольких столетий. При этом само государство претендует на святость. Как показали проведенные в разное время исследования духовных песнопений, проведенные Г. Федотовым и С. Аверинцевым, фигурирующая в них Святая Русь (Земля Святорусская) включает в себя не только новозаветную Палестину, но и ветхозаветный Рай. Мощный идеологический и смысловой посыл экспансии Российской империи, претендующей на роль всемирной христианской державы. Если европейские государства позиционировались с самого начала в составе христианского мира, то власть в России не только священна, но и освящает все прочие проявления социальной жизни.
В европейской политической истории самозванство было формой политической борьбы за власть. Поэтому в ходе буржуазных революций к XVIII столетию традиционное самозванство в Европе исчерпало свой потенциал. В России же самозванство помимо борьбы за власть было связано со стремлениями народных масс интегрироваться в политическую систему, удовлетворить жажду справедливой, «истинной» власти. Не случайно тема самозванства – одна из ключевых в русской литературе, как классической, так и современной.
Важно отметить, что самозванство – это не просто «выдавание себя за». Обманщики, проходимцы и мошенники были во все времена. Речь не о них. Самозванство всегда претендует на некую исключительность. Оно питается серьезными амбициями. При этом и характер, и способы проявления этой амбициозной исключительности – тоже историчны, зависят от особенностей структурирования социума, распределения в нем статусов, соответствующих форм признания и привилегий. «Высокое» самозванство – удел претендующих на власть, исключительные возможности влияния. Это могут быть не только традиционные претензии на трон, но и претензии на принадлежность чему – то, уходящему за пределы человеческой природы: как в трансцендентное (небесного или инфернального плана), так и в природные стихии, животный и даже растительный мир. Всех их в качестве самозванства роднит претензия на выделенность и исключительность, дающие право на занятие особого статуса в социуме. И не всегда с целью получения неких материальных благ. Важен сам факт признания особости.
При этом показательно, что в наше время самозванство как явление политической культуры утратило свой потенциал. Николай Дальский, открывшийся в 1992 году в Ногинске «сын спасшегося царевича Алексей», явившийся в 2003 году сам чудом спасенный Алексей, объявившаяся в 2002 году Великая княжна Анастасия, Алексей Брумель – самопровозглашенный Российский император, коронация в 1996 году в Богоявленском соборе императора Николая III, даже Сажи Умалатова, провозглашенная председателем «Постоянного Президиума Съезда народных депутатов СССР», выглядят комично.
В этой связи точным представляется мнение М.С. Арканниковой, предложившей различать самозванство и самозванчество. Первое связано со стремлением личности изменить свое место в обществе, позиционировать себя как – то иначе, стать каким – то другим: личные помыслы, амбиции и социальные действия. В каком – то смысле – это стремление неизбывно для человеческого бытия, и мы еще вернемся к нему. Второе – самозванчество – исторический феномен, характерный преимущественно для общества с акцентированно статусной идентификацией личности, позволяющее мобилизовать социальные силы и группы поддержки, превращающие самозванца в политическую силу. Самозванчество проявлялось и отчасти проявляется в сферах, где важной является борьба за какие – то ресурсы (власть, собственность, привилегии). Это предполагает привлечение сторонников, их мобилизацию, порождая, например, политическое движение. В XX – м и тем более – XXI – м столетиях претензии на статус, принадлежность, вообще выступление «от имени» и «под именем» уже не порождают политический ресурс. И это, очевидно, обусловлено общим смещением тренда в существенно иную идентификацию личности. Развитие демократических институтов снимает вопрос о династической принадлежности, давая возможность политическим партиям и амбициозным лидерам реализовать свои идеи и ресурсы. Необходимость в присвоении чужого знатного имени, в принципе, отпала. Наоборот – задача заключается в позиционировании своей особенности и оригинальности.
Массовое индустриальное и постиндустриальное общество – закономерный этап развития цивилизации, связанный с персонологическими установками иудео – христианского мировоззрения, реализованными европейской цивилизацией посредством развития рыночной экономики, индустриализации, подкрепленной НТП, развитием СМИ и информационных технологий, урбанизации и демократизации политической жизни. Культура массового общества парадоксальным образом реализовала проект Просвещения и его гуманистический лозунг «Все на благо человека, все во имя человека!» Перефразируя известный советский анекдот можно добавить: «И мы знаем этого человека». Это каждый из нас. Рыночная экономика и массовая культура буквально воплотили в жизнь гуманистическую программу в механизме «всевозрастающего удовлетворения всевозрастающих потребностей». Кстати, именно так формулировался «основной закон социализма» в программных документах КПСС.
Массовое общество и массовая культура, потому и совершили столь успешную экспансию, несмотря на очевидные издержки и гневные проклятья со стороны «гуманистов», что являются реализацией и проявлением эволюции и диверсификации долгой исторической культурной и нравственной традиции. Масса, массовая культура, массовое сознание лишь явили наиболее полную и развернутую форму этой установке. Они – продукт достаточно длительной социальной «дрессуры» на основе гуманистических идеалов вроде «человек – венец природы», «неотчуждаемые права человека» и т. п. Ценности культуры массового общества – ценности реального жизненного обустройства, ценностях комфортной, удобной жизни. Они пришли на смену «онтологическим монолитам» традиционной культуры, существуют «параллельно», не исключая друг друга и никак вообще не конкурируя. Более того, традиционные национально – этнические культуры и даже культуры прошлого – получают возможности сохранения намного лучшие, чем в условиях своего возникновения.
Культура массового общества сама по себе ни хороша, ни плоха. Она объективный факт, феномен, состояние общества, содержащее в себе как позитивные, так и негативные тенденции. Более или менее эффективно противостоять негативным тенденциям, как показывает опыт стран с развитой рыночной экономикой и развитыми институтами гражданского общества, можно – при условии наличия развитого гражданского общества, полноценной элиты и внятной культурной политики, которые создают систему социальных ориентиров, позволяющих сформировать культурную идентичность, выработать личности социальную и жизненную позицию.
Массовая культура в условиях глобализации и постинформационного общества предполагает ясное и внятное самоопределение, осознание содержания и возможностей собственной уникальности. Человечество вступает в новую антропологическую и персонологическую стадию развития. В свое время М. Лютер и И. Кант сделали личность автономно управляемой. Согласно известной формуле К. Маркса, они освободили личность от рабства внешнего, чтобы «закрепить его в душе». Кстати, именно это не понимают исламистские и православные фундаменталисты в идее прав человека. Они настаивают на обязанностях, не понимая или не желая понять, что долг уже может быть сформирован. Задача общества признать право на долг, на свободу его выбора – со всеми вытекающими последствиями. Непонимание этого говорит об иной стадии зрелости личности и общества.
С этим связан и возможный критерий нравственной оценки автопроектов. «Есть двоякого рода идейный фанатизм, – писал мудрый С.М. Дубнов, – первый желателен и даже обязателен для человека убежденного, второй абсолютно вреден. Первый заключается в том, что человек, имеющий определенный убеждения, стремится согласовать с ними свои поступки… Он должен быть фанатиком своей идеи, оставаясь в то же время толерантным к противоположным мнениям… Но есть другой тип фанатиков: люди, которые, считая свой образ мыслей единственно верным, преследуют людей противоположного образа мыслей, стараются путем насилия и притеснения внушить веру в то, что они сами считают истиной. Такой фанатизм, даже будучи искренен, вреден…». Фактически речь идет о различении призвания и самозванства, о котором говорилось в первой главе. Критерий не по цели, а по средствам. Если кто – то стремится сделать других счастливыми помимо и вопреки их воли, даже во имя и от имени этих других – это самозванство, ничтожащее свободу, а значит и бытие. И другое дело, если я, следуя некоему взятому на себя долгу, следуя призванию – не за счет других, хотя и, возможно, – во имя других. Долг не извне вовнутрь, а изнутри вовне, так же, как и достоинство не изнутри вовне, а наоборот. Однако некоторых отечественных мыслителей пугает идея автономной морали.
В этой связи полезно обратиться к отечественной истории начала XX века, когда Россия, пожиная плоды Великой реформы, начавшейся индустриализации и урбанизации, вступила в активную фазу модернизации и связанной с нею буржуазной революции, когда на историческую и политическую арену вышли граждане – горожане (бюргеры, буржуа, ситизены, мещанины – во всех европейских языках слово «гражданин» восходит к «горожанин»). В истории российской культуры эта фаза получила название «Серебряного века». Впервые российский образованный слой приобрел относительную материальную самостоятельность не на основе крепостничества. Эта самостоятельность, по свидетельству очевидца, высвободила творческую энергию, которая привела к бурному развитию в искусстве, науке. Мысль вполне понятная. Только с важным дополнением – для окончательной верности… Речь идет не просто о последствиях экономического подъема, а о бурной индустриализации, активном росте городов, формировании урбанистической среды и соответствующего образа жизни, концентрирующего социальный и человеческий капитал. Фактически, речь идет об ускоренном формировании российского массового общества, прежде всего – в российских столицах.
Это интенсивно растущее городское население составляли представители практически всех классов и сословий, получавшие качественно новые возможности самореализации. Проблема была в том, что в самой своей глубине эти массы не имели действенной нравственной школы Ренессанса, в которой христианский духовный опыт прошел огранку души, формирующей свободу как личностное самоопределение и ответственность за делаемый выбор. Что обусловило всплеск иррационализма, интереса к мистике, языческой мифологии… Более того, культурное содержание Серебряного века заключалось в «антиренессансной контрреволюции» с опорой на антиличностно прочитанную Античность, в которой поэты–символисты (Вяч. Иванов, А. Блок, А. Белый со товарищи), и религиозные философы, и атеисты (от А. Эрна, Н.М. Бахтина до П. Флоренского и А.Ф. Лосева) видели прежде всего не аполлоническое начало, а начало дионисийское, мистериальное.
Великое значение эпохи Ренессанса, поимо прочего, связано с происшедшей тогда «культурной революцией»: личность впервые всерьез выделилась из мифа, который до этого определял все ее существование. Роль отделилась от человека и была формализована: человек получил возможность роль играть, но уже не жить ею. Благодаря возникшему новому взаимоотношению между людьми пропала обязательность общинно – хорового действа, личность получила свободу и право быть не участником, а зрителем, который может действо и игру актеров одобрять или нет. В известной степени, это был главный нерв Реформации. И с очевидностью – новые реалии общественной жизни, включая политическую. Именно на этом начале строится парламентаризм, нарождавшаяся в Новое время публичная политика – как «театр», наблюдаемый и оцениваемый гражданами со стороны, в качестве зрителей, которые, между прочим, заплатили за вход деньги (например, в виде налогов), отделены от лицедеев «рампой», и могут согнать то ли незадачливого, то ли просто неугодного «актера» со сцены. Или просто отказать этому «театру» в праве на существование. «Ибо демократические институты… имеют именно театральный, но не теургический характер. Выброс энергии, рожденной «восстанием масс», завершился введением ее в цивилизованные рамки с разнообразными способами ее канализации – от футбола и бейсбола до телешоу и парламентских выборов».
Неприятие этого личностно – ренессансного начала стало не столько предчувствием, сколько духовной и нравственной подготовкой «органичнического» революционно – тоталитаристского миропонимания. Так, Вяч. Иванов называл новое искусство начала века «одним из динамических типов культурного энергетизма», восторгаясь не личностным, аполлоническим, но дионисийским архаичным искусством Античности, в котором существовала «реальная жертва», а хоровод – «первоначальной общиной жертвоприносителей и причастников жертвенного таинства.., когда толпа … расходится, удовлетворенная зрелищем борьбы, насыщенная убийством, но не омытая кровью жертвенной».
Искусство – не просто игра ума, художник улавливает настроения, вибрации не только сущего, но и аттракторов, влекущих это сущее в грядущее. И поразительно как оргийное мистериальное действо стало реальностью. Только воплощалось оно не художниками, поэтами и артистами, а партийными функционерами и прочими организаторами новой власти. Бесконечные политические процессы, оправдывавшиеся «все большим обострением классовой борьбы», лишь внешне напоминали театр. Зрителей больше не осталось, все стали участниками и соучастниками дионисийской драмы тоталитаризма.
Выше уже говорилось, что точным критерием идентичности личности является набор ролей (и связанных с ними нормативно – ценностных «игр»), не подлежащих осмеянию. Такой же критерий применим и к выявлению центрального звена («сакральной зоны») любой культуры. Люди всегда любят и ценят шутку, смех, но про человека, смеющегося надо всем, говорят, что для него нет ничего святого, царя в голове – некоего нравственного стержня. Либо это проявление истерического состояния сознания, когда человек выпадает в полный «аут» по отношению к окружающей его действительности. Будучи лишенными некоего «столпа и утверждения истины» (не обязательно религиозного), игры с культурными смыслами чреваты серьезными последствиями, становясь источником человеческих трагедий – не только для самой личности, но и окружающих. А российская интеллектуальная элита играла жизненные роли без стержня ответственной позиции. И российское пренебрежение свободой ради воли разыграло один из кульминационных актов своей трагедии. Складывалась ситуация, про которую мудрый Г.Г. Шпет говорил, что личность как кусок масла распускается на сковородке. Хорошее русское слово – «распускаться»… Да и российская сковородка была жаркая.
Поверхностность, неукорененность, какая – то искусственность и даже надсадность российской культуры начала прошлого столетия, получившей название «Серебряного века» и даже «Русского Ренессанса», хорошо осознавалась современниками. Как писала З.М. Гиппиус, находившаяся в самом центре культурной жизни той эпохи (и даже в чем – то ее олицетворяющая): «Душно как в парнике. Всюду расцветают цветы зла». Еще жестче, правда, уже после революции, это состояние отечественной верхушечно – столичной культуры охарактеризовал М.М. Пришвин: «Питерская и московская интеллигенция держалась за столб дыма. Вот ветер и подул».
Российская интеллигенция, как и аристократия, не признала Лопахиных – перспективу капиталистической модернизации страны с ее новыми собственниками, их правами, она, как всегда, на слово поверила очередному европейскому мыслителю, приняв его идеи как руководство к действию. Еще бы, К. Марксом научно доказано, что капитализм не имеет будущего, что на смену ему грядет общество, в котором не будет частной собственности, и что для этого надо только захватить власть. И последние станут первыми… Интеллигенция хотела теургически «слушать музыку революции»…. Она ее не только услышала…
По схеме теургически хорового принципа творились театрально – политические мистерии не только в советской России, но и в нацистской Германии, фашистской Италии, франкистской Испании, маоистском Китае… Характерна вообще тяга тоталитарных режимов к актерству, театрализации, массовым празднествам, шествиям, вообще – замене реальности декорациями, постановочностью. По наблюдению И. Бунина, «одна из самых отличительных черт революций – бешеная жажда игры, лицедейства, позы, балагана».
Большевизм оправдал все народные стремления – включая дикие и темные, не играя, а вживаясь во все слова «пьесы». «Гений» Ленина выразился в том, что он умудрился традиционно – почвенные, народнически – славянофильские установки выразить в западнической марксистской терминологии, придавшей этим установкам ритуально – мистериальный характер языческого камлания.
В Европе процесс выхода на историческую арену масс, пробужденных индустриализацией и урбанизацией, начался раньше и шел не так бурно. Поэтому осмысленное и культивированное христианскими гуманистами поле свободы как личностной ответственности сдерживало и корректировало «игру на понижение». В России же не оказалось ни полноценной элиты, ни гражданского общества – главных корректоров культуры массового общества. Более того, интеллектуальная, творческая элита выразила недоверие гуманистическим ценностям. «Прозвучавшие в Серебряном веке призывы к «симфонической личности» (вместо гуманистической – Л. Карсавин), «обратной перспективе» (П. Флоренский), общинно – хоровому «высвобождению дионисийских энергий» (Вяч. Иванов) стали своеобразной эстетической моделью тех социально – политических структур, что с такой убийственной (буквально – Г.Т.) силой реализовались в историческом пространстве, превращая его в антиисторическое и уничтожая цивилизационно – гуманистические заветы Петровско – Пушкинской эпохи… Явился пренебрегший театральной рампой хор и принялся управлять жизнью. Только явился он не в античных одеждах, а в мужицких зипунах, солдатских шинелях и кожанках Чека».
Русская революция предстала как «… движение народных масс, руководимое смутным, политически не оформленным, по существу скорее психологически – бытовым идеалом самочинности и самостоятельности». Оказавшаяся в результате Февральской революции у власти интеллигенция, умудрилась довести ситуацию до такого состояния, что в считанные месяцы, если не недели, власть оказалась тряпкой, валявшейся на улице, о которую любой мог вытереть ноги. Этот самозваный другой и вытер.
Но дело не только в творческой интеллигенции. Было еще нечто важное, не улавливаемое с чисто экономической, политической и даже культуральной точек зрения. Речь идет о том, что В.К. Кантор назвал «фактором Х», связывая его с определенным антропологическим, психологическим типом, вышедшим на первый план и реализовавшим мистериально – игровое действо. Характеризуя этот тип В.К. Кантор приводит развернутую цитату из «Веселой науки» Ф. Ницше: «Появляется совершенно новая порода людей…, которая никогда не смогла бы взрасти в более жесткие, регламентированные времена – но если бы и взросла, то все равно осталась бы «на дне», с вечным клеймом чего – то постыдного и позорного, – это означает неизменно, что наступают самые интересные и самые безрассудные времена истории, когда «актеры», актеры всех мастей, становятся истинными властителями».
Достойно внимания наблюдение К.П. Победоносцева (ультраконсерватора, обер – прокурора Святейшего Синода): «есть люди умные и значительные, которых нельзя разуметь серьезно, потому что у них нет твердого мнения, а есть только ощущения, которые постоянно меняются… Вся жизнь их – игра сменяющихся ощущений, выражение коих доходит до виртуозности. И выражая их, они не обманывают ни себя, ни слушателя, а входят подобно талантливым актерам, в известную роль и исполняют ее художественно. Но когда в действительной жизни приходится им действовать лицом своим, невозможно предвидеть, в какую сторону направится их деятельность, как выразится их воля, какую краску примет их слово в решительную минуту…».
Ф. Ницше и К. Победоносцев сходятся в подчеркивании нарастания акцентирования актерства в реальной жизни. И эта тенденция отмечалась и чувствовалась на стыке XIX – XX веков многими. Это даже бросалось в глаза.
В образе пишущего босяка Максима Горького актерствовал в питерских и московских салонах купеческий внук Алексей Пешков, ставший впоследствии великим пролетарским писателем, отцом соцреализма, жившим в княжеской роскоши. По едкому замечанию И. Бунина, самой характерной чертой Горького было бесконечное актерство, «… он вообще ни минуты не мог побыть на людях без актерства, без фразерства». [6, 194]
Актерствовал «святой старец» Григорий Распутин. Сознательно строили свой образ В. Маяковский (желтая кофта), В. Брюсов (стилизующийся под черного мага). А. Бугаев, вошел в русскую литературу и культуру в образе (как он сам говорил – личине, кстати, одной из ряда масок им примерявшихся) А. Белого.
То же и в политике. Российские революционеры выступали под кличками. И дело было не только в требованиях подпольной работы. И. Джугашвили взял партийную кличку Коба в честь романтического разбойника из грузинского романа. «Театрализованным разбойником» называл Троцкого П. Сорокин. Да и Ленина, Гитлера, Муссолини современники попервоначалу называли шутами и клоунами, а их «перевороты» – буффонадами. По замечанию К. Манна, в тоталитарном обществе «комедиант становится воплощением, символом насквозь комедиантского, глубоко лживого, нежизнеспособного режима».
Для объяснения революции недостаточно экономических и политических факторов. Все они, даже культурные процессы реализуются через сознание и поступки конкретных людей – групп и отдельных индивидов, становясь их мотивацией: чаяниями, надеждами, стремлениями, страхами.
На одном из кафедральных методологических семинаров возник вопрос о природе массового энтузиазма лет, вошедших в отечественную историю как годы массовых репрессий, унесших жизни миллионов людей, выкосивших жизни миллионов людей из всех слоев: от крестьян и рабочих до ученых и политической элиты. И в условиях такого чудовищного насилия, идеологического прессинга – мощная волна преобразовательного энтузиазма, во многом обеспечившая индустриализацию, выведшую страну к цивилизационному фронтиру, и плодами которой мы отчасти пользуемся до сих пор. Какова природа этого энтузиазма?
Это не был показной энтузиазм из – под палки. Вряд ли это было и массовое проявление «стокгольмского синдрома», когда жертвы террористов проникаются симпатией к своим мучителям. Это и не результат работы исключительно одной только пропагандистской машины, пусть и запущенной на все обороты, охватившей не только СМИ, но и систему образования, искусство… Теперь хорошо известна способность тоталитарных режимов создавать стилистически совершенные произведения кинематографа, дизайна… Более того, многие представители художественный авангарда в поэзии, живописи, театре, кинематографе поддержали революцию и укрепляющийся политический режим, увидев возможности обновления и преобразования, построения нового мира.
И все же… Советский режим укрепился не только победой в Гражданской войне, экономическими успехами НЭПа. Наоборот, сам отказ от НЭПа, коллективизация, «Великий Перелом», последовавшие первые пятилетки индустриализации питались мощной энергетической поддержкой массового энтузиазма, идущего снизу, обеспеичивавшего не только легитимность политического режима и реализацию его планов, «не замечая» чудовищного насилия и репрессий. Даже сами сталинские репрессии подпитывались этой поддержкой. Более того, след этого энтузиазма сказывается до сих пор – и не только в ностальгии старшего поколения по своей бурной молодости. Вырастают постсоветские поколения, не дышавшие тем воздухом, но прочитавшие книги (а были и неплохие книги), услышавшие те песни (а песни были замечательные – прежде всего, лирические), увидевшие те фильмы (наивные, но плохому не учившие)… И от этой молодежи иногда приходится слышать: «Папа, деда, вы были не правы, вы профукали великую империю. У нас была великая эпоха!» И привлекательность этого мифа понятна – особенно на фоне пропитавших современное российское общество сверху донизу недоверия и цинизма, обессмысливающих любое разумное начинание.
Собственно, на смысложизненном объяснении того «прущего» (трудно найти другое слово для передачи этой энергетики) в той дискуссии я тогда и остановился. Сопричастность великому общему делу наполняет жизнь смыслом, раскрывает широкие горизонты индивидуального существования, выступая мощнейшим мотивационным посылом… Но оставался какой – то осадок неполноты объяснения… В этом энтузиазме ощущалось нечто еще более глубокое, то, что включало экзистенциальный смысложизненный мотиватор.
Социалистическая революция понималась как некое действо, где низы просто должны занять место верхов. Не трудом подъема своего экономического, социального и культурного уровня, а разом, усилием воли, воплощением мечты: вечером мужик – наутро барин. А того же барина – объявить разбойником (экспроприатором) и арестовать, а то и казнить. Иначе говоря – стать не самим собой, а другим, сыграть не свою, а чужую жизненную роль. Этакое тотальное самозванство.
Смена ролей в результате революции естественна и важна. Более того, она потому и революция, что меняет социальные статусы и роли. Вопрос – в подготовленности, зрелости социума и индивидов, в понимании ими своей социальной сущности, принадлежности социуму, общего единства, дающего онтологическую силу преобразованиям.
В России же начала ХХ века отмечалась «метафизическая инфляция», которую царский режим пытался заполнить ура – патриотизмом русско – японской и мировой войн, который современниками понимался большей частью только как театр – особенно при столкновении с военными реалиями, когда действие, жертвы и кровь были уже настоящими, готовя Россию к большевистским теургическим действам. «Новый антропологический тип вышел из войны, которая и дала большевистские кадры», – писал Н.А. Бердяев.
Ф.А. Степун – участник I Мировой – отмечал бросавшуюся в глаза неадекватность поведения и настроения российских фронтовиков, которое он связывал именно с архетипическим артистизмом русской души. «Очень странно, но настроение призванных к «наивысшему подвигу» сынов России трагически похоже на настроение изгнанных из России студентов – эмигрантов и политических беглецов. Та же стонущая тоска в настоящем, то же лирическое настроение, как основной душевный колорит, та же поэтизация прошедшего, та же возносящая и развращающая, спасительная и тлетворная мечтательность. Отсюда и наш граммофон, и гитара, и Вяльцева, и Панина, и все застольно – русское, грустно – цыганское, надрывно – самовлюбленное, себя уязвляющее и свои раны лелеющее… типично русское настроение… Но разве это настроение, если его даже взять в его мистическом, а не в кабацком смысле, есть настроение героев и воинов?» И по мнению Ф. Степуна, именно эта мечтательность не могла не взорвать государство, устроив на его обломках «мистерию – буфф».
«Быть может, и та страсть к театру, что залила Россию в первые революционные годы, объясняется той же народной жаждой быстрого социального восхождения. За правильность этой гипотезы говорит, во всяком случае, и нелюбовь деревни к пьесам из крестьянского быта и бесспорное пристрастие деревенских лицедеев к ролям из господской жизни». Гипотеза социологически и психологически очень даже внятная: за повышенным интересом к жизни высших слоев стояла не только и даже не столько ненависть к ним, сколько желание занять их место.
А буржуазный, бюргерский путь кропотливого труда, экономии и роста в России не только не прижился, он и прижиться – то не мог, потому как еще не сложилось устойчивое, настоящее третье сословие, шкурно заинтересованное в собственности и праве как ее гарантии.
Поэтому «лишившись традиционных скреп общинно– государственного принуждения, когда не успели сложиться связи социально – экономического правопорядка, народ оказался в ситуации перекати – поля, … способного примерить на себя любую социальную роль, но охотнее ту, где сразу «из грязи – в князи».
В смутные времена в России особенно ярко вспыхивают традиции дьявольского артистизма, самозванства. Их силу ярко предсказал Ф.М. Достоевский в «Бесах», устами Верховенского и Ставрогина: «И начнется смута! Раскачка такая пойдет, какой мир еще не видал… Затуманится Русь… Ну – с, тут – то мы и и пустим… Кого?… Ивана Царевича… Самозванца? – Э! так вот наконец ваш план». Самозванец – актер, вжившийся в чужую личность. Россия же подарила миру массовый опыт «самоназванцев», людей – псевдонимов. То, что было свойственно художественной среде, обрело новую жизнь в революционной среде и в исоветской политчиеской элите. Революцию творили, возглавляли личины и псевдонимы, так и вошедшие в массовое сознание, политическую историю, а потом и топонимы, названия университетов, заводов и т. д.: Ленин, Сталин, Троцкий, Каменев, Зиновьев, Молотов, Горький, Киров… Личины наполнялись реальной жизнью, уже не играли, а жили своей ролью.
«Русский мужик был наречен русской революцией пролетарием, пролетарий – сверхчеловеком, Маркс – пророком сверхчеловечества, и … вся эта фантастика одержала в России страшную победу над Россией». Свои «роли» и клички получили враги: буржуй, кулак, вредитель и т. п. По ходу мистерии врагов надо было находить и обезвреживать, принося в жертву, увеличивая счастье остальных членов общества. Каждый чувствовал, что ему отведена роль спасителя общества, но в любой момент – может быть отведена и другая.
Дело, однако, не просто в «симулякрах», «обществе спектакля». За этим стоит объективный процесс, относительно которого надо, следуя завету Спинозы, не плакать и не смеяться, но понимать.
Вернемся, однако, к Ф. Степуну, написавшему небольшой трактат, посвященный феномену многодушия человека. В этом трактате, или, как сейчас сказали бы эссе, – «Природа актерской души. О мещанстве, мистицизме и артистизме» Ф. Степун строит типологию, размещая актерскую душу между мистической (истово религиозной) и мещанской (буквально – буржуазной). Многодушие, согласно Ф. Степуну, неизбывно человеческой природе. Человек постоянно стремится изменить свое место в жизни, примеряет на себя другие роли. И Ф. Степун видит три возможных пути решения проблемы многодушия.
Первый – мещанский, буржуазный – сводится к погашению борьбы возможными самосознаниями, атрофии всех, кроме одной, житейски наиболее удобной, практически наиболее стойкой. Тем самым личность упрощается, выпадает в осадок внешних отношений, превращаясь, в конечном счете, в вещь.
Второй – мистический – путь, на котором многодушие не атрофируется, но преображается в слиянии со всеединящим духом, достигая абсолютной целостности. Согласно Ф. Степуну это путь святости, слияния с Богом, «священной пассивности», устраняющей творческие импульсы в реальной жизни.
Третий путь – артистический – акцентирован именно на творчестве. «Радость артистической души – богатство ее многодушия.., ибо артистизм – предельное утверждение многодушия».
Трактовка жизни как творчества традиционна для романтизма, в отличие от классицистской эстетики, которая отказывала актеру в праве на личностную независимость, отводившей ему роль инструмента, на котором играют другие.
Многоличие – характеристика дьявола, которого иногда называли актером, обезьяной Господа, повторяющей, но искажающей его деяния.
Но актерство не всегда ведет к творчеству. Оно может и иссушать, опустошать личность. Актеры еще в конце XIX – начале XX века были изгоями общества. Достаточно вспомнить судьбу героини чеховской «Чайки». Актрисы, актерки – рассматривались как предмет развлечения богатых наследников, а история замужества актрис, певичек – традиционный сюжет комедий и оперетт. Актер начала ХХ века – бездомное, скитальческое, в чем – то – аморальное существо. Не даром достопочтенные граждане не сдавали актерам комнат и квартир.
Творчество – создание новых смыслов, а не перепевов. Что получается, когда многодушие есть, а творчества нет? На что тогда способна артистическая душа? Онтологична ли она вообще? «Странная, призрачная, химерическая душа, по отношению к которой всегда возможен внезапный вопрос: да существует ли она вообще или ее в сущности нет, т. е. нет в ней подлинного духовного бытия?» На эти вопросы Ф. Степун дает жесткий ответ: «Нет сомнения, что вне выхода в творчество артистический путь до конца сливается с путем катастрофическим, превращаясь виз специфической формы разрешения многодушия в единодушие, в удушение души на безысходных путях многодушия».
В конце XIX – начале XX века российское общество вибрировало в кризисе этнической, статусной и даже ролевой идентификаций личности. Ключом к пониманию происходящего в определенном смысле является «Хромой бес» Ф. Сологуба, центральным персонажем которого является недотыкомка – еще не персонфицированная безличная проекция героя романа – И. Передонова. (Это точное наблюдение принадлежит участнице моего семинара в НИУ ВШЭ Н. Вятскиной.) Спустя всего десятилетие недотыкомки заполонили российскую реальную социальную и политическую жизнь.
Человеку, ставшему индивидуальностью, естественно не поддаваться чужому влиянию, жить собственной жизнью, отвечать за нее. Актер же адекватен только на сцене, но не в жизни. «Актеры естественны на баррикадах и непонятны в парламентах. Гении минут и бездарности часов, они часто талантливые любовники и обыкновенно бездарные мужья».
Определенный выбор с точки зрения актерской души – предательство ее многодушия. Поэтому возникает желание отгородиться от такого многодушия рампой.
Но что происходит, когда жизнь становится спектаклем, в котором все – актеры – недотыкомки, не несущие личностной ответственности за свои роли?
Страшно не творчество, а его отсутствие, его имитация, ведущая к катастрофе.
«Роковая ошибка творчески бессильного, дилетантствующего артистизма – всегда одна и та же: всегда попытка оседло построиться на территории мечты… Результат этих попыток неизбежно один и тот же: убийство мечты реализацией и взрыв жизни мечтой», заставить жизнь актерствовать денно и нощно, потеряв свои сущностные основы. «Жизнь, творимая призраком, – неизбежно призрачная жизнь; в сущности не жизнь, но игра призрака в жизнь». Но призрачная жизнь на сцене естественна, а если она шагает в зал и далее???
Бытие коренится в сердце души, и в этих глубинах нет зла – говорил Г. Померанц. Но тень сердца порождает призраки бытия. («Тень сердца – призраки бытия» таков был первоначальный подзаголовок одной моей книги.)
По мнению В.К антора, «беда и опасность России в том, что в ней существует некое множество людей, лишенных мещанской души и связанных с нею буржуазных добродетелей, лишенных также и мистическо – религиозного горения, зато наделенных артистической душой». Он связывает это с отсутствием у России многовекового европейского опыта крестовых походов, религиозного фанатизма, бюргерского устроения частной жизни. Тогда как языческое скоморошество игры в любовь к тирану, потемкинских деревень, кричавшего петухом генералиссимуса, и прочие игровые моменты присутствовали постоянно.
Если перевести это на более точный язык – в России отсутствовал полноценный опыт собственности, рождающей власть, интересы, ответственность… Когда карнавалу и театрализации отводились специальные место и время. В России же сама жизнь довольно часто приобретала карнавальный характер. Особенно – в политических практиках. Тип личности «актера в жизни», «лишнего человека», а то и «самозванца» – чрезвычайно свойственен российской культуре.
«Есть люди безусловно артистического склада, у которых в душе множество возможностей, главная душа которых, однако, почему – то под ногами у множества ее второстепенных душ… В социальной жизни их бросает от журналистики к агрономии и от скрипки к медицине; в личной так же, – от жены к демонической актрисе и от актрисы снова к другу – жене. Всюду они отчаянные дилетанты, которым даны «порывы», но не даны «свершения», которые ежедневно сжигают то, чему еще вчера поклонялись, т. е. вечно поклоняются праху. В молодости громкие хулители своей среды, революционеры, они к старости всегда ее тайные поклонники, обыватели, ибо только в ощущении себя «заеденными средой» возможно для них примирение со срывом всей своей жизни. Таковы те жертвы артистизма, которых так много среди широких, талантливых, богатых, русских натур».
Ф. Степун определил феномен революции как сочетание молодости, преступности и пробужденной в душах демонической фантастики. «… со дна сотен и тысяч душ одновременно срываются неизжитые мечты, отречение от реальностей, погоня за химерами…. Мечты о прекрасной даме разрушают семьи, прекрасные дамы оказываются проститутками, проститутки становятся уездными комиссаршами. Передоновы переходят из среднеучебных заведений в чеку. Садистические «щипки и единицы» превращаются в террористические акты. Развертывается страшный революционный маскарад. Журналисты становятся красными генералами, поэтессы – военморами, священники – конферансье в революционных кабарэ. В этой демонической игре, в этом страшном метафизическом актерстве разлагается лицо человека; в смраде этого разложения начинают кружиться невероятные, несовместимые личины. С этой стихией связано неудержимое влечение революционных толп к праздникам и зрелищам, как и вся своеобразная театрализация революционных эпох».
Артистическая эпоха была «как бы увертюрой надвигавшегося на Россию безумия как образа жизни, как и положено безумию – игрой изживавшему болезнь, в данном случае – социальную болезнь взросления оторвавшейся от общинно– государственной и семейно – родовой жизни огромной массы народа».
В таком понимании артистическая эпоха – проявление неукорененного социального положения ощутимого большинства людей. Причем, не только в России, но и в Европе, в Америке. Это и есть «восстание масс» – выход на историческую арену жителей бурно растущих городов, в которые съезжались люди различной этнической и конфессиональной принадлежности, и когда их привычную этническую, статусную идентификацию меняла ролевая. Человек уже ощущал себя главным распорядителем цивилизационных ценностей, но пользоваться ими он еще не умел, только учился.
Есть три института, три механизма, вырабатывающие у социума в таком состоянии иммунитет, позволяющий ему пережить эту лихорадку: наличие полноценной элиты, гражданское общество и внятная культурная политика. Молодой американской нации помогал прагматизм, изначальная установка на гарантии личностной свободы и права. В России же долгое угнетение и принижение личности (от ордынского ига до крепостничества) не позволяло естественно взрослеть ни обществу, «Ребенок, подрастая, осваивает жизнь взрослых при помощи игры. Он целиком перенимает повадки и внешние приметы избранного им для подражания взрослого, но никогда не в состоянии уловить те реальные проблемы, что стоят за внешним обликом и манерой поведения. Поэтому американец наивнее, ибо не подражает, но умудреннее, взрослее, русский – инфантильнее и по сути дела неопытен в устройстве собственной жизни. Американец и европеец желают театра, зрелищ, могут себя ощутить участниками театрального спектакля, выступающим на исторической сцене, окруженными зрителем – миром. Русский народ желает – и это Вяч. Иванов угадал – мистериальной игры, с полным перевоплощением, чтоб не временно казаться кем– то, а стать этим, изображаемым». (Кстати, вполне возможно, что именно этим обусловлено появление такой театральной системы, как система Станиславского, именно в контексте российской культуры начала ХХ века.)
Французская революция 1789 – 1793 годов рядилась в тоги римских республиканцев и рубила на гильотине многие тысячи голов. Муссолини, насаждая фашизм, апеллировал к императорскому Риму. Гитлеровцы возрождали образ древнего германца…
В культуре массового общества, составляющей суть артистической эпохи, общества спектакля, человечество как бы сызнова проигрывает свое духовное развитие, дорабатываясь до предохранительных механизмов цивилизации, уже способных совладать с человеком массы. И в некоторых обществах, где выработка этих механизмов запаздывает, происходит срыв в архаику. Германия, Россия…
Но «после катаклизмов ХХ века Европа, включая и Россию, похоже, возвращается к ренессансной – с опорой на личность – парадигме истории. Соборное сумасшествие эпохи сошло на нет, игра не требует больше мистериальной крови, не требует жертвы, канализована, формализована, а человек отделен от действия как зритель – рампой: экраном кино, телевизора, трибунами стадионов и т. п.».
В тоталитарно – игровой теургии (акматической фазе по Л.Н. Гумилеву) фанатики и ригористы («пассионарии») быстро выгорали и вышибались. Оставались и выживали именно «актеры», люди двое – и более – душные… И дело даже не лицемерии коммунистической номенклатуры, призывавшей общество к аскетизму, но широко пользовавшейся различными привилегиями…
Теургический энтузиазм обычно выгорает за два поколения – в полном соответствии с гумилевской концепцией пассионарности. Социум, культральный организм, психика неспособны бесконечно выдерживать напряжение мистериальной жизни. Интеллигенция, первоначально поддержавшая революцию, достаточно быстро разочаровалась в большевистской реальности (А. Блок). Авангардизм был отвергнут и вытеснен соцреализмом, эйдетической парадигмой которого выступал «стиль Сталин». А энергии «органической» эпохи массового энтузиазма, как показывает исторический опыт, хватает не более чем на 40 лет, т. е. жизни двух поколений. Россия в этом плане уступает, пожалуй, только КНДР. В Германии и Италии сыграло роль поражение в войне и активное вмешательство западных демократий. В Кампучии сыграло роль вмешательство Вьетнама. Китай, Куба, похоже, обходятся своими силами.
Так что Российский опыт «распускания личности» не оригинален. Более того, периоды «распускания личности» соответствуют стадиям «горячего общества». Но постепенно неизбежно из теургического действа возникает театральный спектакль, имеющий свое место и время. Где все немножко актеры, но в большей степени – зрители, наблюдающие на телеэкранах актерство – как звезд эстрады, спорта, так и политики, которые уже сами устали быть то жертвами, то палачами. А демократические институты (выборы, парламент) имеют именно театральный, а не теургический характер, играют свои комедии, трагедии и фарсы по твердым правилам, не покушающимся на онтологический статус участников. Собственно, это и есть итог «восстания масс»: канализация агрессии в спорт, властных решений – в перманентную вялотекущую шизофрению демократии, сливающихся в единый процесс телешоу и постановочных новостей.
Но личинность, двое – душие, трое – душие и более – душие продолжилось в советскую и даже постсоветскую эпоху в жизни интеллигенции и политической элиты – главное было не кто ты есть, а как ты называешься, какую роль тебе отвели.
Ф. Степун даже предсказал торжество нового типа российской элиты – оборотня. «В противоположность ренегату, оборотень – человек многомерно – артистического сознания. Поклонение новому не требует от него отречения от старого. Разнообразные жизненные обличия он так же легко совмещает в себе, как актер разные роли. С большевиками он большевик, с консерваторами – консерватор… И то и другое, в одинаковой степени лживо и не искренно».
Этакое пророчество о полном торжестве спецслужб в постсоветское время, когда от руководителя каждый слышит то, что от него хочет услышать вот этот конкретный собеседник. Как известно, в основу операции «преемник» конца 90 – х был положен результат специального социологического исследования, выявившее наиболее популярного телеперсонажа того времени. Им оказался Штирлиц – оборотень, свой среди чужих, чужой среди своих.
Таким образом, что же получается… Советский массовый энтузиазм приходится не на первые послереволюционне годы гражданской войны, и не на неоднозначный НЭП. Его мощный подъем приходится на годы первых пятилеток, т. е. на годы интенсивной индустриализации. И это неспроста. И из этого многое следует…
Прежде всего, то, что коммунистическое выражение этого энтузиазма носит вторичный, «упаковочный» характер. Первично в нем мощное мотивационное начало открывавшихся новых жизненных перспектив в новом строящемся обществе, новых социальных лифтах, новом репертуаре социальных ролей. Строящееся новое общество вырастало как классовое – несмотря на весь идеологический и пропагандистский антураж. Номенклатура, своеобразные «табели о рангах» и соответствующих привилегиях возникли почти сразу. Кстати, это стало для советских «теоретиков» «научного коммунизма» серьезной проблемой, вызывая к жизни концепты «социализма», «развивающегося социализма», «развитого» и «зрелого» социализма, все отдаляя и отдаляя перспективу бесклассового коммунистического общества.
Главным в этом обществе было то, что оно соответствовало общецивилизационному тренду – индустриального, урбанистического и, как следствие – массового общества. Что требовало – опять же в полном соответствии с этим трендом – определенного стандарта образования, развития средств массовой коммуникации и участия. Что, собственно, и обеспечивалось советским режимом в его своеобразной мифократической форме.
В социальном (социологическом) плане – в СССР происходила интенсивнейшая ролевая революция. И ее мотивационный потенциал был настолько мощным, что вызванная ею волна энтузиазма, его энергетика перекрывали его с очевидностью парадоксальный характер, не понятный любому непредвзятому наблюдателю – как того времени, так и нынешнему. С одной стороны, любой энтузиазм неразрывно связан с социальным доверием и искренностью, с другой – государственная внешняя и особенно внутренняя политика открыто выражалась и реализовывалась на основе глубокого недоверия, поиска врагов и борьбы с ними.
И природа этого извращенного энтузиазма была принципиально российской. Его подготовили, в том числе – идейно и даже «методически» именно годы Серебряного века. В этом Ф. Степун и В. Кантор глубоко правы – они глубоко копнули феноменологию российского многодушия начала прошлого века. Слабость социальных скреп ответственности и свободы, связанных с собственностью (что хорошо понимали реформаторы начала прошлого века). Слабость церкви и некоторые особенности православия… Слабость и вырождение правящей династии… Катастрофа Мировой войны… Л. Толстой с его критикой собственности, семьи, церкви, государства… В условиях начавшейся индустриализации, урбанизации и ролевой революции интеллигенция интеллигенция начала интенсивные игры с моралью… И начавшаяся революция вылилась в безумие карнавала и самозванства с их безумным ролевым репертуаром и безумными «социальными лифтами». Индустриализация только придала этому карнавалу рациональную форму.
Другой разговор, что надолго такого энтузиазма не хватило. Легитимность режима поддержала всенародная Победа, присвоенная режимом, послевоенное восстановление и иллюзии хрущевской «оттепели» с ее целиной и освоением космоса. Но это было уже совсем иное общество – преимущественно урбанистическое и медленно, но верно, с неизбежностью, становившееся все более буржуазным. Именно об этом свидетельствовали шумные дискуссии 1960 – х о «вещизме» и «мещанстве». Брежневский «застой» укрепил эту тенденцию, и горбачевская «перестройка» была поддержана именно образованными горожанами и номенклатурой, получившей возможность окончательно конвертировать власть в собственность.
Многими исследователями отмечается своеобразие российского общества, в котором затянулась «ролевая революция», затянувшаяся с пушкинской эпохи до нашего времени. До сих пор ведущими идентификаторами личности выступают этничность и статус. И это при том, что Россия вот уже второй век живет в массовом урбанизированном обществе, связанном именно с ролевой идентификацией личности, а в наши дни порождающем идентификацию проектную. В настоящее время мы имеем дело уже с буржуазным обществом, переходящим, как и весь мир, в проектно – сетевую организацию социума – от бизнеса и науки до личной жизни. В этой ситуации перспективы развития российского общества предполагают консолидацию, тогда как современное российское общество не только не консолидировано, но может характеризоваться как общество недоверия, что проявляется в экономике недоверия, деформированной судебной практике и т. д. Однако дивергенция не может компенсироваться исключительно культуральным фактором: этническим, религиозным, идеологическим. Сбалансированная компенсация предполагает формирование гражданской позиции и гражданской идентичности – что показывает, кстати, не только зарубежный опыт, но и движение гражданского протеста 2011 – 2012 в России, участники которого сформулировали de facto запрос на формирование гражданской нации, на легитимную власть, способную реализовать справедливое отправление своих функций. И в этом плане мы находимся уже в общецивилизационном тренде. Нужно только помнить об издержках эксперимента советской мифократии и что нового прилива энтузиазма ожидать не стоит. Буржуазное общество больше волнует создание эффективного национального государства. И в решении этой задачи концептуальные и политические ошибки – как проявления постсоветской инерции – обходятся дорого.
В силу целого ряда исторических факторов в ходе цивилизационного развития можно выделить несколько стадий (способов) идентификации личности для позиционирования ее в социуме как вменяемого субъекта, а также форм и гарантов идентификации личности:
(1) «Этническая» стадия, на которой границы личности как вменяемого субъекта задаются принадлежностью роду, племени, клану. Гарантами идентификации являются представители данного и других этносов («наш» – «чужой»). Подтверждением идентичности являются внешний облик, одежда, язык, поведение.
(2) «Статусная» стадия, на которой личность выступает уже как выделенный из рода индивид, идентифицируемый по его месту в социальной иерархии, определяемому по его заслугам перед неким сувереном. В этом случае подтверждением идентификации помимо облика, телесных признаков, становятся некие документальные свидетельства.
(3) «Ролевая» стадия, на которой психо – телесная целостность индивида идентифицируется, прежде всего, по выполняемым социальным ролям, независимо от некоего статуса и рода – племени. Гарантом чего является личная и профессиональная востребованность, подкрепляемая некими сертификатами, но главное – компетентностью и профессионализмом личности.
(4) «Проектная» стадия, на которой границы вменяемого субъекта очерчиваются жизненными стратегиями, планами, а идентификация задается вменяемой ответственностью, что подтверждается известностью и узнаваемостью личности при активном участии средств коммуникации, общественного мнения.
(5) Предполагаемая «постчеловеческая» стадия, когда на первый план выходит «человек без свойств», неявленная и самостоятельно определяемая точка сборки («немонотонная функция») свободы и ответственности. Проблемы подтверждения такой идентичности весьма неоднозначны и только еще начинают ощущаться в связи с развитием интернета, виртуальной реальности.
Характеристики этих этапов сведены в Табл. 7.1.
Каждый из этих способов опирался и опирается на определенные критерии и тех или иных социальных гарантов. Будучи принимаемыми личностью, они выступали основой формирования ее представлений о себе (идентичности), целей и возможностей развития. Каждая стадия порождает свою форму социализации личности. Так, отказ от родового статуса расчищает поле для карьерного продвижения чиновников; освобождение от всесилия бюрократии – возможностям свободной игры экономических, политических и других творческих сил; расширение возможностей самоидентификации новыми коммуникативными средствами – новые возможности самореализации личности. Каждая из этих стадий не исключает, а предполагает и дополняет другие. Их появление и развитие связано с общецивилизационным процессом, порождающим новые и новые требования к жизненной компетентности личности, порождая ее многомерность. И наоборот, разрушение, эрозия цивилизационного контекста чревата атрофией измерений, их редукцией к этничности (свой – чужой, наш – не наш).
Основную часть истории позиция человека в социуме, формы его поведения, да сама его и его самость зависели от внешних факторов, от социума – человек был тем, кем его «назначили». Даже девианты – от проституток и разбойников до юродивых – вписывались в общую социальную систему, занимая в ней определенные места. На этой устойчивости социальной структуры выросла наука социологии. Но в наше время тотальной медиализации практически каждый индивид имеет возможность войти в мировое коммуникативное пространство и позиционировать себя в нем сам. В наибольшей степени этот тренд проявляется в блогерстве. При этом сами блогеры, идентифицирующие себя в качестве таковых, отмечают в качестве основных целей своей деятельности стремление формулировать и структурировать свои собственные мысли, переживания, эмоции (65 %) и творчески самореализоваться (61 %) . Для каждого второго блоггера представляется важным привлечь внимание к неким значимым проблемам иявлениям и развлечься (по 55 %). Чуть более половины (51 %) хотят просто лично откликнуться на те или иные события или явления, Примерно столько же хотят общаться с друзьями, приобрести новых друзей, собеседников. Большинство (57 %) не стремятся к популярности, известности, значимости своей персоны. Такие намерения только у трети опрошенных блогеров (32%). При этом большинство (69 %) практически не отслеживают реакцию на свои сообщения в блоге. 65 % не видят себя альтернативой традиционным СМИ, 72 % не стремятся привлечь их внимание, 78 % – не видят политического значения в своей деятельности, только 35 % видят в ней возможный источник дохода. Получается, что для большинства активное позиционирование в сети не более чем заявление о своем существовании и мнении по вопросам, интересующих самого автора блога – этакий аутизм, парадоксально переходящий в эксгибиционизм. По меткому замечанию Е.В. Дукова, это напоминает отечественное застолье, когда «все говорят всем и разом, но никто не слушает, потому что говорят все и говорят исключительно громко.» Получается, что мировая паутина не только и не столько объединяет, но и в изрядной степени оставляет в созданном нами самими информационном коконе.
В принципе, каждой стадии идентификации соответствуют формы идентичности, как возможного самозванства: этнической стадии – представительство от рода, клана, племени; статусной – претензии на высокий статус; ролевой – успешность играния определенных социальных ролей; проектной – манифестация имиджа, проекта персонфицировпанного бренда… Возможности постчеловеческого самозванства еще только намечаются в связи с весьма причудливыми формами позиционирования личности и идентификации, которые дают современные технологии.
В целом можно говорить о динамике позиционирования личности от ее маркировки именем к стремлению изменить к себе отношение окружающих (смена статуса, роли) к изменению себя, своей собственной самоидентификации, построение себя – другого.
Войти с помощью соц. сетей: