Глава 8
Каморка папы Карло (вилка)

– Зачем сами корячились? – недоуменно спросил Кирилл, разглядывая стену. – Пригнали бы пяток мобилей, да и все.

Все равно никаких тайн и секретов мобилизованные не узнали бы: стена была как стена. Гипсокартон, на нем слой краски. Ни вмурованного сейфа, ни секретного хода, куда-нибудь ведущего – в казарму взбунтовавшегося стройбата, например.

Но зачем-то они с Ковачем отодвигали тяжеленный шкаф, набитый папками с документами… Хорошо замаскированный тайник? А что внутри?

Пикантность ситуации состояла в том, что шкаф прикрывал гипотетический тайник в кабинете начальника штаба части. В собственном кабине Кирилла. А он ни сном, ни духом. Как папа Карло, живший в каморке с секретной дверью и понятия не имевший, что она скрывается за нарисованным на холсте очагом.

На риторический вопрос Ковач отвечать не стал. Разглядывал открывшуюся стену так и этак, постучал в трех-четырех местах костяшкой согнутого пальца. Звук показался Кириллу везде одинаковым, но особист удовлетворенно кивнул, словно нашел искомое. Произнес:

– Уж извини, испорчу тебе маленько тут…

Удар! Ботинок вмазал по стене, гипсокартон вмялся, краска пошла трещинами.

– …интерьер, – завершил реплику Ковач.

За первым последовали еще два удара, не менее сильные. Гипсокартон окончательно вдавился, лопнул в паре мест, и стало видно, что лист его не стандартного размера, а шириной с полметра или чуть более. Хотя поврежденное место находилось примерно посередине стены и о подгонке листа под размер помещения речь не шла.

Кирилл с любопытством наблюдал, что будет дальше. А Ковач подцепил лист за появившуюся в нем трещину, отодрал и небрежно откинул в сторону. В воздухе обильно закружилась известковая пыль, оседала на камуфляже обоих, но особист не обращал на нее внимания, Кирилл тоже не стал отходить в сторону, напротив, шагнул поближе.

Взгляду теперь открылся не бетон, и не кирпич, и не доски (честно говоря, Кирилл никогда не задумывался, из какого материала сделаны в штабе внутренние перегородки). Под гипсокартоном скрывался металлический лист. Пыль осела, стало видно, что с одной стороны листа есть две петли, а с другой виднеется нечто вроде замка. Дверца, но на сейфовую не похожа. Цвет ее из-за гипсовой пыли казался серым, но в девичестве, кажется, был синим.

Ковач порылся в одном кармане, в другом, ругнулся себе под нос…

«Что такое, дядь Валера? Позабыл взять золотой ключик у черепахи Тортиллы?» – подумал Кирилл.

Его детство прошло практически без детских книжек. С Гулливером и Хоттабычем, Томом Сойером и Питером Пэном маленького Кирюшу познакомили пересказы взрослых, сделанные по памяти и достаточно вольные.

Но сказка о Буратино каким-то чудом на Базе нашлась и была зачитана до дыр – книжка в буквальном смысле развалилась, чему Кирюша не особо огорчился, он знал к тому моменту текст наизусть и мог в мельчайших подробностях рассказать, что нарисовано на каждой картинке.

– Нож дай, – сказал Ковач, и его слова прозвучали в таком диссонансе с мелькнувшими детскими воспоминаниями, что Кирилл не понял, протупил:

– Какой?

– Любой. Кухонный, боевой, тупой, острый… какой есть, тот и давай.

Замок на дверце явно не заслуживал такого названия – не запирал ее, а страховал от самопроизвольного распахивания – и в ключике не нуждался, ни в золотом, ни в изготовленном из менее благородного металла. Отпереть его можно было отверткой. Или кончиком ножа, что Ковач и сделал. Вернул выкидушку Кириллу, взялся за край дверцы, но открыть не спешил. Спросил:

– Угадаешь, что за ней? Три попытки.

– Кукольный театр под названием «Молния»?

Теперь протупил Ковач… Посмотрел непонимающим взглядом, но спрашивать ничего не стал, молча повертел головой.

– Кабинет майора Мартыненко?

– Логичная версия… Но мимо. Последняя попытка.

– Московский метрополитен имени Кагановича?

– Господи… Откуда имена-то такие знаешь…

– Из книжек, дядь Валера, из книжек.

– Не помогли книжки, ответ неверный, и приз ухо…

Снаружи, из-за окна, донесся звук длинной очереди. И если это сработал не КПВТ бронетранспортера, то Кирилл ничего не понимал в пулеметах.

Ковач осекся на полуслове и рывком распахнул дверцу.

Вместо театра, метрополитена или соседнего кабинета взгляду открылась вертикальная панель управления с тумблерами, клавишами и индикаторными окошечками.

Чем бы та панель ни управляла, она подверглась нештатной доработке: несколько металлических заплаток – аляповатых, небрежно приклепанных – явно прикрывали гнезда, оставшиеся от демонтированных приборов. Имелось и добавление, сбоку приткнулся самый обычный настенный выключатель, бытовой, из тех, что управляют комнатным освещением. Но первым делом взгляд привлекала большая красная кнопка, прикрытая щитком из прозрачного пластика. Никаких надписей, хоть как-то проясняющих назначение панели, Кирилл не увидел. Подписан был лишь длинный ряд тумблеров – под каждым снизу нулик, а сверху единичка. Очень информативно, правда?

Для начала Ковач потянулся к бытовому выключателю, щелкнул, – панель ожила, в индикаторных окошечках засветились нули, заработала внутренняя подсветка тумблеров и клавиш.

Затем особист занялся тумблерами в длинном ряду – пять из восьми перевел в верхнее положение, три оставил в нижнем. Пару секунд созерцал получившуюся комбинацию, достал из внутреннего кармана какую-ту бумажку, развернул… Заглянувший ему через плечо Кирилл увидел, что на листке тоже выстроились в цепочку нули и единицы.

– Не запоминай, – сказал Ковач. – Эта штука одноразовая. Сработает – и можно демонтировать и выбрасывать.

От вопроса: как именно сработает? – Кирилл удержался.

Набранная по памяти последовательность оказалась правильной, ничего в ней менять Ковач не стал. Дернул вверх еще два тумблера, другого вида: были они побольше и сработали туго, с громким щелком.

Панель ответила коротким писком. Нули на индикаторе сменились на 30:00 и тут же на 29:59.

Цифры продолжали мелькать. Картина, до одури знакомая по всевозможным боевикам (дисков с ними, в отличие от детских книг, на Базе хватало).

Кирилл понял, что с самого начала догадался, что скрывается за дверцей, – как только увидел индикатор и большую красную кнопку, так и догадался. Но даже мысленно не озвучил догадку, потому что…

С улицы донеслись еще две очереди. На этот раз не из крупнокалиберного, а из чего, Кирилл не опознал, да и не старался, мысли были заняты другим.

– Теряем время… – процедил Ковач и попытался сковырнуть щиток с красной кнопки.

Не получилось, прозрачный прямоугольник был утоплен в панель заподлицо, ногти особиста скользили по нему, не зацепляя.

– Дай нож еще раз.

Кирилл медлил. Рука казалось чужой, повисла плетью и ни в какую не желала тянуться к карману.

– Ну что еще…

Ковач оторвался от панели, развернулся, уставился своими глазищами – в упор, так что Кирилл разглядел в них маленькие красные прожилки, от недосыпа, наверное, но подумал другое: что это кровь тех, кто сейчас…

«Это казарма?» – хотел спросить он, вопрос не слишком вразумительный, но даже его произнести не получилось, из непослушных губ выдавилось лишь: э-э-э… Кирилл сглотнул и сумел-таки со второй попытки:

– Это казарма? Там ведь…

Там ведь полторы сотни человек, хотел сказать он, и в мятеже, наверное, участвуют не все, а из тех, кто участвует, многие ввязались в это дело сдуру и сейчас готовы соскочить, но не знают как, и сдадутся, если пообещать, что расстрелов не будет, так что же ты делаешь, дядь Валера?! Что творишь, мать твою?!

Губы онемели, не слушались, словно Рымарь лечил зуб, вкатил анестетик и переборщил с дозировкой, и Кирилл сумел лишь повторить:

– Там ведь…

– Нож, – сказал Ковач, протягивая руку ладонью вверх.

Словно и не слышал слов Кирилла. Словно вообще был не человеком, а роботом, выполняющим программу, и алгоритм той программы не изменится, кто бы что ни сказал…

– Там… – попробовал он еще раз.

– Дай нож!!! – проорал Ковач.

Лицо его стало страшным, с такими лицами убивают, а глаза были страшными всегда, и маленький Кирюша Званцев почувствовал, что внизу – там, где его крохотный пенис пытался испуганно втянуться в глубины живота, – брызнуло в трусы горячее и мокрое, немного, несколько капель.

Нож Ковачу он не дал. Кажется… Нож как-то сам собой очутился на ладони особиста.

Потом в событиях случился провал. Разрыв. Обрыв пленки, монтаж, склейка, эпизод все тот же, но сколько-то кадров пропало, и получился небольшой скачок сюжета: Кирилл стоит теперь на том месте, где только что был Ковач, смотрит на панель, но видит только большую красную кнопку, и щитка на ней нет.

– Жми!

На улице теперь стреляют постоянно, очереди накладываются, перекрывают друг друга. Рука тянется к панели медленным и тягучим движением, словно воздух на ее пути приобрел консистенцию цементного раствора.

Это не моя рука, думает Кирилл, это Ковач дотянулся из-за плеча, – думает и сам себе не верит.

Рука, чья бы ни была, медленно доползает до цели, большой палец давит на красную кнопку, но она неподвижна, она слишком тугая… Застряла, или заела, или же изначально спроектирована такой, чтобы никому не нажать, потому что нельзя так…

– Не разочаровывай меня, очень прошу… – негромко говорит Ковач не то кнопке, не то пальцу.

И кнопка, и палец не внемлют.

– Жми, блядь!!!

Вопль заставляет палец дернуться. А кнопка от испуга прячется, ныряет в глубину панели.

Ничего не происходит. Что-то сломалось, понимает Кирилл, или крысы сгрызли проводку, или…

Взрыв. Здание штаба содрогается так, что кажется: заряд заложен под ним, сейчас рухнут стены и обвалится кровля. Пол уходит из-под ног, Кирилл падает, и что-то валится на него сверху – бетонная плита перекрытия, что же еще, – и попадает по голове, и сминает ее, давит, как яичную скорлупу, и все для Кирилла заканчивается.

А ведь поначалу все действительно шло хорошо…

После первого дикого разочарования – живодерня кровососов оказалась упрятана глубоко под землю, а она-то надеялась дать деру через окно, – все шло просто идеально.

Охрану эти гниды здесь не держали, понадеявшись на запоры с кнопками, но с ними Лиза научилась разбираться легко и просто.

На том этаже, где ее собирались распотрошить, она не задержалась. Ткнулась по коридору в одну сторону – увидела небольшой зал, в нем раздвижные металлические двери, а над ними висела какая-то хреновина, подмигивала красным глазком, да еще и вертелась на штыре, зыркала в разные стороны. Камера, понятное дело, хоть и не похожа на те, какими оснащена ограда кровососов. Нет, ей не сюда.

Пошлепала обратно – босиком, в белом халатике, накинутом на голое тело. Пробежала мимо нескольких деревянных дверей. За одной валялся зарезанный мобиль, а что за другими, выяснять некогда. Надо унести ноги как можно быстрее, здесь ее искать будут в первую очередь.

Впереди послышались голоса. Загрохотали тяжелые шаги. Трое или четверо, идут сюда. Не та ли охрана, что сулил молодой кровосос старому?

Коридор был освещен скудно, тусклые лампочки теплились на большом расстоянии друг от друга. Она пока не видела идущих, а они ее.

Сбоку был разрыв в стене, какой-то закуток, из коридора свет в него почти не попадал. Лиза юркнула туда, прижалась к стене. Рядом стояла лавка, на дальнем конце ее темнело что-то круглое. Судя по табачной вони, тут у них курилка.

Трое протопали мимо, не разглядев ее. Она тоже не успела рассмотреть, мобили то были или натуральные кровососы, да и не важно.

Глаза привыкли к полумраку, и Лиза разглядела напротив дверь, и использовалась та явно лишь по большим праздникам, да и то не каждый год: поперек двери, вплотную к ее проему, стояла вторая такая же лавка. Черный ход какой-нибудь. Аварийный выход на поверхность. Ей, пожалуй, туда.

Дверь оказалась заперта, и с цифровым замком пришлось повозиться (зато, уразумев принцип действия, следующие Лиза щелкала как орешки).

За дверью было еще темнее, свет теплился высоко над головой. Кое-как удалось понять, что стоит она на дне глубокого колодца, и ничего тут нет, кроме железной винтовой лестницы. Пахло пылью и затхлостью, никто здесь не ходил годами. Но лестница вела наверх, а другого ей и не надо.

Хотя нет, надо…

Надо заранее подумать, что будет делать, когда выберется из-под земли. Чтобы не тыкаться вслепую, словно крот, попавший из темной норы под солнышко.

Для начала она попыталась связаться с Марьянкой. Удалось мгновенно, словно сестра ждала ее сигнала. Наверное, действительно ждала.

Первым делом Лиза поинтересовалась, день наверху или ночь, сама она чувство времени совершенно утратила.

Оказалось, что вечер… Удачно. Можно успеть все подготовить и прорываться под утро.

Словами они битый час обсуждали бы план и шлифовали его детали, не меньше, но обмен мыслями происходит гораздо быстрее. Через пару минут Лиза начала подниматься по лестнице. Разведает дорогу и вернется сюда, в колодец. Никто здесь не бывает, и она спокойно отсидится, пока не придет время действовать.

Первую пробоину план получил очень быстро. Подземелье оказалось глубже, чем ей представлялось. Лестница не привела в надземную часть базы. Она тянулась на два этажа вверх и там заканчивалась. Дверь была точной копией той, что вела сюда, в колодец, но изнутри никаких клавишей с цифрами на ней не оказалось. Расстроиться по этому поводу Лиза не успела, увидела на косяке небольшую круглую кнопку, вдавила, – замок громко клацнул, разблокировав дверь.

Она обрадовалась и на радостях чуть не спалилась. Поперлась в дверь, не прислушавшись внимательно, что происходит за ней. Посчитала, что и без того почувствует чужое присутствие… Если только у присутствующих не отчиканы мозги, но такие не опасны, пошутила она мысленно.

За дверью оказался снова квадратный закуток, и в нем тоже курилка. Но ярко освещена и обустроена иначе: кроме таких же лавок, стояли четыре кадки с землей и с деревцами неизвестной породы. Лизе показалось это чрезвычайно глупым: на улице деревьев будто мало, но у кровососов, видать, свои прибабахи.

Засмотрелась на деревья – и вдруг услышала голоса. Совсем рядом, буквально за углом. А мыслей подходивших не почувствовала, что было более чем странно.

Она метнулась обратно за дверь и успела едва-едва. Замок не защелкнула, его громкое металлическое лязганье непременно бы услышали.

Стояла не дыша и гадала: увидят ли, что дверь притворена не плотно? Специально вглядываться причин нет, но случайно скользнув взглядом, заметить можно…

В шаге от нее курили двое, сидя напротив друг друга. Скальпель лежал в кармане, лезвие замотано обрывком тряпицы, чтобы не пропорол ненароком халат, не потерялся. А в другом кармане – второй, Лиза не забыла, как быстро тупится этот инструмент. Не стоит ожидать, что каждый раз ей будут подставлять ничем не защищенное горло, а пуговицы, ремни, детали амуниции быстро сделают лезвие нерабочим, попадая под удар.

Если курильщики заметят неладное с дверью, заинтересуются, тогда она постарается убить обоих. Но не хотелось бы… После такого в колодце до ночи не отсидеться.

Эти двое кровососов, похоже, родились под счастливой звездой: по сторонам не пялились, занятые разговором. Лиза не вслушивалась в звучавшие слова, ее занимало другое: почему те слова не сопровождает мысленное эхо? Словно и не люди там говорят, а какие-то их подобия, пугала с кровососовскими матюгальниками внутри.

И вообще в голове стоял какой-то странный гул… Она не обращала внимания, считала, что это у нее от голода и усталости. Теперь усомнилась: может, тот гул лезет в голову снаружи? И глушит чужие мысли? Для проверки она попробовала связаться с сестрой. Не получилось.

Докурив, кровососы ушли, не подозревая, насколько счастливо избежали знакомства со скальпелем.

Лиза выждала еще и вернулась в курилку. Теперь внимательно прислушивалась, больше врасплох не застанут. Осторожно выглянула в коридор и разочарованно вздохнула. Такой же, как и внизу, только отделан и освещен получше. Но окон опять нигде не видать. Значит, она все еще под землей. И насколько глубоко, гадать смысла нет. Выберется – узнает.

За коридором наблюдали. Справа камера вертела туда-сюда железной башкой, туда соваться нельзя. Слева тоже висела, но вдалеке, едва можно разглядеть. Немного в ту сторону пройти можно… Она прошла, не зная толком, что ищет. За широкой металлической дверью разговаривали двое, не иначе как те, из курилки, и негромко гудел какой-то механизм, – и гул в голове в этом месте усилился, стал болезненным… Лиза поспешила дальше.

До камеры все ближе, надо что-то решать… Другой курилки с новой лестницей она не нашла, нормальные двери тоже больше не попадались, зато обнаружилась дверца, фанерная, без дверной ниши и окрашенная под цвет стены, – и оттого почти незаметная. Низенькая, словно для карликов сделанная, и были на ней намалеваны краской буквы, но складывались в слово нечитаемое, и вообще нелюдское, кровососовское: ОГШ-7.

Замка на ней не оказалось, лишь пустяковый шпингалет задвинут снаружи. Открыла, заглянула: нора какая-то, низкая, темная, тянутся по ней вдоль коридора кабели и трубы к тому помещению, где гудело, а откуда – в темноте не видать.

Выбора не было, разве что возвращаться обратно в колодец, – и Лиза чуть ли не на четвереньках пролезла в нору. Прикрыла дверцу и оказалась в полной темноте.

Ковач поднялся, бросил взгляд вокруг.

Малой лежал на полу, придавленный стеклопакетом, – пуленепробиваемый триплекс подернулся густой сеткой трещин, но остался на месте, и взрывная волна выдавила его вместе с рамой из оконного проема, швырнула через весь кабинет. Лучше уж так, острые осколки стекла обычного покрошили бы здесь все и всех в мелкий фарш.

Тень Ковача моталась по стене туда-сюда, словно ее хозяин был вдугаря пьян и не стоял на ногах. Но это всего лишь продолжавшая светить люстра раскачивалась с постоянно уменьшавшейся амплитудой и наверняка позвякивала хрустальными бирюльками, или как они там называются, – но Ковач не слышал звяканья. Звуки в мир вернулись, но лишь самые громкие, словно в уши ему кто-то запихал комки ваты.

Малой шевельнулся, застонал… Жив.

Да уж, с зарядом, заложенным при строительстве казармы, явно переборщили. Но своей ошибкой Ковач это не считал, все сделано правильно. При отсутствии профессиональных взрывников, минируя на глазок, лучше пересолить, чем наоборот. Зато теперь у них осталась лишь одна проблема, бродящая по подземельям с окровавленным скальпелем, – и можно заняться ей. Черная Мамба тоже осталась, но глотку ей на время заткнули, хотя Жора Савицкий эфир сканирует по-прежнему: никто не обещал, что у Мамбы нет запасного комплекта аппаратуры. Пока тишина… Так что в первом приближении можно считать, что проблема у них одна. Та, со скальпелем.

Малой встать не пытался. И после первого стона признаков жизни не подавал. Ковач убрал с него стеклопакет, присел рядом на корточки…

Нащупал пульс, вроде нормальный. Обнаружил шишку на голове, но небольшую, даже о сотрясении речи нет… Следов крови нигде не видно. Но в себя Малой отчего-то не приходил.

Ничего не поделаешь, придется вытаскивать Рымаря из здорового алкогольного сна.

Выступать по новому плану все равно предстояло глубокой ночью, в этом смысле он не изменился.

Стоило выспаться и набраться сил, и Марьяша была уверена, что провалится в сон сразу, едва вытянув ноги в палатке. Денек был еще тот и высосал из нее все силы, как Щюлка высасывает превратившееся в жидкую кашицу мясо хомуг и белок. После такого дня как бы не проспать все на свете, продрав глаза ближе к полудню. Что кто-то из парней сумеет проснуться вовремя и разбудит остальных, надежды было мало. У них день выдался еще более тяжелый и длится гораздо дольше, чем у Марьяши, – начался в рассветный час боем с кровососами.

Проснуться вовремя мог бы помочь отцовский будильник – старинный, громко тикающий и оглушительно трезвонящий. Антикварная штука, и настоящая китайская, не подделка какая-нибудь. Так-то часы у многих в Затопье имелись, но стояли или на стенке висели для красоты, не тикали.

Не раз и не два хотели у отца тот будильник купить, но он не продал, а в последние времена не пропил, хоть и тащил из дома и менял на сивуху все, что под руку подвернется. Марьяша не постеснялась бы умыкнуть семейную реликвию, раз нужна для дела, – но кто ж заранее знал, что потребуется?

В общем, выпадало кому-то бодрствовать и разбудить остальных, когда срок придет. Решили, что парни будут дежурить по очереди, по часу, чтобы всем удалось отдохнуть. Бобу в расчет не брали, проспит, – наевшийся Боба может и с самим Гунькой потягаться, известным чемпионом по спанью.

Потом призадумались, как время дежурства будут отмерять, и рассудительный Хрюнчик предложил каждому считать вслух до пяти тысяч, – и не заснешь, и как раз примерно час набежит. С Хрюнчиком для порядка немного поспорили, но никто более надежного способа придумать не сумел. Пока это дело обсуждали, Чупа все пытался что-то сказать, но заикался, не мог выговорить даже слово, – после утренней перестрелки с кровососами, для него первой, он так и не заговорил нормально. От его попыток отмахивались: да понятно, мол, что тебя тревожит, ты-то до рассвета и первую сотню вслух не отсчитаешь, так что про себя считай, в уме, там-то небось не заикаешься?

Кончилось тем, что Чупа махнул рукой, поднялся на ноги, заявил без малейших следов заикания: «Мудаки вы все!», сходил к своему рюкзаку и принес непочатую часовую свечку, и булавок в нее было воткнуто восемь штук, даже больше, чем нужно.

Все устроилось еще проще. Парни метнули жребий, первым не спать выпало Дрыну, остальные расползлись по палаткам, а Боба давно уже похрапывал у костра, в палатку человек-гора не помещался.

Марьяша забралась к себе, легла, вытянула ноги, и натруженные мышцы взвыли от счастья. Закрыла глаза, но сон не шел. Не шел, и все тут. Столько сегодня всего произошло, что взбудораженный и перегруженный впечатлениями мозг никак не желал отключаться.

Она понимала: надо, надо уснуть, не то будет совсем никакая, и попробовала считать прыгающих через ограду овец, но они быстро все разбежались, ограда тоже куда-то делась, вместо нее перед мысленным взором появился Колодец и бурлящая в нем Слизь, и мобиль с несоразмерно развитой кистью, уже лишившийся и одежды, и кожи, орущий, бьющийся, пытающийся плыть, – но отчего-то он и бился, и орал небывало долго, орал и плыл к краю Колодца, и почти доплыл, и казалось, что вылезет и спасется, но не спасся, забулькал кровью из рассеченного горла, его переразвитая кисть неожиданно уменьшилась до нормального размера, зато с ухом случилось неладное, ухо превратилось в вилок капусты брокколи, растущий из головы, Марьяша никогда не пробовала такую капусту, и даже не видела, лишь на картинке в старой кулинарной книге из дедова сундука, по которой училась готовить; ей впало отчего-то в голову, что надо этой капустой непременно завладеть и приготовить из нее что-нибудь сногсшибательно вкусное и небывалое, чтобы окончательно и наповал сразить парней, но она стеснялась попросить напрямик, а рука не поднималась отрезать вилок без спросу, и Марьяша понадеялась, что разговор как-нибудь сам невзначай повернется так, чтобы узнать, отрастает ли у мобиля новая капуста взамен срезанной, но все никак не поворачивался, хотя болтал мобиль без умолку, но говорил не ртом, а своей перерезанной глоткой, – голова его дергалась назад, чуть не стукая по спине, и распахивался красный провал с торчащим обрубком трахеи, и вылетали оттуда тяжелые красные капли, попадали ей на обнаженную грудь, на живот, их было все больше и больше, вниз по коже потянулись липкие ручейки, сползали на бедра – Марьяша это не видела, но как-то сумела почувствовать, она вообще мало что видела, она лежала, притянутая ремнями к столу, распяленная, с широко раздвинутыми ногами, и знала, что сейчас придут к ней, но отчего-то не боялась; и они пришли, два кровососа, старый и молодой, и старый с порога начал изрыгать гадости про нее, Марьяшу, гадости лезли у него изо рта, извивались мерзкими червями, иные падали на пол, другие ползали по лицу, одна слепо тыкнулась в ноздрю и быстренько туда втянулась, заползла; уйди, сказала старику Марьяша, пойди в сортир и усрись там, тебе же давно хочется, правда? ты ведь чувствуешь, как бунтуют в кишках Матренины пироги? – но старик не послушал и не ушел, он просто исчез, был и не стало, а молодой кровосос оказался не молодым, и не кровососом, он был маленьким мальчиком со смешно торчащим вихром, и штанишки у него были смешные: коротенькие, на лямках, криво и косо сшитые из зеленой пятнистой ткани; она спросила, как его зовут, и он сказал, что зовут Кирюшей, и у него есть книжка про золотой ключик и он любит ее читать, он уже умеет читать, правда-правда, только книжек у него мало, вернее, много, но скучные и без картинок; она обрадовалась, как мало чему, – впервые встретила родственную душу, кого-то, кто не считал любовь к чтению придурью; и она сказала, что конечно же читала «Золотой ключик», и сказка ей тоже понравилась, и пообещала, что поможет с другими книжками, у нее в сундуке хватает книжек, и детские с картинками тоже есть, и она обязательно даст ему почитать, а потом они говорили долго и обо всем, и как-то так получалось, что понимали друг друга с полуслова, она начинала – он подхватывал и продолжал, а если говорил он и вдруг замолкал, она всегда знала, чем закончить, и оба понимали, что просто так такого не бывает, им надо быть вместе, и они будут вместе, сейчас как друзья, а когда вырастут, непременно поженятся, ты обещаешь? – спросила она, и он пообещал, а Гунька сказал: ты с этим завязывай, ты это прекращай, – и Марьяша немедленно окрысилась на братца: съебал бы ты из моего сна, она давно сообразила, что спит, что в жизни так не бывает, но Гунька не послушался и начал пререкаться: с какого хера он твой? ты всей округе сейчас навязчиво снишься, нормальным людям нормальные сны видеть не даешь, так что завязывай… завязывай? – переспросила она и быстро сказала: первое предупреждение! второе! третье! – и Боба сгреб Гуньку, и завязал визжащим и брыкающимся узлом, и зашвырнул подальше, в кусты и внешнюю тьму, тьма скрежетнула зубами и сожрала непутевого братца, а Марьяша вернулась к маленькому мальчику Кирюше, но тот был уже не мальчиком, он вырос, стал взрослым и красивым парнем, и пришла пора исполнять обещание, и он стоял и смотрел на нее, голую и распяленную на столе, и ей было стыдно, и в то же время хотелось, чтоб смотрел еще и еще, и не только смотрел, и он все понял и шагнул к ней, она догадалась, что сейчас будет, а Кирюша шептал, что все будет хорошо и ей будет приятно, и слова были фальшивые, чужие, не Кирюшины, и голос тоже чужой, но все же знакомый.

Она усилием воли вытолкнула себя из сновидения, рывком подняла веки.

Ночь снаружи стояла серая, июньская, – прямоугольник противомоскитной сетки светлел над входом в палатку, но и только, внутри было темно, собственную руку не разглядеть.

Однако не требовалось напрягать зрение, чтобы понять: она в палатке не одна. Дрын дышал в лицо и шептал те самые слова, что на излете сновидения она приписала Кирюше. Кроме слов, долетал от него запах гуляша, но теперь вызывал лишь желание сблевать.

Прежняя Марьяша, наверное, заорала бы во весь голос, призывая на помощь Бобу, перебудила бы весь лагерь. Хотя, может и постеснялась бы орать, попыталась бы сама, не поднимая шума, как-то уговорить, утихомирить возбудившегося Дрына.

Новая не стала ни орать, ни уговаривать. Нащупала в темноте его лицо, нежно погладила по щеке, Дрын аж прихрюкнул не то от удовольствия, не то от удивления. Не ожидал, наверное.

Не ожидал он и другого: что ее пальцы соскользнут со щеки и по плечу, по рукаву доберутся до пострадавшей кисти – Дрын держал ее в стороне, на отлете, в штанах орудовал левой. Почувствовав шершавый бинт, она вцепилась покрепче и тут же рванула, выламывая.

Вопль, наверное, был слышен даже в Затопье. Не замолкая, Дрын наскипидаренным ужом выскользнул из палатки.

Но Марьяша именно в этот момент потеряла всякий интерес и к воплю, и к его источнику. К ней обратилась Лиза и попросила о срочной помощи.

О чем именно ее просят, Марьяша поняла почти мгновенно. А поняв – ужаснулась.