Глава 14
Единственная и неповторимая (цугцванг и первое предложение ничьей)

Руководство операцией по поимке беглянки Ковач перепоручил Малому – после того, как выяснилось: исчезновение Полковника не пустая блажь мадам Званцевой.

Командир Базы действительно исчез. Пропал, как в воду канул. Лежал в своей спальне-палате, а потом перестал лежать. Под капельницей, кстати, лежал. Капельница по-прежнему висела на штативе, Полковник исчез.

Первую свою мысль о том, что причиной послужил взрыв казармы стройбата, Ковач отбросил, узнав больше подробностей исчезновения. Хотя поначалу показалось логичным: произошло ЧП, тряхнувшее всю Базу, и сознающий свою ответственность командир, как ни был плох, поднялся и отправился туда, где должен находиться при ЧП.

Но Ковач не мог представить, что надо сделать с Полковником, чтобы он заявился перед подчиненными в длинном махровом халате и домашних шлепанцах (лишь они пропали из спальни-палаты вместе с командиром). Разве что мозг ампутировать, но и то без гарантии: на мозжечке и на рефлексах мундир натянет.

К тому же, даже если допустить невозможное, – отправившись в штаб из дома в халате и шлепанцах, Полковник должен был в них в штаб прийти. Или хоть куда-то прийти, если до штаба не дошел…

Однако он не пришел никуда. Или же пришел туда, где никто его приход не увидел. В технические сектора. Туда, где сейчас ловят беглянку.

Поневоле в голову закрадывалась мысль: командир Базы и его несостоявшаяся невестка встретились – там, в техсекторах. И сейчас Полковник лежит где-то в укромном месте с перерезанным горлом. Подвариант: горло пока цело, но скальпель в непосредственной близости, и Полковник, угодив в заложники, выводит беглянку наружу…

«Бред», – поставил он диагноз последней мысли. И даже не потому что явственно отдает Голливудом, – сценаристы давних фильмов воровали друг у друга примитивный сюжетный ход: как вырваться из вражьего логова? – Элементарно, Ватсон: взять в заложники главного плохиша, они все трусливые и жить любят, – нож к горлу, и сам выведет.

Но не стоит раздумывать, поддастся или нет Полковник на такой шантаж. Все гораздо проще. Он не сможет никого вывести с техсекторов. Он сам там заблудится.

Кстати… что он все заладил: беглянка, беглянка… Есть же у девушки имя. И отчество имеется, и фамилия…

Знакомьтесь, господа: Елизавета Пахомовна Седых, любить и жаловать не обязательно, а поворачиваться спиной категорически не рекомендуется.

Разумеется, он узнал не только ФИО девушки за время разговора по рации, длившегося почти час. Много чего узнал… И внезапно понял, что у него уже лежит досье на Елизавету Пахомовну, правда, там она до сих пор фигурировала как просто Лиза. Ни фамилию, ни отчество девушки, командовавшей одной из самых отмороженных ячеек сопротивления, его информатор не знал. Но если окажется, что это две разные Елизаветы, такое совпадение в клочья разнесет теорию вероятности…

Оказывается, у нас с вами, Елизавета Пахомовна, заочное знакомство с приличным стажем… Пора, как говорили в старину, развиртуализироваться.

Примерно в то же время, когда Ковач забраковал свою догадку о скальпеле возле горла Полковника, скальпель и впрямь оказался там. Возле горла.

Горло действительно принадлежало Полковнику.

Скальпель сжимала Елизавета Пахомовна Седых. Но в ход не пустила, сообразив, что собралась зарезать мертвеца.

Старый кровосос – не пожилой, как все они здесь, реально старый – сидел в кресле, склонив голову набок. Из приоткрытого рта тянулась ниточка слюны, липла к роскошному халату. Глаза уставились на экран – и это не были глаза живого человека.

На всякий случай Лиза проверила и пульс, и ментальный фон: сердце не билось, мозг превратился в комок мертвой органики.

Она попала сюда, решив проверить: что за ход, не обозначенный на плане, пытался использовать жирный насильник для спасения? Вскоре оказалась в этой комнатке, на плане тоже отсутствующей. И обнаружила здесь мертвеца, и застонала от несправедливости судьбы.

Ну почему, почему она не оказалась здесь сразу?

Повернула бы обратно ту бетонную плиту, вращающуюся на шарнире, – и никто бы здесь ее не нашел. И она спокойно бы отоспалась вон на том диванчике. А мертвый дедушка точно не полез бы к ней.

Отчего он, кстати, склеил ласты? От старости, наверное. Сидел, смотрел кинишко, захрипел и умер. Случается…

Можно бы ей поспать и теперь… Да только сна ни в одном глазу. Вернулась она в логово мобилей, сама себе противная: в кровище вся, с головы до пят. И немедленно, едва избавилась от провода на руках, устроила помывку под душем, хлеставшим из лопнувшей трубы (очень кстати пришелся обмылок, валявшийся на раковине, и вафельное полотенце). Теперь она чистая, а холоднющая вода всю сонливость как метлой вымела.

Так что спать она здесь не будет… Еще немного посмотрит кинцо и уйдет.

Кинишко на экране крутилось на редкость скучное. Лиза достаточно долго наблюдала за ним по единственной причине: она впервые видела нечто подобное – живые картинки на экране. По рассказам знала, что была такая штука, как кино… а видела впервые.

У фильма был единственный персонаж: полная баба немолодых лет. Носилась она по экрану неимоверно шустро, прямо стрелой: вжиг! вжиг! вжиг! туда-сюда, туда-сюда! Иногда исчезала, а потом снова появлялась в роскошно убранной горнице. Главное место там занимала громадная кровать, а баба появлялась то с одного ее бока, то с другого.

Поначалу сновала в обычном кровососовском камуфляже, потом успела переодеться, всего-то на секунду исчезнув из кадра, – вернулась в длинном, как у мертвого дедули, халате, только у него халат махровый, а у нее гладенький.

Лизе надоело наблюдать за метаниями кровососки по экрану, и она собралась уйти, но тут неожиданно объявился второй персонаж, и стало поинтересней…

Заявился к тетке кровосос, на вид ее ровесник, может, чуть постарше, – но тоже шустрый до неимоверности. Время зря не терял: вжиу! – и на нем уже ничего нет, кроме татуировок; вжиу! – халат тетки улетел в сторону, обнажив исподнее… хм… интересное какое исподнее; вжиу! – кровосос начал тетку охаживать; вжиу! – закончил. Скорострел из скорострелов.

Потом они наконец перестали мелькать и полежали недолго спокойно, и Лиза толком рассмотрела лица обоих. Тетку узнать не надеялась, а вот мужик мог оказаться знакомым… Но не оказался, а она такого не забыла бы, лицо приметное: овальное, нос крючковатый, глаза навыкате… натуральный сыч болотный.

Лиза с любопытством наблюдала: сподобится ли скорострел на второй раз? Или оденется и уйдет?

Ни то, ни другое. Две застывшие фигуры какое-то время лежали неподвижно, потом Лиза увидела, что мужик исчез, а тетка снова расхаживает в камуфляже… Кино крутилось по кругу.

Перед уходом ее охватили нешуточные сомнения. Хотелось послать еще весточку кровососам, еще как хотелось. Но резать горло мертвому дедуле казалось неправильным… Мертвецу, конечно, все равно. Он не рассердится и не обидится. Ей самой потом неприятно будет этот момент вспоминать.

Но как же хочется весточку-то послать… прямо сил нет.

Кончилось тем, что она остановилась на промежуточном варианте. Нарисовала семерку прямо на экране, а дедулю не тронула.

Цифра была заметна издалека, но лишь из-за удачного местоположения. А так-то небольшая, аккуратная, не сравнить с прежними, размашисто намазюканными.

Своей кровью написала, понимать надо.

И лучше бы на этом закрыть список… Тихо и незаметно добраться до пожарной лестницы и за ограду Базы ускользнуть так, чтоб никто не заметил. И пусть они тут потом целый месяц по своим коридорам ходят и оглядываются, пусть ждут, что за каждым поворотом, за каждым углом Лиза со скальпелем их подстерегает.

Решено: мобилей она больше не трогает, даже если один будет идти, – пропустит, пусть его идет… Незаметно добраться до лестницы важнее.

Ефрейтор Бунин носил фамилию великого русского писателя, но в изящной словесности отметился только затейливыми матерными конструкциями. И сейчас они, конструкции, рвались из души полноводным потоком, но вслух их Бунин не произносил, и ступать старался как можно тише, чтобы не спугнуть до срока ссыкуля с погонялом Хлюст.

К приличному человеку такое погоняло не прилипнет, и был Хлюст тщедушен, ленив и труслив, но прописать ему инвалидность Бунин собрался не за это. За здоровенный фингал, набухавший у него, Бунина, под левым глазом. Попортил физию ефрейтору не ссыкуль, куда ему, – а громадный кулак Евсея, но ответить за то здоровьем предстояло именно Хлюсту. Судьба редко бывает справедливой.

В сегодняшней облаве и судьба, и тыкающий в строй палец Евсея свели Бунина в одну пару с Хлюстом. Если учесть, что правый рукав ефрейтора украшали три тоненькие синие полоски, каждая за три месяца службы (а в августе их сменит одна, но широкая), то не надо быть Спинозой, чтобы догадаться, кто в той паре стал бесправным рабом, а кто царем, богом и воинским начальником.

Бунин гонял ссыкуля в хвост и в гриву, за что и пострадал. Когда достаточно долгий период ничегонеделанья после второй облавы завершился и Евсеев устроил перекличку, Хлюста на месте не оказалось, он резвым кабанчиком мчался по техсекторам, потому что господину ефрейтору захотелось испить водички, а давиться технической из пожарного крана западло заслуженному бойцу с тремя синими полосками, такую воду пусть ссыкули лакают.

Евсей объяснений даже не слушал: залимонил в глаз и сказал, что если через пять минут двойка не предстанет перед ним в полном составе, он Бунина переломит пополам, засунув голову в задницу.

По-хорошему ссыкуль уже должен был вернуться, но запропал, а путь его лежал через неосвещенные техсектора, и заподозрить можно было бы всякое… Но Бунин не заподозрил, ему, едва метнулся на поиски, стуканули: трусливый ссыкуль в опасные места не полез, хоть и получил от ефрейтора ПРС-1 для защиты, – а двинулся дальней кружной дорогой. Бунин мог ее срезать, и изрядно, – ссыкулям знать коды на дверях не полагалось, в отличие от него. Он поспешил на перехват, постановив сейчас выдать Хлюсту лишь аванс, а главную дозу прописать после отбоя.

…За углом послышалось какое-то движение. Бунин, и без того не шумевший, подкрался вовсе бесшумно, выглянул и тут же увидел, что искал, – тщедушную фигуру в камуфляже.

Вот ведь гондон… Да кем он себя возомнил-то?

Хлюст, присев на корточки, изучал стену внизу у двери в поисках цифр, вовсе не для него нарисованных. Откляченная жопа ссыкуля прямо-таки взывала о добротном пинке, и Бунин устремился вперед уже не таясь – совсем как футболист, готовящийся пробить пенальти…

Его тяжелый ботинок прорезал воздух впустую – Хлюст с какой-то небывалой для него кошачьей ловкостью подпрыгнул и развернулся одним движением, и оказался вовсе не Хлюстом, и Бунин был так изумлен этим фактом, что не успел отреагировать на подлетающую к голове ПРС, и она вмазала, выбив искры из глаз, – серебристый высверк, метнувшийся к нему с другой стороны, ефрейтор не увидел и даже не сразу сообразил, что красное, обильно хлынувшее на «цифру», – его собственная кровь.

Весь мир окрасился в сто пятьдесят оттенков красного и розового. Бунин лежал, не понимая, когда успел упасть, и перед ним маячили на розовой стене написанные карандашом красные цифры, но он никак не мог их прочесть, расплывались перед глазами, а это было важно: прочесть, вскочить, скрыться за безопасной дверью…

Как на стене появилась еще одна цифра – большая и нарисованная значительно выше, – ефрейтор Бунин не увидел.

Ирка-давалка рухнула лицом вперед, но об пол не приложилась. Слишком много всякого добра было сложено здесь, в предбаннике управы. Ирка попросту не сумела долететь до пола, впилилась в невысокий штабелек из трех ящиков, разрушив его. Верхний ящик от толчка сполз с конструкции, звякнул об пол. Звяканье было стеклянное и достаточно громкое, но Ирку не заботило, что его может услышать смотрящий. Она подыхала от боли. Каким-то краешком сознания понимала: не сдохнет, дьявол не допустит, еще нужна ему. И все равно подыхала.

Потом сквозь стену боли пробилось кое-что… Она поначалу игнорировала, как проигнорировала возможность быть обнаруженной Семеном. Но «кое-что» оказалось важным и способным изменить все – и продолбилось-таки к сознанию Ирки.

Она поняла, что длинное и твердое, в финале падения ударившее ей в лицо и чуть не выбившее пару зубов, – горлышко стеклянной бутылки. И рядом в лоб ей упирается еще одно. А от другого ящика, соскользнувшего со штабелька и приложившегося об пол, поднимается резкий спиртовой дух.

Колпачок винтовой пробки она скорее содрала, чем свинтила, скрюченные болью пальцы слушались плохо. Пила, стоя на коленях рядом с ящиком, – глотала торопливо, как воду, стараясь влить в себя как можно больше к тому моменту, когда смотрящий Семен вломит ей люлей и вышвырнет. Что в бутылке настоящая водка, Ирка сообразила, но ей в тот момент было фиолетово, сгодилась бы сейчас и сивуха самой дурной очистки, чтобы залиться как можно быстрее и спастись от дьявола. Хоть на одну ночь избавиться от него.

Высосала бутылку до дна. Хотя не меньше четверти, наверное, пролила на блузку и на пол. Боль отступала, слабела, взорвавшаяся матка (которой у Ирки не было) вновь собралась в нечто компактное, хоть и болезненное. Разумеется, это была психосоматика чистой воды, анестетик-алкоголь никак не мог успеть добраться до нервных окончаний… Но Ирке реально стало легче.

Она потянулась ко второй бутылке, но уже на автомате… Вытащила из ящика, однако вскрыть не спешила. Отступление боли вернуло возможность мыслить, чем Ирка немедленно воспользовалась. Прикинула: Семен, похоже, ничего не услышал в своих наушниках. Так отчего она тормозит? Отчего старается вылакать все на месте, если никто не мешает? Ведь водка… это, бля, водка. С водкой она вновь станет королевой Затопья, пусть на час, но станет. За мужиками гоняться не придется, сами потянутся. В Затопье водка в цене.

Здоровенный деревянный ящик оказался ей не по силам. Ирка прикидывала, не снять ли ей блузку, завязав снизу узлом, но все устроилось еще лучше. Лежал там мешок – бумажный, но прочный, многослойный, и уже вскрытый – набитый какими-то небольшими кубическими пачечками, почти невесомыми. Пачки Ирка высыпала, не выясняя, что в них, – и начала перегружать бутылки в мешок, осторожно, стараясь не звякать.

Прикинула на вес – хватит, а то не допрет, – но не выдержала, добавила еще пару бутылок. И двинула к выходу.

Дьявол опасливо притих.

Знал, паскудник, что с пьяной Иркой шутки плохи. Она на кураже всякое сотворить может, и творила, случалось, – как-то раз после попытки выковырять его вилкой дьявол с неделю просидел на голодном пайке, пока все не зарастил, не вылечил.

На улице оказалось, что прихваченные две лишние бутылки – и в самом деле лишние. Поколебавшись, Ирка зашагала к Пахому, до него было вдвое ближе.

Вот и она. Единственная нужная ей лестница, единственная и неповторимая.

Дошла… Добралась, мать вашу!

Пожарная лестница совсем не была похожа на ту, из ее сна.

Хотя саму лестницу Лиза пока не видела, – может, внутри шахты сходства больше…

Но на лестницу-во-сне она выбежала напрямую из коридора (тоже непохожего, реальный был гораздо просторнее и обшит металлическими листами), а путь к лестнице-в-реальности преграждала металлическая дверь. Не страшно, разберется, цифровой замок – штука знакомая.

Для экономии времени она поискала написанные карандашом цифры снизу – слева от двери, справа. Не нашла. Ладно, обойдется без них.

Только-только потянулась ладонью к замку – за спиной раздался спокойный и уверенный голос:

– Елизавета Пахомовна, я попросил бы вас ненадолго задержаться для важного разговора.

Лиза замерла, не закончив движение.

В голове мелькнула мысль: она все-таки уснула там, в комнате с экраном и мертвым дедулькой. Засмотрелась на кинишко и не заметила, как сморило. А во сне снова побежала сюда – куда рвется наяву, туда и побежала, ничего удивительного.

Услышанная фраза для яви неуместна. Наяву ей бы закричали «Стоять, сука!» или что-то еще в том же духе.

Мысль была хорошая. Утешительная. Она успокаивала: расслабься, ничего страшного, скоро проснешься и наконец-таки придешь сюда наяву… Но Лиза ей не верила. Стояла, пялилась на дверь перед носом и видела: дверь покрашена небрежно, словно тут махали кисточками мобили, думая о том, о чем они всегда думают. Вот здесь чуть недокрашено, сквозь крохотный разрыв в новой краске видна старая, почти того же колера, но слегка темнее… И вот здесь такой же дефект. А рядом прилип к двери волосок, выпавший из кисти…

Не сон. Во сне мозг рисует картины размашисто, малюсенькие детали игнорируя. Выпавший из кисточки волосок никогда не приснится.

– Вы не могли бы развернуться, Елизавета Пахомовна? Я, конечно, могу беседовать и с вашим затылком, но видеть лицо собеседника как-то привычнее.

Она ждала этих слов. Или любых других, что скажет кровосос. Хотела хотя бы на слух прикинуть расстояние до него… Первый раз было не до того, так охренела.

Что она стоит под прицелом, Лиза не сомневалась. Так, как к ней, обратиться к противнику можно, только если обладаешь подавляющим преимуществом, делающим невозможным любое сопротивление. И если в придачу есть желание поиздеваться, поиграть, как кошка с пойманной мышью… Так что там не мобиль с глупой палкой. Там настоящий кровосос, матерый. Со стволом.

Дистанцию определить на слух не удалось. Мешали железные стены – порождали эхо и сбивали с толку. Но счет шел явно на метры.

Вперед или назад? Попытаться справиться с замком или с кровососом? Замок вскрыть проще, чем кровососову глотку, факт, – но сколько этих гадов окажется за дверью? Не один же он сюда приперся, сообразив, где единственный доступный Лизе путь наверх…

Пальцы медленно ползли к нагрудному карману, к скальпелю. Так же медленно петля дубинки сползала с кисти левой руки.

Повернуться, одновременно швырнув в него дубинку, приблизиться стремительным зигзагом… План так себе, но другого не придумать.

– Не надо этого делать.

– Чего? – ответила Лиза.

Она решила, что любой разговор ей на пользу, вдруг удастся заболтать так, что опустит ствол?

– Ничего не надо. Бросать ПРС в меня не надо. Скальпель тем более. Там ведь скальпель у вас, Елизавета Пахомовна? В нагрудном карманчике? Его тоже бросать не надо, не долетит. Слишком легкий, не метательный нож все-таки.

– Чего ты хочешь?

– Я уже сказал: поговорить. Хотел бы убить, сразу бы выстрелил в голову. Хотел бы стреножить, прострелил бы ногу. А у меня даже пистолет в кобуре. Так что развернитесь и поговорим.

Она решила: хуже не будет. Медленно развернулась.

Кровосос. Один. Не молоденький, как и все матерые кровососы, ежик волос серебрит седина. Но подтянутый, животом не отягощен. Руки пустые, пистолет, как и обещал, в кобуре. Правда, та расстегнута…

И тут она поняла, как сможет кровососа уделать. Ну точно… Сработает без осечки.

Наверное, она не уследила за лицом… Что-то мелькнуло там радостное, и кровосос мгновенно насторожился.

– Должен предупредить, Елизавета Пахомовна, что пистолет я умею доставать очень быстро. И стреляю неплохо. Если вы проигнорируете это предупреждение, то очень и очень меня разочаруете.

Вроде и не угрожал, а прозвучало так, словно ломтями резать пообещал… Где-то ведь она уже слышала такое, про разочарование… хоть и по-другому звучало.

Лиза вспомнила, где и от кого. Ткнула в кровососа обвиняющим жестом и сказала:

– Ты – Ковач.

Дрын дезертировал.

Абстрактно рассуждая, с ним могло произойти еще много чего.

Он мог отойти в сторонку отлить… далеко так в сторонку, прилично… и заблудился, и не может найти дорогу к лагерю. Леший кружит.

Его могли похитить лазутчики кровососов, тишком подползшие к лагерю. Почему только его из всех, вопрос отдельный, но могли.

Его могла сожрать без остатка неведомая хрень, якобы обитающая в здешних ядовито-зеленых водоемчиках.

Но Марьяше казалось, что никто Дрына не сжирал и не похищал. Что он своей волей покинул тайком лагерь без приказа или разрешения командира, а это всегда и везде называется дезертирством.

Потому что никто не ходит отлить с рюкзаком. Потому что кровососы повязали бы всех, а пришлось бы им по какой-то причине выбирать одного, выбрали бы Марьяшу, покрытый лишаями плешивец им детей не нарожает. Потому что неведомая болотная хрень, по слухам, вообще никого не жрет, – растерзает на куски и бросит, а ни единого куска Дрына поблизости не валялось, в отдалении тоже.

Обнаружил факт дезертирства Хрюнчик. Как и все, он снова улегся после дикого вопля Дрына, переполошившего лагерь, а поднялся ближе к утру – отлить, причем отлить, как все нормальные люди: без рюкзака и в шаге от входа в свою палатку (вернее, в свою и Щюлкину).

Отлил, прошел к костру – узнать, кто сейчас дежурит и когда его, Хрюнчика, смена. Может, и не стоит ложиться и стараться снова уснуть, если осталось всего чуть.

Дежурный у костра не сидел, а сам костер погас, никто топливо в него не подкидывал, и спавший рядом Боба мог бы проснуться от холода, если бы не был Бобой. Но он им был и спал как спал.

Часовая свечка горела, и выпали из нее уже две булавки, да и третья едва-едва держалась в подтаявшем воске. Это означало, что искать или окликать отлучившегося дежурного Хрюнчику не имеет смысла, поскольку дежурить сейчас должен он сам, и его дежурство идет к концу. Но Щюлка, чья вахта выпала на вторую булавку, Хрюнчика не разбудил, Щюлка сейчас мерно посвистывал в палатке своими дырочками-дыхальцами, двумя рядами расположенными по бокам хоботка, – Хрюнчик слышал этот негромкий свист, вылезая.

Рассудив, что произошло что-то нештатное, а о таких вещах надлежит первым делом извещать командира, он растолкал Марьяшу, общую тревогу не поднимая.

Та, оценив ситуацию, первым делом решила, что Дрын дезертировал. А вторым – что именно Дрына собиралась убить Лиза, когда вернется.

Вернее, не так… Лиза сама не знала, кого собиралась убить, а теперь получалось, что это Дрын.

…Когда Марьяша в их мысленном общении удивилась, отчего новый план действий выводит парней за скобки, – ясно же, что на пару лишь с Бобой она сумеет гораздо меньше, – Лиза ответила жестко: «Потому что их пятеро, но один лишний. Одного надо убить, а я пока не знаю которого».

И растолковала: по горячке она не озадачилась вопросом, как кровососы умудрились так ловко поутру взять их за жабры. Не до того было: бой, плен, побег… Но в долгих блужданиях по закоулкам Базы нашлось время поразмыслить. Поразмыслила и поняла: кто-то предал. Кто-то из их шестерки сдал и план захвата броневика, и временный лагерь, служивший исходной позицией для затеянного… Или только лагерь. Так и сяк прикидывала, пытаясь придумать, как могло дело без предателя обойтись. Не получилось. Кто-то предал, и она, вернувшись, непременно разберется, кто именно. А пока не разобралась, пусть все пятеро побудут в стороне от нынешней операции.

Получалось, что изменник именно Дрын… Сдал один лагерь, а теперь поспешил к кровососом сдавать второй. И мог бы успеть, до Базы отсюда недалеко, а ночь светлая, шагать можно… Подстроил каким-то жульничеством себе жребий на первую вахту – и пошагал. Без побудки они проспали бы все на свете, а разбудили бы их кровососы. Вовремя Хрюнчику по малой нужде приспичило…

Или нет? Или Дрын просто дезертир, но не изменник? Разозлился за сломанный палец, за прочее – и сбежал, да только не к кровососам?

Потому что одна деталь не укладывалась в складную картину измены: затеяв такое, никак не стоило лезть к Марьяше в штаны.

Мысли рассудительного Хрюнчика двигались в схожем направлении, потому что он сказал:

– А ведь у них с Лизой любовь была… Ин-фер-наль-на-я. У него была, а как у ней – не знаю.

– У него – это у Дрына?

– Ага… До Жуги еще. Сильно он потом бесился… Виду не казал, но бесился, чувствовалось.

Все складывалось одно к одному. Вот и причина для измены нарисовалась… В книжках, что читала Марьяша, чего только не совершали люди, обезумев от любви и ревности. Если очень ему Лизку хотелось, а она все время тут, перед глазами, но не дает, – крыша в какую сторону может уехать, наверное. Мог Лизу кровососам сдать, а сам на Марьяшу полез, – близняшки же, одно лицо…

А с другой стороны, звучит все складно, но доказательств нет. Мог-то мог, да не факт, что сделал. Не нравится ей Дрын, что уж скрывать, – и лысиной своей, и лишаями, и блудливой ручонкой… Вот Марьяша и толкует все против него.

Она поняла, что может ломать голову и до рассвета, и дольше, да так ничего и не надумает… Начала расталкивать Бобу, и новый план Лизы чуть не пошел ко дну: просыпаться детинушка не желал ни в какую… Вроде и слышал Марьяшу, и даже что-то бормотал в ответ, но большая часть сознания дрыхла. Промаявшись минут десять, она сообразила, что может помочь, и шепнула в Бобино ухо: «Есть еще гуляш!». Проснулся мгновенно.

Часть гуляша она и вправду заначила, зная, что за едок идет с ними. Пока Боба расправлялся с резервом (выхлебал он котелок, не разогревая), Марьяша выдала инструкции Хрюнчику: она с Бобой выдвигается на разведку, а он через полчаса поднимет остальных, они свернут лагерь и двинутся к схрону, где палатки и прочее оставят, взяв взамен оружие, а потом…

Инструкция для парней, придуманная Лизой, выглядела частью общего плана. Но лишь выглядела. Смысла в ней не было. Вернее, один был: не дать парням сообразить, что их отстранили от затеянного дела. Пусть считают, что они в игре.

Хрюнчик, дослушав, кивнул: сделаю.

Боба доел и впрягся в громадный рюкзак, глянул вопрошающе: я молодец?

Она ответила улыбкой: ты всем молодцам командир и начальник! – и Марьяша с Бобой пошагали в светлую ночь. Впрочем, рассвет уже близился, на востоке зарозовело.

Когда беседуют два человека и один почти втрое старше другого, нет ничего удивительного, что обращаются они друг к другу по-разному. Например, один к другому на «вы» и по имени-отчеству. А другой к одному – на «ты» и по фамилии. Именно так общались Ковач и Лиза, и разница в возрасте была почти троекратная, вот только «выкал» старший, и Лизе казалось, что в этом обращении есть тщательно упакованная издевка.

А Ковача его собеседница удивила, и не в первый раз, назвав по фамилии. Он тоже вычислил ее анкетные данные, да. Но у него была агентурная сеть и громадный опыт работы, и сидел он в теплом и светлом кабинете, за компом, и рядом стояла чашечка кофе… А вот на бегу, в холодном подземелье, с погоней, висящей на хвосте… Сумел бы?

– Ты Ковач! – припечатала она.

– Аз есмь…

– Это ты щас мне «да» сказал?

– Да, – сказал он, решив выражаться попроще.

Природного ума у нее с избытком, образование хромает. Но азам-то арифметики обучена? До восьми считать умеет? Ковач ломает голову, где же нарисована кровью семерка и чей труп лежит рядом, – а вдруг у нас Елизавета Пахомовна всего лишь в счете слаба? И между шестым (электрик Медведкин) и восьмым (мобиль Бунин) нет никого? Банальная ошибка необразованной девицы?

– Ты говори, Ковач, что хотел сказать. Я спешу вообще-то. Загостилась тут. Дома ждут.

– Я вам, Елизавета Пахомовна, сэкономил достаточно времени, проведя сюда, к этой лестнице.

– Не смеши, Ковач… За какое место ты вел меня сюда, а? За руку не держал, я бы запомнила.

– План. План уровня. И моя пометка на полях. Карандашная. Касающаяся этой лестницы.

Она задумалась на секунду, не дольше.

– Может, как раз ты пометку и нарисовал. Верю. Да тока не для меня, для псов своих. А когда я их того… сказочку эту сочинил.

– Так и знал, что не поверите… И заранее озаботился доказательством. Оно лежит у вас в кепи, под кокардой, там шов подпорот с одной стороны, можете проверить. Это маленький золотой крестик на тоненькой цепочке. Он был снят с вас вчера вместе со всем, что на вас было.

Она не выдержала, потянула руку к голове. Слишком уж дорог был ей этот крестик… Нет, ни в бога, ни в черта она не верила, носила крестик в память о матери. Этот крестик Лизе да тоненькое золотое колечко Марьяше – вот и все наследство, что досталось сестрам, драгоценности у Натальи Седых не изобиловали…

Пальцы нащупали под тканью что-то маленькое, угловатое. Снимать кепку и проверять дальше Лиза не стала. Пусть так, пусть план ей переслал Ковач, безжалостно отправив на убой двух мобилей. Что с того? Он умный, он сообразил, что прятки-догонялки внизу затянулись и грозят еще большей кровью, – и хитро выманил ее сюда, подготовив встречу. Умный, а все-таки дурак, иначе не стал бы заводить разговоры. Потому что под разговор она незаметно, исподволь, сокращала расстояние между ними…

– Убедились, Елизавета Пахомовна? Так что уважьте старика, поболтайте с ним немного. А вот подходить ближе не надо, я могу это расценить как… Стоять!!!

Тишину коридора разорвал выстрел. Лиза почувствовала толчок в ногу, но слабый… Опустила взгляд, увидела: будь берцы ей по размеру, пуля как раз раздробила бы ноготь большого пальца. Вместе с пальцем, понятно. А так только испортила обувку, ладно хоть рикошетом в лоб не засветила, а могла бы…

– Правила игры меняются, – сказал Ковач, и голос его тоже изменился, стал гораздо жестче. – Больше предупреждений не будет. Вторая пуля в лоб. Скальпель кинь в сторону, палку тоже. Можно недалеко, потом подберешь. И продолжим беседу.

Лиза без лишних колебаний откинула в сторону свое немудреное оружие.

Против пистолета все равно не катит. А Ковач не хвастал, со стволом управляется лихо… Вот только того он не знает, что у Лизы осталось последнее оружие, но самое главное. То, что в сторонку не откинешь. То, что под черепом. Пулей, правда, вышибить можно… Но тут уж поглядим, тут как карта ляжет.

Ковач сам не представляет, насколько он сейчас уязвим. Уязвимее всех мобилей, что встречались на пути сюда, хотя казалось бы… Но они все испытывали сильнейшие эмоции: и ненависть к ней, и страх, и похоть… Эмоции охраняли их взбудораженные мозги лучше любой брони. А этот спокоен, как слон. Даже когда гаркнул: «Стоять!» и пальнул – остался спокоен. Не боится он Лизу. И ненависти к ней не питает. И даже трахнуть не хочет, не приглянулась, видать.

И от этого спокойствия мозг Ковача беззащитен. Кабы он еще заткнулся, помолчал, совсем в жилу было бы. Но и так сойдет.

– Слушай и запоминай, – говорил тем временем Ковач. – Когда и если выберешься отсюда, передашь тому, кто курирует и снабжает деньгами вашу ячейку… Стоп! Не делай возмущенное лицо и не втирай, что вы все сами… нет времени на споры. Просто передай: я готов к миру. Готов закончить с этой войной на самых выгодных для Затопья и других непримиримых условиях. И работа для заключения мира уже идет, контакты налажены. Война не нужна ни вам, ни нам – значит, о мире можно договориться. И нужно. Но дело в том…

Лиза перебила. Не хотела втягиваться в споры, пустое, но не сумела смолчать:

– А что же ты с Малыми Полями не договорился, Ковач, а? О мире? Что же ты их сжег и по бревнышку раскатал? И ведь…

Она осеклась, замолчала. Поняла, какую дурость творит… Незачем выводить Ковача из себя справедливыми попреками. Соглашаться с ним надо… Пусть остается спокойным.

Ага, как же… Вывела одна такая. Остался спокоен, хоть бы что дрогнуло. Словно сжигает деревни каждый день по одной, а в праздники – так и по две.

– В Малых Полях было другое. Мы с ними не воевали. Они прикинулись друзьями и убили наших подло, предательски. За подлость надо наказывать. Всегда. Зато теперь и в Печурках, и в Полях, и в Загривье не тронут даже одинокого нашего… даже если он без оружия придет, не тронут.

Лиза знала: не врет. Сумел запугать, что уж…

– Я продолжу. Дело в том, что я здесь не один. На военном совете звучат и другие голоса. Тех, кто считает, что войну можно закончить не миром, а полным уничтожением одной из сторон. Догадайся какой. И нападения боевых ячеек дают лишние козыри тем, кто настроен все выжечь, перепахать и устроить у вас лунный пейзаж. До поры ваши укусы можно было игнорировать. А теперь… – Он замолчал и закончил явно иначе, чем собирался: – А теперь иди. Я сказал, что хотел.

– Погодь… Я тебе тоже скажу. Не хотела, но есть перед тобой должок небольшой, потому и скажу. Ты вот, Ковач, старый, и умный, и, может, даже книжек больше прочел, чем Марьяшка, хотя это вряд ли… А до простого допетрить не можешь. Нельзя, например, о мире с хомугой договариваться, что в подполе у тебя поселилась. Можешь не гнать ее, молочка в блюдце поставить, даже погладить сможешь, когда попривыкнет. А она тебе тараканов по углам ловить будет. Только это не мир, Ковач. Потому что ты ее убить можешь, а она тебя нет. И весь ваш как бы мир из милости твоей. И кончится тот мир, когда ты захочешь. И пока у вас броневики и пулеметы, а у нас дробовики ржавые, – мир у нас может быть, как у человека с хомугой. Говно, а не мир.

– Предлагаешь поделиться автоматами и гранатами?

– И броневиком с большим пулеметом… Нет, двумя броневиками.

«Ладно хоть РСЗО не затребовала, не знает, что есть у нас и такое», – подумал Ковач.

«А ведь ты, Ковач, столкнулся с кем-то, кто ровня тебе, – подумала Лиза. – А то и посильнее… Вот и запросил вдруг мира… Не с заболотниками схлестнулся, часом?»

– Я поразмыслю над твоими предложениями, Елизавета, – сказал он очень серьезно. – Кстати, что за должок? Не припоминаю.

– Упырькам ты своим обещал яйца отрезать и скормить, если меня разложить затеют.

– Понятно. Ладно, Елизавета, ступай и попробуй отсюда выбраться. Код на двери тринадцать пятьдесят семь, дальше сама.

– Так ты че, меня не выведешь? Ну, чтоб я нашим все обсказала… А коли мне с вышки у ограды пуля в башку прилетит? Кто тогда все передаст?

– Прилетит – значит, судьба у тебя такая. Очень ты меня тогда разочаруешь, Елизавета. И я найду другого парламентера.

«Не разочарую, а судьба у меня другая, так что выведешь как миленький… А потом башку сломаешь: с чего, мол, вывести-отпустить решил?»

Отбросив скальпель и дубинку, она за разговором еще сильнее приблизилась к Ковачу – теперь он не останавливал, за пистолет не хватался. Приблизилась и уставилась в глаза, так гораздо легче зацепить.

Если бы Лиза не убивала мобилей при первой возможности, если бы присела и потолковала с ними о том о сем, – может, среди прочего услышала бы легенды о страшном гипнотическом взгляде Ковача, от которого взрослым сильным парням доводилось прудить в штаны и каяться во всех грехах.

Но с мобилями у нее был разговор короткий, и сейчас случилось то, что случилось.

Она почувствовала, что проваливается, что падает в колодцы этих глаз, попыталась зацепиться, удержаться на краю – не сумела, и полетела в бездонную пропасть, и оказалась та не бездонной – Лиза долетела до дна, и ударилась о него, и взорвалась, разлетелась на куски…

(Надо отметить, что с мобилями, и не только с мобилями, прудящими в штаны на допросах у Ковача, такого не случалось. Но мобили и прочие не шли в ментальную атаку, открывая свой мозг…)

Сознание она не потеряла, хотя была близка к тому. Коридор сошел с ума, пол ходил ходуном, стены раскачивались, Лиза попыталась ухватится за гладкий металл и устоять – не сумела ни того, ни другого.

Потом появилась рука – никому не принадлежавшая, ниоткуда не растущая – и положила что-то небольшое ей на грудь, потом исчезла. Она не удивилась бесхозной руке, вообще ничего о ней не подумала. Ей нечем было думать. Мозг исчез, под черепушкой царил вакуум.

…Уходя, Ковач оглянулся на полулежавшую у стены Лизу. Вроде не отрубилась, но из ноздрей тянулись две струйки крови, а на шприц-тюбик, лежавший на груди (тот самый, с «Приливом», полученный Ковачем от Рымаря), Лиза не обращала внимания. Может, самому вколоть? Не стал. Если он ее не переоценил, то соберется с силами. А если нет, значит, на роду ей написано вернуться к доктору Рымарю…