Глава 10
Крохотный корнеплод и его большие последствия (гарде белой королеве)

На самом деле в Печурках, в тамошнем кабаке, минувшей зимой случилось вот что.

У Груздя были патроны на продажу. Для «калаша», но подходили к тому карабину, что они как раз раздобыли для Жуги, к переделанному «Вепрю» с самодельным прикладом.

Не ящик и не цинка, не по чину зачуханному мобилю патроны ящиками воровать. Початая пачка, семнадцать штук, как выяснилось позже при подсчете. Но им и те семнадцать стали бы за счастье. Потому как при покупке в придачу к карабину дали десяток хреновин, на патроны слегка похожих, – ежели один глаз закрыть, а другой прищурить, то спутать с настоящими патронами можно. Издалека. И в сумерках.

Гильзы потемневшие, исцарапанные, неизвестно по какому разу снаряженные дымным порохом. Самодельные капсюли, наштампованные из жести. Самодельные кривоватые пули, с раковинами и другими дефектами литья.

Жуге все равно не терпелось проверить обнову, и половину этих как бы патронов он отстрелял. Вернее, два из пяти не выстрелили, дали осечки. Еще один выстрелил, но лучше б он тоже осекся: пуля застряла в стволе, намучились, ее выбивая.

О том, что автоматика карабина на дымном порохе не срабатывала, и говорить не приходится. Не баре, чай, и не кровососы, затвор и вручную передернуть можно.

С таким боезапасом не то что воевать, с ним и охотиться-то лучше на зверей мелких и не опасных. А они как раз тогда большие дела стали затевать-обдумывать…

Понятно, что у Жуги при виде новеньких «маслят» глазки заблестели и слюнки закапали. Лиза и сама понимала: надо брать, не так уж часто мобилям патроны умыкнуть случается, они все больше тушенку да сгущенку на продажу несут.

Если у одного товар, а у другого желание его купить, – что может помешать удачному завершению сделки? Правильно, помешать может отсутствие у покупателя денег или чем еще он собирается расплачиваться…

Кровососовских бонов у них было кот наплакал, недавно вложились в покупку карабина. Сивухи не принесли вообще, да и не стал бы мобиль брать только ею, утопиться ему, что ли, в сивухе за семнадцать-то патронов? Сивухой хорошо за тушенку платить.

Их было четверо, а мобиль заявился в одиночку, и они сумели бы его вообще забесплатно раскулачить… Но не могли. Кабак, как выражается Хрюнчик, ней-траль-на-я тер-ри-то-ри-я. Раскулачишь кого, потом на порог не пустят. Вдали, на дороге, что к Базе тянется, – сколько угодно. Но Груздь был настроен сидеть до победного конца, пока все не распродаст. И без того три патрона загнать успел, прежде чем они подвалили.

Что тут делать… Вывернули все карманы, соскребли все: и кровососовские боны, и кровососовские жетоны, и старые монеты. Вдобавок назанимали, у кого сколько смогли: Лизе на слово верили, знали – не подведет, но в тот кабак не миллионщики бухать ходят.

Все равно не хватало. И Лиза доплатила натурой. Собой. Валюта ходовая, все мобили на этом деле повернутые… Ну, почти все. У кровососов и для себя-то баб и девок считай что нет, куда уж там прислужников своих обеспечивать.

Вот так у них и случилась та самая любовь-морковь-помидоры. И ма-а-асенький хвостик редиски. Ну вот реально крохотный… Сказал бы: я тот самый Леха-между-ног-стручок-гороха, – сразу бы вспомнила. А то Груздев, Груздев… Какой ты, на хер, Груздь, у гриба груздя-то ножка потолще будет, поосновательнее.

А вот мобиль, похоже, сохранил о том вечере другие воспоминания, на смех не пробивающие… Возможно, Лиза ему потом, как исстари у девок заведено, соврала: ты, мол, ух! – как те ниндзи, что от длины меча не зависели и врага пальцем убить могли… даже самым маленьким пальцем, мизинчиком… А может, и не сказала, может, воспользовалась другим известным способом, тот попроще, – стонала, словно и впрямь кончает, и получилось убедительно… хотя откуда именно этому знать, как девки кончают, для него по-любому сошло бы. Лиза в точности не помнила подробностей той «любви», – она, перед тем как расплачиваться, кирнула прилично так сивухи для храбрости. Все же не из тех, какие готовы передком за что угодно заплатить, первый раз с ней такое случилось.

Как бы то ни было, приобрела она в тот вечер больше, чем рассчитывала. Стоило, стоило потерпеть тогда минутку от Лехиного стручка, чтобы сейчас заполучить его помощь.

Да, до нынешней встречи с Груздем ее никто не обнаружил, но с этим профартило, а вечного фарта не бывает. Да, она была как бы свободна и даже как бы вооружена… Надолго ли?

После мобиля – уже второго мобиля, – зарезанного ею, как свинья на бойне, игры пойдут совсем другие… Искать ее начнут по-взрослому, всех, кого смогут, загонят под землю.

…Она не стала ломаться и отнекиваться, прикончила писклявого борова сразу после просьбы Лехи. Она и без чужих просьб зарезала бы его, если честно. Вопрос в другом: КАК она это сделала. Мало того, что полоснула по глотке точь-в-точь как того рыжего с непонятной хренью вместо уха, – она еще макнула палец в кровь и намалевала рядом на полу цифру. Двойку, понятное дело, – и пожалела, что сразу не придумала оставить единицу рядом с первым. Но ничего, кровососы все прорюхают, послание несложное.

Лиза прекрасно понимала, что делает: дразнит гусей и ворошит осиное гнездо, – но не смогла удержаться.

Пусть знают, что это не она убегает и прячется. Она пришла убивать – а убегать и прятаться надо им.

Ее разобрал азарт… Внутри все подрагивало от возбуждения. Сейчас она жалела, что не прикончила тех двоих в курилке. Что не дождалась старого кровососа, жалела тоже. Пятерка рядом с тушей борова смотрелась бы гораздо красивее.

Груздь не разделял ее азартного и агрессивного настроения. Был мрачен, сосредоточен, вел ее узким, низким и тускло освещенным коридорчиком, который постоянно – когда через сотню шагов, когда больше, когда меньше, – круто загибался, поворачивал под прямыми углами то вправо, то влево, но не через раз, а без какой-либо системы. А иногда повышался или понижался, но слегка – встречались лесенки на несколько ступеней, то вниз, то вверх, но в общем и целом они оставались на том же уровне.

Поначалу Лиза напрягалась перед новым изгибом, стискивала скальпель, готовая к тому, что за углом может поджидать засада… Не боялась, нет, – надеялась пополнить счет. Засады каждый раз не было, и вообще казалось, что никто тут не ходит, что они с Груздем первые за много месяцев. Двери, изредка попадавшиеся, скрывали за собой что угодно, но не жилые помещения. Не живут люди за овальными железными дверьми со штурвалами вместо ручек.

Поворотов набралось столько, что Лизино чувство направления, в лесу сбоев не дававшее, здесь забастовало. Она уже не знала, идут ли они, невзирая на все изгибы, в прежнем направлении, или же двинули обратно. Она и не морочилась. Как ни ходи по этому уровню и сколько ни пройди, все равно она топчется на месте. Потому что ей надо наверх.

За очередным поворотом коридорчик неожиданно раздвоился. Левое ответвление было совсем коротеньким, в полтора десятка шагов, и заканчивалось перекрывающей путь дверью, к ней-то Груздь и свернул. А за дверью оказался коридор, где она уже побывала, – тот, где курилка с деревьями, – и откуда убралась норой-дырой прямо в объятия покойного борова. В смысле, тогда еще живого борова. То-то ей казалось, что далеко отсюда не ушли: гул из Лизиной головы никак не хотел исчезать.

Она нехорошо поглядела на Леху: дурить вздумал, кругами водит? Рвется в здешний список посмертных героев под почетным третьим номером? Он понял значение взгляда и растолковал ей быстрым шепотом: коридор тот самый, но конец другой. Не зря они петляли-кружили, миновали дальним обходом место, где живут самые матерые здешние кровососы, те, исконные, для кого подземелье дом родной. Они, уж извини, без обидок, таких вот Лиз с такими скальпелями кушают на завтрак. По три за раз.

И вообще, она, Лиза, выбрала очень неудачный путь наверх. Через самые людные места. А на каждом уровне хватает технических секторов, где кровососы годами не бывают, если ничто не ломается. Смешно: мобили знают эти места лучше, чем изначальные хозяева Базы. У них, мобилей, в том нужды больше: сделать нычку или кирнуть сивухи либо шила и там же проспаться, да и просто отсидеться вдали от начальственных глаз, закончив порученную работу, пока не увидели и в новую не впрягли. Вот теми-то местами они с Лизой и пойдут. Если, конечно, вот это проскочат (он повел рукой, показывая на коридор)… Здесь тоже опасно, и никак не обойти.

Она и сама уже доперла, что тыкалась без проводника слепым кутенком. Теперь шли зряче. И куда быстрее. Ей казалось, что она быстро научилась вскрывать замки с цифрами, но так лишь казалось, все относительно: Груздь ладонями у двери не водил, быстро складывал пальцы в нужную фигуру, тык – и путь свободен. Лишь пару раз чуть замедлился – присев, высматривал крохотные цифры, написанные карандашом на стенке внизу, у пола, – не зная, что они там есть, в жизни не заметишь. Маленькая хитрость мобилей…

Под камеры Леха шагал бестрепетно, дескать, сломаны давно, для красоты висят, и ссыкулям для острастки. Лиза не поняла: кому, кому? – впервые услышала такое слово. И узнала: ну, это тоже мобили, но недавно забритые. Он-то, Груздь, старослужащий, с осени лямку тянет, и таких, как он, называют иначе…

Видовое название своего проводника Лиза так и не узнала, он резко застыл, замолк, и она тоже услышала голоса впереди по коридору, вроде базарили двое. Взгляд Лехи метнулся туда-сюда – а в следующий момент Груздь каким-то чудом не пополнил список под третьим номером: неожиданно вцепился в ее левое запястье и чуть не схлопотал скальпелем в брюхо: у Лизы сработал рефлекс, она едва успела остановить дернувшуюся руку. Он буквально волоком подтащил ее к какой-то двери (она переставляла ноги неохотно – небось там, впереди, кандидаты на третий и четвертый номер списка, но затевать споры не стала). Груздь торопливо воткнул пальцы в клавиши, и через секунду они ввалились в крохотное помещение, вообще никак не освещенное, – прежде чем дверь захлопнулась, Лиза успела разглядеть громоздящиеся ведра, швабры и какой-то массивный агрегат на маленьких колесиках, – и оказалась в кромешной мгле.

Лиза все еще сомневалась: может, зря прячутся, как ссыкули какие-то (новое слово понравилось), может, ей стоит выйти и показать, кто здесь главная? Потом мимо прогрохотали шаги, и стало ясно, что она здесь главная дура, а Леха ее спас. Шли там шестеро, а может, пятеро или семеро, звуки шагов перекрывали друг друга, трудно сосчитать, – но по-любому ее скрутили бы, что со скальпелем, что без.

Она притянула Лешку к себе, тихонько шепнула на ухо: «Когда выберусь, я тебе дам. Два раза. Или больше, если понравишься». Затем чмокнула в лоб – с той стороны, где нормальный.

Ни в чем не соврала. Глупо думать, что она западет на его стручок и отправит в отставку Жугу, но два разика заслужил. Той бутылкой заслужил и вот сейчас. И она ему даст: Лиза никогда и ничем не клялась, но всегда исполняла обещанное.

…Опасное место оказалось достаточно протяженным, и дальше они двигались именно таким манером. При тревоге Лешка быстро прикидывал, где им отсидеться, и не тратил времени на слова: быстро хватал ее за руку, то за левую, то за правую, и утаскивал в убежище – иногда рядом, иногда приходилось быстро и бесшумно отбежать назад. Она привыкла к этим хватаниям и уже не дергалась всадить в него скальпель.

Один раз спрятались в сортире. Он был у кровососов роскошный: просторный, хоть живи тут, светлый, весь в кафеле, словно больничка. И сральники новенькие сверкают-переливаются – в Затопье такие лишь у смотрящего да еще у двух-трех, кто побогаче… нет, даже не такие, а старые, пожелтевшие, с трещинками. Лиза не удержалась и отлила в сияющее белое чудо, когда еще доведется, и водички вволю попила из крана, сожалея, что кровососы хавчик в сортире не держат, а в таком бы к месту пришелся.

Там же, в сортире, случилось кое-что, даже Лешку удивившее, ко всему здесь привычного.

Базу тряхнуло. Дернулся пол, так что едва на ногах устояли, погас и вновь загорелся свет, из белых сральников аж вода немного выплеснулась. Лешка предположил, но без уверенности, что рвануло что-то на нижних уровнях, на складах боеприпасов. Лиза слишком мало тут знала, чтобы предполагать, она лишь пожалела, что не рвануло покрепче, всю Базу прикончив и всех кровососов раздавив. Ее бы тоже раздавило, но она была согласна на такой размен.

В следующий раз они укрылись за дверью с надписью «Уч. класс № 2». Здесь просидели долго: после того как Базу тряхнуло, кровососы засуетились, будто муравьи в загоревшемся муравейнике. По коридору зачастили: прошли в одну сторону и тут же идут в другую, а еще не ушли, кто-то им уже навстречу бежит, топочет…

В общем, застряли они в уч. классе, и хватило времени ко всему там присмотреться. Столы с двумя стульями каждый Лизу не заинтересовали, а вот картины на стенах висели знатные, хоть целый день разглядывай, не надоест. Особенно одна приглянулась, с автоматом, на части разобранным, да с пояснениями, как его разбирать-чистить-смазывать. Очень бы ей с парнями пригодилась та картина, но не унести, велика.

А потом суета поутихла, они сделали последний бросок по коридору и дошли… Почти. Чуть в отдалении коридор круто заворачивал, и Лешка сказал, что там, за поворотом, начинаются технические сектора, куда они стремятся и где…

Он не договорил, замер, опять заслышав какую-то тревогу. А Лиза не услышала, оплошала: не очень своевременно задумалась о том, заслужил ли уже Лешка третьего раза, – и по всему получалось, что заслужил, может, и четвертый заслужит, как пойдет…

Пошло все не так.

Он привычно ухватил ее за правое запястье, но не потянул к убежищу – резко и неожиданно выкрутил руку и как-то хитро ее заломил, не так, как иногда в обычной драке один на один случается. Боль прокатилась огненной волной от кулака до плечевого сустава. Скальпель второй раз за сегодня звякнул об пол, но теперь Лиза увидела, как нога в армейском ботинке пнула его, зафутболив далеко-далеко.

Она не закричала, не застонала – зашипела сквозь зубы, как разъяренная кошка: «Муд-дак поганый!», чувствуя, что сгусток огненной боли, в который превратилась рука, переместился за спину. Попробовала ударить свободной рукой, левой, но получилось вяло, слабо, любые попытки движений усиливали боль, и без того едва выносимую.

– Будешь дергаться – клешню сломаю, – будничным тоном пообещал поганый мудак. – В трех местах. Открытыми переломами. Ой, больно станет… Не как щас, а в натуре больно. Шагай.

Весь мир во всем его многообразии ужался до двух чувств: дикой боли и дикого недоумения. Зачем? За что? Ведь вроде все наладилось…

Лиза обнаружила, что тело ее утеряло большинство степеней свободы. Собственно, оно, тело, относительно безболезненно могло лишь ковылять, согнувшись, куда его толкал проклятый Груздь. Любые попытки воспротивиться, изменить скорость и направление движения либо остановиться тут же рождали дикую боль в заломленной правой руке.

Боль сводила с ума. Боль заставляла – чтобы хоть как-то уменьшить ее – переставлять ноги все быстрее.

Недоумение тоже не дремало. Терзало разум вопросами без ответов: какая, ну какая муха укусила придурка?! Куда и зачем поволок ее? Срочно приспичило? Так и без того дала бы она ему, даже еще до выхода наружу, в технических секторах дала бы – уже подумывала об этом…

Вопрос: куда поволок? – разрешился первым.

Тащил ее Груздь не обратно и не насиловать в технические сектора… Путь был очень недолог и завершился у железной двери, здоровенной, двустворчатой, – натуральные ворота, а не дверь. Кодового замка на ней не было, торчала всего одна клавиша, и без цифры, а над ней квадратик с прорезями. Матюгальник, догадалась Лиза.

Груздь, дотянувшись через ее плечо, притиснул клавишу, и матюгальник громко зашипел.

– Господин дежурный! – возбужденно заорал утырок в ответ на шипение. – Товарищ лейтенант! Я взял ее! Ефрейтор Груздев, третий бат, вторая рота! Один взял, сам! Мы здесь, у входа!

Он отпустил клавишу, и матюгальник удивительно чистым голосом, без всякого шипения, приказал ждать и сообщил, что сейчас вышлет людей.

Лиза все поняла… Ей показалось, что все.

Ушлепок Груздь – он очень жадный. Но в арифметике сечет, не отнимешь. Быстренько сообразил, что при дележе любой суммы больше всего получится, если поделить на одного. Сообразил и тотчас попользовался Лизой, как последней прошмандовкой, за стакан сивухи дающей. Избавился ее руками от второго претендента на пять косарей… И насрать ему, если она про ту бутылку начнет болтать, – все перевесит перерезанная глотка, как у того, что внизу. И в сортирах и классах он не ее от кровососов прятал, сам в первую голову прятался, чтобы не делиться ни с кем.

Вот же гнида…

Так она подумала, и не то чтобы ошиблась, но упустила из вида еще одну причину… Ма-а-аленькую. Как хвостик редиски.

Но Груздь напомнил. Он ничего не позабыл.

– Живу, говоришь, под землей – и хер, как у крота?

Она не помнила, чтобы такое говорила, – тогда, в Печурках. Но могла, еще как могла, язык у Лизы всегда был острый, а после сивухи и разочарования от стручка… Могла. Значит, не стонала она блаженно и маленьким да удаленьким не называла… Что думала, то и выложила. Дура.

– Большие, значит, любишь? – не унимался Груздь. – Устроим. Куда б тебя ни заперли, я ночью в гости приду, жди. Пять косарей – это, знаешь ли, пропуск повсюду. Не один приду, вчетвером. Я да пара ребят тебя подержать… Четвертым черенок от лопаты, а для чего – сама догадайся.

Ей надоело слушать это дерьмо… Где там люди, посланные матюгальником? Лучше снова лежать, привязанной к столу, чем купаться в словесной блевотине.

Но люди не шли. Возможно, послали их сюда откуда-то издалека или нашлась иная причина задержки, – но изливался Груздь беспрепятственно. Расписав в красках все, что ожидает ночами Лизу, он перешел к дневной части программы. Ей, дескать, предстоит близкое знакомство с Рымарем, страшным человеком, садистом и живодером. И уж тот покажет ей, дилетантке и неумехе, как по-настоящему орудовать скальпелем. Наука, разумеется, Лизе впрок не пойдет, но перед смертью предстоит узнать много нового.

Она усилием воли отключилась, прекратила слушать дебильные речи. Задумалась о втором скальпеле, до сих пор лежавшем в кармане халата.

Разумеется, на этот раз Лиза о нем не позабыла – дала сегодня однажды маху, но дважды одну ошибку она никогда не повторяла.

Помнила и уже прикидывала, как бы добраться до него и пустить в ход… Увы, с тем же успехом скальпель мог лежать на своем законном месте, на инструментальном столике. Или в Затопье. Или на обратной стороне Луны.

Хватку Груздь не ослабил, как бы ни исходил на словесный понос. Лежал бы скальпель в левом кармане, шансы были бы, но он в правом, и попытку добраться туда левой рукой уебок пресечет быстро и болезненно. Что он там сулил? Три открытых перелома? Достаточно и одного, чтобы вырубиться от болевого шока.

Но даже если недоделок неожиданно ослепнет и заодно утратит осязание и не засечет попытку – Лиза сомневалась, что та удастся. Кровососы хорошо обучили Груздя своим поганым приемчикам, даже немного завидно. И этот болевой прием направлен не только на ту конечность, что в захвате. Любые движения левой тоже вызывают боль, и неслабую. А ведь ухватиться за ручку скальпеля – лишь начало…

Идею Лиза не без сожаления, но забраковала.

Теперь к ней вернулась… Причиной стал словесный понос Груздя. Вернее, то, как она от него избавилась, отключив в мозгу звукоряд. Стало тихо… Совсем тихо! Исчез привычный в последнее время гул, глушивший чужие мысли.

…К мыслям, бродящим под асимметричным лбом Груздя, она не пыталась прикоснуться и как-то на них воздействовать, не стала терять время на дохлый номер: ее мучитель взбудоражен, кипит злобой, и алчностью, и жаждой мести за давнюю обиду… Не прокатит.

Она потянулась к Марьяше, и та сразу ответила.

Дежурил по минус четвертому уровню лейтенант Никончук.

В былые времена это звание носили люди молодые, чаще всего энергичные. И обычно холостые (если, конечно же, не успевали жениться еще в училище или в первом же отпуске).

Былые времена безвозвратно миновали, и лейтенанту Никончуку шел сорок пятый год, энергичности препятствовали два десятка килограммов, лишних при его росте, да и возраст не способствовал.

Лишь в одном Никончук соответствовал классическому типу прежних лейтенантов: он был холост, но и это собирался исправить в самое ближайшее время. Не далее как завтра сделает избраннице предложение, и оно, без сомнения, будет принято – даром, что ли, встречаются уже пятый месяц? А законное бракосочетание состоится первого июля, не раньше и не позже. Раньше никак, потому что ключевое тут слово «законное», а временный отдел ЗАГС на Базе начнет работу как раз в первый день июля. Необходимость в таком учреждении назрела давненько, но не так-то просто юристам-самоучкам адаптировать «Кодекс о браке и семье» к реалиям новых времен. А без кодекса какая законность?

Так что раньше жениться не получится, а откладывать и затягивать ни к чему. К июлю как раз стройбат закончит общежитие для семейных, и первые окольцованные будут выбирать лучшие из четырнадцати тамошних квартир, а запоздавшие – делить, что останется. Ну а самым тугодумам придется ждать сдачи второго корпуса, а там еще даже нулевой цикл не завершен.

Жаль, конечно, холостяцкой своей квартирки под землей – прикипел, сроднился за двадцать лет, но… Но невестам из местных туда хода нет, такое жесткое условие поставил Ковач, когда на расширенном совещании обсуждали, как от анархии и беспорядочных связей за пределами периметра перейти к чему-то более цивильному.

А перечить Ковачу дураков тоже нет. Перевелись. Закончились. Раньше попадались – и где они сейчас? Кто где, одни в земле, другие в урночках колумбария, третьи свинтили непонятно куда при Расколе.

Ну и ладно, Томка на самом-то деле не очень рвется под землю.

Тот факт, что семейную жизнь он начнет строить с мутанткой, Никончука не напрягал совершенно. Да и не мутантка она, по большому счету. Когда одета, никто вообще от нормальной бабы не отличит. А на голую, хотелось бы надеяться, только муж смотреть будет. Причем его, будущего мужа, – лишь возбуждают три пары лишних сосков, и ничего поросячьего он в том не видит. Не сиськи лишние, именно одни соски, а сиськи правильные и на законном месте.

Нет, перед тем, как все у них с Тамарой закрутилось, Никончук ее к доктору Рымарю сводил. Она отнеслась с понятием и не обиделась, а у него на душе поспокойнее стало – бродили по Базе слухи о хищных тварях, что селятся внутри мутанток, самих не трогают, а вот из мужиков все соки через член высосут… Бред вроде бы, но как-то раз Рымарь по пьяни намекнул: не без огня тот дым, совсем не без него.

Но у Томки никакого криминала доктор не нашел, а лишние соски предложил удалить, дело недолгое. Отказались, Томка привыкла, а Никончука, как уже сказано, они лишь заводили. Еще Рымарь предупредил: детишек не ждите, бесплодна. Лейтенанта это тоже не парило: зато хоть не родится чудо-юдо какое-нибудь вместо нормального младенца, да и возраст уже не тот, староват он для колясок и памперсов.

Однако имелась одна закавыка, и связанная как раз с возрастом. Тамара говорила, что идет ей девятнадцатый год, и не врала – родители, знакомые, соседи… в общем, все вокруг ее слова подтверждали. Только выглядела она на тридцатник… А то и чуть старше.

Озадачил этим вопросом Рымаря, но тот ничего толкового не сказал. Наоборот, ляпнул глупость: хорошо бы, дескать, посмотреть семейный альбом с фотографиями Тамары за разные возраста… Ага, щас, сказал ему Никончук (по ходу разговора они приняли медицинского, потом усугубили, для Рымаря обычное дело). Три альбома тебе, сказал Никончук, и архив семейных видео в придачу. Ты без альбома растолкуй, трубка клистирная: какой она в реальный свой тридцатник окажется? На сколько внешне потянет? Если на полтинник, он переживет, самому под шестьдесят будет. А если бабкой столетней обернется? Хер ее знает, кем она станет, пожала плечами клистирная трубка и налила еще. Доживешь, так увидишь. Если доживешь. На крайняк разведешься, бездетным это просто. Хорошо в тот раз посидели.

В общем, такие вот были у лейтенанта Никончука жизненные обстоятельства и брачные планы, расписанные буквально по дням.

Сегодня он последними словами проклинал свою педантичность и привычку скрупулезно следовать собственным планам.

Ведь предлагали, предлагали ему поменяться дежурством!

Поменялся бы – и сидел бы сейчас не здесь, а у Тамары, вернее, в доме ее родителей в деревне Поля (раньше называлась та деревня Большие Поля, но после того как Ковач с Филином сожгли и сровняли с землей Малые Поля, название уцелевших Полей сократилось до одного слова). Сидел бы и горя не знал, кушал бы домашний борщец, привычно толковал бы под рюмочку с будущим тестем о прежних временах, сравнивая их с нынешними, – понятно, в пользу каких времен сравнивая. А потом бы он пошел бы наверх, в спальню Тамары, – тесть и теща (будущие) относились к таким визитам с понятием – и в очередной раз возбудился бы от трех лишних пар сосков.

А дурачок Серега Парасьев, поменявшийся с ним дежурством, сидел бы здесь, за пультом. И хлебал бы дерьмо большой ложкой.

Но все сложилось с точностью до наоборот.

Дурачком оказался он, Никончук, отказавшийся от обмена. Чан с дерьмом тоже стоит перед ним. И ложка у него – хлебай! Вот только этот инструмент с расхлебыванием уже не справляется, дерьмо все прибывает и скоро попрет через край.

И отчего же все так мерзко сложилось?

А оттого, что он уже запланировал, и уже давненько запланировал, сделать предложение Тамаре именно завтра. И уперся рогом, хотя Серега не просто просил об обмене, но и сулил в придачу две бутылки казенной, у него тоже накрывались какие-то планы.

Никончук на казенную не купился: у него, бля, дата. Самая первая дата в семейной жизни… даже не так, не первая, а нулевая, самое ее начало, точка отсчета! Понимать надо! И нет никакой возможности сдвинуть ее на сегодня, на послезавтра, на субботу или еще куда: родители невесты предупреждены на ушко и сварганят торжественный ужин в узком кругу… Нет, никак не перенести.

Серега махнул рукой, высказался нецензурно и ушел. Очень был зол. Теперь, наверное, благословляет отказ Никончука.

…Неприятности не обрушились сразу, потоком или лавиной. Неприятности подбирались к минус четвертому уровню и лично к Никончуку неторопливо, сужающимися кругами, – словно большая белая акула к купальщику.

Началось все с того, что сбежала пациентка доктора Рымаря. Или не пациентка, а подопытная мутантка. Нет, не мутантка, совершенно нормальная девица, более того, невеста Малого. И не просто мутантка – опаснейшая тварь, сумевшая неведомо как освободиться с хирургического стола, где доктор собрался ее вскрывать. Но шарики у невесты явно заехали за ролики, даром что внешне нормальная, – психанула, ударила ножом санитара – и таинственно дематериализовалась, растаяла в воздухе, и если ее не вывел с оцепленного уровня сам Малой, то дедуктивный метод гроша ломаного не стоит.

Примерно такая картина, бредовая и противоречивая, складывалась, если свести воедино информацию, поступившую к Никончуку по личным каналам, от офицеров, с которыми он поддерживал приятельские отношения.

Официальные же каналы информацией не порадовали вообще никакой. Ковач объявил на уровне синюю тревогу, не объясняя причин. У него принцип: подчиненный должен знать лишь то, что нужно знать для выполнения поставленной задачи. А дураки, задававшие Ковачу вопросы… см. выше.

Синяя тревога по большому счету и не тревога вовсе, так, усиление бдительности: инструкция СНЖР меняется на СНЖГС-НГВО . Да еще возможны проверки чаще обычного, и если прихватят на чем-то, за что обычно грозит лишь словесная выволочка (к примеру, отлучишься на минутку отлить, не оставив на пульте замену), – впендюрит Ковач по самые гланды. И если под вечер с фляжкой медицинского заглянет Рымарь, ищущий компании, лучше отказаться, как бы душа ни горела. Себе дороже выйдет.

Но по большому счету синяя тревога Никончука не парила, и не такое видали. Он считал, что кипиш с подопытной невестой-мутанткой до него не докатится, останется тремя уровнями ниже.

Однако потом на минутку заскочил с новостями Вадик Самоян, не просто приятель, а задушевный кореш с давних-давних времен, были они с Никончуком с одного училища и с одного выпуска. Вадик только что самолично побывал внизу, все видел своими глазами. Он рассказал кое-какие подробности, и оказались они такими неаппетитными – в самом прямом смысле слова, – что Никончук убрал обратно в сверток надкушенный бутерброд, расхотелось. Не то чтобы их пугали перерезанные глотки и лужи крови, насмотрелись всякого, особенно в последний год, да и сами не ангелы с белыми крыльями…

Вопрос в другом: ГДЕ эти глотки режут.

Так уж устроен человек: в каком бы кровавом болоте он ни купался на службе, все равно должно быть место, куда он возвращается и может расслабиться, освободиться от напряженного ожидания: откуда прилетит пуля, клинок, осколок? У человека должен быть безопасный дом – условно говоря дом, он может выглядеть всяко, пусть даже как блиндаж, утонувший в грязи, ключевое слово – «безопасный». Иначе от постоянного напряжения крыша скажет «пока!» и уедет, проверено.

Таким безопасным домом для них была База, подземная ее часть.

А сейчас внезапно перестала быть…

Вадик посоветовал не расслабляться и не надеяться на уровни, отделяющие от маньячки со скальпелем. Где она, никто не знает. А еще хуже то, что Вадика и его добровольцев с минус шестого и минус седьмого выдернули наверх, в стройбате какая-то буза. Остались одни мобили, а мобили, сам понимаешь…

Никончук понимал и, едва Вадик ушел, прошагал к сейфу, отпер, затем отпер внутреннее отделение (а в голове вертелось: сколько дырок проделало бы в нем лезвие скальпеля за время всех этих манипуляций?). В сейфе лежал АПС, после Раскола именно такие дурынды стали выдавать офицерам для дежурства, но здесь, внизу, они казались излишеством, перестраховкой Ковача. Теперь так не казалось.

Когда полностью готовый к стрельбе, даже с предохранителя снятый «Стечкин» лег на стол рядом с селектором, Никончук слегка успокоился. Двое его помощников (из добровольцев, но надежные), при нужде подменявшие за пультом или выполнявшие поручения на уровне, и без того были экипированы солидно: АКСы, подсумки с тремя запасными рожками, броники, шлемы, – как на войну, разве что без гранат. Не мобили, чай, на внутренние дежурства со штык-ножом заступающие.

Длилось относительное спокойствие лейтенанта недолго.

Наверное, Ковач был телепатом. Потому что связался с минус четвертым уровнем почти сразу – не прошло и трех минут после того, как Никончук закончил возню с пистолетом.

С первых же слов особиста у Никончука побежал холодок по спине, или же струйка холодного пота, – короче, что-то побежало. Ковач коротко довел информацию о сбежавшей девице, подробностей было меньше, чем в рассказе Вадика, но не это главное. Сообщил, что сейчас прибудет группа мобилей, семь бойцов, – левыми поручениями по уровню их не загружать, держать наготове на случай неожиданностей. На случай одной неожиданности – той, что с окровавленным скальпелем. Но и не это было главным, а то, что обращался особист не по званию, не по фамилии – по имени. И напоследок сказал:

– Если до тебя уже дошли слухи, Саша, и ты сидишь с пистолетом под рукой, то ты лучше вынь из него магазин и патрон из ствола тоже вынь. И у помощников своих патроны забери. Стрелять в девицу я запрещаю. Даже предупредительные в ее сторону запрещаю. У если у тебя, Саша, на минус четвертом начнется стрельба, ты очень меня разочаруешь.

И дал отбой связи.

Струйка пота на спине Никончука превратилась в ручеек. Разочаровывать Ковача смертельно опасно. Этот псих с глазами убийцы так и сказал Петрову (не тому Петрову, что с КЭЧ, а тому, что якобы самоубился двумя выстрелами в голову, погорев на продаже гранат за периметр), сказал, тоже назвав по имени: ты меня очень разочаровал, Костик, – медленно так говорил, печально, словно отец, сожалеющий о том, что отпрыск двинул по кривой дорожке… Но выдернул из-под стола пистолет и выстрелил очень быстро, и непутевое чадо рухнуло с простреленной лысиной, загадив мозгами стену и отлетев на пару метров вместе со стулом, и в кабинете остро воняло порохом, а они все сидели бледные, и каждый думал о своем, а Никончук о том, что очень выгодный гешефт, затеянный на пару с будущим тестем, не состоится, и два ящика мосинских винтовок, сто лет тут хранящихся в окаменевшей уже консервационной смазке и на хрен никому на Базе не нужных, так и останутся лежать еще сто лет, никому не нужные. Во избежание лишних разочарований. И лишних мозгов на стене. Некрасивая штука мозги на стенке, очень на психику давит.

Он не знал, что сейчас Ковач позвонил не только ему, но всем дежурным по уровням, всем запретив стрельбу, и каждого назвал по имени, и разочарование тоже упомянул… Ковач все и всегда использовал в интересах дела, даже свою репутацию опасного психа.

Мобили прибыли, но ничего не происходило и дела им не находилось, и Никончук понадеялся было, что дотянет без ЧП до утра, до конца суточного дежурства. Сглазил. ЧП посыпались одно за другим.

Для начала Базу тряхнуло так, что показалось: землетрясение, и всех их тут замурует еще на двадцать лет, а то и навсегда.

Свет погас, потом снова включился. С потолка посыпалась какая-то мелкая пыль… А чуть позже посыпались ЧП, и мелкие, и крупные. Из двух мест сообщали, что сверху льется вода, натуральные водопады: наверху, на минус третьем, прорвало трубы. Возможно, прорывов было больше, но в безлюдных помещениях их пока не обнаружили. Часть жилого сектора осталась без света, накрылось и основное, и аварийка. С минус пятого просигналили: они сами, с минус четвертого, тоже заливают нижних, ладно хоть в одном месте. Но и там могли пока не все обнаружить.

Никончук метался за пультом, как белка в колесе. Ругался с ремонтниками-сантехниками и ремонтниками-электриками, те тонули в вызовах и быстро прибыть не обещали. Отругивался от минус пятого и риторически спрашивал, какой частью тела ему заткнуть разрыв трубы. Послал людей проверить трубы в безлюдных помещениях, а заодно и кабели осмотреть: для полного комплекта только пожара не хватает из-за обрыва и замыкания. Людей было мало, помещений много. Искушение привлечь группу, присланную Ковачем, лейтенант преодолел.

Прорезалась мадам Званцева. Объявила, что у нее пропал свет, потребовала немедленно вернуть. Потом названивала каждые десять минут: где ее законный свет? Потом сменила пластинку: где ее законный муж? Дескать, Полковник поднялся с койки, оделся и вышел, ни о чем ее не предупредив, и она в темноте не сразу это обнаружила… Где муж? Никончук ответил честно, что у него муж не появлялся и с ним не связывался, но вообще-то штатное расписание и инструкции предусматривают при ЧП нахождение командира части в штабе, там и ищите.

Помаленьку все налаживалось. На минус третьем перекрыли магистральную трубу, водопады иссякли. Прискакали оттуда же, с минус третьего, электрики, чуть ли не на бегу наладили аварийку в жилом и собрались скакать дальше, на минус пятый, там проблемы с электричеством были серьезнее, – сказав, что основным займутся позже. Наивные чукотские юноши… Мадам Званцева никаких «потом» ждать не собиралась и взяла электриков в оборот, да так, что глава ремонтной бригады сержант Медведкин грузно потопал в апартаменты Званцевых, «глянуть», что там, а бригада дальше двинулась без него.

Лейтенант Никончук не сомневался, что глава ремонтников, «глянув», немедленно начнет чинить, без этого мадам с него не слезет. Починит, разумеется, – Медведкин, на удивление старый для мобиля (было ему в районе полтинника), происходил из электриков прежних, довоенных, оттого и был мобилизован наравне с молодняком, – и чинил все, что хоть теоретически можно починить, а что нельзя, чинил тоже, но тогда гарантию на починенное не давал. Но вот что там наремонтируют на минус пятом молодые без его пригляда – большой вопрос.

По Никончуку этот поворот сюжета тоже ударил. Разрулив проблему со светом, мадам Званцева без помех занялась поиском мужа, плотно оседлав служебный селектор, установленный в ее апартаментах, – и угадайте с трех раз, кому она чаще всех звонила. Подсказка: первая буква «Н», вторая «и», третья «к»… кто назовет все слово?

Посреди всей кутерьмы Никончук напрочь позабыл про маньячку со скальпелем. Не до нее было… И тут шандарахнуло: при осмотре пультовой найден свежий труп, кровь еще не свернулась. Глотка вскрыта от уха до уха, совсем как у того, внизу. Что делать?

Он хотел сказать, что высылает людей, но в разговор вклинилась мадам Званцева (вызов из апартаментов Полковника шел с нулевым приоритетом, убирая других абонентов в режим ожидания). В штабе, дескать, мужа нет, и она обзванивает все уровни, проверяет, не появился ли… Никончуку хотелось завыть, как волку на луну.

Кое-как отделавшись от мадам, он погнал мобилей в пультовую, хотя не понимал зачем: преступники возвращаются на место преступления лишь в криминальных романах. Но когда придет разбор полетов, а он не задержится, пусть лучше окажется, что дежурный отреагировал на ЧП бестолково, чем не реагировал никак.

Затем старший группы мобилей докладывал о том, что именно они нашли в пультовой, частично дублируя уже известную информацию. Одновременно с входа-2, отделявшего коридор с ВЦ и учебными классами, связался по громкой другой мобиль, судя по чересчур возбужденному голосу, обкурившийся или хватанувший стакан шила и решивший пошутковать: назвался ефрейтором Груздевым и вопил, что в одиночку повязал маньячку вместе с ее скальпелем. Немедленно объявилась и мадам, отодвинув в сторонку первого мобиля: ей, дескать, сообщили, что видели ее мужа в коридоре минус четвертого, так что…

Никончук не выдержал и завыл. Издал громкое и протяжное «у-у-у-у-у-у…», прикрыв ладонью трубку селектора, а на входе-2 его услышать не могли, связь с ним такая, что либо слушаешь, либо говоришь… ну, либо воешь.

Провывшись, он пообещал мадам, что примет меры. Пообещал Груздеву, что подошлет людей. Приказал старшему мобилей двигать к входу-2 и проверить сообщение о поимке беглой мутантки. Сам в него не верил, но мало ли. А по дороге велел поглядывать по сторонам и заглядывать в помещения, а если встретят Полковника, известить: его ищет любимая супруга, соскучилась.

Он откинулся на спинку вращающегося кресла. Селектор молчал. Десять секунд, двадцать, тридцать… Чудеса. Даже мадам не объявлялась.

Впервые за последний час у Никончука появилось время подумать о чем-то, и подумал он о том, что фамилия Груздев ему знакома. Порылся в памяти и вспомнил: это же тот организм из третьего бата, что сидел под арестом за попытку умыкнуть патроны, и раньше что-то еще было, вроде как с пьянкой связанное…

Он попытался связаться со старшим мобилей и приказать: если у входа-2 никакой мутантки нет, а обнаружится лишь пьяный или укуренный в хлам ефрейтор, – задержать и доставить. Но мобили уже ушли.

Затем он сообразил, что шутник, если там шутник, а не укурок, настоящим именем не назовется, и вполне мог какой-то глупый мобиль из молодняка не просто пошутить, но и попытаться подставить допекшего ефрейтора. В таком случае там уже никого, и проверить этот факт недолго…

Он вдавил клавишу, позвал:

– Груздев! Груздев!

Убрал палец, подождал, ответа не было. Вдавил снова:

– Ефрейтор мать твою Груздев!!! Ты там жив?

Тишина… Все-таки дебильная шутка. Он другого не ждал, но все же была крохотная надежда… Была и нет, пискнула и скончалась.