Нью-Бэйтаун – прелестное местечко, чья некогда большая гавань защищена от северо-восточных ветров прибрежным островом. Городок раскинулся по берегам нескольких заливов, которые питают приливные воды, устраивающие по узким каналам напротив порта и моря дикие гонки. В нем нет ни сутолоки, ни тесноты большого города. Кроме особняков давно почивших китобоев, остальная застройка небольшая и аккуратная, утопающая в зелени прекрасных старых деревьев – нескольких видов дубов, кленов и вязов, карии и даже кипарисов, хотя, за исключением вязов на самых старых улицах, представителем местной флоры является только дуб. Когда-то здесь росли могучие дубы, и было их так много, что сразу нескольким верфям хватало их на обшивочные доски и кницы, кили и кильсоны.

Общинам, как и людям, свойственны периоды здоровья и болезни, и даже периоды юности и старости, надежды и отчаяния. Было время, когда несколько городков вроде Нью-Бэйтауна снабжали китовым жиром весь западный мир. Из американского аванпоста заправлялись все лампы для чтения в Оксфорде и Кембридже. Потом в Пенсильвании забила нефть, или горное масло, и дешевый керосин, его еще называли минеральным маслом, вытеснил китовый жир и оставил без дела большую часть морских охотников. На Нью-Бэйтаун обрушились немочь и отчаяние, от которых он так и не оправился. Городки неподалеку росли и процветали на других ископаемых и видах топлива, но Нью-Бэйтаун, чья живая сила целиком зиждилась на судах с прямыми парусами и китах, впал в оцепенение. Змеящийся поток мигрантов из Нью-Йорка обогнул Нью-Бэйтаун стороной, оставив его и дальше грезить об ушедших днях. И, как это всегда бывает, жители убедили себя, что их все устраивает. Их миновали шум и грязь, которые несут с собой отпускники, яркий свет неоновых вывесок, деньги заезжих туристов и создаваемая ими кутерьма. Возле живописных заливов появилось всего несколько новых домов. Однако поток мигрантов продолжал выползать из Нью-Йорка, и все знали, что рано или поздно он затопит Нью-Бэйтаун. Местные одновременно мечтали об этом и ненавидели саму мысль о таком исходе. Соседние города были богаты, буквально купались в содранных с туристов деньгах, раздувались от прибыли, светились новенькими особняками. Олд-Бэйтаун стал рассадником живописи, керамики и гомосексуализма, а проклятое плоскостопое племя Лесбоса плело ткани ручной работы и мелкие бытовые интриги. Нью-Бэйтаун все продолжал рассуждать о старых добрых временах и о том, когда придет горбыль.

На поросших тростником берегах заливов гнездились и выводили флотилии молодняка дикие утки, рыли норы, селясь целыми колониями, и ловко рассекали воду поутру ондатры. Скопы зависали на лету, прицеливались и пикировали на рыбу, чайки поднимали венерок и морских гребешков высоко в воздух и роняли на землю, чтобы разбить раковины и съесть моллюсков. Выдры все еще рассекали воду, словно загадочные пушистые шепотки, в садах разгуливали кролики, по улицам городка, будто маленькие волны, проносились серые белки. Хрипло распевались и махали крыльями петушки фазанов. По мелкой воде бродили голубые цапли, похожие на пары долговязых рапир, ночью завывали выпи, будто одинокие призраки.

Весна и лето приходят в Нью-Бэйтаун поздно, зато когда они наступают, то приносят с собой неповторимо мягкий и неистовый гомон, запах и настрой. В начале июня буйно распускается мир листвы, стеблей и цветов, и каждый закат не похож на другие. Ввечеру выкрикивают свои скрипучие имена куропатки, после наступления темноты стеной обрушиваются трели козодоев. Дубы покрываются сочной листвой и роняют в траву длинные сережки цветов. Собаки из разных домов встречаются и устраивают пикники, бродят по лесам ошалелые и счастливые и порой не возвращаются целыми днями.

В июне мужчина, подгоняемый инстинктом, косит траву, бросает в землю семена и вступает в схватку с кротами и кроликами, муравьями, жуками, птицами и всеми остальными, кто приходит, чтобы отнять его сад. Женщина любуется закручивающимися лепестками розы, умиляется и вздыхает, кожа ее становится лепестком, глаза – тычинками.

Июнь месяц веселый, спокойный и теплый, влажный и громогласный: все растет и размножается – и прелестное, и отвратительное, и труженик, и вредитель. Девушки в обтягивающих слаксах бродят по Главной улице, взявшись за руки и водрузив на плечи маленькие транзисторные радиоприемники, из которых им в уши льются заунывные любовные песни. Ошалевшие от гормонов юноши сидят на табуретах в аптеке-закусочной Танжерса, потягивая через соломинки лимонад, что вскоре выступит на их лицах очередной порцией прыщей. Они провожают девушек немигающими похотливыми взглядами и отпускают пренебрежительные замечания, в то время как внутри буквально изнывают от желания.

В июне деловые люди заходят к «Эллу и Сью» или в «Формачтер» глотнуть пивка и остаются пить виски, вдрызг напиваясь к полудню. Даже средь бела дня пыльные машины въезжают в запущенный палисадник стоящего на отшибе и давно не крашенного дома с наглухо задернутыми шторами, где Эллис, городская шлюха, решает полуденные проблемы прибитых июньской жарой мужчин. И день-деньской за волноломом встают на якорь лодки, сидя в которых счастливые мужчины и женщины терпеливо выуживают из моря себе обед.

Июнь – это покраска и обрезка, планы и замыслы. Редкий мужчина не тащит домой бетонные блоки, мелкий брус два на четыре и разрисованные с обратной стороны чертежами Тадж-Махала почтовые конверты. На берегу лежит килем кверху сотня лодочек, поблескивающих от противообрастающей краски, их владельцы приосаниваются и улыбаются медленным, словно застывшим, валам. До конца месяца школа все еще крепко держит стойких детишек, зато, когда наступает время экзаменов, мятеж выплескивается, и обычная простуда оборачивается повальной эпидемией, настоящей чумой, которая в последний день учебного года мгновенно исчезает.

В июне распускается счастливый росток лета. «Куда мы отправимся на славный праздник Четвертого июля?.. Пора бы нам распланировать отпуск». Июнь – матерь всех возможностей: утята храбро плывут наперерез опасностям вроде челюстей каймановых черепах, салат-латук тянется навстречу засухе, помидоры выбрасывают дерзкие стебли навстречу гусеницам бабочки-совки, семьи прикидывают преимущества песка и солнечных ожогов перед непредсказуемыми ночевками в горах под несмолкающую симфонию комариных оркестров. «В этом году я отдохну. Не буду так уставать. В этом году я не позволю детям превратить две недели моего отпуска в ад на колесах. Я работал весь год. Настало мое время! Я работал весь год». Подготовка к отпуску затмевает старые воспоминания, и в порядке наш мир.

Нью-Бэйтаун пребывал в спячке. Люди, управлявшие его политикой, моралью, экономикой, делали это так долго, что закоснели в своих взглядах. Мэр, городской совет, судьи, полиция были вечны. Мэр по-свойски снабжал город материалами своего производства, судьи по-свойски решали проблемы со штрафами автолюбителей так давно, что уже и забыли, что это незаконно. Все люди – праведники. Кроме соседей, конечно.

Золотистый полдень обдавал теплым дуновением лета. Несколько ранних отпускников, у которых нет детей, вынуждающих родителей сидеть дома до окончания учебного года, катили по улицам – чужаки. Машины проезжали город насквозь, везя за собой на прицепах небольшие лодки и большие подвесные моторы. Даже с закрытыми глазами Итан признал бы в них отпускников по продуктам, что они покупали, – холодная мясная нарезка и плавленый сыр, крекеры и сардины в масле.

В полдень в магазин зашел освежиться Джои Морфи, зачастивший в честь теплой погоды. Он махнул бутылкой в сторону холодильника.

– Вам бы не помешала стойка с газированной водой, – заметил он.

– И отрастить еще четыре руки? Или распочковаться на двух продавцов? Сосед Джои, вы забыли, что магазин мне не принадлежит!

– А зря.

– Напомнить вам мое предание о смерти короля?

– Знаю я ваше предание. В двойной бухгалтерии вы не смыслили ни черта – не отличили бы спаржу от дыры в земле, из которой ее выдрали. Пришлось учиться на горьком опыте. Послушайте, теперь-то вы всему научились!

– Да толку мало.

– Будь магазин ваш, могли бы неплохо зарабатывать.

– Но он не мой.

– Откройте другой по соседству – и всех клиентов с собой заберете.

– С чего вы взяли?

– Люди покупают у тех, кого знают. Доброе имя делает свое дело.

– Не очень-то оно мне помогло. Меня знал весь город. И все равно я разорился.

– Это уже техническая сторона. Вы не умели правильно закупаться.

– Вдруг я и теперь не умею?

– Нет, умеете. Вы и сами не заметили, как научились. Только у вас до сих пор настрой неудачника. Избавляйтесь от него, мистер Хоули! Избавляйся, Итан!

– Спасибо.

– Ты мне нравишься. Когда Марулло едет в Италию?

– Не говорит. Послушай, Джои, насколько он богат?.. Нет, не хочу знать! Думаю, тебе не полагается обсуждать дела клиентов.

– Ради друга можно и нарушить правила, Итан. Всех его дел я не знаю, но, судя по банковскому счету, – да, богат. Он запускает свои пальцы повсюду: немного недвижимости там, пустырь сям, несколько коттеджей на берегу моря и пачка первых закладных такой толщины, что двумя руками не обхватишь.

– Откуда сведения?

– Индивидуальная банковская ячейка, причем не маленькая. Когда Марулло ее открывает, один ключ у него, другой – у меня. Признаюсь, я не мог не заглянуть. Похоже, я отличаюсь прямо-таки нездоровым любопытством.

– И ничего противозаконного? Ну, о чем постоянно пишут в газетах – никаких там наркотиков, рэкета и тому подобного?

– Вряд ли бы я знал. Он не рассказывает о своих делах направо и налево. Снимает со счета, кладет обратно. И я понятия не имею, где еще у него есть счета. Как ты заметил, я не назвал его баланс.

– Я и не просил.

– Можно мне пивка?

– Только на вынос. Могу налить в бумажный стаканчик.

– Не хочу, чтобы ты нарушал закон.

– А, плевать! – Итан пробил в банке дыры. – Если кто-нибудь войдет, не держи пиво на виду.

– Спасибо. Я много думал о тебе, Итан.

– Почему?

– Может, потому, что я люблю везде совать свой нос, как Носач Паркер. Банкротство – это состояние души. Будто попадаешь в песчаную ловушку вроде тех, что роют муравьиные львы. И вечно соскальзываешь. Выскочить оттуда чертовски трудно. Тебе нужно прыгать, Ит! Как только выберешься, поймешь, что успех – тоже состояние души.

– И тоже ловушка?

– Если и да, то гораздо более приятная.

– Предположим, один выпрыгнет, а другой-то упадет.

– Только Бог видит, как воробей падает на землю, но даже Он не предпринимает ничего.

– Хотел бы я знать, к чему ты клонишь.

– Самому интересно! Может, тогда и сам бы так поступил. Банковские кассиры не становятся президентами банка. А вот человек с кучей ценных бумаг очень даже становится. Похоже, я клоню вот к чему: хватай все, что идет тебе в руки. Другого шанса может и не представиться.

– Ты философ, Джои, философ финансов!

– Хорош веселиться! Если у тебя чего-то нет, об этом ты и думаешь. В одиночестве человек много о чем размышляет. Знаешь, большинство людей на девяносто процентов живут в прошлом, на семь процентов в настоящем, и в результате на будущее у них остается всего три процента! Старина Сэтчел Пэйдж сказал самую мудрую вещь, какую я слышал в жизни. Он сказал: «Никогда не оглядывайся. Вдруг тебя уже нагоняют?» Пора мне. Бейкер завтра уезжает в Нью-Йорк на несколько дней. Хлопочет, как пчелка.

– И чем же он занят?

– Я почем знаю? Впрочем, я сортирую почту. Много писем приходит из Олбани.

– Политика?

– Почту я сортирую, а не читаю. У вас всегда так мало покупателей?

– Около четырех – да. Минут через десять пойдут.

– Вот видишь – ты научился. Готов поспорить, до банкротства ты этого не знал. Ну, до скорого! Хватай золотое колечко и катайся на карусели даром!

Небольшой наплыв покупателей между пятью и шестью случился точно по расписанию. Благодаря переходу на летнее время солнце стояло высоко, и, когда Итан занес лотки с фруктами внутрь, закрыл двери и задернул зеленые шторы, на улице было светло как днем. Сверяясь со списком, он набрал продуктов домой и сложил все в один большой пакет. Затем снял фартук, надел плащ и шляпу, подпрыгнул и уселся на стойку, глядя на полки со своими прихожанами.

– Никаких откровений не будет, – сказал он. – Просто запомните слова Сэтчела Пэйджа. Похоже, придется мне научиться не оглядываться.

Он достал из бумажника сложенные листы и завернул их в вощеную бумагу. Потом открыл эмалированную дверцу холодильника, сунул конверт в угол за компрессор и захлопнул дверцу.

На полке под кассовым аппаратом Итан нашел пыльный и потрепанный телефонный справочник, лежавший там на случай экстренных заказов фирме-поставщику. Так, Министерство юстиции США… Он передвинул палец ниже по колонке мимо Антитрестовского управления Минюста, Таможенной службы, Управления исполнения наказаний, Федерального бюро расследований и под ним нашел Службу иммиграции и натурализации, Восточный Бродвей, дом 20, БА 7–0300, по вечерам, в сб., воскр. и вых. ОЛ 6–5888.

– О-Эл шесть-пять-восемь-восемь-восемь, – произнес Итан вслух, – О-Эл шесть-пять-восемь-восемь-восемь, вечером звонить вас просим. – И тогда он обратился к консервам, не глядя на них: – Если все честно и законно, то никто не пострадает.

Итан вышел через заднюю дверь и запер ее. С пакетом в руках пересек дорогу и направился к гостинице и ресторану «Формачтер». В зале было шумно от любителей коктейлей, зато в крошечном лобби, где стояла будка телефона-автомата, не было никого, даже дежурного. Итан прикрыл стеклянную дверцу, поставил продукты на пол, высыпал мелочь на полку, бросил в автомат десятицентовик и набрал ноль.

– Коммутатор.

– Ага. Коммутатор… соедините меня с Нью-Йорком.

– Пожалуйста, наберите номер.

Так он и сделал.

Итан вернулся с работы, неся сумку с продуктами. До чего прекрасны длинные летние дни! Трава на лужайке так разрослась, что легла под своим весом. Он поцеловал Мэри влажными губами.

– Головастик, лужайка совсем одичала. Как думаешь, мне удастся заставить Аллена ее подстричь?

– У детей экзамены. Сам знаешь – конец года и все такое.

– Что там за жуткий визг из соседней комнаты?

– Он репетирует с той изменяющей голос штукой. Будет выступать на школьном вечере в честь окончания учебного года.

– Что ж, похоже, стричь газон придется мне.

– Извини, дорогой! Дети – они такие.

– Да, и такие, и растакие.

– Ты не в духе? Тяжелый день?

– Ну-ка поглядим, что за день у меня выдался. На ногах с утра до вечера. При мысли о том, что еще и газонокосилку возить туда-сюда, меня не тянет скакать от радости.

– Нам нужна моторная косилка! Как у Джонсонов – садишься себе и едешь.

– Нам нужен садовник и помощник садовника. У моего деда они были. Ездить на косилке? Тогда бы и Аллен согласился стричь траву.

– Не придирайся. Ему всего четырнадцать! В этом возрасте они все такие.

– Откуда только взялось заблуждение, что дети – очаровательны?

– Ты и впрямь не в духе.

– Ну-ка, поглядим. Да, похоже на то. И визг сводит меня с ума.

– Он репетирует.

– Теперь это так называется.

– Не вымещай на нем дурное настроение!

– Нет так нет, но мне бы здорово полегчало. – Итан ворвался в гостиную, где Аллен пронзительно выдавал посредством вибрирующей на языке пластинки едва различимые слова. – Что это за фигня?!

Аллен сплюнул в ладонь.

– Та штука из коробки «Пикс». Для чревовещания.

– А хлопья ты съел?

– Нет. Я их не люблю. Пап, мне нужно репетировать.

– Прервись на минутку. – Итан присел. – Чем ты собираешься заниматься в жизни?

– Чего?

– Я про будущее. Разве вам об этом в школе не говорили? Будущее – в твоих руках.

В комнату проскользнула Эллен, уселась на диван и свернулась клубочком, как кошка. Она хихикнула так визгливо, что резануло по ушам.

– Хочет попасть на телевидение, – пояснила она.

– Один парень, которому всего тринадцать, выиграл в викторину сто тридцать тысяч долларов!

– Потом выяснилось, что все было подстроено, – заметила Эллен.

– Зато сто тридцать кусков остались у него!

– Нравственная сторона дела тебя не заботит? – мягко спросил Итан.

– Так бабла целая куча!

– И ты не считаешь это бесчестным?

– Подумаешь, все так делают!

– Знаешь, что бывает с теми, кто предлагает себя на серебряном блюде, а желающих не находится? В результате у них нет ни чести, ни денег.

– Иногда приходится рискнуть – так уж крошится печенька!

– Да уж, совсем искрошилась, – протянул Итан. – Как и твои манеры. Сядь прямо! Слово «сэр» теперь в твоем лексиконе отсутствует?

Мальчик опешил, убедился, что отец не шутит, и нехотя выпрямился, всем своим видом выражая праведное негодование.

– Нет, сэр, – ответил он.

– Как успехи в школе?

– Вроде нормально.

– Ты писал эссе о том, как любишь Америку. Судя по твоему намерению ее сгубить, с проектом покончено?

– Что значит – сгубить… сэр?

– Разве можно любить нечто непорядочное?

– Ладно тебе, пап, все так делают!

– А если так, то непорядочное становится хорошим?

– Никто по этому поводу не загоняется, кроме пары умников. А эссе я закончил.

– Хорошо, я хотел бы на него взглянуть.

– Уже отправил.

– У тебя должна остаться копия.

– Нет, сэр.

– Вдруг оно потеряется?

– Я как-то не подумал. Пап, вот бы я мог поехать в лагерь, как остальные ребята!

– Мы не можем себе этого позволить. Не все ребята ездят в лагеря, далеко не все.

– Вот бы у нас были деньги! – Аллен посмотрел на свои руки и облизнул губы.

Эллен прищурилась и наблюдала.

Итан изучающе смотрел на сына.

– В этом я тебе поспособствую, – сказал он.

– Не понял, сэр?

– Летом ты поработаешь в магазине.

– Что значит – поработаю?!

– Ты хотел спросить – как именно поработаешь? Поручу тебе носить продукты и выставлять их на полки, подметать и, если хорошо себя проявишь, позволю обслуживать покупателей.

– Я хочу в лагерь!

– Еще ты хочешь выиграть сто тысяч долларов.

– Может, я выиграю конкурс эссе! По крайней мере, съезжу в Вашингтон. Хоть какой-то отдых после учебного года!

– Аллен! Нормы поведения, правила вежливости и порядочности – неизменны! Пора тебе научиться им соответствовать хотя бы для виду. Ты будешь работать летом!

Мальчик поднял взгляд.

– Не имеешь права!

– Ну-ка повтори!

– Детский труд запрещен! До шестнадцати мне не дадут разрешения на работу! Хочешь, чтобы я нарушал закон?

– Думаешь, все мальчишки и девчонки, помогающие своим родителям, наполовину рабы, а наполовину преступники? – Гнев Итана был так же беспощаден, как и его любовь.

Аллен отвернулся:

– Я не это хотел сказать, сэр.

– Еще бы. И больше такого не повторится! Ты задираешь нос перед двадцатью поколениями Хоули и Алленов. Они были людьми достойными. Может, и ты когда-нибудь станешь таким.

– Да, сэр. Можно уйти в свою комнату, сэр?

– Можно.

Аллен медленно поднялся по лестнице.

Когда он скрылся, Эллен задрыгала ногами в воздухе, как пропеллерами. И тут же села прямо и одернула юбку, словно юная леди.

– Я тут почитала речи Генри Клэя. Он, конечно, хорош.

– Конечно.

– Ты помнишь его речи?

– Не то чтобы очень. Давненько я их не читал.

– Он великолепен!

– Едва ли это подходящее чтение для школьницы.

– Он просто великолепен!

Итан встал со стула, и весь долгий, тяжелый день навалился ему на плечи.

В кухне его встретила злая и заплаканная Мэри.

– Я все слышала! – объявила она. – Понятия не имею, что на тебя нашло! Он всего лишь маленький мальчик!

– Лучше поздно, чем никогда, дорогая.

– Никакая я тебе не дорогая! Тирана в своей семье я не потерплю!

– Тирана? О господи!

– Он всего лишь маленький мальчик! А ты на него накинулся!

– Думаю, ему это на пользу.

– Какая польза?! Ты раздавил его, как букашку!

– Нет, дорогая. Я устроил ему беглое знакомство с миром, в котором он живет. Точнее, развеял его заблуждения об этом мире.

– Откуда тебе знать, каков мир на самом деле? – Итан прошел мимо нее и открыл заднюю дверь. – Куда ты?

– Стричь лужайку.

– Ты же вроде устал.

– Да… и уже отдохнул. – Он оглянулся через плечо и посмотрел на нее сквозь противомоскитную сетку. – Человек – существо одинокое, – сказал он и улыбнулся ей, потом выкатил газонокосилку.

Застрекотали лезвия, прорываясь сквозь мягкую и сочную траву. Возле крыльца звук затих.

– Мэри-Мэри, моя дорогая! Я люблю тебя…

И лезвия снова с урчанием накинулись на разросшуюся траву.

Марджи Янг-Хант была женщиной эффектной, здравомыслящей и умной, причем умной настолько, что знала, когда и как этот ум скрывать. Оба ее брака потерпели фиаско, как и ее мужчины: один оказался слишком слаб, второй еще слабее – он умер. На свидания ее приглашали редко. Она организовывала их сама – наводила мосты частыми телефонными звонками, письмами, открытками с пожеланиями скорейшего выздоровления и якобы случайными встречами. Она разносила домашний супчик собственного приготовления хворым и помнила все чужие дни рождения. Этим она не давала людям забыть о своем существовании. Значительная часть дохода Марджи уходила на волосы, ногти, массаж, кремы и мази.

Ни одна женщина в городке не следила так за собой – чтобы живот оставался плоским, кожа чистой и сияющей, зубы белоснежными, линия подбородка не расплывалась. Другие женщины говорили: «Должно быть, она куда старше, чем выглядит».

Когда мышцы груди ослабли и уже не откликались на кремы, массаж и гимнастику, Марджи упаковала их в специальное белье и продолжила носить свои выдающиеся достоинства с гордостью. Макияж занимал все больше времени. Волосы блестели и лежали глянцевой волной, как в рекламе шампуня. На свидании она ела, танцевала, смеялась, шутила, притягивала своего спутника сетью крошечных магнитиков, и никто бы не заподозрил, насколько этот сценарий заучен ею наизусть. Выждав положенное время и благосклонно приняв некоторые инвестиции, она ложилась с ним в постель, по возможности не афишируя этого факта. Потом она снова возвращалась к наведению мостов. Рано или поздно общая постель должна была стать ловушкой, в которую попадется ее уверенность в завтрашнем дне и грядущее довольство. Однако перспективная добыча выскальзывала из шелково-стеганых тенет. Все чаще и чаще Марджи встречались женатые, немощные либо чересчур бдительные. Тщетно она обращалась за помощью к картам Таро – колода упорно молчала.

Марджи знавала многих мужчин, большинство из них были нечестивые, раздираемые тщеславием или впавшие в уныние, поэтому в ней развилось презрение к своей дичи, как бывает у профессионального охотника на хищников. Такими людьми легко управлять, используя их страхи и тщеславие. До того они жаждали быть обманутыми, что она больше не испытывала триумфа от своих побед, разве только гадливую жалость. Эти становились ее друзьями и союзниками. Их она защищала даже от осознания того, что они ее друзья. Им она отдавала лучшую часть себя, потому что они ничего от нее не требовали. Марджи держала их в секрете, ибо в глубине души знала: гордиться тут нечем. В их число входили Дэнни Тейлор, Марулло, и даже шеф Стоунуолл Джексон Смит, и еще кое-кто. Они доверяли ей, она – им, и их тайное существование было единственной отдушиной, в которой она черпала силы. Эти друзья разговаривали с ней свободно и безбоязненно, для них она была вроде андерсоновского колодца – чуткая, не вершившая суда, молчаливая. У большинства людей есть скрытые пороки; у Марджи Янг-Хант имелась скрытая добродетель. Благодаря своей тайне она знала о Нью-Бэйтауне и даже о целом округе Уэссекс больше всех остальных, и знание ее было лишено всякого предубеждения, потому как она не стала бы – точнее, не смогла бы – пользоваться им в своих интересах. Однако в иных сферах она находила применение буквально всему, что попадало ей в руки.

Проект под названием «Итан Аллен Хоули» начался случайно, от нечего делать. Отчасти Итан был прав, подозревая со стороны Марджи умысел, желание проверить свои силы. Многие унылые мужчины, приходившие к ней за утешением, страдали половым бессилием, сексуальные травмы сковывали все сферы их жизни. С помощью толики лести и сочувствия Марджи помогала им освободиться и снова выйти на бой с их вооруженными кнутами женами. К Мэри Хоули она действительно привязалась и через нее в конце концов познакомилась с Итаном, страдавшим от травмы иного рода – травмы социально-экономической, которая лишила его силы и уверенности в себе. Не имея ни работы, ни любви, ни детей, Марджи задумалась, сможет ли она освободить и привести этого искалеченного мужчину к какой-нибудь другой развязке. Завязалась игра, своего рода головоломка, проверка – следствие вовсе не доброты душевной, а просто любопытства и скуки. Итан был мужчина незаурядный; направить его к успеху значило доказать собственную незаурядность, в чем Марджи сейчас особенно нуждалась.

Вероятно, она была единственной, кто осознал глубину происходящей в Итане перемены, и Марджи это пугало, потому что она приписывала ее себе. У мыши росла львиная грива. Марджи видела играющие под его одеждой мышцы, чувствовала зарождавшуюся в его взгляде безжалостность. Должно быть, нечто подобное испытывал благодушный Эйнштейн, когда его греза о природе материи вспыхнула над Хиросимой.

Марджи была очень привязана к Мэри Хоули и в то же время не испытывала к ней ни сочувствия, ни жалости. Женщины относятся к ударам судьбы как к явлениям природы, особенно когда они падают на головы других женщин.

Неподалеку от Старой гавани в крошечном, безукоризненно чистом домике, стоявшем посреди большого заросшего сада, Марджи прильнула к зеркалу для макияжа, чтобы проинспектировать свое оружие. Она смотрела сквозь тональный крем, пудру, тени для глаз, ресницы в черной броне туши и видела скрытые морщинки, потерявшую упругость кожу. Она чувствовала, как годы наступают, подобно приливу, накатывающему на скалу посреди спокойного моря. У зрелости есть свой арсенал, но он требует тренировки и навыков, которыми она пока не владела. Ей нужно научиться прежде, чем текстура юности и предвкушения осыплется и оставит ее нагой, дряблой и убогой. Секрет ее успеха заключался в том, что она всегда держала марку, даже наедине с собой. В качестве эксперимента она расслабила губы, как им того хотелось, и полуприкрыла веки. Она опустила гордо поднятый подбородок, и кожа под ним провисла. На женщину в зеркале тут же взгромоздилось лет двадцать, и Марджи вздрогнула, услышав безжалостный шепоток, объявивший ее участь. Она слишком припозднилась. Чтобы стариться, женщине нужна соответствующая витрина – свет, декорации, черный бархат, – где можно себе потихоньку седеть и набирать лишний вес, хихикать и скаредничать, окружив себя детьми, любовью, заботой, разными безделушками, с приятным и необременительным мужем или лучше с еще более приятным и необременительным завещанием и счетом в банке. Женщина, стареющая в одиночестве, – бесполезный, никому не нужный хлам, морщинистое недоразумение без семьи и близких, которые бы над нею кудахтали и растирали больные места.

В животе запекло от страха. С первым мужем ей повезло. Он был слаб, и она довольно скоро нащупала его самое слабое место. Он был в нее безнадежно влюблен, поэтому, когда Марджи понадобился развод, он и речи не завел о прекращении выплаты алиментов в случае ее вступления в новый брак.

Второй муж думал, что у нее свой капитал, да так оно и было. После его смерти осталось немного, зато на алименты первого мужа Марджи жилось довольно сносно, на одежду и развлечения вполне хватало. А вдруг ее первый муж умрет?! Страшное дело. Это был ее еженощный – да что там, ежедневный, ежемесячный кошмар: вдруг чек не придет?..

В январе она встретила его на перекрестке Мэдисон-авеню и Пятьдесят седьмой улицы. Он постарел и исхудал. Если эта сволочь умрет, денег больше не будет. Пожалуй, Марджи единственная в целом свете молилась о его здоровье искренне.

Перед ее мысленным взором возникло вытянутое, молчаливое лицо и мертвые глаза, отдавшиеся болью в самом ее нутре. Если сукин сын умрет!..

Склонившаяся к зеркалу Марджи замерла, собрала всю волю и метнула ее, как копье. Подбородок поднялся, складка исчезла, глаза засияли, кожа натянулась и разгладилась, плечи выпрямились. Она встала и закружилась в вальсе по красному ковру с длинным ворсом. На босых ногах сверкнули выкрашенные розовым лаком ноготки. Пора спешить, пора действовать, пока еще не слишком поздно.

Она распахнула шкаф и достала прелестное соблазнительное платье, которое приберегала на праздник Четвертого июля, туфли на шпильках и тончайшие прозрачные чулки. От былой апатии не осталось и следа. Марджи оделась быстро и деловито, как мясник натачивает свой нож, и осмотрела себя в зеркале в полный рост, как мясник пробует лезвие пальцем. Теперь проворно, но без спешки – навстречу мужчине, который не станет ждать; небрежно-неторопливо возникнуть перед ним с грацией умной, уверенной в себе женщины с красивыми ножками и в безукоризненных белых перчатках. Все мужчины оглядывались ей вслед. Присвистнул водитель грузовичка «Братьев Миллеров», с грохотом пронесшегося мимо, двое старшеклассников прищурились, проводили ее немигающими страстными взглядами и судорожно сглотнули слюну.

– Вот это я понимаю! – воскликнул один.

– Да уж! – восхищенно ответил другой.

– Вот бы ее…

– Да уж!

Леди по улицам не гуляет – только не в Нью-Бэйтауне. Она должна идти с целью, идти по делу, каким бы оно ни было незначительным. Выстукивая каблучками по Главной, Марджи кланялась и заговаривала с прохожими, машинально их оценивая.

Мистер Холл: живет в долг, уже довольно давно.

Стоуни: крепкий, мужественный, но кто может прожить на зарплату или пенсию копа? К тому же он ее друг.

Гарольд Бек: есть недвижимость, и немало, однако Гарольд совсем с приветом, и, похоже, он единственный в мире, кто не в курсе.

Макдовелл: «Очень рада вас видеть, сэр! Как поживает Милли?» Исключено – шотландец, глубоко привязанный к жене-инвалиду, из тех, что нас всех переживут. Человек-загадка. Никто не знал, насколько он богат.

Простодушный Дональд Рэндольф: распрекрасный собеседник у стойки бара, истинный джентльмен, чьи манеры уходят корнями в рюмку; в качестве мужа совершенно бесполезен, если вы, конечно, не хотите вести хозяйство прямо в баре.

Гарольд Льюс: говорят, в родстве с владельцем журнала «Таймс», но кто говорит – он сам, что ли? Человек-кремень, известен своей житейской мудростью, которой обязан отсутствием красноречия.

Эд Вантонер: лжец, жулик и вор. Предположительно, богат и жена при смерти. Никому не доверяет, даже своей собаке – держит ее на цепи, чтобы не сбежала, и та вечно воет.

Пол Стрэйт: глава местных республиканцев. Жену зовут Бабочка, и это не прозвище! Бабочка Стрэйт, так и крестили – кроме шуток. Пол пошел бы в гору, будь в штате Нью-Йорк губернатор-республиканец. Владелец городской свалки, за грузовик мусора берет четверть доллара. Говорят, когда крысы становятся чересчур крупными и оголтелыми, Пол продает желающим билеты на отстрел и раздает напрокат фонарики и дробовики. Так похож на нынешнего президента, что многие зовут его Айком. Как-то раз перепивший Дэнни Тейлор назвал его Пол Славный и Всехвальный, и прозвище прилипло. Так его все и называют за глаза.

Марулло: сам не свой в последнее время. Совсем смурной стал. Глаза у Марулло такие, будто ему всадили в живот пулю сорок пятого калибра. Прошел мимо дверей своего магазина, даже не заглянув. Марджи вошла внутрь, покачивая стройными бедрами.

Итан разговаривал с приезжим – моложавый брюнет, брюки в стиле «Лиги плюща», шляпа с узкими полями. Лет сорок, крепкий, настойчивый, отдающий себя работе целиком, чем бы он там ни занимался. Он так напирал на прилавок, будто намеревался залезть Итану в глотку.

– Привет! – сказала Марджи. – Вижу, ты занят. Зайду попозже.

Праздная женщина всегда найдет, чем заняться в банке на вполне законных основаниях. Марджи пересекла проулок и зашла в храм из мрамора и нержавеющей стали.

При виде нее Джои Морфи засиял во все кассовое окно. Что за улыбка, что за характер – отличный друг, а вот в качестве мужа совсем неперспективен. Марджи сразу распознала в нем отъявленного холостяка, который холостяком же и умрет. Двойная могилка Джои явно не светит.

– Найдутся ли у вас свежие, незасаленные деньги? – спросила она.

– Минутку, мэм, сейчас посмотрю. Я практически уверен, что где-то были. Сколько вам пожелается?

– Унций шесть, месье. – Она достала из белой лайковой сумочки книжку и выписала чек на двадцать долларов.

Джои рассмеялся. Марджи ему нравилась. Время от времени, не слишком часто, он выводил ее пообедать и спал с ней. Еще ему нравилось с ней поболтать и пошутить.

– Миссис Янг-Хант, вы напомнили мне одного приятеля, который примкнул в Мексике к Панчо Вилье. Знаете такого?

– Ни в коем случае.

– Ну и ладно. Эту историю рассказал мой приятель. Когда Панчо пришел на север, он принялся печатать банкноты в двадцать песо. Наделал столько, что не сосчитать. Да и считали они так себе. Его люди взвешивали банкноты на весах.

– Ах, Джои, вечно вы пускаетесь в воспоминания о своей бурной юности.

– Черта с два, миссис Янг-Хант! Тогда мне было лет пять от роду. Это просто история. Так вот, приходит к нему аппетитная дамочка, хоть индианка, зато фигуристая, и говорит: «Генерал, вы казнили моего мужа и оставили меня вдовой с пятью сиротками. Разве так делаются народные революции?» Панчо прикинул ее активы, вот как я сейчас.

– Ну, Джои, тебе-то их подбивать особо нечем.

– Знаю. Это просто история. Панчо велел своему адъютанту: «Отвесь ей пять кило денег». Вышло изрядно. Они связали всю кипу куском веревки, и женщина удалилась, волоча тюк «капусты». И тут подходит лейтенант, отдает честь и сообщает: «Мой генерал (звуки они коверкают, выходит «ми грал»), мужа ее мы не расстреляли. Он напился, и мы посадили его в каталажку за углом». Панчо глаз не мог отвести от удаляющейся с тюком денег дамочки. И он сказал: «Ну, так иди и казни его! Нельзя огорчать бедную вдову».

– Джои, несносный вы человек!

– История вполне жизненная. Я в нее верю. – Он повертел чек в руках. – Выдать двадцатками, полусотнями или сотнями?

– Давайте серебряными битами, раз уж речь зашла об испанских колониях!

Им было приятно вместе.

Из своего стеклянного кабинета высунулся Бейкер.

Вот и еще один вариант. Как-то раз Бейкер пытался к ней подкатить – грамотно, но довольно витиевато. Мистер Бейкер был Мистером Деньги. Разумеется, жена у него имелась, однако Марджи знала этих мистеров бейкеров. Если им чего-нибудь вздумается заполучить, они всегда найдут моральное оправдание. Она была рада, что его отшила. Пусть останется про запас.

Марджи собрала пятидолларовые банкноты, которые ей выдал Джои, направилась к седому банкиру, и вдруг незаметно вошел мужчина, разговаривавший с Итаном, проскользнул перед ней и показал визитную карточку. Его пригласили в кабинет и прикрыли дверь.

– Ага, поцелуйте меня в… ножку, – сказала Марджи.

– Зато у вас прелестнейшая ножка в округе Уэссекс, – утешил Джои. – Сходим сегодня куда-нибудь? Потанцуем, пожуем и все такое?

– Сегодня не могу. Кто это был?

– Впервые вижу. Похож на банковского ревизора. В такие моменты я радуюсь своей честности и умению складывать-вычитать.

– Знаете, Джои, даже самая преданная женщина сбежит от вас, роняя туфельки.

– Только на то и надеюсь, мэм!

– Увидимся.

Она вышла, пересекла проулок и вновь завернула в продуктовый магазинчик Марулло.

– Привет, Ит!

– Привет, Марджи.

– Что это за красавчик к тебе заходил?

– Ты что – носишь с собой хрустальный шар?

– Секретный агент?

– Хуже. Марджи, почему все боятся копов? Даже не делая ничего плохого, я все равно боюсь копов.

– Этот кучерявый посланник божий – шпик?

– Не совсем. Сказал, что из федералов.

– Что ты натворил, Итан?

– Натворил? Я?!

– Чего он от тебя хотел?

– Он только вопросы задавал.

– И о чем он спрашивал?

– Давно ли я знаю своего босса? Кто еще его знает? Когда он появился в Нью-Бэйтауне?

– И что ты ему ответил?

– Уходя на битву с врагом, я его еще не знал. А когда вернулся с войны, он уже был здесь. После моего банкротства он выкупил магазин и дал мне работу.

– Как думаешь, в чем дело?

– А бог его знает.

Марджи всматривалась в глаза Итана и размышляла. Простачком он только притворяется, думала она. Интересно, чего на самом деле хотел тот парень.

Он заговорил так тихо, что напугал ее.

– Ты мне не веришь? Знаешь, Марджи, правде никто не верит.

– Всей ли правде, Ит? Когда разделываешь цыпленка, все его мясо – курятина, только есть мясо белое, а есть темное.

– Видимо, да. Честно говоря, мне не по себе, Марджи. Если с Альфио что-нибудь случится, я вылечу на улицу.

– Разве ты забыл, что скоро разбогатеешь?

– Трудно об этом помнить, когда ты беден.

– Не знаю, помнишь ли ты вот о чем, Итан. Дело было весной, к Пасхе. Я зашла, и ты назвал меня дщерью иерусалимской.

– То было в Великую Пятницу.

– Значит, помнишь. Я нашла, откуда это. Евангелие от Матфея, слова удивительные и… жуткие.

– Да.

– Что тогда на тебя нашло?

– Моя тетушка Дебора. Раз в году она меня распинала. И это тянется до сих пор.

– Ты шутишь! А тогда говорил на полном серьезе.

– Я не шутил ни тогда, ни сейчас.

– Знаешь, – игриво заявила Марджи, – предсказание-то мое сбывается!

– Знаю.

– Разве мне за это ничего не положено?

– Конечно.

– Так когда же мы сочтемся?

– Не соблаговолишь пройти в подсобку?

– Вряд ли ты на это способен.

– Почему же?

– Сам знаешь. Ты ни разу в жизни не ходил налево!

– Я мог бы научиться.

– Ты не смог бы согрешить, даже если бы захотел.

– Попробую.

– Чтобы возбудиться, тебе нужно воспылать либо любовью, либо ненавистью. К тому же перепихнуться по-быстрому – не твой стиль, все должно быть медленно и величаво.

– Может, ты и права. Как ты узнала?

– Просто знаю, и все.

Он распахнул дверцу холодильника, достал колу, тут же покрывшуюся инеем, открыл и передал бутылку Марджи, себе же взял вторую.

– Чего ты от меня хочешь?

– Мужчин, подобных тебе, я еще не встречала. Наверное, хочу узнать, каково это – когда тебя так сильно любят или же ненавидят.

– Ты – ведьма! Почему бы тебе не вызвать свистом ветер?

– Свистеть не умею. Чтобы вызвать в мужчине бурю, мне достаточно движения бровей. Ну как, удалось зажечь твой огонь?

– Возможно.

Он изучал ее пристально, не скрываясь.

– Сложена добротно, будто кирпичный нужник во дворе, мягкая и гладкая, здоровая и сильная.

– Откуда тебе знать? Ты ведь меня ни разу не касался.

– Если я вздумаю к тебе прикоснуться – беги сломя голову.

– Я не из пугливых.

– Прекрати! Наверняка есть какой-то подвох. С самомнением у меня все в порядке, силу своей привлекательности я знаю. Чего тебе нужно? Дамочка ты, конечно, аппетитная, но при этом еще и умная. Чего тебе нужно?

– Я предсказала тебе удачу, и все понемногу сбывается.

– И ты хочешь примазаться?

– Да.

– Вот теперь верю. – Итан возвел глаза к потолку. – Мэри моего сердца, – воскликнул он, – взгляни на мужа своего, возлюбленного своего, дражайшего своего друга! Защити от зла, что внутри меня, и от вреда, что извне! Взываю к помощи твоей, о Мэри, ибо мужчине присуща странная и смутная потребность из века в век рассеивать семя свое по свету! Ora pro me.

– Итан, ну ты и плут!

– Знаю. Разве нельзя быть благородным плутом?

– Ты меня пугаешь. Раньше такого не было.

– Ума не приложу почему.

Вид у нее стал как во время гадания на Таро, и он это заметил.

– Марулло.

– И что с ним?

– Я у тебя спрашиваю.

– Погоди минутку. Так, полдюжины яиц, кусок масла. Как насчет кофе?

– Да, и банку кофе. Люблю, когда есть про запас. Как тебе хэш из говяжьей солонины, который марки «Ням-ням»?

– Сам не пробовал. Говорят, очень даже хорош. Одну минутку, мистер Бейкер. А разве миссис Бейкер еще не брала этот хэш?

– Не знаю, Итан. Я ем то, что мне подают. Миссис Янг-Хант, вы хорошеете с каждым днем!

– Спасибо за комплимент.

– Это не комплимент, а правда. И вы прекрасно одеваетесь.

– То же самое я подумала и про вас, мистер Бейкер. Я не про вашу красоту, а про то, что у вас отличный портной.

– Пожалуй, да. Обходится он мне недешево.

– Помните, что сказал один умник? «О человеке судят по манерам». Теперь у нас по-другому. Теперь человека делает портной и придает ему любой образ.

– Проблема хорошо пошитого костюма в том, что он слишком хорош в носке. Этому уже десять лет.

– Поверить не могу, мистер Бейкер! Как поживает миссис Бейкер?

– Настолько хорошо, что способна жаловаться на жизнь. Почему бы вам ей не позванивать, миссис Янг-Хант? Ей довольно одиноко. Мало кто из вашего поколения достаточно образован, чтобы с ним можно было поддерживать беседу. Цитата принадлежит Уикему. Это девиз Винчестерского колледжа.

Она повернулась к Итану.

– Найдите мне еще хоть одного американского банкира, который это знает!

Бейкер покраснел.

– Моя жена выписывает серию «Великие книги». Она большая любительница чтения. Прошу, позвоните ей как-нибудь.

– С удовольствием! Сложите мои покупки в пакет, мистер Хоули. Захвачу их на обратном пути.

– Хорошо, мэм.

– Поразительная женщина, – отметил Бейкер.

– Они с Мэри отлично ладят.

– Итан, тот федерал заходил сюда?

– Заходил.

– Чего хотел?

– Не знаю. Задал пару вопросов про мистера Марулло. Ответить мне было нечего.

Бейкер не спеша отбросил образ Марджи, как актиния отбрасывает панцирь высосанного ею краба.

– Итан, ты видел Дэнни Тейлора?

– Нет, не видел.

– Ты знаешь, где он?

– Нет, не знаю.

– Мне нужно с ним связаться. Как думаешь, где он может быть?

– Я не виделся с ним… да, с мая месяца. Он хотел снова лечь в клинику.

– Ты знаешь в какую?

– Он не сказал. Но настроен был серьезно.

– Учреждение государственное?

– Вряд ли, сэр. Он взял у меня немного денег.

– Что?!

– Я одолжил ему немного денег.

– Сколько?

– В каком смысле, сэр?

– Извини, Итан. Мы с тобой старые друзья. Извини. Еще деньги у него были?

– Думаю, да.

– Ты знаешь, сколько именно?

– Нет, сэр. Просто мне показалось, что у него есть деньги.

– Если знаешь, где он, скажи!

– Сказал бы, если б знал, мистер Бейкер. Возможно, стоит составить список адресов и телефонов.

– Он брал у тебя наличными?

– Да.

– Нехорошо-то как! Наверняка лег не под своим именем.

– Почему?

– Люди из хороших семей всегда так делают. Итан, ты взял деньги у Мэри?

– Да.

– И она не против?

– Она не знает.

– Начинаешь соображать.

– У вас научился, сэр.

– Вот и помни об этом.

– Учусь понемногу. По большей части узнаю, сколько я всего еще не знаю.

– Здоровый подход. Мэри здорова?

– Да, она у меня сильная и крепкая. Вот бы вывезти ее куда-нибудь отдохнуть! Мы сколько лет не выбирались из города.

– Все впереди, Итан. Я подумываю отправиться на Четвертое июля в Мэн. Шум и гам меня доконали.

– Везет вам, банкирам. Вы ведь недавно ездили в Олбани?

– С чего ты взял?

– Не знаю, слышал краем уха. Может, миссис Бейкер сказала моей Мэри.

– Вряд ли. Она не в курсе. Попытайся вспомнить, от кого ты слышал!

– Или померещилось…

– Итан, дело серьезное! Постарайся припомнить, кто тебе сказал.

– Не могу, сэр. Какая разница, если это неправда?

– Скажу тебе по секрету, почему я так встревожился. Видишь ли, это правда. Меня вызывал губернатор штата. Дело нешуточное. Откуда же произошла утечка?

– Кто-нибудь из тамошних?

– Вряд ли. Я слетал одним днем. Дело серьезное. Я тебе кое-что расскажу. Если информация просочится, я буду знать, кто виноват.

– Тогда я ничего знать не хочу!

– Ты знаешь про Олбани, поэтому выбора у тебя нет. Штат затеял расследование делишек и нашего округа, и Нью-Бэйтауна.

– Почему?

– Думаю, вонь дошла до самого Олбани.

– Никакой политики?

– Думаю, политикой можно назвать все, чем занимается губернатор.

– Мистер Бейкер, почему это нужно скрывать?

– Я скажу тебе почему. Едва на севере штата стало известно о предыдущей проверке, как большая часть документации исчезла.

– Ясно. Жаль, что вы мне рассказали. Я не болтун, но такого лучше не знать.

– Если на то пошло, Итан, я тоже предпочел бы не знать.

– Выборы – седьмого июля. Все вскроется до них?

– Как штат решит.

– Думаете, Марулло замешан? Я не могу себе позволить лишиться работы!

– Вряд ли. Приходил федерал. Министерство юстиции. Разве ты у него документы не спрашивал?

– Как-то не подумал. Он махнул удостоверением, но я не разглядывал.

– Очень зря. Всегда проверяй документы.

– И как вы решились уехать в такое время?

– А, это не страшно. На выходных Четвертого июля ничего не происходит. Япошки напали на Перл-Харбор в выходные. Знали, что все разъедутся.

– Вот бы я мог съездить куда-нибудь с Мэри!

– Попозже съездишь. Пока же напряги мозги и попытайся найти Дэнни Тейлора.

– Зачем? Разве это так важно?

– Еще бы. Сейчас я не могу тебе объяснить почему.

– Что ж, придется его поискать.

– Если ты его найдешь, то, возможно, и эта работа тебе больше не понадобится.

– Я постараюсь, сэр!

– Вот и молодец, Итан. Я в тебя верю. Как только найдешь – сразу мне звони, хоть днем, хоть ночью.

Меня всегда поражали люди, которые говорят, что им некогда думать. Я, к примеру, способен думать о нескольких вещах сразу. Могу взвешивать овощи, обмениваться приветствиями с покупателями, ссориться или нежничать с Мэри, справляться с детьми, и все это совершенно не препятствует непрерывному процессу обдумывания, размышления, домысливания. Наверняка так могут все. Возможно, нехватка времени – это отсутствие желания думать.

В незнакомой, неизведанной стране, в которую я попал, у меня, пожалуй, и не было другого выбора. Подступали вопросы, требующие ответа. Мир этот был для меня совершенно нов, и я ломал голову над теми материями, что его старожилы давно уразумели и перестали о них задумываться еще в детстве.

Я считал, что могу запустить процесс и управлять им на каждом повороте, даже остановить, если потребуется. Теперь же во мне росла пугающая уверенность, что процесс способен стать вещью в себе, почти личностью с собственными целями и средствами, вполне независимой от своего создателя. И еще одна тревожная мысль не давала мне покоя. Запустил ли я этот процесс сам – или же просто не стал ему сопротивляться? Возможно, привел его в движение я, но в то же время он тащил меня за собой. Будто я очутился на длиннющей улице, где нет ни перекрестков, ни развилок, ни выбора.

Вопрос выбора стал главным испытанием. Что такое моральные принципы? Просто слова? Достойно ли судить своего отца за слабость, если он проявлял лишь щедрость души и наивную убежденность в том, что остальные люди столь же щедры? Никто не толкал его в яму, он сам в нее свалился. Безнравственно ли обирать упавшего? Как видно, нет.

Вокруг Нью-Бэйтауна неспешно стягивалось кольцо окружения, и затеяли это люди достойные. Если все получится, их будут считать не бесчестными, а ловкими. Если вмешается фактор, которого они не учли, – будет ли это безнравственно или непорядочно? Полагаю, зависит от того, добьется этот «фактор» успеха или нет. Для подавляющего большинства успех не бывает плохим. Помню, когда Гитлер беспрепятственно и триумфально продвигался вперед, многие порядочные люди искали и находили в нем скрытые добродетели. Муссолини заставил поезда ходить точно по расписанию, Виши сотрудничал с врагом ради Франции, а Сталин, кем бы он ни был, тоже действовал решительно. Сила и успех – выше любых моральных принципов, выше критики. Выходит, дело не в том, что́ ты делаешь, а ка́к ты это делаешь и как называешь. Есть ли в людях, в самой глубине души, предохранительное устройство, способное остановить или наказать за проступок? Не похоже. Наказание настигает лишь в случае неудачи. По сути, если преступник не пойман, то и преступления никакого нет. В результате запланированных для Нью-Бэйтауна перестановок некоторые пострадают, некоторые даже погибнут, однако начатый процесс это не остановит.

Постигнув и приняв схему развития событий, я четко видел свой путь и лежащие впереди опасности. Что изумляло больше всего, так это самостоятельное зарождение замыслов – одно вырастало из другого, кусочки головоломки складывались. Я смотрел, как процесс развивается, и лишь легонько его направлял.

То, что я сделал и еще планировал сделать, я предпринял с полным осознанием того, что мне это чуждо, но необходимо, как стремена необходимы для того, чтобы взобраться на рослую лошадь. Если ты уже в седле, то стремена не нужны. Может, этот процесс мне не остановить, однако начинать следующий я не стану. Не хочу и не буду больше жителем этой мрачной и опасной страны. К трагедии седьмого июля я не имею ни малейшего отношения. Процесс запустил не я, зато я могу его предугадать и воспользоваться им.

Один из древнейших и наиболее часто опровергаемых мифов – убеждение, что мысли человека отражаются у него на лице, что глаза – зеркало души. Ничего подобного. В глазах можно увидеть лишь болезнь, неудачу или отчаяние, которые также являются разновидностями болезни. Существуют исключительные люди, способные видеть вглубь, чувствовать перемену или слышать тайный сигнал. Думаю, моя Мэри перемену заметила, но истолковала ее неверно, зато Марджи Янг-Хант… Впрочем, она ведьма, и это меня тревожит. Мне кажется, она одновременно умна и обладает колдовской силой, что тревожит вдвойне.

Я был уверен, что Бейкер уедет на праздники, вероятно, после обеда в пятницу перед Четвертым июля. Чтобы возыметь должное действие на выборы, буря разразится в пятницу или в субботу, поэтому вполне логично предположить, что Бейкер захочет убраться подальше. Разумеется, мне до этой встряски дела нет. Для меня это лишь упражнение в предвидении, однако все же придется предпринять ряд мер в четверг, на случай его более скорого отъезда. Мое субботнее мероприятие настолько точно выверено, что я мог бы проделать необходимые действия с закрытыми глазами. Я испытывал не страх, а лишь толику волнения, как актер перед выходом на сцену.

В понедельник, двадцать седьмого июня, Марулло заявился, едва я успел открыть магазин. Он с любопытством осмотрел полки, кассовый аппарат, холодильник, заглянул в складское помещение. Судя по его лицу, он видел это все впервые в жизни.

– Собираешься куда-нибудь на Четвертое июля? – спросил я.

– С чего ты взял?

– Ну, на праздники уезжают все, кто может себе это позволить.

– Вон что! И куда же мне ехать?

– А куда ездят остальные? В горы Катскилл, да хоть в Монток на рыбалку. Тунец пришел.

Сама мысль о том, чтобы сражаться с тридцатифунтовой рыбой, отдалась болью в его измученных артритом руках; он согнул их в локтях и поморщился.

Я едва не спросил, когда он собирается в Италию, но это было бы уже слишком. Я подошел к нему и осторожно взял за правый локоть.

– Альфио, – сказал я, – ты совсем спятил! Почему не съездишь в Нью-Йорк к лучшему врачу? Наверняка есть способ покончить с болью.

– Не верю я им.

– Чего тебе терять? Поезжай! Попробуй.

– Тебе-то какое дело?

– Никакого. Только я уже кучу лет работаю на одного дурного сукиного сына! И если старому прохвосту-итальяшке больно, я чувствую ту же боль. Ты приходишь, скрючиваешь руки, и в результате я битый час не могу разогнуться сам!

– Тебе меня жалко?

– Нет, черт побери! Я умасливаю тебя ради прибавки к жалованью.

Марулло уставился на меня глазами гончей; белки покраснели, темно-коричневая радужка по цвету почти слилась со зрачком.

– Ты хороший парень, – сказал он.

– Сильно на это не рассчитывай!

– Хороший парень! – выпалил Марулло и, будто смутившись проявления чувств, выскочил из магазина и побрел прочь.

Я взвешивал три фунта стручковой фасоли для миссис Дэвидсон, когда Марулло снова ворвался в магазин. Он остановился в дверях и крикнул:

– Бери мой «понтиак»!

– Чего?!

– Поезжай куда-нибудь на воскресенье и понедельник!

– Не могу, не на что и не на чем.

– Свози детей отдохнуть! Бери «понтиак», гараж я предупредил. Бак полный!

– Погоди-ка.

– Пошел к черту! Свози детей отдохнуть!

Он швырнул в меня бумажный шарик, упавший между стручками фасоли. Миссис Дэвидсон смотрела, как Марулло несется по улице прочь. Я поднял зеленый комок – три двадцатидолларовые купюры, сложенные в плотный квадратик.

– Что это с ним?

– Итальянцы легко возбудимы.

– Да уж, и деньгами швыряются направо и налево.

До конца недели он не появился, так что все прошло как надо. Прежде он никогда не уезжал, не предупредив меня. Такое чувство, словно стоишь и смотришь на парад, прекрасно зная, что будет дальше, но все равно не можешь оторваться.

«Понтиака» я не ожидал. Марулло никому не давал свою машину. Чудны́е настали времена. Некая внешняя сила взялась управлять событиями, и они сгрудились подобно скоту, который ведут по погрузочному желобу. Наоборот тоже бывает. Порой внешняя сила отклоняет тебя от выбранного курса и сводит все усилия на нет, как бы тщательно ты все ни запланировал. Думаю, именно поэтому люди верят в удачу или в невезение.

В четверг, тридцатого июня, я проснулся, как всегда, в жемчужно-сером преддверии рассвета, который в середине лета наступает довольно рано. Кресло и комод виднелись сгустками темноты, картина на стене – легким намеком. Редко когда на рассвете не поднимается бриз, и белые занавески трепетали на ветру, словно живые.

Какое удовольствие зависнуть между двумя мирами – слоистыми небесами сна и бренными подпорками яви. Я сладко потянулся, ощущая приятное покалывание во всем теле. Будто за ночь кожа стянулась, и утром приходится напрягать мышцы и растягивать ее до обычного размера, в чем заключается некое саднящее удовольствие.

Сперва я обратился к запомнившимся снам и пролистал их, словно утреннюю газету, в поисках чего-нибудь интересного или полезного. Потом исследовал грядущий день в поисках того, что пока не случилось. Далее я воспользовался методикой, усвоенной от лучшего командира, которого я знал. Чарли Эдвардс, майор средних лет, пожалуй, уже староватый для боевого офицера, зато вояка отменный. У него была большая семья – красавица жена и четверо детей-погодков, и сердце его непрерывно болело бы от любви и тоски по ним, позволь он себе такую роскошь. Чарли рассказал мне, как он справляется. Делая свое смертельно опасное дело, он не мог отвлекаться на любовь к близким и расщеплять внимание, вот он и выработал метод. Поутру, если только его не подняли по тревоге, он раскрывал разум и сердце для своей семьи. Словно вынимал каждого из них из застекленного шкафчика, вспоминал, как они выглядят, гладил, целовал и убирал обратно; в конце он с ними прощался и захлопывал дверцу. На все про все уходило полчаса, если у него выдавалась такая возможность, и потом ему не надо было думать о них в течение дня. Он мог посвятить себя полностью, не разрываясь между разумом и чувствами, своей работе – убийству людей. Лучший офицер, которого я знал. Я попросил разрешения использовать его метод, и он позволил. Когда он погиб, все, о чем я мог подумать, – жизнь он прожил хорошую и насыщенную. Жил в свое удовольствие, насладился любовью, исполнил свой долг – разве многим удается такое хотя бы отчасти?

Метод майора Чарли я использую нечасто, но в такой день, как этот вторник, мне потребуется все мое внимание, поэтому, едва занялся рассвет, я посетил членов моей семьи, подобно майору Чарли.

Начал я в хронологическом порядке с поклона тетушке Деборе. Ее назвали в честь Деборы, судьи народа Израилева, и я читал, что судьи тогда были предводителями войск. Пожалуй, она вполне соответствовала своему имени. Моя двоюродная бабка могла бы командовать армиями. Ей удавалось распоряжаться целыми когортами мыслей. Я перенял от нее умение черпать радость в учении без всякой явной выгоды. Несмотря на свою суровость, она испытывала ненасытную жажду знаний и не считала достойными своего внимания тех, в ком этой жажды не было. Я отвесил ей почтенный поклон. Старому Шкиперу достался призрачный поклон, моему отцу – кивок. Я даже отдал должное зияющему провалу в прошлом – своей матери. Она умерла рано, и на месте нее осталась лишь пустота.

Одно меня беспокоило. Контуры тетушки Деборы, Старого Шкипера и отца расплывались, хотя обычно виделись мне четко, словно на фотографии. Что ж, вероятно, старые воспоминания блекнут, как и старые дагерротипы – задний фон наступает, поглощая изображения на переднем плане. Нельзя же держать их в памяти вечно.

Следующей должна была идти Мэри, но я отложил ее на потом.

Я перешел к Аллену. Мне не удалось вспомнить его лицо в детстве – радостное и восхищенное, убедившее меня в совершенстве человеческой природы. Он появился таким, каким стал, – угрюмым, чванливым, обидчивым, отчужденным и замкнувшимся в боли и растерянности своего взросления, поре жестокой и мучительной, когда ты набрасываешься на любого близкого человека, в том числе и на самого себя, словно пес, угодивший в капкан. Даже перед моим мысленным взором он не смог выбраться из своего плачевного состояния, и я отложил его в сторону, сказав только: я знаю. Я помню, каково это, и ничем не могу тебе помочь. Никто не может. Я лишь могу тебе сказать, что это закончится. Но ты не поверишь. Иди с миром, иди с моей любовью, хотя сейчас мы друг друга на дух не переносим.

При виде Эллен меня охватила радость. Она будет красива, даже красивее своей матери, потому что, когда ее лицо окончательно сформируется, на нем проявится сдержанная властность тетушки Деборы. Перепады настроения, жестокие шутки, нервозность – все это неотъемлемые составляющие женщины, которая будет прекрасна и любима. Я знаю, ведь я видел, как она ходила во сне и прижимала к еще не развившейся груди розовый талисман, какой она выглядела взрослой и счастливой. Талисман, что так дорог мне, дорог и Эллен. Возможно, именно Эллен унаследует и передаст потомкам все, что есть во мне непреходящего. И я мысленно обнял ее, а она осталась верна себе и пощекотала мне ухо, и засмеялась. Моя Эллен. Моя дочь.

Я повернул голову к Мэри, спящей и улыбающейся во сне. Она всегда лежит справа от меня, чтобы в любой момент положить голову мне на плечо, и моя левая рука остается свободной для ласки.

Несколько дней назад я порезался изогнутым ножом для фруктов, на подушечке указательного пальца теперь твердый бугорок. Я осторожно провел восхитительную линию от уха до плеча средним пальцем – достаточно ласково, чтобы не напугать, и достаточно твердо, чтобы не пощекотать. Мэри, как всегда, глубоко вздохнула и тихонько застонала от удовольствия. Некоторые возмущаются, когда их будишь, только не моя Мэри. Она просыпается навстречу новому дню с предвкушением чего-то хорошего. И я стараюсь чем-нибудь ее порадовать, чтобы ожидания ее не обманулись. Для таких случаев я и придерживаю сюрпризы и потом извлекаю их из своих запасов, вот как сейчас.

Глаза ее открылись, еще затуманенные сном.

– Уже пора? – спросила она и посмотрела в окно, чтобы увидеть, насколько рассвело. Над комодом висит картина: деревья, озеро и маленькая корова, стоящая в воде. С кровати уже можно было различить ее хвост – значит, день наступил.

– Я принес тебе радостную весть, моя летающая белочка!

– Не может быть!

– Я когда-нибудь тебе лгал?

– Возможно.

– Ты в достаточной мере пробудилась, чтобы услышать радостную весть?

– Нет.

– Тогда придержу ее на потом.

Она повернулась на левый бок, и на ее мягкой плоти пролегла глубокая складка.

– Ты столько шутишь! Будто собрался залить цементом лужайку…

– Нет, не собрался.

– Или решил завести сверчковую ферму…

– Нет. Как вижу, ты помнишь мои старые нереализованные планы.

– Придумал новую шутку?

– Это нечто столь странное и чудесное, что тебе понадобится как следует постараться, чтобы поверить.

Взгляд ее прояснился, вокруг готовых рассмеяться губ собрались мелкие складочки.

– Рассказывай!

– Помнишь нашего знакомого итальяшку по имени Марулло?

– Вот так раз… Да ты опять шутишь!

– Сейчас все узнаешь. Пресловутый Марулло ненадолго уехал из города.

– Куда же?

– Не сказал.

– Когда вернется?

– Перестань меня сбивать! Этого он тоже не сказал. Дело вот в чем: он сначала предложил, а потом, несмотря на мои возражения, и приказал взять его машину и отправиться на выходные в путешествие!

– Ты меня разыгрываешь!

– Стал бы я тебе лгать, чтобы ты потом расстроилась?

– Но почему?!

– Понятия не имею. Могу лишь заверить, начиная клятвой бойскаута и заканчивая папской присягой, что обитый норковым мехом «понтиак» с полным баком чистейшего горючего ожидает ваше высочество!

– Куда же нам отправиться?

– А вот это, моя козявочка, решать тебе. Можешь посвятить планированию весь сегодняшний день, и завтрашний, и даже субботу.

– Но ведь понедельник – тоже выходной. Получается два полных дня!

– Именно.

– Разве мы можем себе это позволить? Придется жить в мотеле или еще где-нибудь.

– Можем – не можем, какая разница? У меня есть заначка!

– Глупыш, знаю я все твои заначки. Поверить не могу, что он одолжил нам свою машину!

– Я тоже, тем не менее это факт.

– Помнишь, как он принес конфеты на Пасху?

– Наверное, старческое.

– Интересно, чего он добивается?

– Не пристало моей жене так рассуждать! Может, он хочет, чтобы мы его любили.

– У меня теперь тысяча дел!

– Еще бы. – Ее мысли бульдозером ринулись разравнивать груды открывшихся перспектив. Я знал, что потерял внимание Мэри и вряд ли получу его назад, и это было хорошо.

За завтраком, еще до второй чашки кофе, она успела перебрать и отвергнуть половину мест для отдыха в восточной Америке. За последние годы бедняжке выпадало не слишком много развлечений.

– Хлоя, – объявил я, – придется потрудиться, чтобы завладеть твоим вниманием. Мне предложили сделать выгодную инвестицию. Нужно еще немного твоих денег. Первое вложение себя вполне оправдало.

– Мистер Бейкер в курсе?

– Это его идея.

– Тогда бери. Подпиши чек.

– Не хочешь узнать, сколько именно?

– Вряд ли.

– Не хочешь узнать, во что я вкладываюсь? Количественные показатели, плату за перевозку, графики, предполагаемую прибыль, налоговые вычеты и все такое прочее?

– Все равно ничего не пойму.

– Еще как поймешь!

– Ну, мне не хочется понимать.

– Неудивительно, что тебя называют Лисой с Уолл-стрит. Твой холодный как лед, острый и твердый как алмаз, деловой ум пугает меня до чертиков!

– Мы едем отдыхать! – воскликнула она. – Мы едем отдыхать на целых два дня!

Разве можно не любить такую женщину, разве можно ею не восхищаться?

– Кто эта Мэри – кто она? – пропел я, собрал бутылки из-под молока и отправился на работу.

Хотелось поболтать с Джои, просто так, ни о чем, но то ли я припозднился, то ли он вышел слишком рано. Когда я повернул на Главную, он уже заходил в кофейню. Я последовал за ним и сел на табурет рядом.

– Тебе удалось и меня пристрастить к местному кофе, Джои.

– С добрым утром, мистер Хоули. Кофе здесь неплохой.

Я поздоровался с моей школьной подружкой:

– С добрым утром, Энни!

– Становишься постоянным клиентом, Ит?

– Похоже на то. Мне чашечку черного кофе.

– Чернее не бывает.

– Черного как отчаяние.

– Чего?

– Черного, говорю.

– Отыщешь в нем хоть каплю белизны, Ит, получишь другой.

– Как дела, Морф?

– Все то же, только хуже.

– Махнемся работами?

– Да с удовольствием, особенно перед такими длинными выходными.

– Проблемы не у тебя одного. Продуктами сейчас многие запасаются.

– Пожалуй. Об этом я как-то не подумал.

– Припасы для пикника: маринованные огурчики, сосиски и, боже упаси, зефир. У вас, значит, тоже аврал?

– Четвертое июля выпадает на понедельник, погода хорошая – шутишь? И что самое страшное: наш вседержитель намылился отдохнуть в горах от дел праведных.

– Бейкер?

– Ну не Джеймс же Г. Блейн?!

– Хочу с ним увидеться. Точнее, мне нужно его повидать.

– Что ж, поймай, если сможешь. Он скачет, как четвертак в бубне.

– Джои, я могу принести сэндвичи прямо на твой боевой пост.

– Пожалуй, и придется тебя попросить.

– В этот раз за кофе плачу я.

– Ладно.

Мы вместе перешли через дорогу и свернули в проулок.

– Видок у тебя скверный, Джои.

– Еще бы. Устал я от чужих денег. На выходные у меня назначено любовное свидание, а я, скорее всего, настолько выдохнусь, что не сподоблюсь. – Он сунул обертку от жвачки в замок, зашел, сказал: – Увидимся! – и закрыл дверь.

– Джои! – окликнул я, снова открывая дверь. – Сэндвич принести?

– Нет, спасибо, – ответил он из слабо освещенного, пахнущего мастикой помещения. – Может, в пятницу. А вот в воскресенье – точно.

– Разве вы не закрываетесь в обед?

– Говорил же тебе: банк закрывается, Морфи работает.

– Если что – зови.

– Спасибо… Спасибо, мистер Хоули.

В тот день мне нечего было сказать моему воинству на полках, кроме как «С добрым утром, джентльмены. Вольно!». За пару минут до девяти я уже облачился в передник, вооружился метлой и вышел убирать тротуар.

Бейкер настолько точен, что того и гляди затикает, в груди у него наверняка есть пружина, как в часах. Восемь пятьдесят шесть, пятьдесят семь – и вот он идет по Вязовой улице, восемь пятьдесят восемь – переходит дорогу, восемь пятьдесят девять – уже у стеклянных дверей, где его встречаю я с метлой наперевес.

– Мистер Бейкер, я хочу с вами поговорить.

– С добрым утром, Итан. Подождешь немного? Входи.

Я последовал за ним и увидел то, о чем говорил Джои, – религиозную церемонию. Когда стрелка часов дошла до цифры девять, они буквально встали по стойке «смирно». Огромная стальная дверь щелкнула и зажужжала. Джои набрал секретный код и повернул колесо, открывавшее задвижку. Святая святых распахнулась, Бейкер прошествовал вдоль строя салютовавших ему денег. Я стоял за ограждением, словно смиренный прихожанин, наблюдающий за святым таинством.

Бейкер повернулся ко мне:

– Ну, Итан. Что я могу для тебя сделать?

– Хочу поговорить с вами с глазу на глаз, – тихо сказал я, – а магазин оставить не на кого.

– Это так срочно?

– Боюсь, что да.

– Тебе нужен помощник.

– Знаю.

– Загляну, если выдастся минутка. Есть новости про Тейлора?

– Пока нет. Но я забросил пару удочек.

– Ладно уж, попытаюсь выкроить минутку.

– Спасибо, сэр! – Я точно знал, что он придет.

Так и случилось – не прошло и часа, как он появился и подождал, когда уйдут покупатели.

– Так в чем дело, Итан?

– Мистер Бейкер, врач, адвокат и священник обязаны соблюдать профессиональную тайну. А как с этим у банкиров?

Он улыбнулся.

– Ты хоть раз слышал, чтобы банкир обсуждал дела клиента?

– Нет.

– Что ж, спроси как-нибудь – увидишь. Кроме того, я твой друг, Итан.

– Знаю. Совсем дерганый я стал. Сколько лет без отдыха.

– При чем тут отдых?

– Выложу все как есть, мистер Бейкер. Марулло влип!

Он придвинулся ко мне.

– В каком смысле?

– Точно не знаю, сэр. Думаю, речь идет о нелегальном въезде в страну.

– Откуда ты знаешь?

– Он сам сказал, буквально пару слов.

Его мысли тут же заметались, выхватывая кусочки головоломки и собирая их воедино.

– Продолжай. Дело идет к депортации?

– Боюсь, что да. Мистер Бейкер, он всегда ко мне хорошо относился. Я ни за что не смог бы ему навредить!

– Прежде всего, ты должен самому себе, Итан. Что он предлагает?

– Не то чтобы предлагает… Выражался он сумбурно и витиевато, но кое-что я уловил. Если удастся собратьпо-быстрому тысяч пять наличкой, то магазин – мой.

– Похоже, он решил сделать ноги, однако наверняка ты не знаешь.

– Да я ни в чем не уверен!

– Значит, в пособничестве тебя вряд ли обвинят. Он ведь не сказал тебе ничего определенного.

– Нет, сэр.

– Тогда с чего ты решил, о какой сумме идет речь?

– Все просто, сэр. Именно столько у нас и есть.

– Ты сможешь выторговать его за меньшую сумму?

– Вероятно, да.

Мистер Бейкер окинул магазин оценивающим взглядом.

– Если ты не ошибся, то вполне можешь поторговаться.

– С этим у меня не очень.

– Ты знаешь, я не люблю сделок в обход закона. Давай я переговорю с ним сам.

– Он уехал.

– Когда вернется?

– Не знаю, сэр. Заметьте, я просто предположил, что Марулло заглянет, и, будь у меня наличка, он мог бы пойти на сделку. Он ведь ко мне хорошо относится, сэр.

– Знаю.

– И мне бы очень не хотелось злоупотреблять его добротой.

– Магазин он может продать кому угодно. И легко получить за него тысяч десять.

– Выходит, напрасно я надеялся.

– Мыслить надо широко! Своя рубашка ближе к телу.

– Скорее, рубашка Мэри. Ведь это ее деньги.

– Так и есть. Что же ты задумал?

– Вы сможете помочь мне с составлением договора? Сумму и дату пока указывать не будем. Деньги я, пожалуй, сниму в пятницу.

– Почему именно в пятницу?

– Ну, я могу только гадать, но он говорил: на выходные все уезжают. Вот я и решил, что он тогда и появится. Разве у него нет счета в вашем банке?

– Клянусь богом, нет! Недавно снял все деньги. Сказал, покупает акции. Я ничего и не заподозрил, потому что он и раньше так делал и всегда возвращал больше, чем брал. – Банкир вперился в глаза очередной Мисс Рейнгольд на красочном плакате на холодильнике, однако оставил ее веселый призыв без ответа. – Ты ведь понимаешь, что можешь на этом крупно погореть?

– В каком смысле?

– Во-первых, он может продать его полудюжине разных лиц, а во-вторых – не исключено, что магазин заложен-перезаложен. Ты ведь не станешь проводить юридическую проверку.

– Я мог бы попробовать узнать в канцелярии округа. Знаю, как вы заняты, мистер Бейкер! Я злоупотребляю вашим дружеским отношением к роду Хоули. К тому же вы единственный из моих друзей, кто разбирается в таких вещах.

– Я позвоню Тому Ватсону насчет прав собственности. Черт возьми, Итан, время крайне неподходящее! Завтра вечером я уезжаю. Если он и правда проходимец, то влипнешь ты по уши. И обдерут тебя как липку!

– Наверное, зря я это затеял… Господи, мистер Бейкер, я так устал быть продавцом в чужом магазине!

– Я не сказал, что надо сдаваться. Я сказал, что ты рискуешь.

– Мэри была бы счастлива, если бы магазин стал моим. Однако вы правы. Рисковать ее деньгами не следует. Похоже, мне стоит вызвать федералов.

– Тогда ты лишишься преимущества!

– Почему?

– Если его депортируют, он все продаст через агента, и магазин обойдется куда дороже, чем ты сможешь себе позволить. Ведь ты не знаешь наверняка, решил он бежать или нет. Как же ты сообщишь об этом федералам, если не уверен? Ты даже не знаешь, на крючке он или нет.

– И то правда.

– Кстати говоря, ты о нем вообще ничего не знаешь. Все, что у тебя есть, – смутные догадки, верно?

– Верно.

– Забудь о них.

– Разве не будет подозрительно, если я выпишу чек на такую сумму без указания назначения платежа?

– Напиши на чеке что-нибудь вроде «Для вложения в торговлю продуктами с А. Марулло». Вот тебе и назначение платежа.

– А вдруг ничего не выйдет?

– Положишь деньги обратно в банк.

– Думаете, стоит рискнуть?

– Знаешь, Итан, в этой жизни все рискованно. К примеру, иметь такие деньги при себе.

– С этим я как-нибудь справлюсь.

– Жаль, что я уезжаю.

Хронометраж я выверил точно. За все это время не было ни одного покупателя, и вот теперь появилось с полдюжины: три женщины, старик и двое детишек. Бейкер придвинулся и тихо проговорил:

– Приготовлю для тебя сумму стодолларовыми купюрами, номера запишу. Если его поймают, свои деньги вернешь. – Он степенно кивнул женщинам, поздоровался со стариком Джорджем и потрепал детишек по волосам. Бейкер – глубоко продуманный тип.

Первое июля. Оно делит год надвое, как пробор волосы. Я предвидел, что для меня этот день станет межевым знаком: вчера я был одним, завтра буду другим. Я сделал ходы, которых не отменишь. Время и случай играли мне на руку, точнее, подыгрывали. Я никогда не скрывал от самого себя, что именно я делаю. Никто не заставлял меня следовать курсом, который я выбрал. До поры до времени я променял свой образ мыслей и действий на достаток, чувство собственного достоинства и уверенность в будущем. Было бы слишком просто оправдаться тем, что я поступил так ради семьи; я знал: обеспечив близким достаток и уверенность в будущем, я обрету и чувство собственного достоинства. Цель у меня была вполне конкретная, достигнув ее, я смогу вернуться к прежним привычкам. Война не сделала из меня убийцу, хотя в свое время мне приходилось убивать. Посылая людей в разведку, я осознавал, что они могут погибнуть, и в отличие от некоторых не черпал в жертвенном подвиге никакой радости; я никогда не был в восторге от того, что делал, ничуть себя не оправдывал и не освобождал от ответственности. Главное – понимать, что собой представляет конкретная цель, и по достижении ее сразу остановиться. Но это возможно лишь в том случае, если цель конкретна и все под контролем – уверенность в будущем и чувство собственного достоинства, потом нужно остановиться. Из опыта войны я знал, что потери в личном составе – жертвы стремления к цели, а вовсе не злобы, ненависти или жестокости. И я верю в любовь, что в последний миг связывает победителя и проигравшего, убийцу и жертву.

Однако отчего-то при мысли об исписанных рукой Дэнни листках и благодарных глазах Марулло мне становилось больно.

Я не лежал без сна, как некоторые бойцы накануне сражения. Сразу глубоко уснул, а перед рассветом пробудился свежим и отдохнувшим. И против обыкновения я не лежал в темноте. Мне хотелось поскорее вернуться к повседневной жизни. Я выскользнул из постели, оделся в ванной и спустился по ступенькам, идя возле стены. К своему удивлению, я пошел прямиком к стеклянному шкафчику, отпер его и ощутил в руках гладкий розовый камень. Я положил его в карман, закрыл и запер шкаф на замок. За всю жизнь я ни разу не выносил камень из дома и никак не ожидал, что сделаю это сегодня утром. По памяти я миновал темную кухню и вышел через заднюю дверь в предрассветные сумерки. Склонившиеся аркой вязы были покрыты сочной листвой, образуя черную пещеру. Будь у меня «понтиак» Марулло сейчас, я уехал бы из Нью-Бэйтауна в пробуждающийся мир моих ранних воспоминаний. Палец вычерчивал бесконечный извилистый узор на теплом, как плоть, талисмане, лежавшем в кармане… Талисман?

Тетушка Дебора, посылавшая меня в детстве на Голгофу, относилась к словам весьма щепетильно. В их употреблении она не терпела ни малейшей расхлябанности и не позволяла мне расслабляться. Какая в этой старушке была сила! Если она и стремилась к бессмертию, то обрела его во мне. Видя, как я вожу пальцем по рисунку, она сказала:

– Итан, эта заморская штучка вполне может стать твоим талисманом.

– Что такое талисман?

– Если скажу я, ты не усвоишь. Посмотри-ка в словаре сам.

Столько слов стали моими потому, что тетушка Дебора разожгла во мне любопытство и принудила справляться с ним собственными силами! Конечно, я отвечал: «Мне все равно!» Однако она знала, что я посмотрю его тайком, и проговаривала слово по буквам, чтобы я смог его отыскать. Т-а-л-и-с-м-а-н. К словам она относилась трепетно и не терпела, если их употребляют неправильно, как не выносила и неряшливого обращения с хорошей вещью. Теперь, много лет спустя, я так и вижу страницу и себя, пытающегося вспомнить, как пишется слово «талисман». На арабском это волнистая линия с точечкой на конце. На греческом я мог прочесть благодаря все той же неутомимой старушке. «Камень или другой предмет с вырезанными на нем рисунками или письменами, которому приписывается оккультная сила, связанная с влиянием звезд и планид, обычно носится как амулет, оберегающий владельца от бедствий или приносящий удачу». Мне пришлось искать в словаре «оккультный», «планида» и «амулет». Так было всегда. Одно слово воспламеняло другие, как петарды в связке.

Когда я поинтересовался, верит ли она в талисманы, тетушка Дебора спросила:

– А я тут при чем?

Я положил камешек в ее ладони.

– Что значит этот рисунок или символ?

– Талисман твой, а не мой. И означать он будет то, что ты захочешь. Положи обратно в шкафчик. Он тебе еще пригодится.

И вот теперь, идя под сводами вязов, я чувствовал, что она жива как никогда, а это и есть настоящее бессмертие. Рисунок вился по кругу, обвивая сам себя, – змей без головы и без хвоста, без конца и без начала. Я взял его с собой впервые, чтобы… Отвратить зло? Подманить удачу? В предсказания я тоже не верил, а бессмертие всегда считал жалким утешением для обделенных.

Очерченная светом граница на востоке была июлем, потому что июнь кончился этой ночью. Июньское золото в июле становится медью, серебро – свинцом. Июльская листва тяжелая, густая и обильная. Песни июльских птиц – трескучий припев без нотки страсти, потому что гнезда опустели и невзрачные, едва оперившиеся птенцы неуклюже порхают неподалеку. Нет, июль вовсе не месяц надежд или их исполнения. Фрукты еще безвкусные и бесцветные, початки кукурузы похожи на пустые светло-зеленые свертки с мягкими желтыми кисточками на концах. На завязи тыкв красуются венчики засохших цветков, похожие на присохшую пуповину.

Я дошел до Порлок-стрит, улицы упитанных и довольных жизнью. Сгущавшаяся медь рассвета высветлила кусты роз, тяжелые от распустившихся цветов, подобные зрелым женщинам, чьи прелести корсет уже не вмещает, хотя ножки еще стройны и красивы.

Медленно шагая по улицам, я словно прощался навсегда. Между «до свидания» и «прощай» – большая разница. В первом есть привкус сожаления и надежды, второе звучит емко и остро – зубастое слово, перекусывающее связь между прошлым и будущим.

Я пришел в Старую гавань. Прощай – что? Не знаю. Не помню. Вроде бы мне хотелось пойти в мое Место, но как человек, выросший на море, я знал, что прилив стоит высокий и Место скрыто под темной водой. Вчера я видел на небе четырехдневный месяц – не толще кривой иглы хирурга и в то же время достаточно сильный для того, чтобы прилив затопил устье моей пещерки.

Наведываться в хижину Дэнни бессмысленно. Стало достаточно светло, чтобы я смог различить высокие травы там, где раньше была протоптана тропинка.

Старая гавань пестрела летними суденышками с изящными корпусами, на ночь прикрытыми брезентом, кое-где любители вставать спозаранку уже готовились выйти в море, поднимали паруса, распутывали кливер – и грот-шкоты, выкладывали генуэзские стаксели, словно огромные белые растрепанные гнезда.

В Новой гавани было куда более оживленно. Катера напрокат, привязанные поближе к причалу для удобства пассажиров, суетливые рыбаки-отпускники, которые заваливают всю палубу выловленной рыбой и после обеда недоуменно размышляют, куда девать мешки, корзины и целые груды морских окуней, таутог, рыбы-шар, морских петухов и даже изящных катрановых акул. Сначала они с жадностью выдергивают их из воды, потом рыбы погибают, и их бросают обратно в воду, на корм чайкам. Те собираются в стаи и выжидают, зная, что отпускникам скоро станет дурно от такого изобилия. Кому охота чистить и разделывать целый мешок добычи? Поймать рыбу куда проще, чем потом ее пристроить.

На зеркальной глади заалели медные отблески рассвета. Круглые зеленые и треугольные красные буи замерли на бровке канала, у основания каждого отражался его брат-близнец.

Я повернул у флагштока рядом с мемориалом и нашел свою фамилию среди имен выживших героев, блестевших серебряными буквами: капитан И. А. Хоули, а ниже, в золоте, имена восемнадцати уроженцев Нью-Бэйтауна, так и не вернувшихся домой. Большинство имен мне были знакомы, когда-то я знал их владельцев – раньше они мало чем отличались от остальных, зато теперь сияли золотом. На краткий миг мне захотелось быть среди них, в нижнем списке: капитан И. А. Хоули золотом, среди разгильдяев и нерадивых солдат, среди трусов и героев, объединенных золотыми буквами. На войне гибнут не только храбрецы, просто у них куда меньше шансов выжить.

Толстяк Вилли подъехал, припарковался возле мемориала и достал с заднего сиденья флаг.

– Привет, Ит, – поздоровался он, прикрепил латунные люверсы к флагштоку и медленно поднял полотнище на вершину, где оно обмякло, будто висельник. – Совсем износился, – добавил он, переводя дух. – Смотри-ка. Еще пара дней, и поднимем новый.

– О пятидесяти звездах?

– А как же! Нейлоновый, здоровущий – раза в два побольше этого, а весит вполовину меньше.

– Как делишки, Вилли?

– Жаловаться особо не на что, но я пожалуюсь! Славное Четвертое июля – всегда та еще кутерьма. Выпадает на понедельник, значит, будет больше аварий, драк и пьяных, причем из числа приезжих. Подбросить тебя до магазина?

– Мне нужно на почту, а потом я выпил бы кофе.

– Ясно. Довезу. Я бы тебя и кофе угостил, только Стоуни зол как черт.

– Что это с ним?

– А бог его знает. Пару дней назад куда-то съездил, вернулся злющий.

– Куда же?

– Не сказал. Я подожду, пока ты заберешь почту.

– Не стоит, Вилли. Мне еще нужно отправить пару писем.

– Как угодно. – Он сдал назад и уехал по Главной.

На почте было полутемно, полы только что натерли и повесили табличку: «Осторожно: скользкий пол!»

С самого открытия почтамта мы арендовали абонентский ящик под номером семь. Я набрал джи-один-два-эр, вынул пачку проспектов и посулов, адресованных «Абоненту». Больше там ничего не было – одна макулатура. Я отправился по Главной, намереваясь выпить кофе, но в последний момент передумал – то ли расхотел, то ли было лень разговаривать. Просто не хотелось идти в кофейню «Формачтер». Мужчина – это целый клубок беспечных порывов, как, впрочем, и женщина.

Я подметал тротуар, когда точный как часы Бейкер свернул с Вязовой улицы на Главную и отправился на церемонию открывания замка. Пока я на скорую руку раскладывал на уличной стойке дыни, к банку подъехал старомодный бронированный автомобиль зеленого цвета. С заднего сиденья выбрались двое охранников, вооруженных как коммандос, и понесли серые мешки с деньгами. Минут через десять вернулись, сели в свою передвижную крепость и уехали. Похоже, им пришлось ждать, пока Морфи все пересчитает, а Бейкер проверит и выдаст расписку. С деньгами чересчур много возни. Как говорит Морфи, к чужим деньгам может развиться прямо-таки отвращение. Судя по весу и количеству мешков, в банке ожидается крупная предпраздничная выемка наличности. Будь я заурядным грабителем, прямо сейчас и кинулся бы грабить. Однако заурядным налетчиком я не был. Все, что я узнал, я узнал благодаря моему приятелю Джои. Он мог бы стать великим налетчиком. Интересно, почему он не захотел проверить свою теорию на практике?

В то утро торговля так и кипела. Все оказалось куда хуже, чем я предполагал. Солнце жарило вовсю, не было ни ветерка – именно такая погода заставляет людей отправиться на отдых. У меня столпилась целая очередь. Одно я понял наверняка: нанять помощника нужно во что бы то ни стало. Если у Аллена не выйдет, уволю его и найду еще кого-нибудь.

Около одиннадцати заглянул Бейкер, явно торопясь. Мне пришлось на время покинуть покупателей и уединиться с ним на складе.

Он сунул мне в руки два конверта, большой и маленький, и при этом так спешил, что выдал инструкцию в телеграфном стиле.

– Том Ватсон говорит, что все в порядке. Он не знает, есть ли закладные. Думает, что нет. Вот купчая. Подпишите там, где стоят галочки. Деньги помечены, номера записаны. Вот чек на всю сумму. Просто поставь свою подпись. Извини, Итан, что я так тороплюсь. Ненавижу вести дела в спешке!

– Думаете, стоит рискнуть?

– Черт бы тебя побрал, Итан, после всей этой беготни…

– Простите, сэр! Простите! Знаю, вы правы. – Я положил чек на коробку молока и подписал химическим карандашом.

При всей спешке подпись Бейкер изучил внимательно.

– Сперва предложи две тысячи. Набавляй по две сотни. Ты, разумеется, понимаешь, что на счету осталось всего пять сотен. И не дай бог тебе не хватит денег!

– Если все удастся, разве я не смогу взять ссуду под магазин?

– Конечно, сможешь – если хочешь разориться на выплате процентов.

– Даже не знаю, как вас благодарить!

– Не давай слабину, Итан! Не позволяй ему себя разжалобить. Язык у него здорово подвешен. Как и у всех итальяшек. Помни о своих интересах!

– Я вам ужасно благодарен!

– Мне пора, – сказал мистер Бейкер. – Хочу успеть выбраться из города до полуденных пробок.

Он выбежал, едва не сбив с ног миссис Виллоу, которая придирчиво ощупывала каждую дыню.

Днем наплыв покупателей не спал. Похоже, опалившая улицы жара сделала людей нервными и откровенно вздорными. Словно они не к празднику запасались, а готовились к мировой катастрофе. Я не смог бы выкроить минутку для сэндвича Морфи, даже если бы захотел.

Мне приходилось не только обслуживать покупателей, но и приглядывать за ними. Было много приезжих, частенько они так и норовят что-нибудь стянуть. Просто не могут удержаться. И тащат не обязательно мелочевку. Хуже всего приходится баночкам с деликатесами – фуа-гра, икра, шампиньоны. Поэтому Марулло и распорядился держать их на полке за кассой, куда покупателей не пускают. Он объяснил, что ловить вора за руку – плохо для бизнеса. Остальные покупатели чувствуют себя неуютно, потому что (по мнению Марулло) невиновных не бывает. Единственный способ покрыть убыток – обсчитать другого покупателя. Едва я замечал, что кто-нибудь подходит слишком близко к некоторым полкам, как гасил порыв словами: «Коктейльные луковки у нас почти даром». Бедняга подпрыгивал от неожиданности, будто я прочел его мысли. Подозревать – неприятно. Меня здорово злит, когда из-за одного человека страдают все остальные.

День клонился к вечеру, время тянулось и тянулось. После пяти заглянул шеф полиции Стоуни – худой, мрачный и язвительный. Он купил телеужин – рубленый бифштекс с морковью и картофельным пюре, приготовленный и замороженный на подносике из фольги.

– Похоже, вы немного перегрелись, командир.

– Да нет. Я в порядке. – Вид у него был неважный.

– Две порции?

– Одну – жена уехала. У копов выходных не бывает.

– Увы.

– Может, оно и к лучшему. При таком наплыве людей я редко бываю дома.

– Слышал, вы недавно уезжали.

– Кто сказал?

– Вилли.

– Вот трепло!

– Он сказал без задней мысли.

– Мозгов у него нет на задние мысли! С такими мозгами и до тюрьмы недалеко.

– А у кого они есть? – нарочно спросил я и получил ответ куда более подробный, чем рассчитывал.

– И что ты этим хочешь сказать, Итан?

– Столько у нас законов, что иной раз нарушишь и не заметишь.

– Так и есть. Значит, ты не в курсе.

– Я как раз хотел спросить, командир… Я тут убирался и нашел старый револьвер, весь грязный и ржавый. Марулло говорит, что это не его, и уж точно он не мой. Что с ним делать?

– Сдай мне, если не хочешь возиться с лицензией.

– Принесу завтра, он лежит у меня дома. Я сунул его в банку с маслом. Стоуни, а что вы с ними делаете потом?

– Ну, сначала проверяем, не засветились ли где, потом бросаем в океан. – Он немного приободрился, однако в мои планы это никак не входило.

– Помните, пару лет назад на севере штата был судебный процесс? Полицейские сбывали с рук конфискованное оружие.

Стоуни расплылся в ласковой крокодильей улыбке и с крокодильей же веселой непринужденностью произнес:

– Итан, неделя у меня выдалась не из легких. Прямо скажем, адская неделька! Если тебе вздумалось меня подкалывать, то зря. Мне и так тошно.

– Извините, командир. Могу ли я, как гражданин трезвомыслящий, предложить свою помощь – например, напиться с вами?

– Господи, если бы я только мог! Лучше бы я напился.

– Так за чем дело?

– Ты знаешь? Нет, откуда тебе знать. Если бы я только знал, чего ради и кто все это затеял!

– Вы о чем?

– Забудь, Ит. Нет, постой-ка! Ведь ты друг мистера Бейкера. Как там у него обстоят дела?

– Не такой уж я ему и друг, командир.

– Как насчет Марулло? Кстати, где он?

– Уехал в Нью-Йорк. Решил полечить свой артрит.

– Боже всемогущий! Не знаю. Просто не знаю. Видеть бы черту́, чтобы я знал, когда прыгать.

– Стоуни, что-то я не пойму…

– Да уж. Я и так наговорил лишнего.

– Соображаю я туговато, но если хотите облегчить душу…

– Нет. Нет, не хочу. Утечку они на меня не повесят, даже если бы я знал, кто они такие. Забудь, Ит. Просто у меня неприятности.

– Через меня утечки точно не будет, Стоуни. Кто они – Большое жюри?

– Ты все-таки в курсе?

– Слегка.

– Что за этим стоит?

– Прогресс.

Стоуни подошел и так крепко стиснул мое плечо своей железной рукой, что мне стало больно.

– Итан, – горячо проговорил он, – как думаешь, я хороший коп?

– Отличный.

– Стараюсь. Стараюсь, как могу. Послушай, Ит, хорошо ли заставлять человека доносить на своих друзей, чтобы самому спастись?

– Нет, не хорошо.

– Вот и я думаю. Вовсе я не в восторге от такого правительства. Меня пугает… Я больше не смогу быть отличным копом, потому что я не в восторге от того, что делаю.

– Вас на чем-то подловили, командир?

– Как ты сказал, законов у нас столько, что иной раз нарушишь – и сам не заметишь. Но, Господи Иисусе! Те парни были моими друзьями! Ты не проговоришься, Ит?

– Нет. Вы забыли свой телеужин, командир.

– Да уж. Пойду домой, сниму туфли и буду смотреть, как у копов в телевизоре все получается. Знаешь, иногда пустой дом – это даже к лучшему. Пока, Итан.

Стоуни мне нравился. Похоже, он хороший офицер. Интересно, где пролегает черта.

Я уже закрывался, заносил с улицы ящики с фруктами, и тут неспешно вошел Джои Морфи.

– Быстро! – велел я, закрыл двойные двери и задернул темно-зеленые шторы. – Говори шепотом!

– Какая муха тебя укусила?

– Вдруг кто захочет еще что купить?

– Ага! Как я тебя понимаю! Господи, ненавижу долгие выходные! Все будто с цепи срываются. Сперва носятся как одержимые, собираются-закупаются, потом возвращаются выдохшимися и без цента в кармане.

– Хочешь выпить холодненького, пока я накрываю моих любимчиков одеяльцами?

– А давай! Пиво есть?

– Только навынос.

– Вынесу-вынесу. Главное, банку открой.

Я пробил в банке две треугольные дыры, Джои перевернул ее вверх ногами и вылил целиком себе в глотку.

– Ах! – выдохнул он, ставя банку на стойку.

– Мы едем отдыхать.

– Эх ты, бедолага! И куда же?

– Не знаю. По этому поводу мы еще не успели поскандалить.

– Что-то происходит. Ты не в курсе?

– Хотя бы намекни.

– Не могу. Просто нутром чую. У меня шея пониже затылка так и зудит. Верный знак! У всех тут наблюдается легкий раскордаж.

– Может, тебе показалось?

– Может быть. Хотя Бейкер никогда не уезжает на выходные, сейчас он прямо-таки когти рвет из города.

Я рассмеялся.

– Книги проверил?

– Так ты в курсе? Конечно, проверил.

– Да ладно!

– Знал я одного почтальона в маленьком городке. Работал у них простофиля по имени Ральф – волосы тусклые, очочки, крошечный подбородок, аденоиды огромные, как желваки. Так вот, Ральфа замели за кражу марок – украл много, сотен на восемнадцать долларов. И посадили как миленького. Такой уж он был простофиля.

– Хочешь сказать, он их не брал?

– Даже если и не брал, все едино. А я вот дерганый. Замести себя точно не позволю.

– Ты поэтому не женишься?

– Кстати, и поэтому тоже.

Я сложил фартук и убрал в ящик под стойкой.

– Подозревать всех и вся накладно и по времени, и по силам, Джои. А мне времени жаль.

– В банке по-другому нельзя. Один раз оплошал, и тебе конец. Достаточно ничтожного слуха.

– Только не говори, что ты подозреваешь всех.

– Шестое чувство. Чуть что не так, у меня срабатывает тревожный датчик.

– Ну и жизнь! Вряд ли ты серьезно.

– Пожалуй, нет. Я тут подумал: вдруг ты что-нибудь слышал касаемо моих дел, ведь ты бы мне сказал?

– Наверное, я сказал бы кому угодно и что угодно. Может, поэтому мне никто ничего не рассказывает. Ты домой?

– Нет, хочу зайти через дорогу и перекусить.

Я выключил свет в торговом зале.

– Давай-ка выйдем через заднюю дверь. Послушай, завтра я сделаю тебе сэндвичи до наплыва покупателей. Ветчина, сыр, ржаной хлеб, салат и майонез, верно? И кварта молока.

– Тебе бы стоило работать в банке, – заметил он.

Полагаю, из-за того, что Джои жил один, он был не более одинок, чем все остальные. Мы расстались возле дверей «Формачтера», и внезапно мне захотелось пойти с ним. Дома наверняка все кувырком.

Так оно и было. Мэри распланировала наше путешествие. Возле мыса Монток есть ранчо-пансионат с всякими шикарными прибамбасами, как в вестернах для взрослых. Самое смешное, что это старейшее скотоводческое ранчо, действующее и поныне. Право на землю владельцы получили еще от Карла Второго, когда о Техасе никто и не слышал. Изначально там пасли скот, которым кормился Нью-Йорк, и пастухов выбирали по жребию, как присяжных, на ограниченный срок. Ясное дело, теперь там сплошь серебряные шпоры и ковбойская атрибутика, зато на вересковых пустошах до сих пор пасутся красные коровы и быки. Мэри решила, что было бы здорово снять домик и провести там воскресную ночь.

Эллен хотела ехать в Нью-Йорк, остановиться в гостинице и провести оба дня на Таймс-Сквер. Аллен вообще не хотел никуда ехать. Так он обычно добивается внимания и заявляет миру о своем существовании.

Накал страстей в доме зашкаливал. Эллен заливалась горючими слезами, уставшая Мэри раскраснелась от досады, Аллен сидел мрачный и отрешенный, слушая несущееся из карманного радиоприемника ритмичное буханье и визгливый вой на грани истерики, повествующий о любви и разлуке. «Обещала любить, сама обманула и мое бедное нежное сердце пнула».

– Я почти готова сдаться, – вздохнула Мэри.

– Они просто пытаются помочь.

– Они прямо из кожи вон лезут, так стараются меня довести!

– Мне никогда ничего не разрешают! – всхлипнула Эллен.

В гостиной Аллен сделал музыку погромче:

– …Мое бедное сердце пнула!

– Может, запрем их в подвале и поедем вдвоем, моя витаминка-каротинка?

– Знаешь, я почти дозрела! – Ей пришлось повысить голос, чтобы перекричать рев бедного нежного сердца.

Внезапно вскипев, я бросился в гостиную, намереваясь порвать сына в клочья и отпинать его бедный нежный труп. Я уже вбегал в комнату, как вдруг музыка смолкла. «Мы прерываем нашу программу для специального выпуска новостей. Официальные лица Нью-Бэйтауна и округа Уэссекс получили повестки в суд и вскоре предстанут перед Большим жюри для дачи показаний в связи с обвинениями в целом ряде нарушений от махинаций со штрафными талонами автовладельцев до взяток и откатов за строительные подряды и поставку стройматериалов…»

Вот они и посыпались: мэр, городской совет, судьи – все скопом. Мне стало грустно и тяжело, я слушал и не слышал. Может, они действительно виновны в том, в чем их обвиняют, но они занимались этим так долго, что уже и не считали предосудительным. Если же они невиновны, то до местных выборов оправдаться не успеют, а даже если успеют, то обвинения не забудутся. Их обложили со всех сторон. Наверное, они знали. Я ждал упоминания Стоуни и не дождался – значит, он сдал их в обмен на неприкосновенность. Неудивительно, что ему было так тошно.

Мэри слушала, стоя в дверях.

– Вот это да! – воскликнула она. – Давненько у нас не было такого ажиотажа. Думаешь, это правда, Итан?

– Уже неважно, – ответил я. – Дело-то в другом.

– Интересно, что думает мистер Бейкер.

– Он уехал отдыхать. Мне интересно, что он сейчас чувствует.

Аллен нетерпеливо заерзал, потому что музыку прервали.

Новости, ужин, мытье посуды отодвинули наши затруднения на второй план, пока не стало слишком поздно для принятия решения, дальнейших слез или ссор.

Лежа в постели, я содрогнулся всем телом.

– Дорогой, у тебя мурашки, – заметила Мэри. – Ты не заболел?

– Нет, моя ненаглядная, просто я чувствую то же, что и они. Должно быть, им сейчас тяжко.

– Итан, прекрати! Нельзя взваливать на себя чужие неприятности.

– Еще как можно.

– Вряд ли из тебя выйдет хороший бизнесмен. Ты слишком остро на все реагируешь. Ведь это не твое преступление!

– Я вот о чем подумал: возможно, мы все виноваты.

– Не понимаю!

– Я тоже, милая.

– Если бы нашелся кто-нибудь, кто мог с ними остаться…

– Ну-ка, Коломбина, повтори!

– Как бы я хотела провести выходные с тобой! Мы столько не были вдвоем.

– Одиноких пожилых родственниц у нас не ахти сколько. Подумай хорошенько! Если бы мы могли их засолить или замариновать на время! Мэри, мадонна, сосредоточься! Я жажду очутиться наедине с тобой в незнакомом месте! Мы бродили бы по дюнам, плавали голышом и валялись на травке.

– Знаю, дорогой, знаю! Тебе пришлось нелегко. Я очень тебя понимаю!

– Обними меня крепче. Давай что-нибудь придумаем!

– Ты еще дрожишь. Тебе холодно?

– Мне холодно и жарко, я наполнен до краев и пуст… и устал.

– Я попытаюсь все уладить. Правда! Конечно, я их люблю, но…

– Знаю, и я надел бы свой галстук-бабочку…

– А если их посадят?

– Было бы здорово…

– Да нет же, я про тех людей!

– В этом нет нужды. До следующего вторника им не оправдаться, выборы уже в четверг. В этом-то все и дело.

– Итан, не будь циничным! Ты же не такой. Ты становишься циничным, и лучше нам уехать, ведь ты не шутил! Я знаю, когда ты шутишь. Ты сказал на полном серьезе.

И тут я испугался. Едва себя не выдал! Этого я никак не могу позволить.

– Скажи-ка, мисс Мышка, ты за меня выйдешь?

И Мэри ответила:

– Да-да-да!

Я чертовски испугался, что выдам себя. Ведь я поверил, что глаза – вовсе не зеркало души. Самые ужасные исчадия ада в женском обличье, которые встречались мне в жизни, обладали ангельскими личиками и невинными глазками. Иные видят тебя насквозь и смотрят в самую суть, но таких немного. По большей части люди не интересуются никем, кроме себя. Как-то раз девушка-канадка, в чьих жилах текла шотландская кровь, поведала мне историю, которая проняла ее, а рассказ о ней пронял меня. Повзрослев, она почувствовала, как все на нее смотрят, и отнюдь не дружелюбно, отчего она то краснела, то ударялась в слезы. Ее дед, шотландский горец, резко выдал: «Если б ты знала, насколько людям плевать на все и вся, ты бы с ума не сходила!» Она излечилась от смущения, я же уверился в неприкосновенности моих тайн, потому что это правда. Вот только Мэри, обычно смотрящая на мир сквозь розовые очки, что-то заметила. Пока завтра не кончится, я в опасности.

Если бы мой план возник внезапно и во всех подробностях сразу, я отмел бы его как полный вздор. Взрослые люди так не поступают, зато они играют в тайные игры. Моя игра началась с правил Джои для идеального ограбления. Я играл, борясь со скукой на работе, и сюжет обрастал новыми подробностями – Аллен и маска Микки-Мауса, текущий бачок, ржавый револьвер, долгие праздники, смятая бумага в замке двери. Забавы ради я засек время и порепетировал. Впрочем, вооруженные грабители, устраивающие перестрелку с копами, – те же мальчишки, выучившиеся палить из игрушечных пистолетов так споро, что просто не могут этим не воспользоваться.

Сам не знаю, когда моя игра перестала быть игрой. Наверное, в тот момент, когда я понял, что смогу купить магазин и мне понадобятся деньги на раскрутку. Отказываться от идеального плана, даже не попробовав, жалко. К тому же это преступление не против людей, а против денег. Никто не пострадает. Деньги застрахованы. Истинные злодеяния я совершил против людей – против Дэнни и Марулло. Если я сподобился на такое, то ограбление для меня ничто. Кроме того, мне больше никогда не придется так поступать. Как ни странно, еще до того, как я понял, что это не игра, моя схема, вооружение, снаряжение и хронометраж стали максимально близки к совершенству. Игрушечный пистолет в руках мальчишки превратился в кольт сорок пятого калибра.

Разумеется, произойти могло всякое, хотя переходить через дорогу или прогуливаться под деревьями тоже опасно. Вряд ли мне было страшно, ведь я столько раз все репетировал. Впрочем, дыхание у меня перехватило, как у актера перед премьерой. Я будто собрался сыграть в пьесе, в которой все возможные случайности просчитаны и исключены.

Я боялся, что не усну, и все же я спал долго и без сновидений и даже проспал. Я хотел использовать темное время перед рассветом для принятия успокоительного лекарства – полежать и все обдумать хорошенько. Однако, когда я распахнул глаза, хвост коровы на картине уже с полчаса как был виден. Меня будто взрывной волной подбросило. Иногда из-за внезапного пробуждения тело сводит судорога. Кровать содрогнулась, разбудив Мэри.

– Что случилось?

– Проспал!

– Ерунда. Еще рано.

– Нет, мой абсолютив! Сегодня денек кошмарный. Мир впадет в продуктовый раж. Не вставай.

– Тебе нужно хорошенько позавтракать.

– Знаешь что? Я возьму в «Формачтере» побольше кофе и буду рыскать по полкам Марулло, как волк.

– Правда?

– Отдыхай, твое мышиное высочество, и думай, как бы нам избавиться от наших любимых деток. Нам это нужно как никогда!

– Знаю. Попробую что-нибудь придумать.

Я оделся и убежал прежде, чем она успела проявить столь свойственную ей заботу о моем здоровье и благополучии.

Сидевший в кофейне Джои похлопал по стулу рядом с собой.

– Не могу, Морфи. Я опаздываю. Энни, налей мне с собой кварту кофе!

– Сделаю два раза по пинте, Итан.

– Хорошо. Хорошее не бывает!

Она разлила кофе в бумажные стаканчики и поставила их в пакет.

Джои допил свой кофе и перешел со мной через улицу.

– Сегодня вам придется служить мессу без епископа.

– Похоже на то. Как тебе новости?

– Поверить не могу!

– Помнишь, я сказал, что носом чую?

– Об этом я и подумал, когда услышал новости. Нос у тебя чуткий.

– Прилагается к моей профессии. Теперь Бейкер может возвращаться. Интересно, вернется или нет?

– Почему?

– А ты ничего не чуешь?

Я посмотрел на него недоуменно.

– Чего-то я не понимаю и понимать не хочу!

– Господи Иисусе!

– По-твоему, это очевидно?

– Конечно. Как говорится, с волками жить…

– О господи! Сколько всего я не понимаю в этой жизни. Я пытался вспомнить, какие сэндвичи тебе нравятся – с салатом или с майонезом?

– И с тем, и с тем. – Джои сорвал целлофановую пленку с пачки «кэмела» и сунул в замок.

– Мне пора, – сказал я. – У нас сегодня распродажа чая. Пришли верхнюю часть упаковки, получишь ребенка! Знаешь каких-нибудь дамочек?

– Ясное дело, и ребенок – последний приз, который им нужен. Не утруждайся, за сэндвичами зайду сам.

Он вошел в свою дверь, замок не щелкнул. Надеюсь, Джои никогда не узнает, что он был моим лучшим учителем по жизни. Он не только все рассказал-показал, но и проложил мне путь, сам того не зная.

Все, кто разбирается в таких вещах, то есть знатоки, в один голос утверждают: только деньги делают деньги. Самый простой способ – всегда самый лучший. Главным достоинством моего плана была его потрясающая простота. Впрочем, я действительно считал его лишь тщательно осмысленной грезой, пока без вины виноватый Марулло, бродивший впотьмах, не шагнул в пропасть. Только когда стало ясно, что я почти наверняка завладею магазином, мой возвышенный план спустился с небес на землю. Несведущий в таких делах человек непременно задался бы вопросом: если я получаю магазин, зачем мне еще деньги? Бейкер меня бы понял, как и Джои, как, впрочем, и Марулло. Владеть магазином без оборотного капитала куда хуже, чем не владеть им вовсе. Вдоль Аппиевой дороги банкротства тянется вереница могил предприятий, не защищенных капиталом. Одна могила у меня там уже есть. Даже самый бездарный полководец не станет тратить все силы на прорыв, если у него нет ни минометов, ни запасов вооружения, ни пополнения потерь, однако так поступают многие начинающие бизнесмены. Деньги Мэри, помеченные и с переписанными номерами, оттопыривали карман моих брюк, но Марулло заберет столько, сколько сможет. Потом настанет первое число месяца. К непроверенным предприятиям оптовики отнюдь не щедры. Следовательно, деньги понадобятся, и ждут они меня за тикающими стальными дверями. Процесс их извлечения, родившийся из моих фантазий, выдержал все проверки. Противозаконность предприятия мало меня заботила. Марулло меня тоже не волновал. Не будь он жертвой, сам вполне мог задумать нечто подобное. А вот Дэнни очень меня беспокоил, хотя я прекрасно понимал, что он был не жилец. Неудачная попытка Бейкера стала для меня более чем достаточным оправданием. И все же при мысли о Дэнни внутри все переворачивалось, и с этим пришлось смириться, как мирятся с раной, полученной в победном бою. С этим мне придется жить, хотя со временем боль пройдет или обрастет забвением, как осколок снаряда в ране обрастает хрящом.

Сперва надо решить вопрос с деньгами, ведь тут все тщательно подготовлено и рассчитано не хуже, чем в электрической цепи.

Правила Морфи вполне надежны, я их усвоил и даже добавил одно сверху. Правило первое: никаких приводов. У меня их нет. Номер два: никаких подельников или конфидентов. Само собой, у меня их нет. Номер три: никаких баб. Марджи Янг-Хант была единственной, кто попадал под это определение, и я вовсе не собирался пить шампанское из ее туфельки. Номер четыре: не транжирь. Не буду. Понемногу стану расплачиваться с оптовиками. Куда спрятать деньги, тоже знаю. В коробке из-под шляпы рыцаря-храмовника есть покрытая бархатом картонка, выгнутая в форме головы и примерно такого же размера. Я уже оторвал ее от дна и смазал края контактным клеем, чтобы в случае надобности приладить все как было.

От опознания – маска Микки-Мауса. Кроме нее, никто ничего не запомнит. Старый плащ Марулло (все старые бежевые плащи похожи) и пара одноразовых целлофановых перчаток. Маску я вырезал несколько дней назад, коробку и хлопья смыл в унитаз, туда же отправятся потом маска и перчатки. Старый посеребренный «айвер-джонсон» я натер сажей, в уборной поставил банку моторного масла, чтобы бросить его туда и сдать шефу полиции Стоуни при первой возможности.

И последнее, мое собственное правило: не будь свиньей. Не бери слишком много, не трогай крупные купюры. Если там будет тысяч шесть-десять десятками и двадцатками, то мне вполне хватит, и я легко смогу их спрятать. Коробка из-под торта, стоящего на холодильнике, послужит для переноски денег, затем она снова окажется на прежнем месте, и в ней будет торт. Я пытался изменять голос при помощи той пронзительной адовой штуки для чревовещания, но потом решил молчать и изъясняться жестами. Все на месте, все готово.

Я почти пожалел, что Бейкер в отъезде. В банке будут лишь Морфи, Гарри Роббит и Эдит Олден. Я все распланировал с точностью до секунды. Без пяти девять я поставлю метлу у входа. Репетировал я много раз. Фартук подвернуть, гирю с весов прикрепить на цепочку бачка, чтобы полилась вода. Любой покупатель услышит шум и сделает очевидный вывод. Плащ, маска, коробка из-под торта, пистолет, перчатки. Перейти через проулок, распахнуть заднюю дверь, надеть маску, зайти аккурат в тот момент, когда зажужжит часовой механизм сейфа и Джои откроет дверцу. Жестом приказать троим работникам лечь на пол, махнув револьвером. Хлопот они не доставят. Как сказал Джои, деньги застрахованы, а он – нет. Собрать деньги, сложить в коробку, перейти проулок, смыть маску и перчатки в унитаз, пистолет сунуть в банку с маслом, снять плащ. Опустить фартук, деньги убрать в шляпную картонку, торт – обратно в коробку, взять метлу и продолжить мести тротуар как ни в чем не бывало, будучи на самом виду, когда поднимется переполох. На все про все уйдет минута и сорок секунд, время замерено, проверено и перепроверено. Тем не менее, как бы тщательно я все ни распланировал и ни выверил, я слегка нервничал и перед открытием вымел весь магазин. Фартук надел вчерашний, чтобы новые складки не бросались в глаза.

Вы не поверите, но время остановилось, словно Иисус Навин с бабочкой на шее остановил солнце. Минутная стрелка отцовского хронометра замерла и отказалась двигаться дальше.

Долго я не обращался вслух к моей пастве, зато сегодня утром меня к этому вынудили нервы.

– Друзья мои, скоро вы станете свидетелями тайны. Я знаю, что могу положиться на ваше молчание. Если кто-то испытывает сомнения этического порядка, то прошу удалиться. – Я помолчал. – Возражений нет? Отлично. И коли хоть одна устрица или вилок капусты затеет обсуждать сие с чужаками, то смертный приговор будет приведен в исполнение с помощью ножа и вилки. Также хочу вас поблагодарить. Все мы трудились вместе на этой благодатной ниве, и я был таким же слугой, как и вы. Однако грядут перемены. Впредь хозяином здесь стану я, в связи с чем обещаю проявлять доброту и понимание. Момент близится, друзья мои, занавес поднимается… Прощайте! – Идя к дверям с метлой в руках, я неожиданно для себя вскрикнул: – Дэнни… Дэнни! Оставь меня в покое!

Я содрогнулся всем телом, пришлось опереться на метлу и постоять, пока я смог открыть двойные двери.

Короткая толстая стрелка на часах моего отца стояла на девятке, длинная и тонкая показывала шесть минут до девяти. Мне чудилось, что хронометр пульсирует у меня в руке.

Тот день отличался от остальных дней, как собаки от кошек, как те и другие – от хризантем, или от приливной волны, или от скарлатины. Во многих штатах, по крайней мере в нашем точно, действует закон, по которому на выходных непременно идет дождь, иначе как видимо-невидимо народу сможет враз промокнуть насквозь и захандрить? Июльское солнце успешно развеяло легкие перистые облачка, зато на западном краю неба нарисовался грозовой фронт – тучи-силовики, несущие дождь из долины реки Гудзон, вооруженные молниями и уже грохочущие раскатами грома. Если закон будет соблюдаться должным образом, то они притормозят до той поры, когда на шоссе и пляжи выберется максимальное число ошалевших от сутолоки отдыхающих, одетых по-летнему и по-летнему же доверчивых.

Большинство магазинов начинают работать не раньше половины десятого. Это была идея Марулло – переманить часть чужой клиентуры, открываясь на полчаса раньше остальных. Я бы не стал так делать. Выгода невелика, а другие магазины относились к нам с неприязнью. Марулло было плевать, он о таких вещах даже не задумывался. Что с него возьмешь – иностранец, макаронник, мафиози, тиран, притеснитель бедняков, подонок и сукин сын восьми разновидностей. Что ж, после того как я его уничтожил, вполне естественно, что все его ошибки и преступления стали ясны, как белый день.

Длинная стрелка на отцовских часах неспешно двигалась по кругу, я ожесточенно махал метлой, дожидаясь плавного начала своей операции. Я дышал ртом, желудок вдавился в легкие, как перед атакой.

Для субботнего утра в канун Четвертого июля людей было маловато. Мимо прошел незнакомец – старик с удочкой и зеленой пластиковой коробкой для рыболовных снастей. Он направлялся к волнолому, чтобы просидеть весь день с несвежей наживкой на крючке. Глаз он не поднимал, и я окликнул его сам:

– Желаю вам крупного улова!

– Ничего у меня не ловится, – ответил он.

– Иногда попадается полосатый окунь.

– Навряд ли.

Экий оптимист выискался, зато я привлек его внимание.

По тротуару промчалась Одинокая Дженни. Она неслась будто на роликах, пожалуй, самый ненадежный свидетель во всем Нью-Бэйтауне. Как-то раз она открыла газ в духовке и забыла его зажечь. Если бы она вспомнила, куда положила спички, то непременно взлетела бы на воздух вместе со своим домиком.

– С добрым утром, мисс Дженни.

– Доброе утро, Дэнни!

– Я Итан.

– Ну конечно. Хочу испечь пирог.

Я попытался оставить зарубку в ее памяти.

– Что за пирог?

– Рецепт от Фанни Фармер, только этикетка с упаковки пропала, так что точно не знаю.

Из нее вышел бы еще тот свидетель. Почему она назвала меня Дэнни?

Кусок фольги на тротуаре никак не желал сметаться. Мне пришлось нагнуться и поддеть его ногтем. Банковские мыши действительно пустились в пляс в отсутствие Кота-Бейкера. Их-то я и ждал. До девяти оставалось меньше минуты, когда они выскочили из кофейни и бросились бежать через улицу.

– Бегом-бегом-бегом! – крикнул я, и они смущенно усмехнулись, отпирая банковские двери.

Пробило девять. Я не должен думать обо всем сразу – шаг за шагом, в порядке очередности, как я и репетировал. Я убрал свой взволнованный желудок вниз, где ему и положено находиться, предварительно прислонив метлу к косяку, где ее будет видно. И нарочито медленно двинулся вперед.

Краем глаза я приметил едущую по улице машину и решил подождать, пока она проедет.

– Мистер Хоули!

Я резко крутанулся на месте, как делают загнанные в угол гангстеры в кино. Пыльный темно-зеленый «шевроле» скользнул к обочине, и – боже милостивый! – из него вылез тот федеральный агент, разряженный как выпускник «Лиги Плюща». Моя твердокаменная земля содрогнулась, будто отражение в воде. Оцепенев, я наблюдал, как он идет ко мне по тротуару. Время словно остановилось. Вот и все. Мой тщательно продуманный план обратился в прах прямо у меня на глазах, как происходит с древним артефактом, если его вынести на свет. Если броситься в уборную и довести замысел до конца… Не сработает. Против правил Морфи не пойдешь. Мысль и свет передвигаются примерно с одинаковой скоростью. Тяжко отказываться от долго вынашиваемого плана, который репетировал столько раз, что его выполнение кажется лишь еще одним повтором, однако я забросил его подальше и закрыл тему. Выбора у меня не было. И пронесшаяся со скоростью света мысль сказала: слава богу, он не явился минутой позже. Это стало бы роковой случайностью, как потом пишут в криминальных сводках.

И за все это время молодой человек сделал лишь четыре чопорных шага по тротуару.

Наверное, он что-то заметил.

– Что с вами, мистер Хоули? Вид у вас нездоровый.

– Живот расстроился, – ответил я.

– В таком деле медлить нельзя. Бегите! Я подожду.

Я бросился в уборную, закрыл дверь и дернул за цепочку, чтобы зашумела вода. Свет включать не стал. Я сидел в темноте. Трепещущий живот мне подыграл. Я тут же ощутил позыв и облегчился, пульсирующая боль понемногу спала. Поправка в кодекс Морфи: при непредвиденных обстоятельствах немедленно меняй план.

В переломные моменты или в минуту опасности я словно выхожу за пределы своего тела и смотрю на себя со стороны – как двигаюсь, что думаю, и при этом не испытываю ровно никаких эмоций. Сидя в темноте, я наблюдал, как другой человек сворачивает свой идеальный план, убирает его в коробку, закрывает крышку и забрасывает подальше не только сам план, но даже мысли о нем. Я имею в виду, что к тому времени, как я поднялся на ноги, застегнул брюки и коснулся хлипкой фанерной двери, я стал продавцом продуктового магазина, готовым к трудному дню. Никакой маскировки не было и в помине. Я действительно стал им. Мне хотелось знать, зачем приехал тот парень, однако я не особо тревожился – так, нервничал скорее по привычке опасаться копов.

– Извините, что заставил ждать, – сказал я. – Даже не вспомню, чего я съел, чтобы так страдать.

– Вирус бродит, – заметил визитер. – Моя жена переболела на прошлой неделе.

– Мощная зараза. Едва успел добежать. Что я могу для вас сделать?

Он смутился, словно почувствовал свою вину.

– Чего только в жизни не бывает, – нерешительно начал он. Я едва удержался, чтобы не ляпнуть, чего именно, и правильно, потому как он продолжил: – В моей работе с кем только не сталкиваешься.

Я зашел за стойку, ногой закрыл коробку со шляпой рыцаря-храмовника и облокотился на прилавок.

Пока он шел ко мне по тротуару, этот человек казался мне громадным, мрачным и неотвратимым, как рок, враг, людоед. Едва я свернул и отверг свой план, как увидел агента совсем иначе, всякая связь между нами исчезла. Он был примерно моих лет, но отличался образованием, манерами поведения, возможно, был другого исповедания; лицо худое, коротко подстриженные волосы стоят торчком, белая рубашка изо льна с крупным переплетением, уголки воротничка на пуговках и выбранный женой галстук, наверняка завязанный и расправленный ею же. Костюм темно-серый, ногти явно обрабатывал дома, хотя сделано качественно, на левой руке золотое обручальное кольцо, в петлице наградная ленточка – намек на орден или медаль, которую он не носит. Хотя губы и синие глаза привыкли выражать твердость, сейчас твердости в них не было. Словно в агенте, который прежде выкладывал свои краткие, четкие вопросы один за другим, как стальные бруски, зияла дыра.

– Вы уже приходили, – сказал я. – Из какого вы учреждения?

– Министерство юстиции.

– Значит, закон блюдете?

Он улыбнулся.

– Да, по крайней мере стараюсь. Я здесь не официально – даже не знаю, одобрило бы мои действия начальство. У меня сегодня выходной.

– Что я могу для вас сделать?

– Объяснить довольно сложно. С чего бы начать… Я приехал в частном порядке. Хоули, за двенадцать лет службы я ни разу не сталкивался ни с чем подобным!

– Расскажите, в чем дело, и я попробую вам помочь.

Он улыбнулся.

– Так просто не расскажешь. Я добирался от Нью-Йорка три часа, обратно придется ехать еще три, вдобавок в предпраздничный день.

– Сочувствую.

– Да уж.

– Кажется, вы говорили, что вас зовут Уолдер.

– Ричард Уолдер.

– Мистер Уолдер, скоро набежит толпа покупателей. Не понимаю, почему их еще нет. Сосиски-горчицу-гарниры к праздничному пикнику. Переходите прямо к делу. У меня неприятности?

– По долгу службы я сталкиваюсь с самыми разными людьми. С отморозками и лжецами, с мошенниками и аферистами, с умными и глупыми. По большей части они заслуживают вполне однозначного отношения, которым я и руководствуюсь в своей работе. Понимаете?

– Нет, ничуть. Послушайте, Уолдер, какого черта вам нужно? Я ведь не идиот. Я разговаривал с Бейкером из банка. Вы пытаетесь поймать Марулло, моего босса.

– Уже поймал, – спокойно сказал он.

– Что он натворил?

– Нелегальный въезд в страну. Мое дело простое. Получаю досье, иду по следу. Потом передаю дело в суд.

– Его депортируют?

– Да.

– Он вправе подать встречный иск? Я могу хоть как-то ему помочь?

– Нет. Он не хочет судиться. Признал себя виновным. Готов уехать.

– Мать честная!

Вошло шесть или восемь покупателей.

– Я вас предупреждал! – напомнил я и помог людям выбрать, что им было нужно или казалось нужным. Слава богу, я заранее заказал целую гору булочек для хот-догов и гамбургеров.

– Почем у вас пикули? – спросил Уолдер.

– Посмотрите на ценнике.

– Тридцать девять центов, мэм, – сообщил он. И принялся за работу – взвешивал, упаковывал, считал стоимость покупки. Он протиснулся мимо меня, чтобы выбить чек на кассовом аппарате. Когда он отошел, я взял пакет из стопки, открыл ящик и, прикрыв старый револьвер пакетом, как кухонной прихваткой, отнес его в уборную, а там бросил в банку с машинным маслом, специально для этого приготовленную.

– Здорово у вас выходит, – заметил я, вернувшись.

– Во время учебы подрабатывал по вечерам в супермаркете «Гранд-Юнион».

– Оно и видно.

– Разве у вас нет помощника?

– Собираюсь привлечь сынишку.

Покупатели всегда налетают стаями, они не ходят по одному с равными интервалами. В промежутках продавец собирается с силами для следующего наплыва. Когда двое мужчин работают вместе, то друг под друга подстраиваются, противоречия между ними сглаживаются. В армии выясняется, что если у черных и белых есть общий враг, то делить им больше нечего. Мой затаенный страх перед копами угас при виде того, как Уолдер отвесил фунт помидоров и надписал на пакете сумму покупки.

Первый наплыв схлынул.

– Поскорее говорите, чего хотели, – предупредил я.

– Я обещал Марулло заехать. Он хочет передать магазин вам.

– Да вы рехнулись!.. Прошу прощения, мэм, я не вам, я обращался к моему другу.

– Конечно. Так вот, нас пятеро, причем трое – дети. Сколько мне нужно взять сосисок?

– По пять на каждого ребенка, три для вашего мужа, две для вас. Итого двадцать.

– Думаете, они съедят по пять сосисок?!

– По крайней мере, им так кажется сейчас. Вы собираетесь на пикник?

– Угу.

– Тогда возьмите пять сверху – несколько штук дети непременно уронят в костер.

– Где у вас пробки для раковины?

– Там, рядом с моющими средствами и нашатырем.

– Я потрясен. По долгу службы я вечно сталкиваюсь с всякими отморозками. Насмотревшись на жуликов, лжецов и мошенников, поневоле впадешь в ступор, встретив человека порядочного.

– Что значит – порядочного?! Мой босс в жизни ничего даром не раздавал. Спуску он не даст никому.

– Да, таким его сделали мы. Еще до приезда в Америку он знал, что написано у подножия статуи Свободы. Заучил Декларацию независимости наизусть. Билль о правах горел в нем огненными буквами. А потом его не впустили. И он решил попасть сюда всеми правдами и неправдами. Добрый человек помог – забрал все, что у него было, и высадил в прибрежных водах, чтобы тот добирался до берега сам. Долго он постигал американский образ жизни, зато потом научился, и еще как научился! «Любой имеет право срубить денег по-легкому. Своя рубашка ближе к телу»! Урок Марулло усвоил. Он вовсе не глуп. И позаботился о главном.

Покупатели входили и выходили, поэтому эффектной кульминации не вышло – монолог распался на несколько отрывочных реплик.

– Поэтому он не особо расстроился, когда кто-то сдал его властям.

– Сдал?

– Конечно. Хватило телефонного звонка.

– И кто же это сделал?

– Кто знает? Министерство – отлаженный механизм. Выставляешь настройки, и все работает само по себе, как стиральная машина-автомат.

– Почему он не пустился в бега?

– Устал, устал как собака. И все ему опротивело. Деньги у него есть. Решил вернуться на Сицилию.

– Я так и не понял насчет магазина.

– Мы с ним похожи. Я умею распознать обманщика, это моя работа. А вот человек порядочный сбивает меня с толку, потрясает до глубины души. Вот и с ним так вышло. Один парень не обманывал его, не крал, не ныл. Марулло пытался научить этого простофилю заботиться о себе в нашей свободной стране, но до наивного парня никак не доходило. Долгое время он вас боялся. Не мог понять, в чем подвох, и наконец сообразил, что ваша сила в порядочности.

– А если он ошибся?

– В своей правоте он уверен. Решил сделать из вас памятник тому, во что он когда-то верил. Документ о передаче права собственности у меня в машине. Вам осталось только зарегистрировать его.

– Не понимаю.

– Я и сам не уверен, понимаю или нет. Знаете, как он разговаривает – будто попкорн лопается. Попробую растолковать. Представьте, что человек устроен определенным образом и должен двигаться только в одном направлении. Если он попытается свернуть, то случится непоправимое – резьба слетит, он выйдет из строя, заболеет. Будто человек сам себе судья: сам нарушил закон, сам себя оштрафовал. Так вот, вы – его авансовый платеж, отданный за то, чтобы свет не погас.

– Почему вы приехали из самого Нью-Йорка?

– Даже и не знаю. Пожалуй, хотел убедиться, что свет не погаснет.

– О господи!

Магазин наводнили галдящие дети и взмокшие женщины. Ну все, теперь не видать мне свободной минутки до полудня.

Уолдер сходил к машине, вернулся и раздвинул в стороны волну обезумевших от жары и предпраздничной суматохи женщин. Он положил на стойку пакет из плотной бумаги, перевязанный бечевкой.

– Мне пора. По заторам теперь ехать часа четыре. Жена здорово злится. Сказала, зря не отложил на потом. Но такие дела ждать не могут.

– Мистер, я уже десять минут жду, пока вы меня обслужите!

– Секундочку, мэм.

– Я спросил, не хочет ли он передать что-нибудь на словах, и он ответил: «Скажите ему прощай». Что-нибудь ответите?

– Скажите ему прощай.

Волна едва прикрытых одеждой животов сомкнулась у прилавка. Я вздохнул с облегчением, бросил пакет в ящик под кассой и вместе с ним запер свою хандру.