Время летело быстро, и все же день тянулся бесконечно. К моменту закрытия я уже и не помнил, как открывал утром, настолько давно это было. Джои зашел аккурат перед тем, как я собрался запирать двери. Я, не спрашивая, открыл банку пива ему, потом себе, чего не делал никогда. Я хотел поделиться новостью про Марулло и магазин, однако не смог выдать даже ту версию, которую выдумал для себя самого.

– Вид у тебя уставший, – сказал Джои.

– Да уж. Посмотри на полки – покупатели смели все подчистую. Похватали даже то, чего не хотели и не собирались брать. – Я вынул из кассы наличку, сложил в серый холщовый мешочек, сверху добавил деньги от Бейкера и пакет Уордена, потом завязал бечевкой.

– Не стоит оставлять деньги здесь.

– Пожалуй. Я их спрячу. Еще пива хочешь?

– Конечно.

– Я тоже.

– Ты на редкость благодатный слушатель, – заметил Джои. – Я и сам начинаю верить в свои истории.

– Ты о чем?

– Я про свой тонкий нюх. Сегодня кое-что учуял. Прямо с утра пораньше. Может, и приснилось, но я был сам не свой – волосы на затылке дыбом встали, и все такое. Я не просто подумал, что сегодня банк ограбят. Я это знал! Лежал в постели и знал. Мы подкладываем клинышки под кнопки тревожной сигнализации на полу, чтобы не задеть случайно. Утром я первым делом их вынул. Настолько я был уверен и готов! И чем ты это объяснишь?

– Наверное, кто-то планировал ограбление, а ты прочел его мысли, и он передумал.

– Ты даешь другу выйти с честью из любой ситуации.

– Сам-то что думаешь?

– Бог его знает. Пожалуй, я так долго не ошибался, что поверил в свою непогрешимость. Однако тряхануло меня как следует.

– Знаешь, Морфи, я слишком устал, чтобы подметать.

– Бабки не оставляй. Забери домой.

– Ладно, как скажешь.

– Странное у меня предчувствие.

Я открыл картонку, положил мешочек с деньгами вместе со шляпой с пером и завязал тесемкой. Наблюдавший за мной Джои сказал:

– Поеду в Нью-Йорк, сниму номер в отеле с видом на Таймс-Сквер, сброшу туфли и целых два дня буду смотреть, как идет дождь.

– С дамой, с которой было назначено свидание?

– Нет, ту встречу я отменил. Закажу бутылку виски и бабу. Ни с той, ни с другой говорить особо не надо.

– Я тебе уже говорил – мы вроде как едем отдыхать.

– Хорошо бы. Тебе давно пора. Пошли?

– Еще пару дел закончу. Ты иди, Джои, снимай свои туфли.

Первым делом нужно было позвонить Мэри и сказать, что я немного задержусь.

– Да, но давай скорей-скорей! Сюрприз-сюрприз!

– Милая, скажи сразу.

– Нет! Хочу видеть твое лицо!

Я повесил маску Микки-Мауса на кассу, прикрыв окошко, показывающее цифры. Надел плащ и шляпу, выключил свет и сел на прилавок, свесив ноги. В правый бок меня колол почерневший черенок банана, в левое плечо врезался кассовый аппарат. Шторы я опускать не стал, чтобы вечерний летний свет беспрепятственно проходил через решетку, и было очень тихо, аж в ушах звенело. То, что нужно. Я ощупал левый карман – какая-то шишка упиралась в кассовый аппарат. Талисман! Я взял его в руки и принялся недоуменно разглядывать. Вчера казалось, что талисман мне понадобится.

Я поводил пальцем по узору на камне, и, как всегда, в меня хлынула сила. В полдень он розовый, как роза, к вечеру темнеет и приобретает багряный оттенок, будто в него попадает немного крови.

Мне требовалось не обдумывать произошедшее, а скорее сделать перепланировку: я словно очутился в саду, из которого ночью извлекли дом, и нужно устроить некое временное убежище до тех пор, пока я не построю новый дом. Весь день я деловито суетился, пока не смог медленно в себя впустить, пересчитать и опознать кое-какие вещи. Полки весь день брали штурмом, и там, где оборона была прорвана голодной ордой покупателей, зияли прогалы, словно в щербатом рту.

– Помолимся за наших усопших друзей! – объявил я. – За тонкую красную линию кетчупов, за доблестные маринованные огурчики, за специи и за плешивых малюток каперсов в уксусе. Мы не можем отдать за них жизнь, не можем причислить их к лику… Нет, не то. Это мы, живые… Нет, не то. Альфио! Желаю тебе удачи и избавления от боли! Конечно, ты не прав, но для тебя неправота станет отличной припаркой. Ты принес жертву, будучи жертвой сам.

По улице шли прохожие, периодически закрывая собой окошко, и в магазине становилось то темнее, то светлее. Я покопался в отбросах минувшего дня в поисках слов Уолдера и попытался вспомнить, как при этом выглядело его лицо. «Человек сам себе судья: сам нарушил закон, сам себя оштрафовал. Так вот, вы – его авансовый платеж, отданный за то, чтобы свет не погас». Так он и сказал. Ох уж этот Уолдер, потрясенный до глубины души одной-единственной вспышкой порядочности!

Чтобы свет не погас. Неужели так выразился Альфио?

Я провел пальцем по змею на талисмане и вернулся в начало, оно же конец. Давно горит этот свет – три тысячи лет назад предки Марулло пробрались с факелами в грот Луперкаль у подножья Палатинского холма, чтобы принести жертву богу Пану по прозвищу Луперк, покровителю стад и защитнику от волков. И свет не погас. Марулло – макаронник, итальяшка – принес жертву тому же богу и по той же причине. Я так и видел, как он поднимает голову на толстой шее над ноющими от боли плечами – гордую голову, горящие глаза – и свет. Хотелось бы знать, какую цену придется заплатить мне и когда. Если я отнесу талисман в Старую Гавань и брошу его в воду – этого хватит?

Задергивать шторы я не стал. На длинные выходные мы оставляем окна открытыми, чтобы копы могли заглядывать внутрь. На складе было темно. Я запер заднюю дверь и уже почти перешел улицу, как вспомнил про забытую за стойкой шляпную картонку. Возвращаться я не стал. Будь что будет. В тот субботний вечер поднялся ветер с юго-востока, значит, наверняка пойдет дождь и как следует намочит отпускников. Я решил, что во вторник налью молока тому серому коту и зазову его в гости в мой магазин.

Я не знаю, что творится в душе у других людей – одновременно таких разных и таких одинаковых. Могу только предполагать. Про себя знаю точно: я буду корчиться и извиваться, лишь бы избежать ранящей меня правды, а когда выбора не останется, отодвину ее прочь в надежде, что она исчезнет. Говорят ли другие люди твердо «Подумаю об этом завтра, когда будут силы» и потом рисуют картинку желанного будущего или подправленного прошлого, словно дитя, исступленно играющее перед неизбежной отправкой в постель?..

Домой я шел скрепя сердце по минному полю правды. Будущее было усеяно плодоносными драконьими зубами. Неудивительно, что я бросился со всех ног на безопасную якорную стоянку моего прошлого. Но на пути решительно застыла тетушка Дебора, искусный стрелок влет по стайкам кривды, и в глазах ее горели вопросительные знаки.

В витрине ювелирного магазина я разглядывал браслеты для наручных часов и оправы для очков до тех пор, пока оставаться дальше стало неприлично. Влажный ветреный вечер обещал разразиться грозовым ливнем.

В начале прошлого века было много таких, как тетушка Дебора, – островков любопытства и знания. Вероятно, обращаться к книгам заставляла их изоляция от сверстников или же бесконечное ожидание, тянувшееся иногда годами, иногда вечно, ожидание возвращения кораблей, толкавшее их к книгам вроде тех, что заполняли наш чердак. Она была самой лучшей из двоюродных бабушек, сивиллой и пифией в одном лице, изрекала для меня волшебную бессмыслицу, которая обретала смысл, и при этом не теряла своего волшебства, стоило мне посмотреть значения слов в словаре.

– Змий прельсти мя, и ядох, – сказала она, и в голосе ее звучал приговор. – Львица цепная, крови вкусив, наиперше владыку своего пояст. – Мистические слова, ведь я помню их до сих пор.

Мимо меня, опустив голову, бочком пробрался мэр Нью-Бэйтауна и отрывисто буркнул в ответ на мое приветствие.

Свой дом, старинный дом Хоули, я почувствовал за полквартала. Прошлой ночью его окутывала паутина уныния, сегодня же, в этот предгрозовой вечер, он искрился от предвкушения. Дом, как опал, впитывает в себя краски дня. Мэри-озорница услышала мои шаги и мелькнула в дверях огненным всполохом.

– Ни за что не догадаешься! – воскликнула она и вытянула руки ладонями внутрь, словно держала в них большую коробку.

– Львица цепная, крови вкусив, наиперше владыку своего пояст. – Фраза крутилась у меня на языке, ею я и ответил.

– Неплохо, но ты не угадал!

– Тайный почитатель подарил нам динозавра.

– Неверно, хотя ничуть не менее удивительно! Не скажу, пока не приведешь себя в порядок, потому что такие новости надо слушать свежевымытым!

– Пока я слышу только любовный клич синезадого мандрила. – Так и было: он несся из гостиной, где унылый Аллен терзал свою мятежную душу. «От твоих кудряшек у меня мурашки, От твоей мордашки – сердце нараспашку». – Ей-богу, сейчас он у меня получит!

– Не получит. Я тебе такое скажу!..

– Нельзя ли выслушать новость грязным?

– Нет!

Я прошел через гостиную. Сын откликнулся на мое приветствие, надув и лопнув пузырь жвачки.

– Надеюсь, твое одинокое сердце уже прибрали.

– Чего?

– Чего, сэр!.. В прошлый раз его взяли и шваркнули об пол.

– Номер один во всех хит-парадах, – заявил он. – Миллион продаж за две недели.

– Чудно! Рад, что будущее в твоих руках. – Поднимаясь по лестнице, я подтянул следующий припев: – От твоей мордашки – сердце нараспашку!

Эллен поджидала меня с книгой в руках, заложив страницу пальцем. Я давно изучил ее методу. Сейчас задаст вопрос, который, по ее мнению, мне интересен, потом выболтает все, что хотела сказать Мэри. Эллен сама не своя, если не поделится новостью первой. Болтушкой я бы ее не назвал, хотя болтушка она и есть. Я приложил палец к губам:

– Тс-с!

– Но, папочка…

– Прикуси язык, мой тепличный ревенек! – Я захлопнул дверь и крикнул: – Ванная мужчины – его крепость! – Она засмеялась. Я не верю детям, когда они смеются над моими шутками. Я надраил лицо до красноты, яростно почистил зубы до крови в деснах. Побрился, надел чистую сорочку и столь ненавистную моей дочери бабочку – в знак неповиновения.

Когда я спустился, Мэри дрожала от нетерпения.

– Ты не поверишь!

– Львица цепная, крови вкусив, наиперше владыку своего пояст. Говори!

– Марджи – самая лучшая подруга на свете!

– Цитирую: «Человек, придумавший часы с кукушкой, умер. Новость старая, зато хорошая»!

– Ни за что не догадаешься: она возьмет детей, чтобы мы смогли уехать вдвоем!

– В чем подвох?

– Я не просила, она сама предложила!

– Они сожрут ее заживо.

– Дети от нее без ума! Она повезет их в Нью-Йорк поездом, в воскресенье, остановится у друзей на ночь, а в понедельник они пойдут смотреть, как поднимают новый пятидесятизвездный флаг у Рокфеллеровского центра, потом парад и все остальное!

– Поверить не могу.

– Разве это не прекраснейшая новость?

– Самая распрекрасная. А мы с тобой, мисс Мышка, сбежим на монтокские пустоши?

– Я уже позвонила и заказала комнату.

– Не брежу ли я? Сейчас лопну от счастья. Прямо чувствую, как раздуваюсь.

Я хотел сказать ей про магазин, но от такого количества хороших новостей и несварение может случиться. Лучше подожду и расскажу ей на пустошах.

В кухню проскользнула Эллен.

– Папочка, та розовая штука исчезла!

– Она у меня. В кармане. Возьми, положи ее обратно в шкафчик.

– Ты же не велел ее брать!

– И сейчас не велю, под страхом смертной казни!

Она почти жадно выхватила у меня талисман и понесла в гостиную, держа обеими руками.

Мэри посмотрела на меня удивленно и тревожно:

– Зачем ты его брал, Итан?

– На удачу, любовь моя. И все получилось!

Как и должно было случиться, в воскресенье, третьего июля, пошел дождь, и его крупные капли казались мокрее, чем обычно. Мы ползли в змеистой веренице запотевших машин, чувствуя себя почти по-королевски и в то же время беспомощными и потерянными, будто выпущенные из клетки птицы, испугавшиеся свободы, стоило той показать свои зубы. Мэри сидела прямо, благоухая свежевыглаженным хлопком.

– Ты счастлива? Ты рада?

– Все время думаю о детях.

– Понимаю. Тетушка Дебора называла такое счастливой тоской. Лети, моя птичка! Оборки на твоих плечах – это крылья, моя дурочка!

Она улыбнулась и придвинулась ближе.

– Я все время думаю о детях. Интересно, чем они сейчас занимаются?

– Да чем угодно, только о нас небось и не вспоминают.

– Наверное, так и есть. До нас им особого дела нет.

– Последуем их примеру! Завидев, как твоя барка скользит ко мне, о моя нильская змейка, я понял: это наш день. Сегодня ночью Октавий пойдет выпрашивать подаяние у какого-нибудь грека-козопаса.

– Ну ты и чудак! Аллен никогда не смотрит под ноги. Он может выйти на дорогу на красный свет!

– Знаю. А бедняжка Эллен косолапит. Зато у нее доброе сердце и симпатичная мордашка. Надеюсь, ее кто-нибудь полюбит и ампутирует ей ноги.

– Дай хоть немного поволноваться! Мне так легче.

– Отлично сказано. Давай вместе переберем все самые кошмарные перспективы!

– Ты ведь понимаешь, о чем я.

– Понимаю. Однако виноваты именно вы, ваше высочество! Гемофилия передается только по женской линии. Бедные кровиночки!

– Никто так не любит своих детей, как ты.

– Вина моя десятикратна, ибо я подлец!

– Люблю тебя.

– Ну вот, совсем другое дело. Видишь ту полосу? Гляди, как дрок и вереск цепляются за песок и он выступает из-под них твердыми маленькими волнами. Капли дождя бьются об землю и отскакивают в тонкую дымку тумана. Мне всегда казалось, что Монток похож на Дартмур или Эксмур, хотя я видел их только на картинках. Пожалуй, переселенцы из Девоншира чувствовали бы себя тут будто дома. Как думаешь, здесь есть привидения?

– Если не было, то благодаря тебе будут.

– Говорить комплименты надо от всего сердца.

– От сердца потом. Где-то здесь нам сворачивать. На указателе должно быть написано «Муркрофт».

Указатель вскоре обнаружился. У длинной веретенообразной оконечности Лонг-Айленда мы выявили еще одно достоинство: дождевая вода впитывалась в песок, и грязи не было. Поселились мы в кукольном домике – новом и ситцевом, с двумя односпальными кроватями, разрекламированными в общенациональном масштабе, и пухлыми, как пышки, матрацами.

– Мне такие кровати не нравятся!

– Глупыш, стоит только руку протянуть…

– Протянутой рукой ты не отделаешься, моя развратница!

Ужинали мы в предосудительной роскоши – жаренные на огне американские омары, белое вино – много белого вина, чтобы глазки моей Мэри заблестели, потом я усиленно подливал ей коньяк, пока у самого в голове не зашумело. Именно Мэри вспомнила номер нашего кукольного домика и смогла нащупать замочную скважину. Я был не настолько пьян, чтобы не попытаться ее совратить, хотя если бы она была против, то уклонилась бы с легкостью.

После, изнывая от неги, она положила мне на правое плечо голову, улыбнулась и принялась тихонько позевывать.

– Тебя что-то тревожит?

– Какая забота! Грезишь наяву.

– Ты изо всех сил стараешься сделать меня счастливой. И это не дает мне покоя. Тебя что-то тревожит?

На пороге сна случаются необъяснимые озарения.

– Да, тревожит. Теперь довольна? Не вздумай никому рассказывать: небо падает на землю, и кусочек прищемил мне хвост.

Она сладко уснула с улыбкой античной богини на губах. Я высвободил руку и встал между кроватями. Дождь стих, с крыши стекала вода, и четвертинка луны отражалась в миллиарде капель.

– Beaux rêves, моя дражайшая возлюбленная. Не дай небу на нас упасть!

Хотя кровать была первоклассная и сверхмягкая, я лежал и смотрел на узкий серп среди набегающих с моря облаков. И слушал зловещий крик выпи. Я скрестил пальцы на обеих руках. Двойной крест на удачу. На хвост мой упала лишь горошина.

Если на рассвете и гремел гром, я его не услышал. Меня встретили золото и зелень, темный вереск и светлый папоротник, желто-красный мокрый песок дюн и сверкающий, как чеканное серебро, Атлантический океан. Скрюченный старый дуб возле нашего домика зарос у корней лишайником, ребристым по краям и жемчужно-серым. Между кукольных домишек вилась гравиевая дорожка, ведущая к крытому дранкой бунгало. Там продавали открытки, марки и сувениры; а еще там находились контора и обеденный зал с синими скатертями в мелкую клетку, где мы, куклы, могли столоваться.

Управляющий сидел у себя в кабинете, просматривая какой-то список. Я обратил на него внимание, еще когда мы заселялись: волосы сальные, на лице щетина. Продувной и нахальный, он вдохновился нашим веселым видом и так жаждал, чтобы мы оказались тайными любовниками, что я едва не записал нас в регистрационный журнал как мистера и миссис Смит. Он выискивал грех, будто вынюхивая что-то, как крот своим длинным чутким носом.

– С добрым утром, – сказал я.

Он навел на меня свой нос:

– Как спалось?

– Прекрасно. Скажите, могу ли я отнести моей жене поднос с завтраком?

– Еда подается только в столовой, с семи тридцати до девяти тридцати.

– Я могу отнести и сам…

– Это против правил.

– Неужели нельзя их нарушить разок? Сами знаете, как оно бывает. – Я бросил ему намек, потому что не хотел обманывать его ожиданий.

Радость управляющего стала достаточным вознаграждением. Его глаза заблестели, нос задрожал.

– Немного смущается, да?

– Ну, сами знаете, как оно бывает.

– А что скажет повар?

– Передайте ему, что на туманной вершине чайной горы его ждет доллар.

Повару-греку доллар показался достаточно привлекательным. Вскоре я уже тащил огромный, накрытый салфеткой поднос по гравиевой дорожке, затем поставил его на грубо отесанную скамейку, чтобы нарвать букетик крошечных полевых цветов для украшения королевского завтрака моей голубки.

Похоже, она не спала и все же как ни в чем не бывало открыла глаза и воскликнула:

– Пахнет кофе! Ах! Ах! Какой чудный муж… и цветочки! – И все прочие восторженные возгласы, которые никогда не утратят своего очарования.

Мы поели, покофейничали раз и другой, моя Мэри встрепенулась в кровати и стала выглядеть куда более юной и невинной, чем ее дочь. И каждый из нас почтительно отозвался о том, как хорошо мы поспали.

Мое время пришло.

– Устройся поудобнее. У меня новость, одновременно грустная и веселая.

– Отлично! Ты прикупил океан?

– Марулло в беде.

– Что?!

– Давным-давно он прибыл в Америку без спросу.

– Ну и что?

– Теперь его просят покинуть страну.

– Его депортируют?

– Да.

– Это ужасно!

– Нехорошо вышло.

– Что же нам делать? Что ты будешь делать?

– Игра окончена. Он продал магазин мне, точнее, тебе. Деньги ведь твои. Ему нужно превратить собственность в наличные, а меня он любит, поэтому отдал мне магазин почти даром – всего за три тысячи долларов.

– Ужас какой! Неужели ты теперь – владелец?..

– Да.

– Ты больше не продавец! Не продавец!

Она упала лицом в подушки и разрыдалась, всхлипывая и содрогаясь всем телом, как рыдал бы раб, с которого сняли ошейник.

Я вышел на крыльцо кукольного домика и сидел на солнышке, пока она не успокоилась, потом она умылась, расчесала волосы, надела платье, распахнула дверь и позвала меня. И она изменилась, она всегда меняется. Слова не понадобились. Мне все сказала гордая посадка головы. Теперь она могла держать ее гордо. Мы снова принадлежали к благородному сословию.

– Мы можем как-нибудь помочь мистеру Марулло?

– Боюсь, что нет.

– Как это произошло? Кто его разоблачил?

– Не знаю.

– Он хороший человек. С ним нельзя так поступать. Как он справляется?

– С достоинством. С честью.

Мы гуляли по пляжу, как и задумывали, сидели на песке, собирали яркие ракушки и показывали их друг другу, говорили на общие темы и восхищались морем, воздухом, светом, солнцем и бризом, будто Создатель подслушивал наши похвалы.

Мэри была рассеянна. Думаю, она хотела вернуться уже в новом статусе, увидеть, как изменятся взгляды других женщин, услышать, как изменится тон приветствий на Главной улице. Исчезла «бедняжка Мэри Хоули, которая трудится не покладая рук». Она стала миссис Итан Аллен Хоули и будет ею всегда. Мне придется поддерживать ее в этом статусе. Она прожила день, как и собиралась, потому что отдых был запланирован и оплачен, однако по-настоящему она переворачивала и разглядывала вовсе не ракушки, а грядущие радостные дни.

Мы пообедали в клетчатом обеденном зале, и поведение Мэри, ее уверенность в своем положении и в ситуации изрядно разочаровали мистера Крота. Его чуткий нос едва не свихнулся, так рьяно он вынюхивал запах греха. Последние иллюзии бедолага утратил, когда ему пришлось подойти к нашему столику и объявить, что миссис Хоули просят к телефону.

– Кто знает, что мы здесь?

– Ну, конечно, Марджи. Мне пришлось ей сказать из-за детей. Ах! Надеюсь… Ведь он совсем не смотрит под ноги!

Она вернулась, дрожа от возбуждения.

– Ты ни за что не догадаешься! Ни за что!

– Догадываюсь, что новости хорошие.

– Она спросила: вы слушали новости? Новости по радио? По голосу я поняла: случилось что-то хорошее!

– Выкладывай, в чем дело, а потом рассказывай, как именно она тебе сообщила.

– Поверить не могу!

– Давай я попробую, может, у меня получится поверить.

– Аллен получил премию!

– Что? Аллен? Рассказывай!

– За конкурс эссе – участники со всей страны – поощрительная премия!

– Да ладно!

– Получил. Поощрительных премий всего пять… Ему вручат часы, покажут по телевизору! Ты можешь поверить? Знаменитость в семье!

– Прямо не верится. То есть он нарочно строил из себя лентяя? Каков артист! Все-таки его бедное нежное сердце никто не пинал.

– Не насмехайся! Подумай только, наш сын – один из пяти мальчиков со всех Соединенных Штатов, который удостоился специального упоминания жюри и попадет на телевидение!

– И часы! А время-то определять он умеет?

– Итан, если ты будешь насмехаться, люди подумают, что ты завидуешь собственному сыну!

– Я потрясен. Думал, что стиль у него на уровне генерала Эйзенхауэра. Литературного раба-то у него нет.

– Итан, я тебя знаю. Ты только делаешь вид, что их гнобишь. А на самом деле балуешь их до безобразия. Метода у тебя такая загадочная. Я хочу знать: ты помог ему с эссе?

– Помог?! Он мне его даже не показал.

– Ну, тогда все нормально. Не хотелось бы, чтобы ты кичился тем, что написал эссе за него.

– Не могу с этим свыкнуться. Выходит, мы мало что знаем о своих детях. Как справляется Эллен?

– Ходит гордая, как павлин. Марджи так обрадовалась, что едва могла говорить. Газеты хотят взять у него интервью, телевидение… Его покажут по телевизору! Ты понимаешь, что нам даже не на чем смотреть? Марджи говорит, можно посмотреть у нее. Знаменитость в семье! Итан, нам нужен свой телевизор!

– Купим. Завтра первым делом займусь, или сама закажешь?

– А мы можем… Итан, я и забыла, что теперь ты – владелец магазина, совсем из головы вылетело! Ты веришь? Знаменитость в семье!

– Надеюсь, мы без него выживем.

– Это надо отметить! Поехали домой! Они возвращаются семичасовым поездом. Мы должны его встретить, понимаешь, вроде как устроить ему торжественный прием.

– И торт испечь.

– Испеку!

– Развесить бумажные гирлянды.

– Ты ведь не бесишься от ревности?

– Нет. Я сражен наповал. Думаю, бумажные гирлянды по всему дому – отличная идея.

– На улице вешать не станем, это слишком пафосно. Марджи советует притвориться, будто мы ничего не знаем, пусть расскажет сам.

– Не согласен. Вдруг он застесняется или решит, что нам все равно. Нет, встретим его аплодисментами, ликующими криками и тортом. Если хоть один магазин открыт, я добуду бенгальских огней.

– Придорожные киоски…

– Ну да! По пути домой, если у них хоть что-то осталось.

Мэри опустила голову, будто решила прочесть молитву.

– Ты теперь владелец магазина, Аллен – знаменитость. Кто бы мог подумать, что все случится одновременно? Итан, пора ехать домой. Мы должны быть там, когда они вернутся. Что с тобой?

– Меня сейчас словно волной обдало – как мало мы знаем других людей. Хандра накатила. Помню, на Рождество вместо радости меня настигал Великоперц.

– Кто-кто?!

– Так мне слышалось, когда тетушка Дебора говорила Weltschmerz.

– И что это такое?

– Будто гуси по твоей могиле ходят.

– А, ты об этом. Перестань. Думаю, сегодня лучший день в нашей жизни. Не осознавать этого – просто черная неблагодарность с нашей стороны! Теперь улыбнись и гони своего Великоперца! Итан, до чего забавно, придумаешь же такое!.. Оплати счет. Я соберу вещи.

Я расплатился деньгами, свернутыми в плотный квадратик, и спросил мистера Крота:

– У вас остались бенгальские огни на прилавке с сувенирами?

– По-моему, да. Сейчас посмотрю… Вот они. Сколько вам нужно?

– Давайте все, – ответил я. – Наш сын стал знаменитостью.

– Правда? В каком смысле?

– Смысл есть только один.

– Вы имеете в виду Дика Кларка или вроде того?

– Или Чессмена, или Диллинджера.

– Вы шутите!

– Его покажут по телевизору.

– По какому каналу? Во сколько?

– Не знаю пока.

– Буду смотреть. Как его зовут?

– Как и меня. Итан Аллен Хоули, называют Алленом.

– Для нас было честью принимать на нашем ранчо вас и миссис Аллен.

– Миссис Хоули.

– Точно. Надеюсь, вы приедете снова. У нас многие знаменитости останавливаются. Приезжают к нам за… за тишиной.

По дороге домой в медленном и сверкающем змеистом потоке машин счастливая Мэри сидела прямо и гордо.

– Я купил целый ящик бенгальских огней. Больше сотни.

– Вот теперь ты снова на себя похож, дорогой. Интересно, Бейкеры уже вернулись?

Мой сын вел себя прекрасно. С нами держался непринужденно и милостиво. Мстить он не стал, обошлись без казней. Почести и похвалу воспринимал как должное, не ударяясь ни в тщеславие, ни в принижение своих заслуг. Он прошествовал к своему креслу в гостиной и включил радио прежде, чем сотня бенгальских огней догорела до черных палочек. Очевидно, он простил нам наши беззакония. Никогда мне не доводилось видеть, чтобы мальчик принимал свое величие с большим достоинством.

Воистину то была ночь чудес. Шальное вознесение Аллена было удивительным, но куда более изумляла реакция Эллен. Несколько лет пристальных наблюдений подвели меня к тому, что мисс Эллен будет бесноваться от зависти и прибегнет к любым средствам, лишь бы принизить величие брата. Ей удалось меня одурачить. Она стала превозносить его до небес. Именно Эллен поведала, как после сказочного вечера они сидели в изящно обставленной квартирке на Шестьдесят седьмой улице, смотрели новости по каналу «Си-Би-Эс» и вдруг услышали объявление про триумф Аллена. Именно Эллен подробно изложила, что они говорили, как при этом выглядели и как сильно они были потрясены – дунь, и упадут. Аллен невозмутимо сидел в отдалении, пока Эллен рассказывала, как его покажут по телевизору вместе с четырьмя другими получателями поощрительной премии, как он прочтет свое эссе перед миллионами телезрителей, и в паузах Мэри издавала радостные возгласы. Я покосился на Марджи Янг-Хант. Она держалась замкнуто, как во время того гадания. И в комнату вползла мрачная тишина.

– Деваться некуда, – объявил я. – Это надо отметить ледяным имбирным элем!

– Эллен принесет. Где Эллен? Носится туда-сюда, как ветерок.

Марджи Янг-Хант нервно поднялась:

– Это семейное торжество. Пойду я.

– Марджи, ты ведь тоже участница событий! Куда подевалась Эллен?

– Мэри, не заставляй меня признаваться в том, что я вымоталась дальше некуда.

– Милая моя, нелегко тебе пришлось! Все время забываю. Мы так дивно отдохнули, ты даже не представляешь! И все благодаря тебе.

– Мне тоже понравилась наша поездка. Удачно, что все так сложилось!

Ей хотелось уйти, причем поскорее. Она выслушала наши благодарности, спасибо от Аллена и ретировалась.

– Мы не рассказали про магазин, – пробормотала Мэри.

– Бог с ним. Тогда бы мы обездолили его Розовощекое Высокопреосвященство. Сегодня его праздник. Куда подевалась Эллен?

– Пошла спать, – ответила Мэри. – Молодец, что не сказал, дорогой. Ты прав. Аллен, сегодня был большой день. Тебе пора ложиться.

– Думаю еще немного посидеть, – любезно уведомил нас Аллен.

– Тебе нужно отдохнуть!

– Я и так отдыхаю.

Мэри обернулась ко мне за поддержкой.

– Настало время испытаний. Могу стереть его в порошок, либо же пускай за ним будет победа даже над нами.

– Он всего лишь ребенок! Ему нужен отдых.

– Ему много чего нужно, но только не отдых.

– Всем известно, что детям нужно отдыхать.

– То, что известно всем, наверняка ошибочно. Ты знаешь хоть одного ребенка, который доработался до смерти? Нет, так делают только взрослые. Дети для этого слишком умны. Они отдыхают, когда им надо.

– Уже за полночь!

– Да, дорогая, и он проспит до обеда. А нам с тобой подниматься в шесть.

– Хочешь сказать, что ты пойдешь спать и оставишь его тут?

– Должен же он хоть как-то отомстить нам за то, что мы произвели его на свет.

– Ничего не понимаю! При чем тут месть?

– Предлагаю заключить договор, а то ты начинаешь злиться.

– Еще бы. А ты ерундишь!

– Если в течение получаса после того, как мы ляжем, он не уползет в свою норку, я заплачу тебе сорок семь миллионов восемьсот двадцать шесть долларов и восемьдесят центов.

Ну, конечно, я проиграл и теперь должен ей денег. Ступеньки под нашей знаменитостью заскрипели лишь через тридцать пять минут после того, как мы легли в кровать.

– Терпеть не могу, когда ты прав! – заявила моя Мэри. Она приготовилась прислушиваться всю ночь.

– Не был я прав, дорогая. Я ошибся на пять минут. Просто я помню себя в его возрасте.

И тогда Мэри уснула. Она не слышала, как Эллен прокралась вниз по ступенькам. А я слышал. Я смотрел, как движутся в темноте красные точки. Спускаться не стал, потому что раздался щелчок ключа в замочной скважине шкафчика, и я понял, что дочь подзаряжает свою батарейку.

Красные точки на месте не стояли. Они метались и ускользали, стоило на них сфокусироваться. Старый Шкипер меня избегал. Я не мог его отчетливо разглядеть с тех пор, как… Да, с самой Пасхи. Он вовсе не похож на тетушку Гарриет – «Да пребудет она на небеси», – но я точно знаю, что старик не появляется, когда я не в ладах с собой. Он своего рода мерило моих внутриличностных взаимоотношений.

В ту ночь я заставил его появиться. Я лежал прямо и неподвижно, далеко на моей стороне кровати. Я напряг каждый мускул своего тела, особенно шею и челюсть, сжал руки в кулаки на животе и вынудил его прийти: блеклые прищуренные глазки, седые торчащие усы и чуть стянутые вперед плечи, свидетельствующие о том, что некогда он был могуч и частенько пускал свою силу в ход. Я даже заставил его надеть синюю фуражку с коротким блестящим козырьком и золотой буквой «Х», образованной двумя якорями, хотя прежде он редко ее надевал. Старик не был расположен общаться, но я заставил его прийти и поместил на полуразрушенном пирсе в Старой гавани возле моего Места. Я усадил его на кучу щебня и расположил сложенные в пригоршни руки на набалдашнике трости из бивня нарвала. Этой тростью и слона убить можно.

– Мне нужно ненавидеть. Раскаиваться и прощать – чушь собачья! Я ищу настоящую ненависть, чтобы получить разрядку.

Память плодовита. Начни с одной четкой детали, и она придет в движение, станет отматываться назад или вперед, как кинопленка, стоит только начать.

Старый Шкипер пошевелился. Указал тростью.

– Во время прилива проведи линию от третьего камня по ту сторону волнолома до мыса Порти, в полукабельтове вдоль нее и лежит она или то, что от нее осталось.

– Полкабельтова – это сколько, сэр?

– Сколько? Полсотни морских саженей, понятное дело. Она стояла на якоре, начинался прилив. Два неудачных года подряд. Половина бочек с китовым жиром – пустые. Я был на берегу, когда она вспыхнула, время около полуночи. Потом загорелась ворвань, и в городе стало светло как днем, полыхающая пленка жира растеклась до самого мыса Оспри. Вытянуть ее на берег было нельзя – сожгли бы все доки. До ватерлинии догорела за час. Киль и фальшкиль лежат теперь на дне, поди до сих пор целехоньки. Дуб с острова Шелтер, кницы тоже из него выструганы.

– Почему начался пожар?

– Начался, как же. Я был на берегу.

– Кому понадобилось ее поджигать?

– Ясное дело – владельцам.

– Вы были владельцем.

– Наполовину. Я не смог бы сжечь корабль. Хотел бы я взглянуть на ее шпангоуты теперь – посмотреть, в каком они состоянии.

– Теперь вы вполне можете взглянуть, Шкипер.

– Вот тебе и повод для ненависти.

– Лучше, чем ничего. Как только разбогатею, я подниму ее киль. Сделаю это для вас… Соединить третий камень с мысом Порти во время прилива, пятьдесят морских саженей вдоль черты. – Я не спал. Кулаки сжаты, руки напряжены и прижаты к животу, чтобы Старый Шкипер не исчез. Потом я его отпустил, и на меня нахлынул сон.

Когда фараону снился сон, он призывал экспертов, и они толковали ему, что было и что будет в его царстве, и это было правильно, потому что он и был этим царством. Когда сон снится кому-то из нас, мы тоже обращаемся к эксперту, и он толкует нам, что да как в стране под названием мы. Приснившийся мне сон в толкованиях не нуждался. Как и большинство современных людей, я не верю ни в пророчества, ни в магию, а потом трачу на них полжизни.

По весне Аллен, томясь от тоски и одиночества, желая наказать Господа Бога и родителей, заявил, что он атеист. Я объяснил ему, что он напрасно погорячился, потому как у него уже не будет повода шарахаться от прислоненных к стене лестниц, плевать через левое плечо при виде черных кошек и загадывать желание, увидев молодой месяц.

Люди, которые боятся своих снов, убеждают себя, что не видят их вовсе. Я мог бы объяснить свой сон с легкостью, но это не делает его менее пугающим.

Дэнни прислал мне приказ, не знаю, каким образом. Он собрался улетать на самолете и хотел, чтобы я для него кое-что сделал, причем своими руками. Для Мэри он хотел шляпку. Она должна была быть темная, из бархатистой шкурки ягненка, мехом внутрь. Материал следовало взять такой, как на моих домашних тапочках из овчины, фасоном как бейсбольная кепка с длинным козырьком. Еще ему понадобился ветромер, только не маленький, с вращающимися металлическими чашечками, а большой, самодельный, из жесткого картона, на бамбуковой палке. И он позвонил мне, чтобы я встретился с ним до отлета. Я взял с собой трость Старого Шкипера, ту, из бивня нарвала, которая стоит у нас в холле в подставке из слоновьей ноги.

Когда нам подарили слоновью ногу, я посмотрел на большие ногти цвета слоновой кости и сказал своим детям: «Тому, кто покрасит их лаком для ногтей, достанется по первое число, ясно вам?» Они послушались, и мне пришлось красить слоновьи ногти самому – в ярко-красный цвет, позаимствованным у Мэри лаком.

Я поехал на встречу с Дэнни в «понтиаке» Марулло, аэропорт находился в здании нью-бэйтаунской почты. Припарковавшись, я положил трость на заднее сиденье, и тут подъехали двое злющих копов на патрульной машине и сказали:

– На сиденье нельзя.

– Это запрещено законом?

– Не умничай нам тут!

– Я просто спросил.

– Ну, не клади ее на сиденье.

Дэнни сортировал посылки на почтовом складе. Он надел кепку из овчины, в руках держал вращающийся ветромер. Лицо у него было исхудавшее, губы сильно потрескались, руки распухли, как грелки с горячей водой, будто их искусали осы.

Он поднялся пожать мне руку, и моя правая кисть угодила в теплую, упругую массу. Он сунул мне что-то маленькое, тяжелое и холодное, размером с ключ, но не ключ – металлический предмет, на ощупь отполированный и с острыми краями. Я не знал, что это, потому что не видел, только трогал его. Я склонился к Дэнни и поцеловал его, ощутив сухость грубых обветренных губ. И тогда я проснулся, весь дрожа и обливаясь холодным потом. Светало. Я видел озеро, корову в воде еще было не различить, и все еще чувствовал прикосновение сухих губ. Я мигом поднялся, потому что не хотел лежать и думать об этом. Кофе варить не стал, сразу пошел к слоновьей ноге и убедился, что чертова трость на месте.

В тревожный час рассвета было жарко и влажно, утренний бриз еще не подул. Серебристо-серую улицу устилали следы людской жизнедеятельности. «Формачтер» пока не открылся, впрочем, кофе я не хотел. Я зашел через заднюю дверь в торговое помещение и увидел под стойкой кожаную шляпную коробку. Вскрыл банку с кофе, высыпал содержимое в мусорное ведро. Затем проделал две дырочки в банке сгущенки и вылил ее в жестянку из-под кофе, подпер заднюю дверь и поставил молоко у входа. Кот уже сидел в проулке, но к молоку не подошел, пока я не отправился в торговый зал. Оттуда я наблюдал за серым котом в сером проулке, лакающим молоко. Он поднял голову, и у него были белые испачканные усы. Он сел, умылся и вылизал лапы.

Я открыл картонку и вынул субботние чеки, уложенные по порядку и заколотые скрепками. Из коричневого банковского конверта я достал тридцать стодолларовых купюр и убрал оставшиеся двадцать. Три тысячи долларов придержу для устойчивости баланса, пока магазин не встанет на ноги. Две тысячи положу на счет Мэри и, как только представится возможность, доложу туда оставшиеся три тысячи. Тридцать купюр я положил в свой новенький бумажник, от чего он изрядно распух, и сунул в боковой карман. Потом я вынес из склада ящики и коробки, вскрыл и принялся уставлять опустевшие полки, записывая на листке упаковочной бумаги продукты, которые следовало заказать. Ящики и коробки я сложил стопкой в проулке, где их заберет мусоровоз, и налил в стаканчик из-под кофе еще молока, но кот не вернулся. Либо наелся, либо, шельмец, предпочитал ворованную еду.

Судя по всему, некоторые годы разительно отличаются от других лет по погоде, роду занятий и настроению, как один день отличается от другого. Год тысяча девятьсот шестидесятый стал годом перемен, годом обнаружения тайных страхов, когда тревога выходит из спячки и перерастает в гнев. И происходило это не только со мной или с Нью-Бэйтауном. Скоро должно было состояться выдвижение кандидатов в президенты, и витавшая в воздухе тревога постепенно менялась на гнев и сопутствующее ей возбуждение. Происходящее затрагивало не одну нацию, лихорадило весь мир – Африку, Кубу, Южную Америку, Европу, Азию, Ближний Восток. Тревога перерастала в гнев, гнев искал выхода, причем любого – лишь бы выплеснуть агрессию, и страны нервничали, как лошади у барьера.

Я знал, что вторник, пятое июля, будет большой день. Думаю, я знал заранее, что именно произойдет, хотя теперь, когда все случилось, трудно сказать наверняка.

Я будто заранее знал, что противоударный Бейкер на семнадцати камнях, тикающий как часы, забарабанит в мою дверь за час до открытия банка. Так и вышло, я даже не успел открыть магазин для покупателей. Я впустил его и запер за ним дверь.

– Какой ужас! – воскликнул он. – Я был в отъезде. Вернулся, как только услышал в новостях!

– Про какой именно ужас вы говорите, сэр?

– Конечно, про скандал! Эти люди были моими друзьями, старыми друзьями. Я должен что-то предпринять!

– До выборов их не станут допрашивать, им просто предъявили обвинения.

– Знаю. Не опубликовать ли нам заявление о нашей вере в их невиновность? Да хоть платное объявление в газету дать.

– В какую газету, сэр? «Вестник Бэй-Харбора» не выйдет до четверга.

– Надо что-нибудь предпринять.

– Надо.

Он говорил для проформы. Наверное, он понял, что я это понимаю. И все же смотрел мне в глаза и при этом выглядел всерьез встревоженным.

– Если ничего не предпримем, сумасбродные радикалы испортят нам все выборы! Нужно выдвинуть новых кандидатов. Ужасно поступать так со старыми друзьями, но они и сами должны понимать, что мы не имеем права пускать сюда твердолобых радикалов!

– Почему бы вам с ними не поговорить?

– Они до сих пор в себя не пришли. У них не было времени на раздумья. Марулло вернулся?

– Прислал друга. Я купил магазин за три тысячи долларов.

– Отлично. Удачная сделка. Бумаги подписаны?

– Да.

– Если он что затеет, номера купюр переписаны.

– Ничего он не затеет. Он хочет уехать. Он устал.

– Никогда ему не доверял. Никогда не знал, во что он замешан.

– Он был жуликом, сэр?

– Скорее пронырой, как говорится, и нашим и вашим. Если ему удастся продать всю свою собственность, то он богач, однако три тысячи за магазин – это просто даром.

– Он меня любил.

– Пожалуй. Кого он прислал – мафию?

– Федерала. Видите, Марулло мне доверял.

Бейкер хлопнул себя по лбу, что было ему совсем несвойственно.

– И как я не додумался? Ты нам подходишь! Из хорошей семьи, надежный, владелец недвижимости, бизнесмен, человек уважаемый. В городе у тебя нет ни единого врага. Разумеется, ты нам подходишь.

– Подхожу для чего?

– Для должности мэра!

– Бизнесменом я стал в прошлую субботу.

– Ты понимаешь, что я имею в виду. Вокруг тебя мы соберем новые уважаемые лица. А что, идеальный вариант!

– Из продавцов в мэры?

– Никто не считал Хоули всего лишь продавцом.

– Я считал. И Мэри тоже.

– Теперь все изменилось. Можем объявить сегодня, пока не явились залетные сумасброды.

– Мне нужно обдумать все от кильсона до трюмселя.

– Некогда обдумывать.

– А кого вы собирались выдвигать прежде?

– Прежде чего?

– Прежде чем городской совет погорел. Поговорим позже. Суббота выдалась тяжелая. У меня едва весы не купили.

– Ты мог бы довести магазин до ума, Итан. Советую сделать перепланировку и продать его. Обслуживать покупателей тебе будет уже не с руки. Есть новости про Дэнни?

– Нет. Пока нет.

– Зря ты дал ему денег.

– Кто знает. Я думал, что совершаю доброе дело.

– Разумеется. Разумеется.

– Мистер Бейкер, сэр… Что случилось с «Красавицей Адэйр»?

– Как что? Сгорела.

– Сгорела прямо в гавани… Как начался пожар, сэр?

– Нашел время спрашивать! Я знаю лишь то, что слышал. Сам я был тогда слишком мал. Старые китобойные суда пропитывали китовым жиром. Наверняка какой-нибудь матрос уронил спичку. Твой дед был шкипером. Вроде бы он уже сошел на берег. Судно только вернулось из плавания.

– Причем из неудачного.

– Насколько я знаю, да.

– Со страховкой были сложности?

– Ну, страховая компания всегда проводит расследование… Нет, насколько я помню, компенсацию мы в итоге получили – и Хоули, и Бейкеры.

– Мой дед подозревал поджог.

– О господи! Чего ради?

– Ради денег. Китобойный промысел захирел.

– При мне он ничего такого не говорил.

– А не при вас?

– Итан, ты на что намекаешь? Почему ты вспомнил ту стародавнюю историю?

– Сжечь корабль – страшное преступление. Почти как убийство. Когда-нибудь я подниму ее киль.

– Поднимешь киль?!

– Я точно знаю, где она лежит. В полукабельтове от берега.

– Зачем тебе это?

– Хочу посмотреть, уцелела ли древесина. Дуб с острова Шелтер. Если жив киль, то шхуна не совсем умерла. Вам пора, не то пропустите церемонию освящения сейфа. Да и мне нужно открываться.

Сработал баланс его часового механизма, и банкир потикал прочь.

Теперь я думаю, что предвидел и приход Биггерса. Наверное, бедняга тратит большую часть времени, карауля у дверей. Вот и сейчас поджидал где-нибудь поблизости, пока уйдет Бейкер.

– Надеюсь, сегодня вы не вцепитесь мне в глотку.

– С чего бы мне вцепляться?

– Понимаю, почему вы тогда обозлились. Я вел себя не особо дипломатично…

– Пожалуй, что так.

– Вы обдумали мое предложение?

– Да.

– Что скажете?

– Шесть процентов меня устроят больше.

– Не знаю, пойдет ли на это «Би-Ди-энд-Ди».

– Им решать.

– Они могут предложить вам пять с половиной.

– А вы добавите еще полпроцента.

– Господи Иисусе! Я-то считал вас деревенским простачком. Вы меня без ножа режете!

– Либо так, либо никак.

– Эх, а какой будет объем заказов?

– Часть списка на стойке возле кассы.

Он изучил обрывок упаковочной бумаги, где я набросал список.

– Похоже, я на крючке. Да, братец, совсем вы меня обескровили. Сегодня весь заказ оформить получится?

– Завтра будет куда больше.

– То есть закупаться будете только у нас?

– Смотря сколько заплатите.

– Ну, брат, босса своего вы за горло держите. Думаете, сработает?

– Поживем – увидим.

– А я попробую заглянуть к любительнице торговых агентов. Ты, братец, холоден как рыба. Говорю тебе, бабенка она что надо!

– Подруга моей жены.

– А! Ясно. Слишком близко от дома не годится. Ловко! Если бы до меня не дошло раньше, то теперь бы точно понял. Шесть процентов! Это ж надо! Приду завтра утром.

– Либо сегодня к вечеру, если успею.

– Лучше завтра с утра.

В субботу торговля шла рывками. Во вторник темп резко изменился. Люди никуда не торопились. Они хотели обсудить скандал, говорили, как это плохо, ужасно, грустно, скверно – и при этом с удовольствием смаковали подробности. Давно у нас не было скандалов. Про предстоящий съезд партии демократов в Лос-Анджелесе никто и слова не сказал. Разумеется, Нью-Бэйтаун – республиканский городишко, хотя дело не только в этом – люди интересуются лишь тем, что близко к дому. Мы знали людей, на чьих могилах плясали.

Шеф Стоунуолл Джексон зашел в полдень, вид имел уставший и мрачный.

Я поднял на стойку банку с машинным маслом и выудил из нее куском проволоки старый револьвер.

– Вот улика, командир. Заберите поскорее, а то он меня нервирует.

– Так вытри его как следует. Ты только посмотри! Так называемый двухдолларовый револьвер – «айвер-джонсон» со сдвигаемым вперед барабаном!.. Есть на кого оставить магазин?

– Нет.

– Где Марулло?

– Уехал.

– Тогда придется ненадолго закрыть лавочку.

– В чем дело, командир?

– Сегодня утром сынишка Чарли Прайора убежал из дома. Есть что-нибудь холодное попить?

– Конечно. Апельсин, лимон, крем-сода, кола?

– Дай-ка мне «севен-ап». Чудной парень этот Чарли. Его сынишке Тому восемь. Он понимает, что весь мир против него, и решает удрать из дома, чтобы стать пиратом. Любой другой папаша нахлопал бы ему пониже спины, но только не Чарли. Открывать не будешь?

– Извините. Вот, пожалуйста. Парень Чарли отличный, но при чем тут я?

– Ну, у Чарли все не как у людей. Он считает, что лучший способ вылечить Тома – помочь ему. И вот после завтрака они вместе скатывают спальный мешок, пакуют побольше еды. Том хочет взять японский меч для самозащиты, тот волочится по земле, поэтому приходится обойтись штыком. Чарли сажает его в машину и вывозит из города, чтобы у парня был хороший старт. Высаживает его возле луга Тейлоров – ты знаешь, где раньше стоял их дом. Было это часов в девять утра. Чарли немного понаблюдал за парнем. Первым делом тот уселся и слопал шесть сэндвичей и два варенных вкрутую яйца. И тогда уже направился через луг со своим отважным скарбом и штыком, а Чарли поехал домой.

Началось. Я знал, я знал. И вздохнул чуть ли не с облегчением, что наконец с этим покончу.

– Около одиннадцати он выбежал на дорогу в слезах и соплях и поймал попутку.

– Пожалуй, я догадываюсь. Дэнни?..

– Боюсь, что да. Внизу, в подвале развалин дома. Ящик виски, выпиты всего две бутылки, и флакон со снотворным. Извини, Ит, но без тебя нам не обойтись. Он лежал долго, и кто-то до него добрался. Лицо объедено. Наверное, кошки. Ты помнишь у него какие-нибудь шрамы или отметины?

– Я не хочу на него смотреть, командир.

– А кому легко? Как насчет шрамов?

– Над левым коленом шрам от колючей проволоки, и… – я закатал рукав, – и татуировка, как у меня, – сердце. Мы оба сделали ее в детстве. Рисунок нацарапали бритвой, потом втерли чернила. До сих пор хорошо видно.

– Хм, может, и сгодится. Еще что-нибудь помнишь?

– Да… Большой шрам на левом боку, кусок ребра удален. У него был гнойный плеврит, лекарств таких, как сейчас, еще не придумали, поэтому пришлось вставлять дренажную трубку.

– Если ребра нет, то этого достаточно для опознания. Тогда мне и присутствовать не надо. Пусть коронер оторвет задницу от стула. Тебе придется присягнуть, что у него есть такие отметины.

– Ладно. Только не заставляйте меня на него смотреть, Стоуни. Ведь он был моим другом…

– Конечно, Ит. Послушай, ты и правда собираешься баллотироваться в мэры?

– Впервые слышу. Командир, вы не могли бы побыть тут пару минут…

– Мне нужно идти.

– Всего пару минут, пока я сбегаю через дорогу за выпивкой?

– А, конечно. Понял. Конечно, беги. С будущим мэром надо ладить.

Я выпил там и с собой тоже прихватил. Стоуни ушел, я написал на куске картона «Вернусь к двум часам», запер двери и задернул шторы.

Я уселся на шляпную коробку позади стойки и долго сидел в зеленом полумраке магазина – своего собственного магазина.

Без десяти три я вышел через заднюю дверь, завернул за угол и направился к банку. Сидевший в своей бронзовой клетке Морфи забрал стопку купюр и чеков, коричневый конверт и бланки о взносе депозита. Он расправил банковские книжки растопыренными пальцами и вписал маленькие угловатые цифры стальным пером, шуршащим по бумаге. Подвинув книжки, он осторожно посмотрел на меня.

– Итан, говорить не буду ничего. Я знаю, что он был твоим другом.

– Спасибо.

– Если поторопишься, то ускользнешь от нашего мозгового треста.

Не успел. Полагаю, с Морфи вполне сталось бы подать ему знак. Дверь матового стекла распахнулась, и на пороге кабинета возник Бейкер – собранный, строгий и смурной.

– Минутка найдется, Итан?

К чему откладывать? Я зашел в его матовое логово, и он притворил дверь так тихо, что даже замок не щелкнул. Крышка письменного стола была прикрыта стеклом, под которым лежали отпечатанные на машинке списки цифр. Напротив, будто телята у вымени, стояли два кресла для посетителей. Они были удобные, но куда ниже стола. Присев, я вынужден был смотреть на Бейкера снизу вверх и мигом оказался в позиции просителя.

– Прискорбно.

– Да.

– Не думаю, что тебе стоит брать вину на себя. Вероятно, этим бы и закончилось.

– Вероятно.

– Уверен, ты считал, что поступаешь правильно.

– Я думал, у него есть шанс.

– Разумеется.

Ненависть поднималась в горле комом, вызывая скорее тошноту, чем ярость.

– Помимо трагедии и утраты перед нами встает непростой вопрос. Не знаешь, у него были родственники?

– Вряд ли.

– Родственники найдутся у любого, у кого есть деньги.

– Денег у него не было.

– У него был луг Тейлоров, без залогов и долгов.

– Правда? Ну да, луг и дыра в подвал…

– Итан, я ведь тебе говорил, что мы хотим строить аэропорт, который будет обслуживать весь округ. Луг ровный. Если мы не сможем им воспользоваться, то выравнивание холмов обойдется в миллионы долларов. И вот теперь, в отсутствие наследников, придется обращаться в суд. Нам грозят долгие месяцы разбирательств!

– Понятно.

Бейкер взъярился:

– И что же тебе понятно? Своими благими намерениями ты взвинтил цену проекта до небес! Порой мне кажется, что в мире нет никого опаснее доброхотов!

– Вероятно, вы правы. Мне пора возвращаться в магазин.

– Это же твой магазин!

– И верно. Никак не привыкну. Совсем забыл.

– Да, ты забыл! Деньги, которые ты дал ему, были деньги Мэри. Теперь она их не увидит. Ты их просто выбросил!

– Дэнни нравилась моя Мэри. Он знал, что это ее деньги.

– Ни черта это ей не поможет!

– Я подумал, он шутит. Он передал мне вот что. – Я вынул два листа бумаги в линеечку из внутреннего кармана, куда положил их специально, чтобы непринужденно достать при случае.

Бейкер разгладил листы на своем столе. Пока он читал, у него начал дергаться мускул правой щеки, так что даже ухо подпрыгивало. Затем снова перечитал документ в поисках лазейки.

Когда сукин сын посмотрел на меня, в глазах его был страх. Он увидел того, о чьем существовании даже не догадывался. Ему потребовалось время, чтобы приспособиться к незнакомцу, но он был силен. Он приспособился.

– Какую цену просишь?

– Пятьдесят один процент.

– Чего именно?

– Акционерной компании, долевого участия или что там у вас будет.

– Что за дичь!

– Вам нужен аэропорт. Единственный ровный участок – мой.

Бейкер аккуратно протер очки бумажной салфеткой, надел их. Оглядел пространство вокруг меня, будто меня тут не было. Наконец спросил:

– Ты с самого начала понимал, что делаешь, Итан?

– Да.

– И ты доволен собой?

– Доволен настолько, насколько может быть доволен человек, который принес другу бутылку виски и попытался выманить его подпись.

– Это он тебе сказал?

– Да.

– Он был лжецом.

– Это он тоже сказал. Предупредил, что ему верить нельзя. Возможно, тут какой-нибудь подвох. – Я медленно убрал два исписанных карандашом листка со стола и аккуратно сложил.

– И еще какой, Итан! Документы без единого изъяна, датированы, засвидетельствованы. Возможно, он тебя ненавидел. И подвох в том, что ты деградируешь как личность.

– Мистер Бейкер, в моей семье никто не сжигал корабль!

– Мы договоримся, Итан, мы займемся бизнесом. Заработаем денег. На холмах вокруг луга вырастет целый городок. Похоже, тебе придется стать мэром.

– Не могу, сэр. Называется конфликт интересов. Некоторые постигают это прямо сейчас на своем довольно печальном опыте.

Он осторожно вздохнул, словно боясь разбудить нечто, спящее в его горле.

Я поднялся, положил руку на гнутую кожаную спинку мягкого черного кресла для посетителей.

– Сэр, когда вы смиритесь с фактом, что я вовсе не тот славный простофиля, которым кажусь, вам полегчает.

– Почему ты не посвятил меня в свои планы?

– Иметь сообщников опасно.

– Тогда ты понимаешь, что совершил преступление.

– Вовсе нет. Преступления совершают другие. Мне пора открывать магазин, хотя он и мой собственный.

Я коснулся дверной ручки, и тут Бейкер тихо спросил:

– Кто сдал Марулло?

– Думаю, что вы, сэр. – Он вскочил с места, но я быстренько прикрыл за собой дверь и отправился в свой магазин.

Никто в целом свете не способен закатить такую грандиозную вечеринку или устроить такой замечательный праздник, как моя Мэри. Ей нравится не хлопотать, а блистать, подобно драгоценному камню. И она великолепно справляется. На губах улыбка, глаза сияют, звонкий смех придает глубину даже самым плоским шуткам. Когда Мэри встречает гостей на пороге, каждый чувствует себя куда более привлекательным и умным, чем он есть. Сверх этого Мэри не делает ничего, большего от нее и не требуется.

К моему возвращению весь дом Хоули излучал ощущение праздника. От люстры до картин протянулись гирлянды разноцветных пластиковых флажков, ими же были украшены балясины.

– Ты не поверишь! – воскликнула Мэри. – Эллен раздобыла их на заправочной станции «Эссо». Джордж Сэндоу одолжил!

– Что празднуем?

– Все! Нам есть чем гордиться!

Не знаю, слышала она про Дэнни Тейлора или нет. Если и слышала, то решила отстранить его от участия в нашем празднике. Само собой, я его тоже не звал, однако он слонялся где-то поблизости. Конечно, позже мне придется пойти и встретиться с ним, но приглашать внутрь его я не стал.

– Можно подумать, премию получила Эллен, – сказала Мэри. – Гордится так, будто сама выиграла конкурс. Погляди, какой торт она испекла! – На вершине высокого белого торта красовалась надпись красными, зелеными, желтыми и синими буквами: «Герой». – На ужин будет жареный цыпленок под соусом и с потрошками и картофельное пюре, несмотря на то что сейчас лето!

– Неплохо, дорогая, неплохо. А где юная знаменитость?

– Знаешь, он изменился. Пошел принять ванну и переодеться к ужину.

– Воистину сегодня день чудес, моя сивилла! Скоро выяснится, что мул произвел на свет жеребенка и в небе появилась новая комета. Ванна перед ужином, подумать только!

– Тебе тоже не мешало бы переодеться. Я припасла бутылку вина, и, хотя торжество у нас чисто семейное, может быть, ты скажешь тост или речь? – Мэри буквально наводнила весь дом ощущением праздника. Неожиданно для себя я помчался наверх мыться, чтобы поскорее примкнуть к веселью.

Проходя мимо комнаты Аллена, я постучал, услышал бурчание и вошел.

Он стоял напротив зеркала, держа в руках ручное зеркальце, и разглядывал свой профиль. Чем-то черным, вероятно тушью Мэри, он нарисовал тонкие усики, подвел брови и загнул кончики кверху, придав им дьявольский изгиб. Когда я вошел, Аллен улыбался своему отражению умудренной, циничной улыбкой. И он надел мой галстук-бабочку в горошек. При виде меня он ничуть не смутился.

– Репетирую номер, – поведал он и опустил зеркальце.

– Сын, в этой суматохе я и не сказал, как сильно тобой горжусь.

– Это… ну, это всего лишь начало.

– Признаться, не думал, что ты сможешь написать хотя бы не хуже нашего президента. И удивлен я не меньше, чем обрадован. Когда ты представишь свое эссе миру?

– В воскресенье, в четыре тридцать, причем по всем каналам. Я полечу в Нью-Йорк. За мной пришлют отдельный самолет.

– Ты хорошо подготовился?

– Выступлю как надо. Это всего лишь начало.

– По мне, так больше похоже на финал, ведь ты вошел в пятерку лучших.

– Передача по всем каналам, – повторил он и принялся стирать усики куском ваты. К своему удивлению, я увидел у него в руках косметичку с тенями, гримом и кольдкремом.

– Столько всего случилось с нами в последнее время. Ты ведь знаешь, я купил магазин?

– Да уж! Я слышал.

– Так что, когда снимем флажки и мишуру, мне понадобится твоя помощь.

– Как это – помощь?

– Я тебе уже говорил, мне понадобится твоя помощь в магазине.

– Ничего не выйдет, – бросил он и принялся разглядывать в зеркальце свои зубы.

– Что значит – не выйдет?

– В паре передач я буду гостем программы, потом телешоу «Угадай, кто я!» и «Таинственный гость». Затем еще новая мозголомная викторина для подростков под названием «Тин-Твистер». Может, даже получится прочесть свой очерк со сцены под музыку. Сам видишь, мне совершенно некогда. – Он выдавил из баллончика какую-то липкую штуку и втер в волосы.

– Значит, с карьерой ты уже определился?

– Как я уже сказал, это только начало.

– Сегодня вечером я не буду спускать с цепи псов войны. Поговорим потом.

– До тебя пытался дозвониться какой-то дядя с «Эн-Би-Си». Наверное, по поводу контракта, ведь я пока несовершеннолетний.

– Как насчет школы, сын мой?

– Кому она нужна, если есть контракт?

Я быстро прикрыл дверь. В ванной я включил холодную воду, выстудил пылающую кожу и плоть, чтобы погасить клокочущую ярость. И вышел, сияя чистотой и благоухая духами Мэри, уже вполне владея собой. Незадолго до ужина Эллен присела на подлокотник моего кресла, потом перекатилась мне на колени и обняла обеими руками.

– Люблю тебя, – сказала она. – Разве не здорово? И разве Аллен не чудо? Он будто для этого и рожден! – И это девочка, которую я считал крайне эгоистичной и склонной к подлостям.

Перед тортом я сказал тост в честь юного героя, пожелал ему удачи и добавил:

– Зима тревоги нашей позади, к нам с солнцем Йорка лето возвратилось!

– Это Шекспир, – узнала Эллен.

– Да, моя глупышка, но из какой пьесы, кто это сказал и когда?

– Откуда мне знать? – буркнул Аллен. – Я же не ботан.

Я помог отнести посуду на кухню. Мэри сияла как ни в чем не бывало.

– Не раздражайся, – сказала она. – Он отыщет верный курс. С ним все будет в порядке. Прошу, будь к нему терпимее.

– Буду, моя непорочная курочка.

– Тебе звонили из Нью-Йорка. Думаю, по поводу Аллена. Разве не здорово, что за ним пришлют самолет? Никак не свыкнусь, что ты владелец магазина. Я знаю… Весь город твердит, что ты станешь мэром!

– Не стану.

– Ну, я слышала это дюжину раз.

– Я заключил сделку, из-за которой не смогу быть мэром. Мне нужно прогуляться, моя дорогая. У меня встреча.

– Боюсь, скоро я пожалею, что ты уже не продавец. Раньше вечера ты проводил дома. Вдруг тебе снова позвонят?

– Подождут.

– Не хотят они ждать. Поздно вернешься?

– Не знаю. Как пойдет.

– Разве не грустно вышло с Дэнни Тейлором? Плащ возьми.

– Конечно.

В холле я надел шляпу и под влиянием порыва прихватил нарваловую трость Старого Шкипера, стоявшую в слоновьей ноге. Позади меня внезапно возникла Эллен.

– С тобой можно?

– Не сегодня.

– Люблю тебя!

Я пристально посмотрел дочери в глаза.

– И я тебя люблю. Принесу тебе сокровищ, есть особые предпочтения?

Она хихикнула.

– Пойдешь с тростью?

– Возьму для самозащиты. – Я сделал выпад, будто закрученная спиралью кость была мечом.

– Надолго уходишь?

– Не очень.

– Зачем тебе трость?

– Для красоты, похвальбы, угрозы, страха, удовлетворения остаточной потребности ходить с оружием в руках.

– Я тебя дождусь. Можно подержать в руках ту розовую штуку?

– Ни за что на свете, мой навозный цветочек!.. Розовую штуку? Ты имеешь в виду талисман? Конечно, можно.

– Что такое талисман?

– Посмотри в словаре. Знаешь, как пишется?

– Та-лес-ман.

– Нет, та-лис-ман.

– Лучше ты скажи!

– Лучше посмотри сама, тогда точно запомнишь.

Она раскинула руки, крепко меня обняла и отпустила.

Вечер был сырой и вязкий, насыщенный влагой воздух достиг консистенции куриного бульона. Вокруг прятавшихся среди густой листвы фонарей на Вязовой улице сияли туманные ореолы.

Мужчина работающий редко видит мир при дневном свете. Неудивительно, что новости и мнения о нем он получает от своей жены. Она знает, что случилось и кто что сказал, но она процеживает все через свою женскую сущность, в связи с чем большинство работающих мужчин видят дневной мир глазами женщин. Ночью же магазин или контора закрываются, и пробуждается к жизни мир мужчины.

Крученый бивень нарвала удобно лежал в руке, тяжелая серебряная рукоятка была отполирована ладонью Старого Шкипера.

Давным-давно, когда я жил в дневном мире, чрезмерном для меня, я прилег бы на траву. Лицом вниз, близко-близко к зеленым стеблям, я стал бы одним целым с муравьями, тлей и мокрицами, больше не колосс. В буйных травяных джунглях я забывался и обретал мир в душе.

Теперь в ночи меня потянуло в Старую гавань и в мое Место, где неизменный мир циклов жизни и времени, приливов и отливов сгладит все мои изъяны.

Проходя мимо «Формачтера», я мельком посмотрел на свой магазин с зелеными шторами. Перед пожарной частью в патрульной машине сидел толстяк Вилли – лицо раскраснелось, пот градом.

– Снова рыскаешь, Ит?

– Ну да.

– Ужасно жаль Дэнни Тейлора. Славный был парень.

– Ужасно, – кивнул я и поспешил прочь.

По улицам кружило несколько машин, пешеходов не было. Никто не отважился гулять по такой жаре.

Я повернул у мемориала и направился к Старой гавани, где горели якорные огни нескольких яхт и рыболовных судов. На углу улицы Порлок мелькнул чей-то силуэт и двинулся мне навстречу, по походке и осанке я сразу узнал Марджи Янг-Хант.

Она остановилась передо мной, не давая шанса пройти мимо. Некоторые женщины способны выглядеть свежо даже в жаркую ночь. Вероятно, благодаря беззаботно развевающейся ситцевой юбке.

– Думаю, ты искал меня, – сказала она, поправив и без того аккуратную прядку волос.

– С чего ты решила?

Она взяла меня под руку и настойчиво повела вперед.

– Такие меня и ищут. Я сидела в «Формачтере». Увидела, как ты идешь, и подумала, что ты хотел бы меня увидеть, поэтому обежала вокруг квартала и выскочила тебе навстречу.

– Откуда ты знала, где я пойду?

– Почувствовала. Слушай, как стрекочут цикады, – будет еще жара и никакого ветра. Не волнуйся, Итан, скоро мы уйдем в тень. Если хочешь, пошли ко мне. Я налью тебе выпить – высокий холодный бокал от высокой горячей женщины.

Я позволил ей увлечь меня в аллею, заросшую бирючиной. У самой земли пылали ярко-желтые цветочки.

– Вот и мой домик – чертоги наслаждения над гаражом.

– Почему ты решила, что я ищу тебя?

– Меня или кого-нибудь вроде меня. Видел когда-нибудь корриду, Итан?

– Однажды в Арле, сразу после войны.

– Мой второй муж любил корриду и брал меня с собой. Думаю, бои быков – для мужчин, которым не хватает храбрости, но они о ней мечтают. Если ты видел хоть один бой, то поймешь. Помнишь, как после игры с плащом бык пытается убить того, кого и в помине нет?

– Да.

– Помнишь, как он приходит в замешательство, иногда просто стоит и ждет непонятно чего? И тогда нужно дать ему лошадь, иначе у него сердце разорвется. Ему нужно вонзить свои рога во что-нибудь плотное, иначе его боевой дух умрет. Я как та лошадь. И мужчины ко мне приходят соответствующие – сбитые с толку, озадаченные. Вонзят в меня свой рог – и вот она, маленькая победа. Они снова могут вернуться к мулетам и эспадам.

– Марджи!

– Подожди. Пытаюсь найти ключ. Понюхай, как пахнет жимолость!

– Но ведь я одержал победу!

– Неужели? Зацепил рогом плащ и растоптал?

– С чего ты взяла?

– Просто я знаю, когда мужчина ищет меня или другую Марджи. Осторожно, ступеньки узкие. Не ударься головой. Так, вот выключатель – видишь? Чертоги наслаждения, мягкий свет, мускуса запах – вглубь океана, где солнца нет.

– По ходу дела, ты настоящая ведьма.

– Конечно, ведьма! Бедная, жалкая ведьма в захолустном городишке. Садись туда, к окну. Я включу фальшивый ветер. Сперва схожу и, что называется, переоденусь во что-нибудь более подходящее, потом принесу тебе высокий холодный бокал топлива.

– Ты хорошо его знала?

– Частично. Ту часть мужчины, которую может узнать только женщина. Иногда это его лучшая часть, но не всегда. Таков был и Дэнни. Он мне доверял.

Комната была как памятный альбом других комнат, как обрывки и отголоски чужих жизней. Вентилятор у окна тихонько гудел.

Вскоре Марджи вернулась в синей струящейся хламиде и в облаке парфюма. Я вдохнул аромат, и она сказала:

– Не бойся. При Мэри я этим одеколоном не пользовалась. На, выпей. Я лишь ополоснула стакан тоником, так что это чистый джин. Позвени льдинками – покажется, что напиток холодный.

Я выпил его разом, будто пиво, и почувствовал, как по плечам и рукам разлилось сухое тепло, по коже побежали мурашки.

– Именно то, что тебе надо, – заметила она.

– Похоже на то.

– Я сделаю из тебя храброго быка, пободаешь меня и поймешь: ты победил. Вот что надо настоящему быку.

Я уставился на свои руки в многочисленных царапинах и порезах от открывания ящиков и коробок, на свои не очень чистые ногти.

Она взяла с дивана мою трость из бивня нарвала.

– Надеюсь, она тебе не понадобится, чтобы распалять свою поникшую чувственность.

– Ты теперь мой враг?

– Я, нью-бэйтаунская любодейка, – твой враг?! – Я молчал так долго, что она встревожилась. – Не торопись. У тебя вся жизнь, чтобы найти ответ. Сейчас принесу еще выпить.

Я взял у нее из рук полный бокал; мои губы и рот так пересохли, что пришлось отхлебнуть, прежде чем я смог заговорить, и голос получился сиплый.

– Чего ты хочешь?

– Может, я настроилась на любовь.

– С мужчиной, который любит свою жену?

– Мэри? Ты ее не знаешь.

– Я знаю, что она нежная, милая и немного беспомощная.

– Беспомощная? Да она крепче армейского ботинка! После того как твой мотор развалится на части, ее хватит еще надолго. Она как чайка, парящая в потоках воздуха и не утруждающая себя даже крылом махнуть!

– Неправда.

– Случись большая беда, и ты сгоришь дотла, а она легким ветерком промчится мимо.

– Чего ты хочешь?

– Разве ты не будешь ко мне подкатывать? Разве ты не хочешь выбить свою злость бедрами о старую добрую Марджи?

Я опустил полупустой бокал на столик сбоку, она метнулась к нему змеей, подняла, подставила под него пепельницу и вытерла мокрый след рукой.

– Марджи, я хочу тебя понять.

– Черта с два! Ты хочешь понять, что я думаю о твоих свершениях.

– Я не узнаю, чего ты хочешь, пока не пойму, кто ты есть.

– Ну, теперь верю. Вот тебе экскурсия – всего за доллар. Тур по Марджи Янг-Хант с ружьем и фотоаппаратом. Я была славной, умненькой девочкой и посредственной танцовщицей. Встретила «мужчину в возрасте», выскочила замуж. Он меня не любил, он был в меня влюблен. Славная умненькая девочка получила все на блюдечке. Танцевать мне не особо нравилось, и мне чертовски не нравилось работать. Когда я его бросила, он настолько растерялся, что даже не включил в мировое соглашение пункт о прекращении выплаты алиментов в случае моего вступления в новый брак. Я вышла замуж за другого и устроила ему такой ураган страстей, что долго он не протянул. Чек приходил первого числа каждого месяца целых двадцать лет. Двадцать лет я палец о палец не ударила, только подарки от воздыхателей получала. Самой не верится, что прошло столько времени. И я больше не славная девочка.

Она сходила в кухоньку и взяла три кубика льда, бросила в свой стакан и налила сверху джина. Бормочущий вентилятор принес запах с отмели, обнажившейся во время отлива.

– Ты заработаешь кучу денег, Итан.

– Знаешь про сделку?

– Даже благороднейшие из римлян – те еще подонки.

– Продолжай.

Она сделала широкий жест и смахнула стакан, кубики льда отскочили от стены, как игральные кости.

– На прошлой неделе героя-любовника хватил удар. Когда он остынет, чеков уже не будет. Я старая, ленивая, и мне страшно. Тебя я припасла на всякий случай, но я тебе не доверяю. Ты можешь нарушить правила. Снова стать порядочным. Говорю же, я боюсь!

Я встал и обнаружил, что ноги налились тяжестью – не дрожат, а просто как не мои.

– И чего ты от меня хочешь?

– Марулло тоже был моим другом.

– Ясно.

– Разве ты не хочешь лечь со мной в кровать? Я хороша. Все так говорят.

– Для этого мне пришлось бы тебя возненавидеть.

– Поэтому я тебе и не доверяю.

– Давай что-нибудь придумаем. Я ненавижу Бейкера. Попробуй захомутать его.

– Фу, что за выражения! Ты совсем не пьешь.

– Я пью, когда есть что отметить.

– Бейкер знает, что ты сделал с Дэнни?

– Да.

– И как он к этому отнесся?

– Нормально отнесся. Но теперь я не рискнул бы поворачиваться к нему спиной.

– Должно быть, Альфио рискнул повернуться спиной к тебе.

– Что ты имеешь в виду?

– Так, догадки. Хотя готова держать пари, что я права. Не бойся, я ему не скажу. Марулло мне друг.

– Пожалуй, я понял: ты специально нагнетаешь обстановку, чтобы меня спровоцировать. Марджи, твой меч – игрушечный!

– Думаешь, я не знаю, Ит? И все же я полагаюсь на свое чутье.

– Не хочешь поделиться предчувствием?

– Почему бы и нет. Готова спорить на что угодно: сперва за тебя примутся все десять поколений Хоули, потом ты сам начнешь хлестать себя мокрой веревкой и посыпать раны солью!

– Даже если так, какая тебе от этого выгода?

– Тебе понадобится друг, чтобы выговориться, а я единственная на всем белом свете, кому ты сможешь открыться. Тайна – дело ужасно одинокое, Итан. И это обойдется тебе практически даром – так, небольшой процент.

– Думаю, мне пора.

– Пей свой джин.

– Не хочу.

– Не ударься головой, когда будешь спускаться, Итан.

Я спустился до середины, и она меня догнала.

– Ты специально оставил свою трость?

– Господи, нет, конечно!

– Возьми. Я подумала, прощальный подарок…

Пошел дождик, в ночи сильнее запахло жимолостью. Ноги были как ватные, так что трость пригодилась.

На сиденье рядом с толстяком Вилли лежал рулон бумажных полотенец, чтобы вытирать струящийся пот.

– Держу пари, я знаю, кто она.

– Еще бы.

– Послушай, Ит, тут тебя разыскивал какой-то тип – большущий «крайслер», личный шофер.

– Чего хотел?

– Не знаю. Спрашивал, не видел ли я тебя. Я не раскололся!

– С меня подарок на Рождество, Вилли.

– Слушай, Итан, а что у тебя с ногами?

– В покер играл. Ноги затекли.

– А-а, бывает. Если увижу того типа, сказать ему, что ты пошел домой?

– Передай, чтобы завтра заглянул в магазин.

– «Крайслер-империал». Здоровая дура, длинная, как товарный вагон.

Старина Джои стоял на тротуаре перед «Формачтером», вид имел вялый и поникший.

– Я-то думал, ты подался в Нью-Йорк.

– Слишком жарко. Не смог собраться с силами. Заходи и выпей со мной, Итан. Я в миноре.

– Слишком жарко, чтобы пить, Морфи.

– Даже пиво не будешь?

– От пива мне становится еще жарче.

– Вот так всегда! Отпахал в банке и пойти некуда, и поговорить не с кем!

– Тебе стоит жениться.

– Тогда поговорить будет не с кем вдвойне!

– Пожалуй, ты прав.

– Да, я чертовски прав! Нет никого более одинокого, чем женатый мужчина.

– А ты откуда знаешь?

– Видел. И сейчас на такого смотрю. Пожалуй, куплю пивка и отправлюсь к Марджи Янг-Ханг. Она часов не наблюдает.

– Вряд ли она в городе, Морфи. Она вроде сказала моей жене, что уезжает в Мэн, пока не спадет жара.

– Черт бы ее побрал! Раз ее нет, то бармен в плюсе. Поведаю ему пару печальных эпизодов из одной растраченной на пустяки жизни. Он ведь тоже все мимо ушей пропускает. Пока, Ит. Иди с богом! Так прощаются в Мексике.

Нарваловая трость застучала по тротуару, подчеркивая мое недоумение, почему же я солгал Джои. Марджи болтать не станет, чтобы не испортить себе всю игру. Она не станет вынимать чеку из гранаты. Почему – не знаю.

Свернув с Главной улицы на Вязовую, я заметил припаркованный возле дома Хоули «крайслер», больше похожий не на товарный вагон, а на катафалк. Он был черный и не блестящий из-за капель дождя и грязных маслянистых брызг, что бывают от езды по автострадам. На габаритных огнях стояли матовые стекла.

Наверное, было уже очень поздно. Окна в спящих домах на Вязовой улице не горели. По дороге я промок и наступил в лужу. При ходьбе туфли смачно хлюпали.

За запотевшим стеклом сидел мужчина в шоферской фуражке. Я остановился рядом с монстром на колесах, постучал по стеклу, и оно опустилось с электрическим писком. В лицо дохнуло неестественным холодком кондиционированного воздуха.

– Я Итан Хоули. Вы меня искали? – В полумраке блеснули зубы, на которые упал свет уличного фонаря.

Дверь распахнулась, и из машины вылез стройный, одетый с иголочки мужчина.

– Я из компании «Данскем, Брок и Швин», телевизионное подразделение. Мне нужно с вами поговорить. – Он бросил взгляд на водителя. – Только не здесь. Может, войдем в дом?

– Пойдемте. Думаю, все уже спят. Если будете говорить тихо…

Он последовал за мной по мощеной дорожке посреди размокшего газона. В холле горел оставленный на ночь свет. По пути я сунул трость в подставку из слоновьей ноги.

В гостиной я зажег лампу возле своего большого продавленного кресла.

В доме было тихо, но мне почудилось в этой тишине что-то недоброе и нервное. Я бросил взгляд на лестницу и выходившую на площадку дверь спальни.

– Похоже, дело у вас важное, если приехали так поздно.

– Да.

Теперь я его разглядел. Зубы были его визитной карточкой, однако резко контрастировали с уставшими и настороженными глазами.

– Мы не хотим выносить это на публику. Год выдался трудный, как вы знаете. Сперва катастрофа с викторинами, потом шумиха вокруг откатов на радио и слушания в Конгрессе. Смотреть нужно буквально за всем. Трудное время.

– Лучше переходите к делу.

– Вы читали очерк своего сына «Я люблю Америку»?

– Нет, не читал. Он хотел сделать мне сюрприз.

– Ему это удалось. Не понимаю, почему мы не спохватились раньше, но так уж вышло. – Он протянул мне синюю папку. – Прочтите там, где подчеркнуто.

Я опустился в кресло и открыл папку. Внутри лежали листы, напечатанные то ли на пишущей машинке, то ли на новом типографском станке тем же шрифтом, и все поля были исчерканы черным карандашом.

«Я люблю Америку». Итан Аллен Хоули II.

«Что есть отдельный человек? Атом, почти невидимый без увеличительного стекла, точка на поверхности вселенной, доля секунды по сравнению с необозримой, не имеющей ни начала, ни конца вечностью, капля воды в бездонных глубинах, что испаряется и уносится ветром, песчинка, что вскоре соединится с прахом, из которого произошла. Неужели создание столь мелкое, ничтожное, бренное, недолговечное выступит против становления великой нации, что пребудет в веках, разве выступит оно против последующих поколений, которые произойдут из наших чресел и будут жить до скончания этого мира? Так устремим же взоры на свою страну, обретем достоинство чистых и бескорыстных патриотов и спасем нашу страну от грозящих ей опасностей! Чего мы стоим, чего стоит человек, который не готов пожертвовать собой во имя своей страны?»

Я перелистал страницы, черные отметки были повсюду.

– Узнаете откуда?

– Нет. Что-то знакомое, вроде написано в прошлом веке.

– Так и есть. Генри Клей, речь 1850 года.

– А остальное? Тоже из Клея?

– Нет, отрывки из разных мест – немного из Дэниела Уэбстера, немного из Джефферсона и, да поможет мне бог, фрагмент Второй инаугурационной речи Линкольна. Понятия не имею, как мы такое пропустили. Наверное, дело в том, что работ были тысячи. Слава богу, вовремя спохватились! После проблем с викторинами, Ван Дореном и прочим только этого нам не хватало.

– Для ребенка – странная манера написания.

– Понятия не имею, как такое случилось. Если бы не открытка, никто бы и не понял.

– Открытка?

– Почтовая открытка с видом на Эмпайр-стейт-билдинг.

– Кто отправитель?

– Аноним.

– Откуда отправлена?

– Из Нью-Йорка.

– Дайте посмотреть.

– Мы храним ее за семью замками на случай проблем. Вы ведь не станете создавать нам проблемы?

– Чего вы хотите от меня?

– Забудьте обо всем, словно ничего и не было. Мы готовы спустить дело на тормозах.

– Такое забыть трудно.

– Черт, я не о том, просто держите рот на замке и не создавайте нам проблем! Год выдался паршивый. Да еще эти выборы – чего только не выплывает наружу по ходу дела.

Я закрыл синюю папку и отдал ему:

– Со мной у вас проблем не будет.

Он сверкнул белыми, как жемчужины, зубами:

– Так я и знал! Я им говорил. Я собрал о вас сведения. У вас хорошая репутация, вы из уважаемой семьи…

– Не пора ли вам?

– Вы должны знать, что я понимаю ваши чувства.

– Спасибо. А я – ваши. То, что можно скрыть, не существует вовсе.

– Не хочу оставлять вас в таком настроении. Я специализируюсь на связях с общественностью. Давайте как-нибудь утрясем этот вопрос. Мы можем предложить вашему сыну именную стипендию или еще что-нибудь достойное…

– Неужели порок устроил забастовку ради повышения оплаты труда? Нет, просто уходите сейчас же, прошу вас!

– Мы как-нибудь утрясем этот вопрос.

– Я в вас не сомневаюсь.

Я проводил его, вернулся в кресло, выключил свет и стал слушать звуки моего дома. Он стучал как сердце, хотя, вероятно, это и было биение моего сердца и скрипы старого дома. Я решил пойти к шкафчику и взять талисман, уже поднялся и…

Раздался треск и скулеж, будто заржал испуганный жеребенок, потом быстрые шаги в холле и тишина. Я захлюпал мокрыми ботинками по ступенькам. Вошел в комнату Эллен, включил свет. Она свернулась в клубок под одеялом, голову спрятала под подушку. Я попытался ее поднять, но дочь вцепилась крепко, пришлось дернуть посильнее. Из уголка рта Эллен сочилась кровь.

– В ванной поскользнулась.

– Вижу. Сильно болит?

– Нет, не очень.

– Другими словами, меня это не касается.

– Я не хотела, чтобы его посадили в тюрьму!

Аллен сидел на краю кровати в одних трусах. Глаза у него были как у загнанной в угол мыши, готовой из последних сил кинуться на веник.

– Стукачка поганая!

– Ты все слышал?

– Я слышал, что устроила эта стукачка!

– Как насчет того, что устроил ты?

Загнанная в угол мышь ощерилась.

– Ну и что? Все так делают. Подумаешь, не повезло – с кем не бывает!

– Ты действительно так считаешь?

– Ты что – газет не читал? Так живут все без исключения, почитай газеты! Чем проповедовать тут мне, лучше газеты полистай! Сам-то небось тоже не святой, ведь все так живут! Не собираюсь отдуваться за других. И плевать мне на все, кроме этой поганой стукачки!

Обычно Мэри просыпается медленно, но сейчас она не спала. Наверное, даже не засыпала. Она сидела в комнате Эллен, на краешке кровати. В свете уличного фонаря ее было хорошо видно, по лицу пробегали тени листьев. Она была как скала, огромная гранитная скала посреди быстрины. Марджи права. Она крепка, как армейский ботинок, неподвижна, несгибаема, надежна.

– Ты идешь спать, Итан?

Значит, она тоже слушала.

– Нет, моя дорогая-любимая.

– Снова уходишь?

– Да, пойду прогуляюсь.

– Тебе бы выспаться. На улице дождь. Тебе так нужно уйти?

– Да. Есть одно место. Я должен туда сходить.

– Плащ возьми. Не забудь, как раньше.

– Да, дорогая.

Целовать ее я не стал. Не смог из-за свернувшейся клубочком фигуры под простыней. Но я тронул ее за плечо, провел рукой по лицу и почувствовал, что она крепка, как армейский ботинок.

Я отправился в ванную за пачкой бритвенных лезвий.

В холле я открыл шкаф, чтобы взять плащ, как велела Мэри, и услышал шорох, возню и топот. Ко мне бросилась всхлипывающая Эллен, уткнула в мою грудь окровавленный нос и крепко обхватила обеими руками, прижав мои локти к бокам. Она дрожала всем своим маленьким тельцем.

Я взял ее за челку и приподнял голову к свету.

– Возьми меня с собой!

– Не могу, глупышка. Пойдем на кухню, я тебя умою.

– Возьми меня с собой! Ведь ты не вернешься!

– Ты чего, лапуля? Конечно, вернусь. Я всегда возвращаюсь. А ты иди в кровать и отдохни. Станет полегче.

– Ты не возьмешь меня?

– Там, куда я иду, детей не пускают. Ты же не хочешь стоять на улице в ночнушке?

– Не уходи!

Она снова вцепилась в меня, гладила по рукам, по бокам, сунула сжатые в кулаки руки в мои карманы, и я испугался, что она найдет лезвия. Эллен всегда любила ласкаться, обниматься и неизменно меня удивляла. Вдруг она разжала руки, отступила назад с высоко поднятой головой и посмотрела на меня спокойными, без слез глазами. Я поцеловал ее грязную щечку и почувствовал на губах вкус подсохшей крови. И тогда я повернулся к двери.

– Разве ты не возьмешь свою трость?

– Нет, Эллен. Не сегодня. Иди спать, дорогая. Иди спать.

Удрал я быстро. Наверное, я удирал от нее и от Мэри. Я слышал, как она спускалась по лестнице размеренным шагом.

Прилив был в разгаре. Я вошел в теплую воду бухты и добрался до Места. Медленная донная волна накатывалач и отступала, брюки мигом намокли. Набитый бумажник в боковом кармане бился о бедро, затем пропитался водой, как и одежда, и потерял свой вес. Летнее море кишело медузами размером с крыжовник, они вытягивали усики и жглись, как крапива. Я чувствовал, как они жалят мои ноги и живот, словно язычки пламени, а неторопливая волна ритмично накатывала и покидала Место, будто в такт дыханию. Дождь обратился в легкий туман и вобрал в себя все звезды и уличные фонари, превратив исходивший от них свет в темное, тусклое сияние. Третий выступ я разглядел, но из Места его было не соединить с той точкой, где лежал киль затонувшей «Красавицы Адэйр». Набежавшая волна оторвала мои ноги от дна, и они будто стали сами по себе, отдельно от тела, налетевший из ниоткуда порыв ветра погнал туман, как овец. И я увидел звезду – позднюю, до рассвета ей уже не подняться. В бухту с пыхтеньем вошло какое-то судно, судя по неторопливому, напыщенному звуку мотора – парусное. За зубчатым краем волнолома мелькнул мачтовый огонь, красных и зеленых бортовых огней с моего Места было не видно.

Кожа горела от щупалец медуз. Судно бросило якорь, и мачтовый огонь погас.

Свет Марулло все еще горел, как и свет Старого Шкипера, как и свет тетушки Деборы.

Неправда, что есть один общий свет или мировой костер. Каждый несет свой собственный огонек, и каждый одинок.

Вдоль берега промелькнула стайка крохотных мальков.

Мой свет погас. В целом мире нет ничего чернее погасшего фитиля.

В глубине души я сказал: хочу домой, точнее, по ту сторону дома, где зажигают свет.

После того как свет погаснет, становится намного темнее, чем если бы он не горел никогда. Мир полон изгоев, бродящих во мраке. Уж лучше поступить так, как делали предки Марулло из Древнего Рима: они уходили с достоинством, без лишнего драматизма, не наказывая ни себя, ни своих близких – прощание, теплая ванна и вскрытые вены. В моем случае – теплое море и лезвие бритвы.

Донная волна наступающего прилива ворвалась в Место, подхватила мои ноги и качнула их в сторону, а на обратном пути уволокла в море мокрый сложенный плащ.

Я перевернулся на бок, полез в брючный карман за бритвенными лезвиями и вдруг нащупал какой-то бугор. И с удивлением вспомнил нежные, ласковые руки несущей огонь девочки. Я едва извлек камень из мокрых брюк. В моих руках он вобрал в себя малейшие лучики света и стал красным, даже багровым.

Накативший вал отбросил меня к задней стенке. Ритм движения волн нарастал. Мне пришлось преодолевать сопротивление воды, чтобы выбраться, а выбраться я был просто обязан. Я крутился, бултыхался, барахтался по плечи в воде, и оживившиеся волны прижимали меня к старому причалу.

Я должен вернуться… Я должен отдать талисман его новой хозяйке.

Чтобы еще один свет не погас.