В детстве я активно охотился на мелких зверюшек и с удовольствием их убивал. Кролики и белки, небольшие птицы, а позже и утки падали на землю искореженными ошметками костей, крови, меха и перьев. Во мне не было ни ненависти, ни злобы, ни чувства вины, мной двигала лишь дикарская изобретательность. От жажды убийства меня избавила война – я уподобился ребенку, объевшемуся сладостей. Ружейный выстрел больше не казался мне воплем неистового блаженства.

В начале весны к нам стала наведываться с визитами пара бойких кроликов. Особенно им полюбились садовые гвоздики Мэри – они объедали их под самый корень.

– Избавься от них, – велела Мэри.

Я достал свое охотничье ружье двенадцатого калибра, липкое от смазки, и отыскал несколько старых толстых патронов с дробью под номером пять. Вечером я сел на заднем крыльце и уложил обоих кроликов одним выстрелом. Потом зарыл пушистые комочки под старой сиренью, и в животе у меня заворочалась тоска.

Убивать я совершенно отвык. Человек привыкает ко всему: к массовым убийствам, захоронениям или даже казням; когда привыкаешь, дыба и клещи становятся просто рабочими инструментами.

Подождав, пока дети лягут спать, я сказал:

– Пойду немного прогуляюсь.

Мэри не спросила, куда и зачем я иду, как сделала бы всего пару дней назад.

– Ты надолго?

– Нет, не очень.

– Дожидаться тебя не буду – спать хочу, – заявила она.

По-видимому, она выбрала направление и успешно шла вперед, в отличие от меня. Я все еще расстраивался из-за кроликов. Вероятно, после того, как что-нибудь уничтожишь, вполне естественно попытаться восстановить равновесие, что-нибудь создав. Но разве именно это двигало мной тогда?

Я с трудом добрался до вонючей конуры, где жил Дэнни Тейлор. Возле полевой кровати на блюдечке горела свеча.

Дэнни пребывал в плачевном состоянии – мрачный, изможденный и подавленный. Его кожа отливала синевой. От вони, стоявшей в лачуге, где лежал немытый человек под засаленным одеялом, меня едва не стошнило. Его глаза были открыты и смотрели в никуда. Я думал, он будет бредить, поэтому крайне удивился, когда он заговорил внятно, в манере прежнего Дэнни Тейлора.

– Чего ты хочешь, Ит?

– Помочь тебе.

– Не думал, что ты настолько глуп.

– Ты болен.

– Думаешь, я сам не знаю? Еще как знаю. – Он пошарил под койкой и достал бутылку «Олд Форестер», полную на треть. – Выпьешь?

– Нет, Дэнни. Дорогое у тебя виски.

– Есть у меня друзья.

– Кто принес?

– Не важно. – Он отхлебнул и попытался проглотить, но это далось ему нелегко. Потом ему полегчало, и он рассмеялся. – Мой друг хотел поговорить о деле, а я его надул. Вырубился прежде, чем он успел высказаться. Он не знал, как мало мне надо. Хочешь поговорить о деле, Ит? Я ведь снова могу вырубиться.

– Дэнни, ты меня хоть немного любишь? Веришь мне? Хоть сколько-нибудь?

– Конечно, только едва доходит до дела, я сперва-наперво пьяница, и выпивка мне дороже всего.

– Если я найду денег, ты пойдешь лечиться?

Он поразительно быстро пришел в себя и стал похож на прежнего Дэнни.

– Ит, я мог бы ответить, что пойду. Но ты не знаешь пьяниц. Я возьму деньги и пропью.

– А если я заплачу напрямую больнице?

– Я пытаюсь тебе объяснить. Лягу лечиться с лучшими намерениями, а через несколько дней сбегу. Нельзя доверять пьянице, Ит. Не имеет значения, что я скажу или сделаю, – я все равно сбегу.

– Разве ты не хочешь завязать, Дэнни?

– Вряд ли. Думаю, ты знаешь, чего я хочу. – Он снова поднял бутылку, и я поразился скорости его реакции. Он не только стал прежним Дэнни, его чувства настолько обострились, что он прочел мои мысли. – Не обольщайся, это ненадолго. Алкоголь сначала стимулирует, потом угнетает нервную систему. Надеюсь, ты уйдешь раньше, чем это случится. Прямо сейчас мне кажется, что этого не произойдет. Так всегда бывает на подъеме. – Он всмотрелся в меня, и при тусклом свете его глаза влажно блеснули. – Ты предложил заплатить за мое лечение. А денег-то у тебя и нет, Итан!

– Достать несложно. Мэри осталось кое-что в наследство от брата.

– И ты отдашь его мне?

– Да.

– Несмотря на то что я велел тебе не верить пьянице? Несмотря на то что я заверил тебя, что возьму деньги и разобью твое сердце?

– Дэнни, ты и так его разбиваешь. Ты мне снился. Мы были на нашем старом месте – помнишь?

Он поднял бутылку, отставил ее и сказал:

– Нет, еще рано… еще рано. Ит, никогда-никогда не доверяй пьянице! На вид я ужасен, вылитый мертвец, а в глубине меня живет хитрый разум, замышляя против тебя. Прямо сейчас, в эту минуту, я человек, который был твоим другом. Я солгал насчет того, что вот-вот вырублюсь. Как бы я ни был пьян, про бутылку-то я помню.

– Погоди, – сказал я, – иначе это будет выглядеть… иначе ты начнешь и меня подозревать. Бутылку тебе принес Бейкер, верно?

– Да.

– Он хотел, чтобы ты кое-что подписал?

– Да, а я вырубился. – Он хихикнул и снова поднес бутылку к губам, однако при свете свечи я заметил, что наверх поднялся лишь маленький пузырек. Дэнни почти ничего не отпил.

– Об этом я тоже хотел с тобой поговорить, Дэнни. Ему нужна твоя земля?

– Да.

– Почему ты ее до сих пор не продал?

– Я же говорил. С землей я джентльмен, хотя и веду себя не по-джентльменски.

– Не продавай, Дэнни! Держись за нее.

– Тебе-то что? Почему бы и нет?

– Ради чувства собственного достоинства.

– Нет у меня никакого достоинства, сплошная рисовка.

– А вот и есть! Когда ты просил у меня денег, тебе было стыдно. Значит, есть и достоинство.

– А вот и нет! Я тебя обманул. Говорю же, пьяницы хитры! Я поставил тебя в неловкое положение, и ты дал мне доллар, потому что решил, будто мне стыдно. Не было мне стыдно! Просто хотелось выпить.

– Не продавай землю, Дэнни. Она очень дорогая. Бейкер знает ей цену. Он ничего не покупает просто так.

– И чем же она так ценна?

– Это единственное ровное место, которое годится для летного поля.

– Ясно.

– Если ты ее придержишь, то сможешь начать новую жизнь, Дэнни. Держись ее! Пройдешь лечение, выйдешь, а тебя ждет яичко в гнездышке.

– Ага, только гнездышко будет продано. Не лучше ли продать ее и пропить и… Когда сломается ветка, выпадет из колыбели детка-а! – визгливо пропел он и расхохотался. – Ты хочешь мою землю, Ит? Поэтому пришел?

– Я хочу, чтобы тебе было хорошо.

– Мне и так хорошо.

– Позволь кое-что объяснить. Будь ты бездомным бродягой, мог бы жить как тебе заблагорассудится. Однако у тебя есть нечто, о чем грезят дальновидные граждане нашего города.

– Луг Тейлоров. И я никому его не отдам! Я тоже человек дальновидный. – Он любовно посмотрел на бутылку.

– Дэнни, это единственное место для аэропорта. Ключевое место! Оно нужно им непременно, иначе придется выравнивать холмы, а это слишком дорого.

– Тогда они у меня на крючке, и уж я-то подергаю за леску!

– Дэнни, ты кое-что забыл. Владелец недвижимости – ценный человек. Уже идут разговоры, что следует проявить милосердие и определить тебя в заведение, где о тебе позаботятся.

– Они не посмеют!

– Еще как посмеют, причем будут считать это благом. Сам знаешь, как это делается. Наш старый добрый судья объявит тебя неспособным заботиться о собственности. Назначит опекуна – понимаешь кого? Затрат потребуется немало, поэтому твою собственность, разумеется, придется продать, чтобы оплатить издержки, и угадай, кто ее купит?

Дэнни выслушал меня, сверкая глазами и приоткрыв рот. Потом он отвернулся.

– Ит, ты пытаешься меня напугать. Только со временем ты промахнулся. Зайди с утра, когда мне холодно и мир подобен зеленой блевоте. А сейчас я сильнее десятерых, потому что со мной бутылка! – Он помахал ею как мечом и сощурил сверкнувшие глаза. – Разве я не говорил тебе, Ит? Вроде говорил: ум пьяницы хитер и злобен.

– Я же объяснил тебе, что произойдет!

– Согласен. Знаю, это правда. Ты высказался. Но вместо того, чтобы меня напугать, ты меня рассердил. Только чокнутый может считать пьяницу беспомощным! Пьяница – особый механизм с особыми умениями. Я вполне способен дать отпор, именно этого я теперь и хочу!

– Молодчина! Эти слова я и хотел от тебя услышать.

Он смерил меня взглядом поверх горлышка бутылки, будто она была мушкой ружья.

– Ты одолжишь мне деньги Мэри?

– Да.

– Без гарантий?

– Да.

– Зная, что шанс не получить их обратно – тысяча против одного?

– Да.

– У пьяниц есть скверное свойство, Ит. Я тебе не верю. – Он облизал пересохшие губы. – Ты отдашь деньги мне в руки?

– Когда пожелаешь.

– Я ведь говорил тебе не давать!

– И все же я отдам.

На этот раз он запрокинул бутылку, и внутри поднялся большой пузырь. Глаза его загорелись еще ярче, но взгляд стал холодным и отстраненным, как у змеи.

– На этой неделе принести сможешь, Ит?

– Да.

– В среду?

– Да.

– У тебя есть пара баксов прямо сейчас?

Столько у меня и было – бумажный доллар, полтинник, четвертак, две монетки по десять центов, пятачок и три пенни. Я высыпал их в протянутую руку.

Он допил виски и бросил бутылку на пол.

– Никогда не считал тебя умным, Ит. Неужели ты не знаешь, что даже первичное лечение обойдется в тысячу долларов?

– Хорошо.

– Вот потеха! Ит, это не шахматы, а покер. Когда-то я неплохо играл в покер, увы, более чем неплохо. Ты надеешься, что я отдам тебе свой луг в качестве обеспечения. И что выпивки на тысячу долларов достаточно, чтобы меня убить, и аэропорт свалится тебе в руки.

– Дэнни, это мерзко.

– А я предупреждал, что мерзок.

– Разве ты не можешь представить, что я действительно хочу тебе помочь?

– Нет. Но я, пожалуй, могу сделать так, как ты сказал… Ты помнишь меня по старым денькам, Ит. Думаешь, я тебя не помню? В тебе всегда сидел неподкупный судья. Ладно. Что-то я трезвею. Бутылка пуста. Я ухожу. Моя цена – тысяча баксов.

– Хорошо.

– Наличными, в среду.

– Принесу.

– Никаких расписок, никаких подписей, ничего! И не думай, что знаешь меня, Итан, по старым добрым денькам. Моя подруга-бутылка все изменила. Нет у меня ни преданности, ни честности. Тебе останется только посмеяться над собой.

– Я просто хочу, чтобы ты попытался.

– Разумеется, Ит, попытаться я обещаю. Надеюсь, мне удалось тебя убедить – обещания пьяницы мало чего стоят. Просто принеси наличку. Оставайся сколько угодно. Мой дом – твой дом. Я ухожу. Увидимся в среду, Ит. – Он встал со старой армейской койки, отшвырнул одеяло и вышел, покачиваясь. Ширинка на брюках была расстегнута.

Я немного посидел, глядя, как оплывает свеча на блюдце. Все, что сказал Дэнни, было правдой, кроме одного, и на это я поставил. Где-то в глубине обломков таился Дэнни Тейлор. Вряд ли его можно так просто отсечь. Я любил Дэнни и был готов на… на то, о чем он попросит.

Вдалеке раздался его звучный, поддатый фальцет:

Посидев в одиночестве, я задул свечу и пошел домой по Главной улице. Вилли в патрульной машине еще не спал.

– Сдается, слишком ты часто прогуливаешься, Ит, – заметил он.

– Сам знаешь, как бывает.

– Конечно. Весна. Дело-то молодое.

Мэри спала и улыбалась во сне, я скользнул под одеяло, и она почти проснулась. В животе ворочалась тоска – холодная и болезненная. Мэри повернулась на бок, почувствовала, как я нуждаюсь в ней, и обняла меня всем своим теплым, пахнущим травой телом. Я знал, что тоска пойдет на убыль, но прямо сейчас Мэри была мне очень нужна. Не знаю, проснулась ли она окончательно, тем не менее даже во сне она знала, что нужна мне.

А после она сказала:

– Полагаю, ты голоден.

– Да, моя Елена.

– Чего хочешь?

– Сэндвич с луком, а лучше два сэндвича на ржаном хлебе.

– Мне придется сделать и себе тоже, чтобы перебить запах.

– Разве тебе самой не хочется?

– Конечно.

Она пошлепала босыми ногами вниз по ступенькам и вскоре вернулась, неся два сэндвича, коробку молока и два стакана.

Лук попался довольно жгучий.

– Мэри, гордая моя ирландка, – начал я.

– Сначала прожуй.

– Ты действительно не хочешь вникать в мои дела?

– Ну, нет.

– Тогда намекну. Мне нужна тысяча долларов.

– Мистер Бейкер что-то посоветовал?

– В некотором роде. Но это секрет.

– Просто выпиши чек.

– Нет, дорогая, сходи за наличными. Заодно пусти в банке слух, что собралась покупать новую мебель, или ковер, или еще что-нибудь.

– Я не собираюсь ничего покупать.

– Соберешься.

– Это секрет?

– Ты сама сказала, что не хочешь ни во что вникать.

– Да, пожалуй. Да. Так будет лучше. Жгучий лучок! А мистер Бейкер одобрил бы?

– Еще как.

– Когда понадобятся деньги?

– Завтра.

– Не могу я есть этот лук! Хотя от меня уже и так воняет.

– Ты моя любимая!

– Никак не приду в себя после визита Марулло.

– В каком смысле?

– Явился к тебе домой. Принес конфеты.

– Пути Господни неисповедимы.

– Не кощунствуй! Пасха еще не кончилась.

– Кончилась. Сейчас уже четверть второго.

– Боже мой! Пора спать.

– Вот в чем разгадка – Шекспир.

– Все бы тебе шутить!

Однако я не шутил. Тоска никуда не делась, я о ней не думал, просто чувствовал резь и иногда спрашивал себя: отчего мне так больно? Человек привыкает ко всему, нужно лишь время. Давным-давно я устроился на динамитный завод развозить на тележке нитроглицерин. Платили хорошо, потому что работа была опасная. Сперва я переживал за каждый шаг, но через недельку-другую понял, что это работа как работа. Да ведь я даже с работой продавца свыкся! Привычное всегда кажется более привлекательным, чем нечто незнакомое.

Лежа в темноте и разглядывая мелькающие перед глазами красные точки, я размышлял над тем, что люди считают делом совести, и не мог найти изъяна в своих действиях. После выбора курса я задумался, смогу ли изменить направление или повернуть компас на девяносто градусов, и понял, что могу, но не хочу.

Я попал в иное измерение и пришел от него в восторг. Будто обнаружил новую группу мышц или сбылась моя детская мечта – уметь летать. Часто мне удается заново проиграть в голове события, сцены, беседы и выискать подробности, которых не заметил при первом проигрыше.

Мэри сочла приход Марулло с конфетами странным, и я склонен доверять ее чутью. Сперва я решил, что он благодарит меня за неподкупность. Однако вопрос Мэри заставил меня поискать другой ответ. Марулло не награждал за прошлые заслуги, он задабривал меня на будущее. Лично до меня ему не было дела, его интересовала лишь выгода, которую можно из меня извлечь. Я вернулся к его советам по торговле и разговору о Сицилии. Где-то там он и потерял уверенность. Что-то ему от меня понадобилось, чего-то он от меня ждет. Способ выяснить есть. Попрошу у него чего-нибудь, в чем при обычных обстоятельствах он откажет, и если получу, то буду знать, что застиг его врасплох и серьезно встревожил. Я отложил Марулло в сторону и перешел к Марджи. Марджи… Так вот сколько ей лет. Была в двадцатые годы песенка: «Марджи, я мечтаю о тебе всегда, Марджи, я готов бросить мир к твоим ногам…»

На фоне плавающих красных пятен я снова прокрутил эпизоды с Марджи, пытаясь не додумывать лишнего. Долгое время, года два точно, жила-была миссис Янг-Хант – подруга моей жены, предмет разговоров, которые я пропускал мимо ушей. Потом возникла Марджи Янг-Хант, за ней просто Марджи. Она наверняка заходила в магазин и до Великой Пятницы, только я не помню. В тот день она словно возвестила о себе. Вполне возможно, что раньше она не замечала меня, как я не замечал ее. Однако теперь она неизменно присутствует и выступает инициатором действий. Чего она хочет? Может, ей просто нечем заняться, кроме как вредить людям? Или у нее свои цели? Я подозреваю, она показала товар лицом, чтобы я заметил ее и думал о ней. Похоже, она затеяла игру со вторым предсказанием из лучших побуждений, желая покрасоваться перед нами и развлечь. Потом что-то случилось, и все пошло не так. Ни Мэри, ни я не сказали ничего, чтобы вызвать ее напряженность. Видела ли она змею на самом деле? Это объяснение – наиболее простое и вероятное. Может, она действительно обладает интуицией и способна угадывать чужие мысли. Я в это верю, потому что ей удалось застать меня в процессе метаморфозы, однако не исключено и совпадение. Тогда почему она сбежала в Монток, хотя вовсе не собиралась, снова сошлась с торговым агентом, выболтала все Марулло? Мне не верилось, что она способна брякнуть, не подумав. Где-то на чердаке среди книг была история жизни… Беринга? Нет, Баранова, Александра Баранова, русского губернатора начала девятнадцатого века. Вдруг там найдется упоминание об использовании Аляски в качестве тюрьмы для колдунов? Вряд ли такую историю можно выдумать. Надо как-нибудь проскользнуть наверх, пока Мэри спит.

Послышался скрип старых дубовых ступеней, потом еще и еще, и я понял, что это вовсе не усадка дома из-за перемены температуры. Эллен опять ходит во сне.

Разумеется, я люблю свою дочь, но иногда она меня пугает: порой мне кажется, что она родилась хитрой, завистливой и в то же время любящей. Она завидует своему брату и часто ревнует его ко мне. Еще мне кажется, что ее озабоченность вопросами пола пришла слишком рано. Наверное, отцы это всегда чувствуют. В раннем детстве ее интерес к мужским гениталиям изрядно нас смущал. Потом она вступила в пору тайных перемен. И никакой это был не невинный ангелочек, чей образ навеян модными журналами. Воздух в доме кипел от нервного напряжения, стены вибрировали от смутной тревоги. Я читал, что в Средние века девочек-подростков считали особо расположенными к колдовству, и меня это не удивляет. На какое-то время в нашем доме поселилось то, что мы в шутку окрестили барабашкой. Картины срывались со стен и падали, посуда разбивалась сама по себе. На чердаке гремели тяжелые шаги, в подвале – глухие удары. Не знаю, что их вызывало, но я счел за лучшее приглядывать за Эллен, следил за ее непонятными перемещениями по дому. Она вела себя как ночная кошка. Я уверял себя, что она не виновата в падениях картин, поломках и шуме, однако скоро выяснил, что без нее в доме ничего не происходит. Во время визитов барабашки она могла просто сидеть и смотреть в никуда, и все же ее присутствие было обязательно.

В детстве я слышал, что в старинном доме Хоули обитает дух нашего предка пуританина-пирата, однако, судя по утверждениям очевидцев, он был вполне приличным призраком, который лишь бродил и стонал, как ему и полагается. Под его незримым весом скрипели ступени, в преддверии смерти кого-нибудь из домашних он стучал в стены – все было пристойно. Барабашка был совершенно иной – злобный, подлый, бедовый, мстительный. Ни разу не сломал ничего, что не имело бы ценности. Потом он исчез. По-настоящему я в него не верил. Он был семейной шуткой, однако он действительно являлся, срывал со стен картины и разбивал фарфор.

Когда он исчез, Эллен начала ходить во сне, как сейчас. На лестнице раздавались ее медленные, уверенные шаги. Моя Мэри глубоко вздохнула и пробормотала что-то во сне. Поднялся ветерок и поворошил тени покрывающихся листвой ветвей на потолке.

Я тихонько выскользнул из постели и набросил халат; как и все, я верил, что будить лунатиков нельзя.

Может показаться, что я не люблю свою дочь, но это не так. Я люблю ее, хотя отчасти и побаиваюсь, потому что я ее не понимаю.

Если спускаться по лестнице ближе к стене, то ступени не скрипят. Я обнаружил это, шляясь по ночам в юности и пробираясь домой с заднего входа. Когда мне не хочется тревожить Мэри, я вспоминаю старые навыки. Ведя пальцами по стене, чтобы не оступиться, я тихо спустился вниз. От уличного фонаря шел тусклый узорчатый свет, угасая до полутьмы вдали от окна. И все же Эллен я разглядел. От нее будто исходило свечение, возможно, благодаря белой ночной рубашке. Лицо было в тени, руки и пальцы отражали свет. Она стояла перед сервантом, где хранились семейные сокровища, которым грош цена: вырезанные из кости нарвала спермацетовые киты и кораблики с оснасткой, пушками и командой, с гарпунщиком на носу, клыки и загнутые бивни моржей, маленькая модель «Красавицы Адэйр», покрытая сверкающим лаком, скрученные паруса и снасти побурели и запылились. Разные китайские штучки, которые капитаны привозили с Востока после того, как лишили воды Китая спермацетовых китов, всякая всячина вроде безделушек из слоновой кости и черного дерева, смеющиеся и хмурые божки, безмятежные и непристойные фигурки, цветы, вырезанные из розового кварца, мыльного камня и нефрита – да, даже из нефрита! – и прелестные полупрозрачные чашечки из тончайшего фарфора. Кое-что может оказаться ценным, вроде лошадок, полных жизни, несмотря на кажущуюся бесформенность, но это случайность чистой воды. Разве способны были мореходы, убийцы китов, отличать хорошее от плохого? Или все-таки способны?

Сервант всегда был для меня чем-то вроде святилища – как маски предков для римлян или лары и пенаты, а еще раньше – камни, упавшие с луны. У нас даже имелся корень мандрагоры – выросший из семени висельника и здорово смахивающий на человечка, и еще настоящая русалка, уже изрядно ветхая, искусно сшитая из верхней половины обезьянки и нижней половины рыбы. С годами она усохла, обнажились швы, но ее зубки по-прежнему скалились в звериной улыбке.

Полагаю, у каждой семьи есть волшебная реликвия, передающаяся из поколения в поколение. У нас это был – как бы сказать поточнее? – кусок полупрозрачного камня, то ли кварц, то ли жадеит, то ли мыльный камень. Круглый, четыре дюйма в диаметре и полтора в толщину. На поверхности вырезана бесконечная переплетающаяся фигура, которая одновременно движется и не движется. Она живая, хотя у нее нет ни головы, ни хвоста, ни конца, ни начала. Обработанный камень вовсе не скользкий, он на ощупь чуть липкий и всегда теплый. Его привез из Китая кто-то из моих предков-мореходов. Он волшебный – его приятно рассматривать, трогать, проводить им по щеке или поглаживать пальцами. Этот странный камень живет в серванте. Мальчиком, юношей и мужчиной мне дозволялось его трогать, держать в руках, только уносить было нельзя. По мере изменения моих потребностей менялся и камень – цвет, рисунок, фактура. Однажды я вообразил, что это женская грудь, потом он трансформировался в йони, распаленное и жаждущее. Вероятно, позже он обратился в мозг или даже в тайну, безначальное, бесконечное, вечно движущееся нечто – вопрос в себе, не нуждающийся ни в ответе, который его уничтожит, ни в начале, ни в конце, которые положат ему предел.

На серванте с колониальных времен сохранился латунный замок, в котором всегда торчал квадратный ключик.

Моя спящая дочь держала волшебный камень в руках, поглаживала его пальцами, ласкала, будто он был живой. Она прижала его к своей едва наметившейся груди, потом к щеке, потыкалась в него носом, как щенок, напевая низким голосом песню, похожую на страстный и тоскливый стон. В ней чувствовалась разрушительная сила. Сначала я испугался, вдруг она захочет разбить камень вдребезги или спрятать, потом понял, что в ее руках это мать, возлюбленный, дитя.

Я задумался, как разбудить ее, не напугав. И все же зачем лунатиков будят? Из опасения, что они могут причинить себе вред? Ни разу не слышал ни о каком вреде, если только их не растормошили. Есть ли у меня право вмешиваться? Ведь это не кошмарный сон, полный боли или страха, она вполне довольна и испытывает то, о чем бодрствующий человек понятия не имеет. Чего ради мне все портить? Я медленно отошел, сел в большое кресло и стал ждать.

В полутемной комнате роились частички искрящегося света, закручиваясь в облачка, как мошкара. По всей видимости, ничего такого не происходило, просто от усталости у меня рябило в глазах, но выглядело это довольно убедительно. И моя дочь Эллен действительно лучилась светом – не только белая ночная рубашка, еще и кожа. Я ясно различал ее лицо. Она больше не выглядела маленькой девочкой; ее лицо полностью сформировалось и принадлежало взрослой женщине. Губы были плотно сжаты, что обычно им не свойственно.

Немного погодя Эллен твердой рукой положила талисман точно на место, закрыла дверцы серванта и повернула в замке ключ. Она прошла мимо моего кресла и поднялась вверх по лестнице. Мне привиделись две вещи: во-первых, она шла походкой не девочки, а счастливой женщины, во-вторых, пока она шла, свечение вокруг нее медленно гасло. Может, эти впечатления были детищами моего разума, но третье-то мне точно не почудилось. Во время ее подъема по лестнице не скрипнула ни одна ступенька! Похоже, она шла вдоль стены, где ступени не стонут.

Я последовал за дочерью и обнаружил ее в постели крепко уснувшей и накрытой одеялом как следует. Она дышала ртом, и лицо ее было лицом спящего ребенка.

Повинуясь внезапному импульсу, я вновь спустился по лестнице, открыл сервант и взял камень в руки. Он еще хранил тепло Эллен. Как в детстве, я провел пальцем по бесконечной струящейся фигуре и успокоился. Благодаря камню я стал ближе к Эллен.

Интересно, сделал ли камень ее ближе ко мне и к Хоули?..

В понедельник вероломная весна вильнула обратно к зиме: полил холодный дождь, задул промозглый порывистый ветер, срывая нежные листочки чересчур доверчивых деревьев. Лихих любвеобильных воробьев, настроившихся на блудни, швыряло по газонам, будто ветошь, мимо курса и мимо цели, и они гневно чирикали, возмущаясь непостоянством погоды.

Я поприветствовал Рыжего Бейкера на его обзорной экскурсии, пушистый хвост стелился по ветру, словно боевой стяг. Мой старый знакомый щурился от дождя.

– Начиная с сегодняшнего дня, – обратился я к нему, – мы с тобой остаемся друзьями только для виду, однако я считаю своим долгом заявить, что за нашими улыбками скрывается зверская конкуренция, так сказать конфликт интересов. – Мне было что прибавить, но он спешил поскорее закончить свои дела и укрыться от непогоды.

Морф появился вовремя. Скорее всего, он меня поджидал.

– Ну и денек! – заметил он; его клеенчатый плащ хлопал на ветру и вился вокруг ног. – Слышал, вы нанесли светский визит моему боссу.

– Мне понадобился совет. Чаем меня тоже угостили.

– Не без этого.

– К совету прислушиваешься, только если он совпадает с тем, что надумал сам.

– Похоже, вы решили сделать вложение капитала.

– Мэри хочет прикупить новую мебель. Стоит женщине чего захотеть, и она обставляет это как удачное вложение.

– Не только женщины так делают, – заметил Морф. – Я и сам такой.

– Что ж, это ее деньги. Хочет прицениться, что и как.

На углу Главной ветер сорвал жестяной рекламный плакат с магазина игрушек Раппа и с диким скрежетом поволок его по улице; звук был словно машины столкнулись.

– Слышал я, будто ваш босс собирается съездить домой в Италию.

– Не знаю. Странно, что он никогда туда не ездил. У итальянцев такие дружные семьи.

– Найдется минутка для кофе?

– Мне нужно подметать. После праздника покупателей будет много.

– Ладно вам! Не жмитесь. Личный друг мистера Бейкера может позволить себе чашечку кофе. – Морф сказал это вовсе не так, как выглядит на бумаге. Он способен придать любой фразе вполне невинный и благой вид.

За все эти годы я ни разу не заходил поутру в кофейню при ресторане «Формачтер» – пожалуй, единственный из всех жителей нашего городка. Мы забрались на барные табуреты возле стойки, и мисс Линч, с которой я учился в школе, придвинула нам чашки, не расплескав кофе по блюдцам. Крошечный сливочник она поставила аккуратно, а пару кусочков сахара, завернутых в бумагу, швырнула словно игральные кости.

– Два очка! – воскликнул Морф.

Мисс Линч – вечная мисс. Теперь это обращение – часть ее имени, неотъемлемая часть ее самой. Похоже, ей никогда не удастся от него избавиться. С каждым годом ее нос краснеет все больше, только не от выпивки, а от хронического насморка.

– С добрым утром, Итан, – сказала она. – Что-нибудь празднуешь?

– Морф меня затащил, – признался я. Потом в качестве эксперимента добавил: – Энни.

Голова ее дернулась, как при звуке выстрела, потом до нее дошло, она улыбнулась и – верите или нет? – стала точь-в-точь похожа на девочку-пятиклассницу с красным носом и всем прочим.

– Рада тебя видеть, Итан, – проговорила она и вытерла нос бумажной салфеткой.

– Я поразился, когда услышал, – продолжил Морф. Он принялся разворачивать обертку на кусочке сахара. Ногти у него были отполированы до блеска. – Сначала тебе приходит в голову идея, потом с нею свыкаешься и понимаешь, что так оно и есть. Редко бывает иначе.

– Не понимаю, о чем вы.

– Пожалуй, я тоже. Черт бы побрал эти обертки! Почему бы просто не положить сахар в миску?

– Чтобы люди не брали лишнего.

– Наверное, вы правы. Был у меня приятель, который довольно долго прожил на одном сахаре. Подходил к автомату, брал кофе за десять центов, выпивал половину, досыпал сахару доверху. По крайней мере, не умер от голода.

Как всегда, я задался вопросом – не о себе ли рассказывает Морф? – сдержанный, жесткий незнакомец неопределенного возраста с наманикюренными руками. Судя по навыкам мышления, он получил неплохое образование. Свою эрудицию он успешно скрывал за жаргоном полусвета – языком ярким, емким и нарочито безграмотным.

– Поэтому вы кладете всего один кусок? – спросил я.

Морф усмехнулся.

– У всех свои теории, – заметил он. – Не важно, как именно потрепала человека жизнь, у него всегда есть теория, которая все объясняет. Теория поведет тебя по тропинке через сад, и ты не станешь сбиваться на дорожные указатели. Поэтому вашему боссу и удалось меня надуть.

Долго я не пил кофе вне дома. На вкус так себе. Я бы и не сказал, что это кофе, зато горячий; я пролил немного на рубашку и убедился, что он вдобавок и коричневый.

– Что-то я не вполне вас понимаю.

– Я пытался разобраться, откуда взялась эта идея. Думаю, помогло признание, что он здесь сорок лет. Тридцать пять или тридцать семь – в самый раз, однако сорок – уже не то.

– Похоже, сообразительностью я не отличаюсь.

– Сорок лет назад был тысяча девятьсот двадцатый год. Еще не сообразили? Что ж, в банке приходится проверять клиентов быстро – вдруг кто мухлюет с чеками. Довольно скоро вырабатываешь свой свод правил. Выходит автоматически, порой даже не задумываешься. Щелк – и картинка складывается. Впрочем, я могу ошибаться. Вероятно, он приехал в тысяча девятьсот двадцатом. Я могу и ошибаться.

Я допил кофе.

– Пора выметаться, – объявил я.

– Вам тоже удалось меня обмануть, – добавил Морф. – Если бы вы стали задавать вопросы, я бы не раскололся. Но вы молчите, поэтому скажу сам. В тысяча девятьсот двадцать первом приняли Первый закон о квотах для иммигрантов.

– И что?

– В тысяча девятьсот двадцатом он приехать мог. А в двадцать первом – вряд ли.

– И что?

– Как считает мой воспаленный мозг, Марулло прибыл после тысяча девятьсот двадцать первого года, причем нелегально. Поэтому он не может съездить домой – паспорт-то ему никто не даст.

– Господи, хорошо, что я не банкир!

– Из вас мог бы выйти банкир получше, чем я. Слишком много болтаю. Если он собирается уехать, то я здорово не прав. Погодите, уже иду. Кофе за мой счет.

– Пока, Энни, – сказал я.

– Приходи еще, Итан. А то ты никогда не заглядываешь!

– Приду.

Переходя через улицу, Морф попросил:

– Не передавайте его макаронному высокопреосвященству, что я дал маху и обозвал его кандидатом на депортацию, ладно?

– К чему это мне?

– А мне? Что в футляре?

– Шляпа рыцаря-храмовника. Перо пожелтело. Хочу попробовать его отбелить.

– Вы в теме?

– Это у нас семейное. Мы были масонами задолго до того, как Джордж Вашингтон стал Великим магистром.

– Неужели? А мистер Бейкер – член ложи?

– У них в семье это тоже принято.

Мы вошли в проулок. Морф выудил ключ от задней двери банка.

– Вероятно, именно поэтому мы открываем сейф, будто заседание ложи. Только свечи в руках не держим. Точно мессу служим.

– Морф, – заметил я, – вы, видно, не с той ноги встали. Похоже, Пасха на вас никак не повлияла.

– Узнаем через восемь дней, – ответил он. – Нет, ну честно! Ровно в девять мы стоим с непокрытыми головами перед святая святых. Срабатывает замок с часовым механизмом, Отец Бейкер преклоняет колена, открывает сейф, и все мы кланяемся в ножки Великому Богу Наживы.

– Морф, ну вы совсем!

– Может, и так. Черт бы побрал этот замок! Его легче открыть шилом, чем родным ключом. – Он звенел ключом и пинал дверь, пока она не распахнулась. Морф достал из кармана кусок бумажной салфетки и сунул в замок.

Я едва не воскликнул: разве это не опасно?

Он и сам ответил.

– Чертова штука не защелкивается! Конечно, Бейкер проверяет дверь после открытия сейфа. Не спешите с моими измышлениями к Марулло, ладно? Уж очень он выгодный клиент.

– Ладно, Морф, – ответил я и направился к двери на своей стороне проулка, озираясь в поисках кота, который всегда норовит проскользнуть внутрь.

Изнутри магазин показался мне новым и изменившимся. Я замечал то, чего не видел раньше, и не замечал того, что меня раздражало прежде. Почему бы и нет? Взгляни на мир новыми глазами или хотя бы через новые стекла – и алле-гоп! – вот тебе и новый мир.

Подтекающий клапан в туалетном бачке тихо шипел. Марулло не станет тратиться на новый, потому что счетчика на воду нет, а значит, плевать. Я вошел в переднюю часть магазина и снял со старозаветных рычажных весов двухфунтовую гирю. В уборной я повесил ее на цепочку над дубовой ручкой для слива. Вода хлынула потоком. Я вернулся в магазин, прислушался и услышал бодрое журчание. Этот звук не спутаешь ни с чем. Я поставил гирю на весы и занял свое рабочее место за стойкой. Мои прихожане на полках замерли в ожидании. Деваться бедолагам было некуда. Особенно бросалась в глаза маска Микки Мауса, ухмылявшаяся с упаковки хлопьев для завтрака. Она напомнила мне про данное Аллену обещание. Я взял специальную палку, которой достаю товар с верхних полок, снял коробку и поставил ее под своим плащом на складе. Когда я вернулся, с полки мне ухмылялся следующий Микки Маус.

Я пошарил за консервами и достал серый холщовый мешочек с монетами для кассы, потом вспомнил и потянулся еще глубже, за револьвером тридцать восьмого калибра, который лежал там сколько я себя помню. Это был посеребренный «айвер-джонсон», изрядно облезший. Я открыл барабан и увидел позеленевшие от времени патроны. Старая смазка застыла, и барабан поворачивался с трудом. Я положил негодное и наверняка опасное оружие в ящик рядом с кассой, достал чистый фартук, обернул его вокруг пояса и аккуратно подвернул верх, чтобы скрыть завязки.

Есть ли хоть один человек, который не задумывается над решениями, поступками и деятельностью сильных мира сего? Рождаются ли они в результате размышлений и продиктованы благими намерениями или же иные из них являются плодом случайности, фантазий, грез, сказок, которые мы рассказываем сами себе? Я точно знаю, сколько играл в игры со своим воображением, потому что началось все с правил Морфа для успешного ограбления банка. Я прокручивал в голове его слова с ребяческим восторгом, в котором взрослый вряд ли признается. Это была забавная игра, шедшая параллельно работе в магазине, и все происходящее прекрасно в нее вписывалось. Текущий бачок в туалете, маска с Микки Маусом для Аллена, подробности об открытии сейфа. Возникали новые повороты и ракурсы вроде бумажной салфетки в задней двери банка. Понемногу игра разрасталась, но до сегодняшнего утра все происходило лишь в моей голове. Повесить гирю от весов на цепочку бачка стало моим первым реальным вкладом, внесенным в мысленный кордебалет. Старый пистолет пошел под номером два. И вот я задумался над хронометражем. Игра обретала точность.

Я все еще ношу отцовский серебряный хронометр марки «Гамильтон» с двумя толстыми стрелками и большими черными цифрами – красивым его не назовешь, зато время он отсчитывает поразительно точно. Утром я положил его в карман рубашки прежде, чем начал подметать тротуар. И отметил, что, когда я открыл двери и сделал пару уверенных взмахов метлой, было без пяти девять. Удивительно, сколько мусора скапливается за выходные, к тому же шел дождь, и грязь раскисла.

До чего поразительно точный инструмент наш банк – будто железнодорожный хронометр моего отца! Ровно без пяти минут девять Бейкер свернул с Вязовой улицы навстречу порыву ветра. Гарри Роббит и Эдит Олден, видимо, за ним наблюдали. Они выскочили из «Формачтера» и догнали его посредине улицы.

– Доброе утро, мистер Бейкер! – окликнул я. – Доброе утро, Эдит. Доброе утро, Гарри.

– С добрым утром, Итан. Без шланга тебе сегодня не обойтись! – И они зашли в банк.

Я прислонил метлу возле входа в магазин, снял гирю с весов, зашел за стойку, открыл ящик и проделал быструю, но продуманную пантомиму. Прошел на склад, повесил гирю на цепочку сливного бачка. Заправил передник за пояс, надел плащ, шагнул к задней двери и слегка ее приоткрыл. Черная минутная стрелка коснулась двенадцати, забили часы на башне ратуши. Я отсчитал в уме восемь шагов через проулок и еще двадцать. Я отбивал шаг рукой, не размыкая губ, добавил десять секунд, потом снова замахал. Все происходило у меня в голове – я считал, руки сами совершали определенные движения – двадцать шагов, быстрых и продуманных, затем еще восемь. Я закрыл заднюю дверь, снял плащ, опустил полу передника, пошел в туалет, снял гирю с цепочки и остановил воду, зашел за стойку, открыл ящик, открыл шляпную коробку, закрыл и завязал ее, вернулся обратно к входной двери, взял метлу и посмотрел на часы. Две минуты и двадцать секунд десятого – неплохо, хотя немного практики, и я смогу уложиться меньше чем за две минуты.

Я подмел лишь половину тротуара, когда из ресторана «Формачтер» вышел Стоуни, наш шеф полиции.

– С добрым утром, Ит. Дай-ка мне по-быстрому полфунта масла, фунт бекона, бутылку молока и дюжину яиц. У моей жены кончилось абсолютно все.

– Конечно, командир. Как поживаете? – Я собрал продукты и встряхнул бумажный пакет.

– Хорошо, – ответил он. – Минуту назад заходил, но, судя по звукам, ты был в уборной.

– Теперь неделю буду бегать из-за пасхальных яичек.

– Что поделаешь, – вздохнул Стоуни. – Нужда не терпит.

Значит, обойдется.

Уже собираясь уходить, он спросил:

– Что там с твоим дружком, Дэнни Тейлором?

– Не знаю, а что – буянит?

– Нет, выглядит неплохо, чистенько. Я сидел в машине. Попросил меня заверить его подпись.

– Зачем?

– Не знаю. У него было два документа, но он их перевернул, так что я не разглядел.

– Два документа?

– Да, два. Он подписал дважды, и я дважды заверил подпись.

– Трезвый был?

– Похоже на то. Волосы подстрижены, на шее галстук.

– Хотелось бы верить, шеф!

– Мне тоже. Бедняга. Видимо, надежды не теряет. Мне пора домой! – И он умчался. Жена Стоуни моложе его на двадцать лет.

Я вернулся на тротуар и посметал на мостовую большие ошметки грязи. Мне было паршиво. Вероятно, в первый раз всегда так.

Насчет наплыва покупателей я не ошибся. Похоже, у всех жителей городка кончилась вся провизия. Фрукты и овощи нам привозят не раньше полудня, так что выбирать было особо не из чего. Впрочем, и с оставшимся товаром мне пришлось побегать.

Марулло заявился около десяти и, как ни странно, протянул мне руку помощи: взвешивал и упаковывал покупки, пробивал чеки на кассе. Давненько он мне не помогал. По большей части просто бродил по магазину, внимательно все осматривая, и удалялся, будто домовладелец, не проживающий в доме, который сдает. Сегодня же он помогал открывать упаковки и ящики с подвезенными продуктами. Ему было явно не по себе, он украдкой меня изучал, когда я не смотрел в его сторону. Времени на разговоры у нас не предвиделось, и я чувствовал на себе его тяжелый взгляд. Я думаю, это из-за отказа брать взятку. Вероятно, Морф прав. Определенный тип людей, услышав о твоей честности, будет искать подвох. А какая ему в том выгода, задумается он. Такое отношение типично для тех, кто разыгрывает собственную жизнь, словно покерную партию. При мысли об этом я хихикнул в глубине души – так глубоко, что наружу не поднялось ни пузырька.

Около одиннадцати пришла моя красавица Мэри, радостно сияя в новом ситцевом платье. Выглядела она довольной, хоть и несколько напряженной, словно сделала что-то приятное и вместе с тем опасное. Так оно и было. Она протянула мне коричневый конверт.

– Думаю, тебе это понадобится, – сказала она и настороженно, будто птичка, улыбнулась Марулло, как улыбается всем, кто ей не симпатичен или кому она не доверяет. Я объясняю это тем, что женам никогда не нравятся ни начальники своих мужей, ни их секретарши.

– Спасибо, дорогая, – ответил я. – Ты очень заботлива. Прости, что не могу пригласить тебя на лодочную прогулку по Нилу прямо сейчас!

– Ты и правда занят, – кивнула она.

– У тебя тоже кончились все продукты?

– Ясное дело! Вот список. Принесешь вечером? Вижу, сейчас ты слишком занят, чтобы все собрать.

– Прошу, больше никаких вареных яиц!..

– Ну что ты, дорогой! Теперь до следующего года.

– Пасхальным кроликам пришлось побегать!

– Марджи зовет нас сегодня в ресторан «Формачтер». Говорит, что никогда ничем нас не угощала.

– Прекрасно, – сказал я.

– Говорит, у нее дома нам было бы тесно.

– Да ну?

– Я отвлекаю тебя от работы, – поняла она.

Марулло глаз не сводил с коричневого конверта. Я убрал его под передник и сунул в карман. Шеф знал, что конверт банковский. Его мысли метались словно терьеры, гонявшие крысу по городской свалке.

– Мистер Марулло, я так и не поблагодарила вас за конфеты, – сказала Мэри. – Дети были в восторге.

– Просто подарочек на Пасху, – пробормотал он. – Какое у вас весеннее платье!

– Благодарю. А ведь я промокла! Думала, дождик кончился, но нет.

– Мэри, возьми мой плащ.

– Ни за что! Там только слегка моросит. Возвращайся к покупателям.

Темп нарастал. Бейкер заглянул, увидел очередь и ушел, бросив, что вернется попозже.

Покупатели все шли и шли до полудня, а потом, как всегда бывает, торговля замерла. Наступил обед. Уличное движение прекратилось. Впервые за утро никто ничего не хотел. Я попил молока из открытой коробки. Все, что я брал в магазине, я записывал и вычитал из зарплаты. Марулло разрешал мне отовариваться по оптовым ценам. Разница выходила значительная. Иначе вряд ли мы прожили бы на мое жалованье.

Он прислонился к прилавку, сложил руки на груди, и ему стало больно, поэтому он сунул их в карманы, но и это не помогло.

– Спасибо за помощь, – поблагодарил я. – И не помню такого ажиотажа. Похоже, им надоело доедать картофельный салат.

– Ты отлично работаешь, малыш.

– Просто работаю.

– Нет, покупатели возвращаются. Ты им нравишься.

– Они ко мне привыкли. Я тут всегда торчу. – Я решил бросить пробный камешек. – Могу поспорить, ты ждешь не дождешься жаркого сицилийского солнышка! Я был там в войну.

Марулло отвернулся:

– Я еще не надумал.

– Почему?

– Ну, долго не ездил – сорок лет. Уже никого там и не знаю.

– А родня?

– Они меня тоже не знают.

– Я бы с удовольствием съездил в Италию, только без винтовки и походного снаряжения. Впрочем, сорок лет – долгий срок. В каком году ты приехал в Америку?

– В девятьсот двадцатом – давным давно.

Морф попал не в бровь, а в глаз. Вероятно у банкиров, копов и таможенников особое чутье. И тут мне пришла в голову проверка получше. Я открыл ящик, достал старый револьвер и швырнул его на стойку. Марулло мигом спрятал руки за спину.

– Что тут у тебя, малыш?

– Я подумал, что тебе следует раздобыть на него разрешение. С Актом Салливана шутки плохи!

– Откуда он взялся?

– Лежал тут с самого начала.

– Ни разу его не видел. Это не мое!

– И не мое. Я тоже его впервые вижу. Вряд ли он ничей. Поскольку он тут, почему бы тебе не оформить разрешение? Уверен, что револьвер не твой?

– Говорю же – впервые вижу! Не люблю оружие.

– Забавно! Я думал, все мафиози его обожают.

– При чем тут мафиози? Хочешь сказать, я – мафия?!

Я решил обратить все в невинную шутку:

– Как я слышал, все сицилийцы – мафия.

– Обалдеть! Я не знаю ни одного мафиози!

Я бросил револьвер обратно в ящик.

– Век живи – век учись! Ну, мне он, понятное дело, не нужен. Отдам-ка я его Стоуни. Скажу, нашел случайно, потому что так и было.

– Так и сделай, – велел Марулло. – Я в жизни его не видал! Он мне не нужен. Это не мое!

– Ладно, – ответил я. – Нет так нет.

Чтобы получить разрешение на оружие, требуется бумажек не меньше, чем для оформления паспорта.

Мой босс сам не свой. Вероятно, слишком много мелких событий произошло вслед друг за другом.

Престарелая мисс Элгар, королевская принцесса Нью-Бэйтауна, держалась как можно ближе к ветру, выставив один стаксель. От внешнего мира ее огораживал двойной стеклопакет. Она пришла поторговаться за дюжину яиц. Зная меня с младенчества, она иначе как ребенком меня и не воспринимала и приятно изумилась, что я умею отсчитывать сдачу.

– Спасибо тебе, Итан, – сказала она, смерив одинаково пристальным взглядом кофемолку и Марулло. – Как поживает твой отец, Итан?

– Хорошо, мисс Элгар, – ответил я.

– Передавай ему привет, моя умница!

– Да, мэм! Обязательно передам, мэм. – Я вовсе не собирался перенастраивать ее чувство времени. Говорят, она все еще заводит по субботам напольные часы, хотя они уже сколько лет работают от электричества. Неплохо зависнуть во времени – очень даже неплохо, когда у тебя вечный полдень. Перед уходом мисс Элгар сосредоточенно кивнула кофемолке.

– Совсем спятила, – констатировал Марулло, покрутив пальцем у виска.

– Никто не меняется. Никому нет вреда.

– Твой отец умер! Почему ты ей не скажешь, что он мертв?

– Даже если она поверит, все равно скоро забудет. Она всегда о нем спрашивает. Да что там, она только недавно перестала моему деду приветы передавать! Говорят, дружила с ним, старым брюзгой.

– Совсем спятила, – повторил Марулло.

По неведомой причине странное чувство времени мисс Элгар помогло ему взять себя в руки. Трудно понять, насколько человек сложен или прост. Когда ты слишком уверен в своих выводах, непременно ошибешься. Думаю, опираясь на привычки и жизненный опыт, Марулло сократил свои подходы к людям до трех типов: приказ, лесть и подкуп. Поскольку все они срабатывали достаточно часто, он и полагался на них целиком. И в какой-то момент общения со мной перестал использовать первый подход.

– Ты хороший парень, – сказал он. – И друг из тебя хороший.

– Старый Шкипер, мой дед, говорил: «Хочешь сохранить друга – не вздумай его проверять».

– Умно.

– Он был умен.

– Все воскресенье я размышлял, малыш, даже в церкви.

Я знал, что Марулло мучился из-за вознаграждения, по крайней мере, я так думал, поэтому решил сэкономить время.

– Ты про подарочек от торгового агента?

– Да! – Он посмотрел на меня восхищенно. – Ты тоже умен.

– Не настолько, чтобы работать на себя.

– Ты здесь уже сколько – двенадцать лет?

– Именно, слишком долго. Не пора ли это изменить?

– И никогда ты не зажимал мелочь из кассы и не брал продукты домой, не записав на свой счет.

– Честность – мое больное место.

– Не шути! Так оно и есть. Я тебя проверяю. Я знаю!

– Вот и повесь мне медаль на левый лацкан.

– Все воруют – кто-то больше, кто-то меньше, – только не ты. Я знаю!

– Может, я выжидаю и хочу украсть все сразу?

– Не отшучивайся. Так оно и есть!

– Альфио, тебе попалось настоящее золото! Так что не надо его слишком полировать – вдруг позолота слезет.

– Становись-ка ты моим партнером!

– А деньги я откуда возьму? Свою зарплату вложу?

– Что-нибудь придумаем.

– Тогда я смогу красть у тебя, не обворовывая себя!

Он одобрительно засмеялся:

– Ты умен, малыш. Ты не крадешь.

– Ты не слушаешь! Может, я хочу заграбастать все.

– Ты честен, малыш.

– О чем я и говорю. Когда я особенно честен, мне никто не верит. Альфио, хочешь утаить свои замыслы – говори правду!

– Что это ты такое болтаешь?

– Ars est celare artem.

Марулло пошевелил губами, повторяя фразу, и расхохотался.

– Ого! – воскликнул он. – Ого! Hic erat demonstrandum.

– Колу холодную будешь?

– Мне нельзя из-за этого. – Он похлопал себя обеими руками по животу.

– Ты не настолько стар, чтобы жаловаться на желудок, – вряд ли тебе больше пятидесяти!

– Пятьдесят два, и желудок у меня больной.

– Ладно, – сказал я. – Если это был тысяча девятьсот двадцатый год, тогда ты приехал в двенадцать лет. Похоже, в Сицилии учить латынь начинают довольно рано.

– Я пел в церковном хоре, – признался он.

– Я тоже пел в хоре и носил крест. И я выпью колы! Альфио, придумай, как мне выкупить долю, а я посмотрю. Только предупреждаю – денег у меня нет!

– Что-нибудь придумаем.

– Деньги будут непременно.

Он пристально посмотрел мне в лицо, не в силах отвести взгляд, и мягко добавил:

– Io lo credo.

Во мне забурлила сила, которой вряд ли стоит гордиться. Я открыл колу, запрокинул бутылку и посмотрел в глаза Марулло поверх коричневого ствола.

– Ты хороший парень, – повторил он, пожал мне руку и побрел прочь.

Повинуясь внезапному порыву, я крикнул ему вслед:

– Как твоя рука?

Марулло вздрогнул от неожиданности.

– Больше не болит, – сказал он и вышел, повторяя сам себе, – больше не болит.

Вдруг он вернулся и возбужденно выпалил:

– Бабло надо брать!

– Какое бабло?

– Пять процентов.

– Почему?

– Надо брать! Будешь понемногу выкупать свою долю, только соглашайся не на пять, а на шесть процентов.

– Нет.

– Что значит нет, если я сказал да?!

– Альфио, это не нужно. Было бы нужно, я согласился бы, а так – нет.

Он глубоко вздохнул.

После обеда покупателей было куда меньше, чем утром, но без дела я не сидел. С трех до четырех есть загадочный промежуток, в который поток клиентов всегда ослабевает – от двадцати минут до получаса. Потом он снова нарастает – люди идут с работы, жены закупаются для ужина на скорую руку.

В период относительного затишья заглянул Бейкер. Он постоял, разглядывая сыры и колбасы в холодильной камере, пока из магазина не вышли двое покупателей из разряда тех, что никогда не знают, зачем пришли и чего им нужно – они трогают то одно, то другое, надеясь, что товар сам вскочит им в руки и потребует, чтобы его купили.

Наконец они ушли.

– Итан, – сказал банкир, – знаешь ли ты, что Мэри сняла со счета тысячу долларов?

– Да, сэр. Она говорила, что собирается за деньгами.

– Ты знаешь зачем?

– Конечно, сэр. Она твердила об этом пару месяцев. Ох уж эти женщины! Мебель чуть поизносится, а им уже охота купить новую.

– Не думаешь ли ты, что тратить деньги сейчас на такую ерунду глупо? Я же вчера говорил, что скоро выпадет благоприятная возможность для вложения!

– Сэр, деньги-то ее.

– Итан, я говорил не про рискованное предприятие. Я имел в виду надежную инвестицию. С той тысячей она могла бы подождать годик, получить хорошие проценты, купить мебель и сохранить свою тысячу!

– Мистер Бейкер, не могу же я запретить ей тратить собственные деньги!

– Разве ты не можешь ее убедить, отговорить от трат?

– Мне как-то в голову не пришло.

– Итан, так сказал бы твой отец. Так сказал бы размазня! Я помогу тебе подняться на ноги, если ты не будешь размазней.

– Ладно, сэр.

– И не похоже, что она собирается их тратить в нашем городке. Нет, она намерена побродить по распродажам и заплатить наличными! И говорить не буду, что ей там всучат! Местные магазины хоть и берут дороже, зато в случае чего товар можно обменять. Ты должен настоять на своем, Итан! Уговори ее вернуть деньги на счет. Или пусть отдаст деньги мне в руки. Она ни разу не пожалеет!

– Сэр, деньги достались ей в наследство от брата.

– Знаю. Я пытался ей объяснить, когда она их снимала. Уставилась на меня своими голубенькими глазками и сказала, что хочет просто прицениться! Разве нельзя просто прицениться без тысячи долларов в кармане? Если она не понимает, ты-то должен проявить благоразумие!

– Сказывается недостаток практики, мистер Бейкер. С тех пор как мы поженились, денег у нас и не было.

– Что ж, так практикуйся скорее, не то будет поздно! Для некоторых женщин тяга к покупкам превращается в зависимость.

– У Мэри не было возможности ее развить, сэр.

– Значит, будет. Дай ей нюхнуть крови, и она превратится в убийцу!

– Мистер Бейкер, вряд ли вы говорите серьезно.

– Еще как серьезно!

– Так аккуратно с деньгами не обращается ни одна жена. Ей деваться некуда.

Как ни странно, он разбушевался еще сильнее.

– Итан, ты меня разочаровал! Хочешь чего-нибудь достигнуть в жизни – стань хозяином в своем доме! Уж отсрочить покупку новой мебели ты мог бы.

– Я бы мог, а она нет. – Мне пришло в голову, что банкиры способны просвечивать людей, как рентген, и прямо сейчас он видит конверт в моем кармане. – Я попытаюсь ее уговорить, мистер Бейкер.

– Если она их уже не потратила! Она сейчас дома?

– Сказала, собирается на автобус до Риджхэмптона.

– Господи, ты боже мой! Плакала тысяча баксов!

– Ну, у нее осталось кое-что на счете.

– Дело-то не в этом! Деньги – твой единственный путь наверх!

– Деньги делают деньги, – мягко напомнил я.

– Верно! Упустишь это из виду, и все кончено – останешься продавцом до конца своих дней!

– Мне жаль, что так вышло.

– Ты должен контролировать ситуацию.

– Женщины – странные существа, сэр. Вероятно, ваш вчерашний разговор о деньгах навел ее на мысль, что заработать их легче легкого.

– Тебе надо развеять ее заблуждения, иначе ничего не заработаешь.

– Хотите холодной колы, сэр?

– Да, пожалуй.

Из бутылки ему пить было не с руки. Пришлось достать упаковку бумажных стаканчиков для пикника, зато он немного остыл, лишь невнятно ворчал, как утихающий гром.

Зашли две негритянки с железнодорожного переезда, и мистеру Бейкеру пришлось проглотить и колу, и свой гнев.

– Поговори с женой! – грозно повторил он, вышел широким шагом и пересек улицу, направляясь к себе домой.

Я задумался, не заподозрил ли он чего и поэтому так разозлился. Вряд ли. Нет, думаю, он разозлился потому, что почувствовал – теряет хватку. Если твой совет не принимают – чем не повод для ярости?

Негритянки были милы. Возле переезда находится община цветных, все очень приятные люди. У нас они покупают редко, потому что там свой магазин, и лишь время от времени они заглядывают, чтобы сравнить цены и убедиться, что расовая солидарность не обходится им слишком дорого. Они больше приценивались, чем покупали, и я понимал почему… Хорошенькие женщины с длинными стройными ногами. Удивительно, как полуголодное детство отражается на человеческом теле, да и на духе тоже.

Перед закрытием я позвонил Мэри.

– Голубиная пушинка, я немного задержусь.

– Не забудь про ужин с Марджи в «Формачтере»!

– Я помню.

– Насколько задержишься?

– Минут на десять-пятнадцать. Хочу пройтись и посмотреть на земснаряд в гавани.

– Зачем?

– Подумываю его прикупить.

– Фи!

– Рыбки взять?

– Только если попадется хорошая камбала. Остальная рыба ушла.

– Ладно, пойду и я.

– Не очень-то прохлаждайся! Тебе еще купаться и переодеваться. Все-таки в ресторан идем!

– Не буду, моя прелестница, моя красавица! Мистер Бейкер устроил мне разнос за то, что позволил тебе потратить тысячу долларов.

– Вот же старый козел!

– Мэри-Мэри! И у стен есть уши.

– Пускай засунет свои наставления сам знаешь куда!

– Вряд ли у него получится. К тому же он считает тебя бестолочью.

– Кем-кем?

– А я – размазня, слюнтяй и все в таком духе.

Она звонко расхохоталась, и от удовольствия мое сердце пошло мурашками.

– Скорее домой, милый, – сказала она. – Скорее домой!

И каково это вынести мужчине?! Повесив трубку, я обмяк и взмок от счастья, если такое бывает одновременно. Я попытался вспомнить, как жил без Мэри, и не смог, попытался представить свою жизнь без нее и не смог этого даже вообразить, за исключением того, что мир окрасился бы в траурные тона. Наверное, всем случается сочинять себе эпитафию. Моя звучала бы так: «Прощай, простофиля».

Солнце село за холмы на западе, но в небе висело огромное рыхлое облако, рассеивало и отбрасывало свет на воды гавани и за волнорез, так что пенистые гребни волн зарделись, словно розы. Сваи в воде у городской пристани стоят по три, сверху стянуты железными обручами и стесаны в форме конуса, чтобы выдерживать давление зимнего льда. На каждой неподвижно застывшая чайка – как правило, самец с кипельно-белой грудкой и серыми крыльями. Хотел бы я знать, владеют ли они своими местами и могут ли по собственному усмотрению их продавать или сдавать внаем.

У причала стояло несколько рыболовных ботов. Я знал всех рыбаков, знал их всю жизнь. И Мэри была права. Они привезли одну камбалу. Я купил пару хороших рыбешек у Джо Логана и подождал, пока он отделит филе от костей, ловко орудуя ножом, идущим вдоль позвоночника легко, будто сквозь воду. Весной тема для разговоров одна: когда придет королевский горбыль. Мы говорили так: сирень зацветет, и горбыль придет, но разве можно полагаться на поговорки? Такое чувство, будто всю мою жизнь горбыль либо еще не пришел, либо только что ушел. До чего же красива эта рыба! Изящная, как форель, чистая, серебряная как… как серебро. И пахнет хорошо. Увы, горбыль ушел. Джо Логан не поймал ни одного.

– А мне нравится рыба-шар, – признался Джо. – Забавно: называешь ее так, и никто не притронется, стоит же сказать «морской цыпленок», и покупатели за нее дерутся.

– Как дочка, Джо?

– То ей лучше, то опять тает на глазах. Сердце кровью обливается!

– Увы. Очень тебе сочувствую!

– Если бы можно было хоть как-то помочь…

– Конечно! Бедный ребенок! Вот пакет. Бросай камбалу прямо сюда. Передай дочке мой сердечный привет!

Он долго смотрел мне в глаза, будто надеялся из меня что-нибудь вытянуть, будто у меня было лекарство.

– Передам, Ит, – сказал он. – Обязательно передам.

За волноломом работал земснаряд, гигантский бур взрывал ил и ракушки, насосы перемещали грунт сквозь трубу на понтонах и выбрасывали позади просмоленного забора на берегу. Горели ходовые огни и якорный огонь, две красных лампочки обозначали, что земснаряд работает. Бледный кок в белом колпаке и переднике оперся о поручни, смотрел за борт и время от времени сплевывал в бурлящую воду. Ветер дул с моря. Он нес от земснаряда вонь ила, гниющих моллюсков и пожухших водорослей вместе со сладкими запахами поспевающего пирога с яблоками и корицей. Огромный бур величественно поворачивался, расширяя фарватер.

На парусах изящной яхты заиграл розовый отблеск заката; она приблизилась к берегу, и отблеск погас. Я побрел обратно в город, свернул налево у новой гавани, яхт-клуба и здания Американского легиона, возле ступеней которого стояли выкрашенные коричневой краской пулеметы.

В судоремонтной мастерской вовсю трудились рабочие, торопясь покрасить и просмолить лодки к надвигающемуся лету. Подготовку к новому сезону задержала аномально холодная весна.

Я прошел мимо лодок, потом по заросшему пустырю на краю гавани и медленно направился к хижине Дэнни с односкатной крышей. На случай, если он не захочет со мной встречаться, я принялся насвистывать старую песенку.

Так оно и вышло. Хижина была пуста, но я знал наверняка, будто видел своими глазами, что Дэнни лежит в зарослях бурьяна где-нибудь за старыми бревнами, разбросанными повсюду. И поскольку я был уверен, что он вернется в хижину, едва я уйду, я достал из кармана коричневый конверт, положил его на грязную койку и пошел прочь, все еще насвистывая, за исключением того момента, когда я тихо произнес: «Прощай, Дэнни. Удачи тебе!» Я снова засвистел, вышел из гавани и зашагал мимо особняков на Порлок, свернул на Вязовую улицу и добрался до своего дома – старинного дома Хоули.

Я обнаружил Мэри в самом центре урагана, медленно крутящего вокруг нее обломки, овевающего ее шквальными ветрами. Стоя в белой нейлоновой комбинации и тапочках, она управляла разгромом; свежевымытые волосы были накручены на бигуди и лежали на голове, будто помет колбасок-сосунков. Даже не припомню, когда мы ужинали в ресторане. Мы не могли себе этого позволить и давно отвыкли. От дикого ажиотажа Мэри трепетали даже дети по краям ее личного урагана. Она их покормила, искупала, раздала приказы, потом сама же их отменила. В кухне стояла гладильная доска, мои бесценные и любимые вещи были отутюжены и развешаны по стульям. Периодически Мэри замедляла галоп и бросалась возить утюгом по своему платью, разложенному на доске. Дети слишком переволновались, чтобы есть, но приказ есть приказ.

У меня имеется пять парадно-выходных костюмов – совсем неплохо для продавца в продуктовом магазине. Я пощупал висевшие на спинках стульев вещи. Они зовутся по цветам: синий – Консервативный, коричневый – Милый Джордж Браун, черный – Похоронный, серые – Дориан Грей и Конь Сив.

– Какой надеть, моя обнимашка?

– Обнимашка?! О как! Что ж, ужин не торжественный, к тому же сегодня понедельник. Я предложила бы Милого Джорджа или Дориана – да, Дориан подойдет: он достаточно нарядный и без лишнего официоза.

– И к нему бабочку в горошек?

– Разумеется.

Эллен не выдержала:

– Папа! Ты же не собираешься надевать бабочку?! Ты слишком старый!

– А вот и нет. Я юн, весел и беспечен!

– Ты будешь похож на аиста. Хорошо хоть я не с вами!

– Я тоже рад. С чего ты взяла, что я буду похож на старого аиста?

– Ну, ты не совсем старый, только для бабочки уже староват.

– Негодная маленькая зануда!

– Что ж, иди, если хочешь, чтобы над тобой все смеялись.

– Вот и отлично. Мэри, ты хочешь, чтобы надо мной все смеялись?

– Оставь отца в покое, ему пора мыться. Рубашку я положила на кровать.

– Я уже написал половину эссе для конкурса, – вклинился Аллен.

– Хорошо, потому что летом тебе придется поработать.

– Поработать?!

– В магазине.

– О как. – Энтузиазма он не выказал.

Эллен ахнула, но когда все посмотрели на нее, промолчала. Мэри повторила восемьдесят пять вещей, которые детям надо и не надо делать в наше отсутствие, и я отправился принимать ванну.

Пока я пытался завязать бабочку в горошек, свою единственную бабочку, вошла Эллен и прислонилась к двери.

– Будь ты помоложе, было бы получше, – с пугающей женственностью протянула она.

– Устроишь ты своему счастливому мужу веселую жизнь, дорогая.

– Старшеклассники их уже не носят.

– Зато бабочку носит премьер-министр Макмиллан.

– Ему можно. Папочка, а считается жульничеством списывать что-то из книги?

– Поясни-ка.

– Если человек… если я пишу эссе и беру что-то из книги?

– Зависит от того, как именно ты это делаешь.

– Ну-у, скажу твоими же словами – поясни-ка.

– Не нукай!

– Хорошо.

– Если ты поставишь кавычки и сноску на того, кто это написал, твое эссе только прибавит авторитетности. Думаю, половина американской литературы состоит из цитат или хрестоматий. Теперь тебе нравится моя бабочка?

– А если ты не ставишь кавычки…

– Вот тогда это уже воровство, то есть жульничество. Ты ведь так не поступишь, верно?

– Не поступлю.

– Тогда в чем проблема?

– За это сажают в тюрьму?

– Могут, если делаешь это из-за денег. Не поступай так, моя девочка. Так что ты думаешь о моем галстуке теперь?

– Ты просто невозможен, – протянула она.

– Если ты направляешься вниз, сообщи своему чертову братцу, что я принес ему чертову маску Микки Мауса и позор на его голову!

– Никогда-то ты не слушаешь!

– Слушаю.

– А вот и нет. Ты еще пожалеешь!

– Прощай, Леда. Лебедю – привет!

Она лениво побрела прочь – по-младенчески упитанная блудница. Девочки меня убивают. Они оказываются такими девочками!

Моя Мэри была красива, красива и ослепительна. Из всех ее пор сочился внутренний свет. Она взяла меня под руку, и мы отправились по Вязовой улице под склонившимися аркой деревьями, под светом фонарей, и, клянусь, наши ноги шли гордой и легкой поступью чистокровных лошадок, приближающихся к барьеру.

– Тебе нужно отправиться в Рим! Египет для тебя тесен. Большой мир зовет!

Она хихикнула. Клянусь, она хихикнула, словно отдавая дань нашей дочери.

– Мы теперь будем чаще выбираться из дому, моя дорогая.

– Когда?

– Когда разбогатеем.

– И когда же это будет?

– Скоро. Научу тебя носить туфли на каблуках.

– И будешь прикуривать сигары десятидолларовыми банкнотами?

– Двадцатками.

– Люблю тебя!

– Я смущен, мэм! Зря вы это сказали. Вы вогнали меня в краску!

Не так давно владельцы «Формачтера» установили эркерные окна на фасаде, застеклив их бутылочным стеклом, чтобы придать ресторану оригинальность и дух старины. Так оно и вышло, вот только изогнутое стекло сильно кривило лица сидящих за столиками людей: с улицы виднелась то одна сплошная челюсть, то большой блуждающий глаз. Это придавало старому «Формачтеру» определенный шарм, как и ящики с геранью и лобелией на подоконниках.

Марджи уже ждала нас – истинная хозяйка вечера. Она представила своего спутника, некоего мистера Хартога из Нью-Йорка, любителя позагорать под кварцевой лампой и с зубами, сидящими часто, что зерна в початке кукурузы. Хартог был изрядно потрепан и побит жизнью, зато откликался на все реплики благодарным смехом. Это и был его вклад в беседу, причем довольно неплохой.

– Как поживаете? – спросила Мэри.

Хартог засмеялся.

– Надеюсь, вы в курсе, что ваша спутница – ведьма, – сказал я.

Хартог расхохотался. Настроение у всех было прекрасное.

– Я попросила столик у окна, – сообщила Марджи. – Вон тот.

– И цветы велела поставить особые, Марджи!

– Мэри, должна же я хоть как-нибудь отплатить тебе за гостеприимство!

И в том же духе они продолжали, пока Марджи нас рассаживала, а Хартог все время смеялся – поистине гениальный собеседник. Я решил вытянуть из него словечко чуть попозже.

Накрытый стол выглядел красивым и белым; серебро, которое таковым не являлось, сверкало почище серебра.

– Я – хозяйка, значит, я главная, поэтому пить будем мартини, хотите вы того или нет! – заявила Марджи.

Хартог засмеялся.

Принесли мартини, только не в рюмках, а в огромных бокалах размером с поилку для птиц и со спиральками лимонной цедры. Первый глоток обжег, словно укус мыши-вампира, и подействовал как легкий анестетик, – напиток пошел мягче и к концу бокала стал в самый раз.

– Выпьем еще, – сказала Марджи. – Еда здесь неплохая, но не настолько.

И тогда я рассказал историю о том, что всегда хотел открыть бар, в котором вам подавали бы сразу второй мартини. Я нажил бы целое состояние.

Хартог засмеялся, нам принесли четыре новых поилки для птиц, я же тем временем жевал лимонную цедру из первого бокала.

Со второй порцией мартини Хартог обрел дар речи. У него был низкий, эффектный голос, как у певца или продавца, рекламирующего товар, который никому не нужен. Таким голосом еще разговаривает врач с лежачим пациентом.

– Миссис Янг-Хант говорит, что у вас тут бизнес, – заметил он. – Потрясающий городок – нетронутый городок.

Я чуть было не выложил ему, в чем заключается мой «бизнес», но Марджи перехватила мяч.

– Мистер Хоули – грядущая мощь этой страны! – брякнула она.

– Неужели? По какой же вы части, мистер Хоули?

– По всякой, – ответила Марджи. – Абсолютно по всякой, но не в открытую, ты ведь понимаешь! – Глаза ее пьяно блеснули. Я посмотрел на глаза Мэри, которые стали обретать тот же блеск, и понял, что Марджи с кавалером опрокинули по парочке мартини до нашего прихода, по крайней мере Марджи.

– Что ж, теперь я могу не отнекиваться, – сказал я.

Хартог снова рассмеялся:

– У вас прелестная жена! Это уже полдела.

– Скорее, дело именно в этом.

– Итан, из-за тебя он подумает, что мы с тобой ссоримся!

– И еще как! – Я выпил залпом полбокала и, ощутив, как за глазами разливается тепло, посмотрел на улицу сквозь бутылочное стекло в крошечной створке. В нем отражался свет свечи, и казалось, что он медленно вращается. Вероятно, это было самовнушение, поскольку я слышал свой голос, доносившийся словно извне. – Миссис Марджи – Ведьма Востока. Мартини – не напиток. Мартини – зелье. – Мерцающее стекло все еще притягивало меня.

– Вот те на! Я-то всегда считала себя Озмой. Разве Ведьма Востока не была злой?

– Еще бы!

– Разве она не растаяла?

Сквозь кривое стекло я увидел мужскую фигуру, бредущую по тротуару. Она была сильно искажена, и все же манеру склонять голову чуть влево и ходить на внешних сторонах стоп я признал. Так делал Дэнни. Я увидел, как вскакиваю и бросаюсь за ним. Я мчусь к углу Вязовой улицы, но он исчезает – вероятно, свернув на задний двор второго дома.

– Дэнни! Дэнни! – кричу я. – Верни мне деньги! Не бери их! Они отравлены! Я их отравил!

Раздался чей-то смех. Смеялся Хартог. Марджи сказала:

– Я лучше буду Озмой.

Я утер слезы салфеткой и пояснил:

– Надо пить ртом, а не смачивать глаза. До чего жжется!

– Глаза у тебя красные, – заметила Мэри.

Я так и не вернулся к нашей компании – слышал будто со стороны, как разговариваю и рассказываю истории, как заливисто смеется моя Мэри; видимо, я был забавен и даже очарователен, но к столу так и не вернулся. Думаю, Марджи догадалась. Она смотрела на меня с немым вопросом, черт бы ее побрал! Она действительно ведьма.

Не знаю, что мы ели. Помню белое вино, так что, вероятно, была рыба. Оконные стекла вращались, как пропеллеры. Еще помню бренди, так что, наверное, я пил кофе… И тут все закончилось.

На выходе, пропустив вперед Мэри и Хартога, Марджи спросила:

– Куда ты ушел?

– Не понимаю, о чем ты.

– Ты ушел! Присутствовал лишь частично.

– Прочь, ведьма!

– Ладно, дружище, – сказала она.

По пути домой я оглядывал тени в садах. Мэри висела у меня на руке, бредя чуть нетвердой походкой.

– Какой приятный вечер, – вздохнула она. – Давно мне не было так хорошо!

– Получилось мило.

– Не знаю, смогу ли ответить Марджи таким же прекрасным ужином. Она – отличная хозяйка!

– Это уж точно.

– И ты, Итан! Я знала, что ты умеешь быть забавным, но сегодня ты смешил нас весь вечер! Мистер Хартог сказал, что изнемог от смеха, слушая про мистера Рыжего Бейкера.

Неужели я и о нем рассказывал? Что именно? Ну надо же. Эх, Дэнни, верни деньги! Прошу!

– Устроил же ты нам представление, – сказала моя Мэри. На пороге нашего дома я сжал ее так крепко, что она всхлипнула. – Дорогой, ты пьян! Мне больно! Тише, детей разбудим!

Я намеревался подождать, пока она уснет, и выскользнуть на улицу, дойти до его лачуги, искать его, даже пустить по его следу полицию. И все же я прекрасно понимал: Дэнни уже нет. Я знал, что Дэнни уже нет. И лежал в темноте, глядя на красные и желтые точки, плававшие в моих мокрых глазах. Я знал, что наделал, и Дэнни тоже знал. Я вспомнил убитых кроликов. Может быть, только в первый раз чувствуешь себя скверно. Никуда не денешься. В бизнесе и в политике приходится идти по головам, чтобы стать Королем Горы. На вершине можно позволить себе и доброту, и великодушие, но сначала туда надо забраться.

Темплтонский аэродром находится всего в сорока милях от Нью-Бэйтауна, реактивные самолеты преодолевают это расстояние минут за пять. Рои смертоносных москитов пролетают над нами с растущей регулярностью. Жаль, я не могу восхищаться ими или даже любить, как мой сын Аллен. Будь у них хотя бы еще одна цель, я, пожалуй, и смог бы, но их единственная функция – убивать, у меня же убийства в печенках сидят. Я так и не научился вслед за Алленом находить их в небе впереди поднятого ими шума. Они преодолевают звуковой барьер с гулом, похожим на взрыв парового котла. Проносясь ночью над домом, они проникают в мои сны, и я просыпаюсь грустный и больной, будто у меня язва души.

Рано утром раздался гул, и я вскочил как ужаленный. Мне приснились немецкие универсальные зенитки «восемь-восемь», которыми мы так восхищались и которых так боялись в годы войны.

Тело пощипывало от холодного пота, я лежал в бледном утреннем свете и прислушивался к тонкому злобному нытью, уносящемуся прочь. Я думал о том, как глубоко въелась эта дрожь в людей во всем мире – не в мысли, нет, глубоко под кожу. И дело не в самих самолетах, а в их назначении.

Когда положение становится слишком напряженным, люди спасаются тем, что перестают о нем думать. Но оно проникает внутрь и смешивается со многим другим, в результате появляются тревога и недовольство, чувство вины и необъяснимое желание выцарапать у жизни хоть что-нибудь, все равно что, прежде чем все закончится. Вероятно, психоаналитики, работающие как четко отлаженные конвейеры, занимаются не комплексами, а вот такими боеголовками, которые могут однажды обернуться ядерными грибами. Мне кажется, что практически все, кого я знаю, нервничают и не находят себе места, ведут себя слишком шумно и нарочито весело, как люди, напивающиеся в канун Нового года. Забыть ли старую любовь и целовать соседскую жену.

Я повернулся к Мэри. Она не улыбалась во сне. Уголки рта опустились, вокруг крепко зажмуренных глаз пролегли усталые складки – значит, приболела, потому что так она выглядит всегда, когда хворает. Мэри – самая здоровая жена в целом мире, пока не заболеет, что случается не часто, и уж тогда она самая хворая жена во всем мире.

В очередной раз воздух рассек звук пролетающих реактивных истребителей. К огню люди привыкали полмиллиона лет, а на то, чтобы свыкнуться с силой непомерно более жестокой, нам выпало меньше пятнадцати лет. Будет ли у нас шанс использовать ее в мирных целях? Если законы мышления – суть законы вещей, то не происходит ли ядерный распад в душе? Не это ли происходит со мной, со всеми нами?

Тетушка Дебора рассказывала мне одну семейную историю. В начале прошлого века некоторые из моих предков принадлежали к секте кампбеллитов. Тетушка Дебора была тогда ребенком, но помнит, как они ждали конца света. Ее родители раздали все, чем владели, оставив себе лишь простыни. Их они надели и в предсказанное время ушли в горы встречать Конец Света. Сотни людей одетых в простыни молились и пели. Наступила ночь, они запели громче и стали танцевать, ближе к назначенному часу с неба упала звезда, и все закричали. Она долго помнила тот крик. Люди выли, как волки, сказала тетушка, вопили, как гиены, хотя она не слышала гиену ни разу в жизни. И вот наступил тот самый миг. Одетые в белое мужчины, женщины и дети задержали дыхание. Миг тянулся и тянулся. Дети посинели от натуги, и ничего не случилось. Их обманули, обещанная гибель не состоялась. На рассвете они спустились с горы и попытались вернуть розданную одежду, кастрюли и сковородки, быков и ослов. И я понимал, каково этим беднягам пришлось.

Думаю, воспоминание во мне пробудили реактивные истребители – столько усилий, времени, денег ушло на этих разносчиков смерти. Почувствуем ли мы себя обманутыми, если никогда не пустим их в дело? Мы умеем посылать ракеты в космос, но так и не научились излечивать ни злобу, ни тревогу.

Моя Мэри открыла глаза.

– Итан, – сказала она, – ты слишком громко думаешь. Не знаю уж о чем, только ты мне здорово мешаешь. Прекрати думать, Итан!

Я чуть не посоветовал ей завязывать с выпивкой, но вид у нее был слишком несчастный. Я не всегда знаю, когда шутить не стоит, и все же на этот раз сообразил:

– Голова?

– Да.

– Живот?

– Да.

– И все остальное?

– И все остальное.

– Сейчас что-нибудь тебе добуду.

– Добудь мне могилу!

– Не вставай.

– Не могу! Нужно собрать детей в школу.

– Я соберу.

– Тебе нужно на работу.

– Говорю же, я все сделаю.

Немного помолчав, она призналась:

– Итан, похоже, я не смогу встать. Мне слишком плохо.

– Вызвать доктора?

– Нет.

– Тебя нельзя оставлять одну. Может, Эллен не пойдет в школу?

– Нет, у нее экзамены.

– Может, позвонить Марджи Янг-Хант и попросить ее прийти?

– Телефон отключен. У нее новый как-его-там.

– Могу заскочить к ней по дороге на работу.

– Она убьет любого, кто разбудит ее в такую рань!

– Могу подсунуть записку под дверь.

– Нет, я не хочу, чтобы ты к ней заходил!

– Мне не сложно.

– Нет, нет! Я не хочу, чтобы ты к ней заходил! Не хочу, и все!

– Нельзя оставлять тебя одну.

– Как смешно! Мне лучше. Наверное, накричала на тебя, и мне уже полегче. Хм, и правда, – сказала она и, словно в доказательство, поднялась с кровати и надела халат. Вид у нее стал бодрее.

– Ты – чудо, моя дорогая!

Во время бритья я порезался и спустился к завтраку с красным клочком туалетной бумаги, налепленным на лицо.

Никакого Морфа, ковыряющегося в зубах на крылечке, я по дороге не встретил, чему был рад. Мне не хотелось его видеть. Я поспешил прочь, если вдруг он решит меня нагнать.

Открыв заднюю дверь магазина, я обнаружил на пороге коричневый банковский конверт. Он был заклеен, а банковские конверты довольно прочны. Пришлось достать складной нож, чтобы его распечатать.

Три листа бумаги в линейку для школьников, пачка за пять центов, исписанные мягким графитовым карандашом. Завещание: «Находясь в здравом уме… В виде компенсации…» И долговая расписка: «Обязуюсь возместить и передаю в залог…» Оба листа подписаны, почерк аккуратный и разборчивый. «Дорогой Ит, вот то, чего ты хочешь».

Кожа на лице показалась мне твердой, как крабовый панцирь. Я медленно прикрыл заднюю дверь, словно дверь склепа. Первые два листа бумаги я бережно свернул и положил в бумажник, третий скомкал, бросил в унитаз и дернул за цепочку. Шарик бумаги никак не желал проваливаться за край, но в конце концов исчез.

Когда я вернулся из уборной, задняя дверь была приоткрыта. Я думал, что закрыл ее. Послышался шорох, я поднял голову и увидел на верхней полке чертова кота, пытающегося зацепить когтями висящий под потолком окорок. Я схватил метлу с длинной ручкой и как следует погонял его по магазину, пытаясь выставить вон. С силой замахнулся на кота, пробегавшего мимо меня, промазал и сломал ручку метлы о косяк.

Проповеди консервам я сегодня не читал. Не смог и двух слов связать. Зато я достал шланг, помыл тротуар и канаву. После я отдраил весь магазин, даже заросшие пылью самые дальние уголки, в которые давно не заглядывал. И еще я пел:

Знаю, что это не песня, но я все равно пел.