Встаю до рассвета, чтобы ощипать четырех несушек. В курятнике теперь всего двенадцать кур. Четверть века назад, перебравшись в Дунен-коттедж, я понятия не имела, как ощипывать птицу. Теперь же я оглушаю, обезглавливаю и потрошу кур с той же легкостью, с какой ма готовила говяжье жаркое с «Гиннессом». А еще нужда научила меня без особой брезгливости свежевать и разделывать кроликов. Ссыпаю перья в мешок из-под удобрений, швыряю ощипанные тушки в тачку и везу в дальний конец сада, мимо птичника, где взваливаю на одноколесный катафалк еще и трупик лисицы. Точнее, ли́са. Не тронь лисьего хвоста, всегда предупреждает Деклан. Лисий хвост – бактериологическое оружие, нашпигованное всякой заразой. И блохами тоже, а нам и без того хватает хлопот с блохами, клещами и вшами. Лис словно бы просто прилег отдохнуть, если не обращать внимания на разодранное горло. Один клык чуть выступает, слегка вдавливается в нижнюю губу. У Эда тоже был такой зуб. Интересно, а у лиса есть семья, дети? Поймут ли лисята, что он никогда больше к ним не вернется, будут ли горевать или продолжат беспечно совершать набеги на курятники? Если да, то я им завидую.

На море сегодня рябь. Кажется, в паре сотен ярдов от берега мелькают дельфиньи спины; я приглядываюсь, но дельфинов не вижу; может, их и не было. Ветер все еще западный, не восточный. Страшно подумать, но если на Хинкли-Пойнт и впрямь случился радиоактивный выброс, то, откуда ветер дует, действительно станет вопросом жизни или смерти.

Сбрасываю мерзкое содержимое тачки с каменного причала. Я никогда не даю курам прозвищ, потому что трудно свернуть шею тому, кого зовешь по имени, но жаль, что они умерли в страхе. Теперь они плывут по заливу бок о бок со своим убийцей.

А я даже ненавидеть его не могу.

Он просто хотел выжить.

На кухне Лорелея намазывает остатки сливочного масла на вчерашние булочки – школьный обед для себя и для Рафика.

– Доброе утро, ба.

– Доброе. Там еще есть сушеные водоросли. И маринованная репа.

– Спасибо. Раф мне про лису рассказал. Почему же ты меня не разбудила?

– А зачем, солнышко? Кур ты бы не оживила, а Зим расправился с лисой. – Интересно, помнит ли Лол, какой сегодня день? – От старого сарая остались листы рифленого железа, я обнесу ими птичник, вкопаю поглубже.

– Хорошая мысль. Лисы хитрые, а мы их перехитрим.

– Вот умеешь ты подбирать нужные слова, Лол. Чувствуются гены дедушки Эда.

Лорелея любит, когда я говорю что-нибудь в этом роде.

– А сегодня мамин и папин день, – с напускной небрежностью замечает она. – Двадцать седьмое октября.

– Да, солнышко. Зажжем ароматическую палочку?

– Хорошо.

Лорелея подходит к шкатулке, откидывает крышку. На фотографии Ифа, Эрвар и десятилетняя Лорелея стоят у раскопа в Л’Анс-о-Медоуз. Фотография сделана весной 2038 года, за шесть месяцев до их гибели; зеленые и желтые тона уже начали выцветать, синие и красные потускнели. Я готова заплатить любые деньги за копию, но теперь нет ни электричества, ни картриджей для цветного принтера; нет и оригинала, потому что мое беспечное поколение доверяло воспоминания интернету и крах Сети в 2039 году затронул абсолютно всех.

– Ба, что с тобой? – Лорелея смотрит на меня так, будто я не в себе.

– Извини, солнышко. Я просто… – У меня иногда случаются провалы памяти.

– А где жестянка с ароматическими палочками?

– А, да! Я ее прибрала. Чтоб не отсырели. Хм… Где же она? – Неужели провалы памяти участились? – Да вот же, у печки!

Лорелея запаливает ароматическую палочку от огня в печи, задувает крошечное пламя на кончике. Проходит через кухню, устанавливает палочку на подставку рядом со шкатулкой. На полке лежат старые механические часы, доставшиеся Эрвару в наследство от деда, и древнеримская монета, подаренная Лорелее Ифой. Дымок, пахнущий сандаловым деревом, вьется над тлеющим концом палочки. Сандаловое дерево, еще один аромат старого мира. В первую годовщину я сложила поминальную молитву и подобрала стихотворение, но расплакалась и долго не могла остановиться, чем ужасно перепугала Лорелею; после этого мы, не сговариваясь, решили, что лучше просто постоять у фотографии, вроде как наедине с собственными мыслями. Я помню, как пять лет назад отправляла Ифу с Эрваром в аэропорт Корка – тот год стал последним, когда еще можно было купить дизельное топливо, водить автомобили и летать самолетами, хотя цены на билеты уже были заоблачными; Эрвар с Ифой не смогли бы оплатить перелет, если бы Эрвар не получил грант от правительства Австралии. Ифе очень хотелось повидаться с тетей Шерон и дядей Питером, которые перебрались в Австралию еще в конце 2020-х годов и, надеюсь, до сих пор благополучно живут в Байрон-Бей; из Австралии вот уже полтора года не поступает никаких новостей. А ведь когда-то мы легко и мгновенно связывались с любой точкой земного шара! Лорелея берет меня за руку. Она должна была полететь с родителями, но заболела ветрянкой, и Ифа с Эрваром привезли ее ко мне из Дублина, где в тот год жили. Две недели с бабушкой Холли должны были стать для Лорелеи утешительным призом.

Теперь, пять лет спустя, я судорожно вздыхаю, стараясь не расплакаться. И не только из-за того, что больше не могу обнять Ифу, а из-за того, что мы сотворили с планетой: превратили в пустыни целые страны, растопили ледяные шапки на полюсах, изменили направление Гольфстрима, иссушили некогда полноводные реки, затопили побережья, завалили всякой дрянью моря и озера, уничтожили целые виды растений и животных, в том числе и насекомых-опылителей, исчерпали запасы нефти, сделали бесполезными лекарства, избрали на руководящие посты лжецов и любителей обнадеживать – лишь бы не доставлять себе неудобств. О Помрачении теперь говорят с тем же ужасом, с каким наши далекие предки говорили о чуме, и называют это Божьей карой. Но мы сами навлекли на себя это наказание, бездумно возжигая бесчисленные цистерны нефти. Мое поколение, беспечные посетители ресторана земных даров, обжирались роскошными яствами, прекрасно понимая, но не желая признавать, что малодушно сбегут из-за стола, предоставив собственным внукам расплачиваться по счетам.

– Лол, прости… – Я вздыхаю, ищу глазами коробку бумажных носовых платков и лишь потом вспоминаю, что в нашем мире их больше не существует.

– Ничего, ба. Хорошо, что мы с тобой помянули маму и папу.

Рафик скачет по лестничной площадке – наверное, подтягивает носок – и что-то напевает на псевдокитайском. Для молодежи на территории нынешнего Кордона китайские музыкальные группы так же круты, как для меня в свое время – группы американской новой волны.

– Нам еще повезло, – тихо говорит Лорелея. – Мама с папой не… Ну, для них все очень быстро кончилось, и они были вместе, и мы с тобой сразу узнали, что с ними случилось. А вот Раф…

Я смотрю на Ифу с Эрваром:

– Они гордились бы тобой, Лол.

Рафик кричит с лестницы:

– Лол, а мед для овсянки есть? Доброе утро, Холли!

Школьные сумки собраны, школьные обеды упакованы, косы Лорелеи заплетены, инсулиновый дозатор проверен, и синий галстук Рафика – единственное, что символизирует школьную форму и на чем еще может настаивать администрация школы в Килкрэнноге, – завязан как полагается; мы выходим из дома и поднимаемся по тропе. Впереди вздымается холм Каер, южным склоном которого я любуюсь вот уже двадцать пять лет, во все времена года, при любой погоде и в любом настроении. По каменистым откосам, поросшим дроком и вереском, скользят тени облаков. Пять акров у подножья засажены лучистой сосной. Я толкаю большую детскую коляску, которая была музейным экспонатом еще в конце 1970-х, когда мы с Шерон играли с ней, приезжая сюда на каникулы.

Мо, в рыбацком кардигане, до такой степени растянутом, что он превратился в халат, уже хлопочет во дворе, развешивает выстиранное белье.

– Доброе утро, соседи, – говорит она, заметив нас у калитки. – Снова пятница! Надо же, как быстро неделя пролетела. – Седая старуха, бывший физик, опираясь на палку, ковыляет по плохо выкошенной лужайке, вручает мне пустую коробку для пайка. – Заранее большое спасибо.

– Не за что, – привычно отвечаю я, укладывая коробку в коляску, к трем нашим.

– Давайте я помогу вам развесить белье, Мо, – предлагает Лорелея.

– С этим я как-нибудь справлюсь, Лол, а вот дохромать до города, – так мы называем деревушку Килкрэнног, – мне не под силу. Даже не представляю, что бы я делала, если бы твоя бабушка не приносила бы мне паек. – Мо взмахивает палкой в воздухе, как грустный Чарли Чаплин. – Впрочем, представляю: сдохла бы с голоду.

– Глупости! – отвечаю я. – О’Дейли наверняка бы о тебе позаботились.

– А у нас прошлой ночью лис придушил четырех кур! – говорит Рафик.

– Жалко. – Мо косится на меня, но я пожимаю плечами.

Зимбра обнюхивает тропинку к дому Мо и виляет хвостом.

– Повезло, что Зим его сцапал, прежде чем он всех кур загрыз! – продолжает Рафик.

– Надо же. – Мо почесывает Зимбру за ухом, находит заветное местечко, и пес просто тает от удовольствия. – Прямо вечер в опере.

– Тебе вчера удалось выйти в интернет? – спрашиваю я, имея в виду «нет ли новостей о реакторе в Хинкли».

– Да, но всего на несколько минут. На официальных сайтах ничего интересного. Все те же заявления. – Нам обеим не хочется обсуждать эту тему при детях. – Загляни ко мне попозже.

– Присмотришь за Зимброй? – прошу я. – А то как бы он не вспомнил о зове предков, после того как расправился с лисом.

– С удовольствием. Лорелея, передай мистеру Мурнейну, что в понедельник я буду в деревне, проведу уроки естествознания. Кэхилл О’Салливан собрался туда на своей двуколке, предложил меня подвезти. Так что к школе меня доставят со всеми почестями, аки царицу Савскую. Ну все, ступайте, а то еще опоздаете из-за меня. А мы с тобой, Зимбра, поищем, куда ты в прошлый раз закопал овечий мосол…

Осень поворачивает на зиму. Урожай и золото сменяются тленом и холодом, и заморозки уже не за горами. В начале 2030-х времена года смешались: летом стояли морозы, а зимой – засуха. Но в последние лет пять лето было долгим и жарким, зима – долгой и вьюжной, а между ними торопливо проносились вёсны и осени. За Кордоном уже почти не осталось тракторов, урожаи снимают мизерные, а две ночи назад по радио RTÉ сообщили, что на фермах в графстве Мит собираются вернуться к конскому плугу. Рафик вприпрыжку бежит впереди, собирает на обочине редкие ягоды ежевики, и я подбиваю Лорелею заняться тем же. Витаминных добавок теперь почти не выдают. А ежевика растет все так же бурно, но если ее в ближайшее время не вырубить, то тропа, ведущая к главной дороге, вскоре превратится в непроходимую колючую стену, как лес вокруг замка Спящей красавицы. Надо бы поговорить с Декланом или Кэхиллом. Лужи становятся все глубже, раскисшая тропа совсем как болото; Лорелея то и дело помогает мне вытащить увязшую коляску. Жаль, что я не замостила тропу, когда это еще можно было сделать за деньги. А еще жаль, что я не заложила основательных запасов, но тогда никому в голову не приходило, что временные перебои могут в одночасье стать постоянными. Теперь уже поздно.

Минуем ручей, вода из которого наполняет цистерны в наших с Мо домах. Ручей весело журчит после недавних дождей, но прошлым летом он пересох на целую неделю. Здесь я всякий раз вспоминаю, как двоюродная бабушка Эйлиш рассказывала мне, тогда еще совсем маленькой, о Лохматой Мэри, капризной фейри, которая якобы обитала в этих местах. Мэри вечно ходила растрепанной, и остальные фейри над ней смеялись, а она злилась и из вредности переиначивала человеческие желания, поэтому, чтобы получить то, что тебе хотелось, нужно было ее перехитрить и попросить ненужное. Например, если сказать: «Не хочу скейтборд!», то скейтборд был обеспечен. Но потом Лохматая Мэри сообразила, что ее обманывают, и стала исполнять желания как попало: и то, о чем просили, и то, чего не хотели. «Мораль сей сказки такова, деточка, – говорит бабушка Эйлиш через пропасть в шесть десятков лет, – если хочешь чего-то добиться, делай это старым, испытанным способом – собственными руками и собственной головой. А с фейри лучше не связываться».

Но сегодня, сама не знаю почему – то ли из-за лиса, то ли из-за Хинкли, – я решаю попытать счастья. Лохматая Мэри, капризная фейри, прошу тебя, помоги моим детям выжить!

– Прошу тебя! – невольно произношу я вслух.

Лорелея оборачивается и спрашивает:

– Ты чего, ба?

Там, где наша тропа соединяется с главной дорогой, мы сворачиваем направо и вскоре подходим к повороту на ферму Нокруэ. Навстречу идет хозяин фермы, Деклан О’Дейли, толкает ручную тележку с сеном. Пятидесятилетний Деклан женат на Бранне; у них трое детей – два парня постарше и девочка, в одном классе с Лорелеей, – а еще две дюжины коров джерсейской породы и две сотни овец, которые пасутся на каменистой оконечности мыса. Римское чело, кудрявая борода и морщинистое лицо немало повидавшего человека делают Деклана похожим на Зевса, хотя и слегка опустившегося. Он прекрасный сосед, часто помогает нам с Мо, и меня радует, что он живет неподалеку.

– Я б вас обнял… – Он в перепачканном комбинезоне подходит к нам. – Но меня корова только что лягнула, отправила прямо в кучу навоза. И что в этом смешного, юный Рафик Байати? – с притворным гневом спрашивает Деклан. – Вот я сейчас тобой и утрусь…

Трясясь от сдерживаемого смеха, Рафик прячется за меня, а Деклан приближается вперевалку, точно перепачканный навозом монстр Франкенштейна.

– Иззи просила передать, что она с утра пораньше ушла в деревню, помочь тетке собрать овощи для Конвоя, – говорит Деклан Лорелее. – Ты же после школы к нам заглянешь? С ночевкой?

– Да, если вы не против, – отвечает моя внучка.

– Ну, ты же не команда регбистов.

– Деклан, спасибо, что привечаешь гостей, – говорю я.

– Гости, которые помогают доить коров, – это не просто гости… – Деклан умолкает и вглядывается в небо.

– Что это?! – Рафик, прищурившись, смотрит куда-то на гору Киллин.

Поначалу я ничего не вижу, но слышу какое-то металлическое жужжание, а Деклан говорит:

– Надо же…

– Самолет? – ошеломленно спрашивает Лорелея.

Вот он. Какой-то неуклюжий планер. Сперва кажется, что он большой и далеко, но я тут же соображаю, что он маленький и близко. Летит над грядами холмов Сифин и Пикин в сторону Атлантики.

– Дрон, – напряженным голосом говорит Деклан.

– Магно! – восторженно выдыхает Рафик. – Самый настоящий бэ-эл-а!

– Мне семьдесят пять, – ворчливо напоминаю я.

– БЛА – это беспилотный летательный аппарат, – поясняет мальчик. – Как самолет с камерами на борту, только им управляют на расстоянии. А иногда на них бывают ракеты, но на этот ракеты не поместятся. В Оплоте таких дронов много.

– И что он тут делает? – спрашиваю я.

– Шпионит, – отвечает Деклан.

– А зачем за нами шпионить? – недоумевает Лорелея.

– То-то и оно, – обеспокоенно говорит Деклан.

– «В воздушном пространстве я вечно рождаюсь… – декламирует Лорелея, когда мы проходим мимо ржавеющей электроподстанции, – и вновь умираю в дожде. Я в почве скрываюсь, я с морем сливаюсь, но смерть побеждаю везде».

Непонятно, почему мистер Мурнейн выбрал именно «Облако». После Помрачения в Килкрэнноге много сирот, не только Лорелея и Рафик.

– Ой, ба, я снова это место забыла!

– «Когда после бури…»

– А, вспомнила! «Когда после бури в небесных пустынях исчезла последняя тень и выпуклый склеп из лучей ярко-синих… м-м-м… воздвиг мне сияющий день…»

Я невольно гляжу в небо. Воображение рисует в синеве крошечный сверкающий самолет. Не игрушечный беспилотник – хотя и его появление удивительно, – а настоящий авиалайнер, за которым нитью тянется инверсионный след, расплываясь тающими клочьями ваты. Когда я в последний раз видела самолет? Года два назад. Рафик, как безумный, примчался в дом, будто случилось что-то ужасное, схватил меня за руку и потащил на улицу, тыча пальцем в небо: «Смотри, смотри!»

На дорогу выбегает крыса, останавливается, глядит на нас.

– Что значит «выпуклый»? – спрашивает Рафик, подбирая с земли камень.

– Такой, который торчит наружу, – поясняет Лорелея. – Выпирает.

– Значит, у Деклана живот выпуклый?

– Гм, уже не очень… Не отвлекай Лол от мистера Шелли, – говорю я.

– От мистера? – изумленно переспрашивает Рафик. – Шелли – девчачье имя.

– Это фамилия, – говорит Лорелея. – Его звали Перси Биши Шелли.

– Перси? Биши? О чем его мама с папой думали? Вот его в школе точно дразнили!

Рафик швыряет камень в крысу, но промахивается, и крыса шмыгает в кусты. Еще совсем недавно я запретила бы ему пулять по всякой живности, но с появлением крысиного гриппа правила переменились.

– Продолжай, Лол, – говорю я.

– А я уже почти закончила. «Со смехом покинув пустую гробницу, в убежище скроюсь свое, и вдруг, словно узник, разбивший темницу, встаю, чтоб разрушить ее».

– Великолепно, – говорю я. – У твоего отца тоже была прекрасная память.

Рафик срывает цветок фуксии, высасывает капельку нектара. Иногда мне кажется, что не стоит упоминать об Эрваре в присутствии Рафика. Отца мальчика я никогда не видела. Рафик безмятежно продолжает расспросы:

– А что такое склеп, Холли?

– Гробница, – говорю я.

– Гробница – это для мертвых?

– Да.

– Я тоже не понимала этого стихотворения, пока Мо все не разъяснила, – говорит Лорелея. – Оно о рождении и возрождении и о круговороте воды в природе. Когда идет дождь, облако расходует себя и вроде как умирает, а ветер и солнце возводят склеп из лучей ярко-синих, то есть небо, гробницу для умершего облака. А дождь, который был облаком, проливается в море, испаряется и превращается в новое облако, которое со смехом покидает пустую гробницу, потому что теперь оно возродилось. И снова встает из своего убежища, то есть поднимается в небо. Ясно?

Заросли дрока пахнут ванилью и переливаются птичьими трелями.

– А мы читаем про волшебного дракона Пыха, – говорит Рафик.

У ворот школы Рафик кричит мне «Пока!» и бросается к стайке мальчишек, которые, раскинув руки, изображают дронов. Надо бы напомнить ему, чтобы он поосторожнее обращался с инсулиновым дозатором, но я молчу: он и так знает, что у нас всего один в запасе, да и ни к чему смущать мальчика перед друзьями.

– До скорого, ба. Ты там осторожней, на рынке, – говорит Лорелея, как взрослая ребенку, и направляется к своим подружкам у входа в школу.

Том Мурнейн, заместитель директора, подходит ко мне:

– Холли, я как раз хотел с вами поговорить. Может быть, Лорелея и Рафик начнут посещать уроки Закона Божьего? С сегодняшнего дня их ведет отец Брейди, наш новый священник.

– Нет, Том, мои как-нибудь обойдутся, если вы не возражаете.

– Ничего страшного. Таких, как ваши, у нас еще человек восемь. Вместо Библии они будут изучать строение Солнечной системы.

– А Земля будет вращаться вокруг Солнца или наоборот?

Том оценивает шутку:

– Без комментариев. Как там Мо?

– Спасибо, лучше. Хорошо, что напомнили, а то у меня… – Я осекаюсь, проглатываю привычное «память как решето», потому что теперь это уже не смешно. – Она просила передать, что в понедельник Кэхилл О’Салливан подвезет ее в Килкрэнног, так что она готова провести занятия по естествознанию.

– Было бы здорово, но скажите ей, что особой спешки нет. Пусть побережет лодыжку. – Дребезжит школьный звонок. – Ну все, мне пора! – Том уходит.

Оборачиваюсь и вижу, как Мартин Уолш, мэр Килкрэннога, прощается с дочерью, Рошин. Мартин, розовощекий толстяк со щеточкой седых волос, похож на Деда Мороза, ставшего вышибалой в ночном клубе. Раньше Мартин был гладко выбрит, но одноразовые лезвия исчезли из пайков полтора года назад, и почти все мужчины на полуострове теперь обросли бородами.

– Холли! Как у вас дела?

– Не жалуюсь, Мартин. А вот Хинкли-Пойнт меня тревожит.

– Ох, не надо об этом… От вашего брата есть вести?

– Нет. Я пытаюсь с ним связаться, но интернета либо нет, либо Сеть отключается через пару секунд. Так что мы уже вторую неделю не общаемся, с тех пор как уровень опасности повысили до оранжевого. Брендан живет в охраняемом коттеджном поселке под Бристолем, который теперь совсем рядом с запретной зоной, а против радиации никакая охрана не помогает. Ну, тут уж ничего не поделаешь, – произношу я привычную старушечью мантру; почти у всех моих знакомых родные и близкие обитают в опасных регионах, с которыми нет связи, так что выражать беспокойство вслух считается дурным тоном. – А ваша Рошин поправилась, как я погляжу. Значит, у нее все-таки был не паротит?

– Нет, слава богу, просто гланды застудила. У доктора Кумар даже какое-то лекарство нашлось. А как там наш киберневролог?

– Поправляется. Сегодня уже вышла белье развесить.

– Отлично! Обязательно передайте ей от меня привет.

– Конечно передам. Кстати, Мартин, я хотела с вами поговорить…

– Да, пожалуйста. – И он, поддерживая меня под локоток, склоняется поближе, будто это не я, а он немного глуховат, – так обычно ведут себя лица на выборных должностях, общаясь с дряхлыми старушками за неделю до выборов в местечке с тремя сотнями избирателей.

– Будет ли Оплот распределять уголь на зиму?

На лице у Мартина написано: «Да кто ж его знает».

– Если привезут, значит будет, – говорит он. – Только они там, в Дублине, похоже, считают, что мы здесь, в Зоне Кордона, жируем у себя на земле и помощь нам без надобности. Мой кузен из Рингаскидди сказал, что на прошлой неделе в порту пришвартовался сухогруз с углем из Польши, только теперь надо отыскать горючее, чтобы грузовики могли этот уголь развезти.

– А на дорогах из Рингаскидди в Шипсхед лютует проклятое ворье, – заявляет невесть откуда взявшаяся Ферн О’Брайен. – И уголь из кузовов так и сыплется, до нас доедет пшик.

– Вот как раз это и обсуждалось на прошлом заседании комитета, – говорит Мартин. – Мы с ребятами собираемся на торфяники в седловине Каера. Нарежем там торфа. Оззи в своей кузнице сделал такую штуку, как там ее, в общем, формовочный пресс для торфяных брикетов вот такого размера. – Мартин раздвигает ладони примерно на фут. – Ну, торф – это, конечно, не уголь, но все-таки лучше, чем ничего. Пять акров лесопосадок трогать нельзя, иначе мы останемся без древесины. Как брикеты подсохнут, Фиен их к вам забросит – и вашу долю, и Мо тоже; ему все равно придется везти солярку на ферму Нокруэ. Не важно, за кого вы будете голосовать. Мороз в политике не разбирается, а о людях нужно заботиться.

– Я голосую за нынешнего мэра, – говорю я.

– Спасибо, Холли. Для нас важен каждый голос.

– Но ведь серьезной оппозиции не существует?

Ферн О’Брайен кивает на доску объявлений у церкви. Я подхожу туда, читаю новый большой плакат, написанный от руки.

– Мюриэл Бойс? В мэры? Но Мюриэл Бойс… То есть…

К нам подходит Айлин Джонс, некогда снимавшая документальные фильмы, а теперь промышляющая рыбной ловлей.

– Мюриэл Бойс нельзя недооценивать, хотя она пишет с ошибками. Она большая приятельница нашего приходского священника. Кстати, фанатики почему-то всегда малограмотные, я это давно заметила.

– Отец Макгаерн никогда не вмешивался в политику, – припоминаю я.

– Верно, – отвечает Мартин. – Да только отец Брейди из другого теста. Вот я в воскресенье приду в церковь, а он начнет вещать, что Господь не защитит ваших близких, если вы не проголосуете за Партию Господа.

– Глупости какие, – говорю я. – Кто на такое поведется?

Мартин смотрит на меня так, будто я совсем выжила из ума. В последнее время на меня часто так смотрят.

– Людям хочется спасательных шлюпок и чудес. Партия Господа обещает и то и другое. А я могу предложить только торфяные брикеты.

– Но спасательных шлюпок не существует, а торфяные брикеты вполне себе реальны. Не сдавайтесь, Мартин. У вас всегда была репутация разумного человека. Люди всегда прислушиваются к голосу разума.

– К голосу разума? – мрачно усмехается Айлин Джонс. – Как говорил доктор Грег, мой старый приятель, если бы можно было воззвать к разуму верующих, то верующих попросту не осталось бы. Не обижайтесь, Мартин.

– Да на что ж тут обижаться, – вздыхает мэр.

По Чёрч-лейн мы выходим на центральную площадь Килкрэннога. Бар Фицджеральда – приземистое строение, такое же старое, как и сама деревня, – за долгие века оброс пристройками, когда-то белеными, а теперь облупившимися. На коньках черепичной крыши сидят воро́ны, будто замышляя что-то недоброе. Справа виднеется дизельный склад – когда я сюда переехала, он был станцией техобслуживания и заправкой фирмы «Максол», где мы заливали бензин в свои «тойоты», «киа» и «фольксвагены», не думая о завтрашнем дне. А теперь здесь заправляется только автоцистерна местного кооператива, которая объезжает все фермы по очереди. Слева стоит универмаг все того же кооператива, где управляющий комитет будет чуть позже распределять пайки; в южном конце площади находится мэрия. В День Конвоя там устраивают рынок, куда мы и направляемся; Мартин придерживает дверь, чтобы я смогла вкатить коляску. В зале шумно, но смеха не слышно – тень Хинкли-Пойнт дотягивается даже сюда. Мартин обещает продолжить наш разговор попозже и уходит по своим делам. Айлин ищет Оззи, чтобы поговорить с ним о металлических деталях лодочной оснастки, а я начинаю осматривать прилавки. Пробираюсь между раскладными столиками, где лежат яблоки, груши и овощи, которые корпорация «Перл» не приняла из-за неправильной формы, бекон домашнего копчения, мед, яйца, марихуана, сыр, домашнее пиво, картофельный самогон, пластмассовые бутылки и коробки, вязаные вещи, старая одежда, обтрепанные книги и всякое барахло, которое в прошлом сдавали в благотворительные лавки или просто выбрасывали. Двадцать пять лет назад, когда я только переехала на полуостров Шипсхед, рынки в деревушках Западного Корка были местом, где продавали домашнее печенье и варенье для традиционных посиделок, где ирландские хиппи пытались всучить голландским туристам грубые фигурки Зеленого человека, а те, кто позажиточнее, покупали соус песто из биологически чистых ингредиентов, маджульские финики и моцареллу из буйволиного молока. Теперь же на рынках, как когда-то в супермаркетах, торгуют всем, чем угодно, кроме пайковых продуктов. С детскими колясками, каталками и ветхими тележками из супермаркета мы, толпа голодных, небритых, немытых оборванцев, воссоздаем жалкое подобие торгового зала универсама «Лидл» или «Теско» пяти-шестилетней давности. Здесь в основном ведется натуральный обмен, хотя и не без обмана, подкрепляемый юанями и шипсхедскими долларами – металлическими нумерованными жетонами, введенными в оборот мэрами Дарруса, Ахакисты и Килкрэннога. Четыре дюжины куриных яиц я обмениваю на дешевый китайский шампунь, которым можно и стирать, а несколько мешочков морской соли с водорослями и кормовую капусту – на некрашеную пряжу из Килларни, чтобы довязать одеяло; красносмородиновое варенье – стеклянные банки ценятся дороже содержимого – превращается в карандаши и пачку бумаги А4, из которой мы сшиваем школьные тетрадки; страницы в старых тетрадях так стерты ластиком, что стали почти прозрачными; и, наконец, я с огромной неохотой отдаю пару резиновых сапог, пролежавшую в коробке лет пятнадцать, за прозрачную пластиковую пленку, которая пойдет, во-первых, на дождевики для нас троих, а во-вторых, на починку парника после зимних бурь. Пластиковую пленку теперь найти трудно, но непромокаемые резиновые сапоги – огромная редкость, так что, как только я заявила: «Ну что ж, тогда в другой раз» – и сделала вид, что ухожу, мой потенциальный «покупатель» тут же прибавил к пластику двадцать метров акриловой веревки и связку зубных щеток. Меня беспокоят зубы Рафика. В нашей диете, как и у всех, почти нет сахара, но к западу от Корка стоматолога не найти.

Подхожу поболтать с Ниав Мурнейн, женой Тома Мурнейна, которая сидит у пеньковых мешков с овсом и изюмом: у Оплота нет юаней на зарплату учителям, так что жалованье им выдают продовольственными товарами, их можно продать или обменять. Я очень надеялась найти гигиенические прокладки для Лорелеи, поскольку Оплот исключил их из пайков, но выясняется, что их вообще нет среди грузов, доставленных последним перловским контейнеровозом. Бранна О’Дейли пользуется старыми простынями, разрезанными на лоскуты, которые приходится стирать, потому что старых простыней тоже почти не осталось. Эх, знать бы наперед, я бы заранее запаслась тампонами. Впрочем, стыдно сетовать на свою нерасторопность, потому что три с лишним миллиона человек за пределами Кордона живут вообще неизвестно как.

Во флигеле мэрии Шинейд из бара Фицджеральда подает горячие напитки и суп, приготовленный на огромной плите, которая зимой обогревает всю мэрию. Втаскиваю в зал коляску, и Пэт Джо, механик кооператива, тут же придвигает мне стул громадными, перепачканными смазкой ручищами; мне и впрямь пора присесть и отдохнуть. Путь от Дунен-коттеджа до рынка с каждой пятницей становится все длиннее, а в боку разливается едкая боль. Надо бы обратиться к доктору Кумар, но чем она поможет, если и впрямь вернулся мой рак? Томограмму больше не сделать, лекарств не достать. Рядом за столиком сидят Молли Куган из Ардахилла, бывший программист, которая теперь выращивает яблоки в теплицах, и ее муж Шеймас. Поскольку я до сих пор считаюсь «англичанкой», меня тут же спрашивают, что происходит в Хинкли-Пойнт, но мне ответить нечего.

Вот уже два-три дня никому в Ирландии не удается выйти на связь с миром за пределами острова. Мои собеседники переключают внимание на Пэта Джо, который вчера ночью общался с кузеном из Ардмора, к востоку от графства Корк. Оказывается, на тамошних берегах высадились две сотни португальских беженцев и обосновались на территории заброшенного курортного микрорайона, построенного еще в те годы, когда рычал кельтский тигр.

– И такие наглые, право слово! – Пэт Джо неторопливо отхлебывает суп. – Устроились там прямо по-хозяйски. Ну, мэр Ардмора собрал людей, типа делегацию, и моего кузена тоже позвал. Так вот, они отправились в этот чертов микрорайон и заявили беженцам, мол, очень жаль и все такое, но съестных припасов в нашем кооперативе с гулькин нос, и дров тоже не хватает, так что двести лишних ртов нам зимой не прокормить. Ну, примерно в таком духе. И тут выходит такой амбалистый мужик, из беженцев, вытаскивает пистолет и выстрелом сбивает с Кенни шляпу, прямо как в старых вестернах!

– Какой ужас! – восклицает Бетти Пауэр, этакая опереточная матрона, хозяйка килкрэнногской коптильни. – А мэр что?

– Ну, мэр отправил гонца в гарнизон Оплота в Дангарване за подмогой, а там оказалось, что им нечем заправлять джипы.

– Как это – нечем заправлять джипы? – в ужасе переспрашивает Молли Куган.

Пэт Джо, поджав губы, качает головой:

– А вот так! И мэру посоветовали разрулить ситуацию самостоятельно. А как ее разрулишь, когда твое самое смертоносное оружие – крепежный пистолет?

– А я слыхала, – говорит Молли Куган, – что на прошлой неделе в гавань Корка пришел «Сунь Ятсен» с пятью сотнями морпехов на борту. Типа силу показывают.

«Сунь Ятсен» – один из суперкрейсеров, сопровождающих китайские торговые суда, которые осуществляют контейнерные перевозки по Северному морскому пути.

– Молли, ты нолик пропустила, – встревает Ферн О’Брайен из-за соседнего стола. – Билл моей Джуд как раз был на погрузке в Рингаскидди, так вот он своими глазами видел никак не меньше пяти тысяч китайских солдат!

Мой покойный Эд закатил бы глаза, услышав столь достоверные новости, которые, однако же, этим не ограничиваются. Невестка кузена Пэта Джо, в графстве Оффали, знакома со «знающим человеком» из исследовательской лаборатории Оплота в дублинской промзоне, который утверждает, что шведы вывели генномодифицированную самоопыляющуюся пшеницу, устойчивую к стеблевой ржавчине.

– Сам я не знаю, – продолжает Пэт Джо, – но, по слухам, Оплот намерен весной засеять этой пшеницей всю Ирландию. А как все набьют брюхо, то Воронье разлетится, тут и смуте конец.

– Белый хлеб! – вздыхает Шинейд Фицджеральд. – Надо же…

– Ты только не подумай, Пэт Джо, что я ссу на твоего снеговика, – говорит Шеймас Куган, – но не тот ли это знающий человек, который рассказывал, что немцы изобрели лекарство от крысиного гриппа, а Штаты воссоединились и ихний президент отправил всем странам – членам НАТО посылки с одеялами, медикаментами и арахисовым маслом? Или это был знакомый твоего приятеля, ну, тот, что встретил в Йоле какого-то беженца, который клялся и божился, что существует Техноутопия, где по-прежнему круглые сутки электричество, горячая вода, ананасы и шоколадный мусс, – то ли на Бермудах, то ли в Исландии, то ли на Азорских островах?

Я вспоминаю слова Мартина о воображаемых спасательных шлюпках.

– Ну, я так слышал, – оправдывается Пэт Джо.

– Что бы ни сулило будущее, – заявляет Бетти Пауэр, – все мы в деснице Божьей.

– Ага, вот и Мюриэл Бойс так считает, – говорит Шеймас Куган.

– Как бы там Мартин ни старался, – твердо произносит Бетти Пауэр, – ясно, что только церковь освободит мир от козней дьявола.

– А с каких пор за милость Господню надо голосовать? – спрашивает Молли.

– Всевышнего до́лжно просить! – негодующе жмурится Бетти Пауэр. – В этом сила молитвы.

– Молли имеет в виду, что Господь может ответить на наши молитвы напрямую, – поясняет Пэт Джо. – Голосовать-то зачем?

– А затем, чтобы церковь вновь заняла подобающее ей место! – говорит Бетти Пауэр. – Во главе страны.

Вспыхивает оживленная дискуссия, которая больше всего напоминает жаркие споры малышей о Санта-Клаусе. Я видела, что происходит после смерти, видела Мрак и дюны, столь же реальные, как щербатая кружка с чаем у меня в руке. Может быть, души и обретают некую жизнь после жизни за пределами Последнего Моря, но вовсе не ту, которую обещают священники и имамы. Я могу сказать своим соседям, что нет никакого Бога, кроме того, которого мы выдумали сами; человечество может полагаться только на самих себя…

…но мои слова столь же безумны и столь же резонны, как их собственные верования; да и у кого есть право убить Санта-Клауса? Особенно такого, который обещает Куганам встречу с их покойным сыном, Пэту Джо – с его умершим братом, а мне – с Ифой, Джеко, ма и отцом; который способен остановить Помрачение, вернуть тепло в дома, заказ товаров через интернет, авиакомпанию «Райан-эр» и шоколад? Наша мучительная тоска по близким и по утраченному миру – настоящее горе, требующее утешения. Но эта тоска заставляет нас верить таким вот проходимцам, как отец Брейди.

– …Забеременела?! – ахает Бетти Пауэр. – Не может быть!

Ну вот, начинаются шипсхедские сплетни. Мне хочется спросить, о ком речь, но тогда все решат, что я либо глуха, как пень, либо у меня старческое слабоумие.

– То-то и оно, – вздыхает Шинейд Фицджеральд. – После праздника урожая юная мисс Хегарти ушла гулять с тремя, все они под… – Она изображает, будто затягивается косячком. – В общем, пока на личико младенца не глянешь, папочку не определить. Вот Дамиен Хегарти и не знает, кого в зятья брать. Короче, полная неразбериха.

Хегарти живут между Ахакистой и Даррусом, разводят коз.

– Ужас, – говорит Бетти Пауэр. – А ведь Ниав Хегарти еще и шестнадцати нет. Вот оно как, без матери, некому уму-разуму учить. Они думают, все им с рук сойдет. А отец Брейди…

– Тише! – восклицает Пэт Джо. – Слышите?

…чашки застывают в воздухе; предложения обрываются на полуслове; на младенцев шикают, и почти две сотни жителей Западного Корка сначала напряженно умолкают, а потом с облегчением переводят дух. Приехал Конвой: два бронированных джипа – спереди и сзади, – а в центре цистерна с топливом и грузовой фургон. В зоне Кордона до сих пор есть тракторы и комбайны, а транспорт Оплота все еще ездит в Бантри по старой объездной дороге N71, обслуживая военные гарнизоны и склады, но в Килкрэнноге регулярно появляются только эти четыре новехонькие машины, грохочущие сейчас по Чёрч-лейн. Для любого старше, скажем, Рафика этот звук пробуждает в памяти прежнюю, утраченную жизнь. Тогда рев моторов считался надоедливым шумом, а не звуком, к которому нынче прислушивается каждый. Если закрыть глаза, то можно вообразить, что сейчас 2030 год, и у всех есть автомобили, и до Корка всего полтора часа езды, и тело не ноет от боли, и изменения климата – проблема только для тех, кто живет в зоне затопления… Правда, теперь я больше не закрываю глаза, потому что слишком больно их потом открывать. Мы все выходим на улицу полюбоваться зрелищем. Я не забываю прихватить старую коляску. Нет, я, конечно же, доверяю односельчанам и не боюсь, что кто-то украдет вещи или продукты у старухи, воспитывающей двоих малых детей, но искушать голодного не стоит.

Первый джип подъезжает к бывшей заправке и останавливается. Из него выпрыгивают четверо молодых солдат, представители Ирландского Оплота, похваляясь перед «быдлом» своей военной формой, оружием и выправкой. В День Конвоя местные незамужние красотки всеми правдами и неправдами раздобывают почти исчезнувшую косметику и наряжаются в лучшие платья. Коринна Кеннеди с фермы Россмор вышла замуж за конвоира и теперь живет в Бандонском гарнизоне, где электричество доступно целых пять часов в день. Командир подразделения бормочет в рацию на смеси китайского и английского, сообщая командованию о прибытии на место назначения.

– Ихние шлемы сто́ят больше, чем мой дом, – уже не в первый раз говорит мне Пэт Джо. – Это ж сколько юаней, подумать страшно.

Из второго джипа появляются три китайских солдата в мундирах корпорации «Перл оксидент». Они выше своих ирландских собратьев по оружию, зубы у них куда лучше, да и оружие тоже «эпичнее», как сказала бы пятнадцатилетняя Ифа. Ирландские конвоиры иногда заговаривают с местными жителями, а китайцам это запрещено. Бантри – западная дикая окраина Арендованной Территории, и привозимое нам топливо дороже золота. Один из ирландцев замечает, что Кевин Мюррей курит слишком близко от цистерны, и строго говорит: «Сэр, немедленно затушите вашу трубку!» До смерти перепуганный Кевин понуро возвращается в мэрию. Конвой обходится без угроз. Корпорация «Перл» – единственная связующая нить со складами в Рингаскидди, откуда нам доставляют товары, которых больше не производят ни в Ирландии, ни где-либо в Европе.

Конвоиры-ирландцы приезжают раз в две недели: Ноэл Мориарти, водитель цистерны, и Шеймас Ли, главный снабженец. Бледный плешивый Ноэл, наблюдательный и сообразительный мужчина лет тридцати пяти, обменивается рукопожатием с Мартином и что-то с ним обсуждает, пока водитель пристраивает шланг для перекачки топлива. Мартин спрашивает о Хинкли-Пойнт. Ноэл говорит, что, как сообщает руководство POC, китайцы ведут наблюдение за комплексом с низкоорбитальных спутников и, похоже, персонала на территории атомной электростанции не осталось. Новость за минуту облетает толпу, однако скудность информации не располагает к выводам. Ноэл Мориарти и Мартин подписывают накладные, водитель налегает на красный рычаг, и дизельное топливо начинает поступать в кооперативную цистерну. Мы отчаянно принюхиваемся, вдыхаем запах горючего и с болью вспоминаем беспечную «нефтяную эпоху».

Фургон задним ходом въезжает во двор кооперативного склада на противоположной стороне площади, а Шеймас Ли заговаривает с Олив О’Дуаейр, заместителем мэра Килкрэннога. В фургон грузят в основном продовольствие: из морозильника достают говядину, бекон, индюшатину, крольчатину, баранину и ягнятину, а из амбара выносят ящики с табаком, луком-пореем, кормовой капустой, луком, картошкой, тыквами и поздними фруктами. Бо́льшая часть фруктов и овощей предназначается Концессии в Рингаскидди, где живут «перловские» чиновники и их семьи, а также Народно-освободительному Атлантическому военному флоту. Мясо, не клонированное и покамест не зараженное цезием, по сногсшибательным ценам продадут в Пекине, Чунцине и Шанхае. А молоко переработают в Рингаскидди, поскольку порошковое молоко – одна из главных статей нашего экспорта.

В обмен на продукты три кооператива Шипсхеда – Даррус, Ахакиста и Килкрэнног – получают дизельное топливо, удобрения, инсектициды, запчасти для машин, электрические лампочки, инструментарий и скобяные товары, а также кое-что из особых запросов – например, медикаменты, в том числе инсулин для Рафика, – которые раз в месяц утверждаются на заседании городского комитета. У «Перл» также заключен договор с Оплотом Корка на доставку еженедельных пайков, хотя их качество в последнее время значительно ухудшилось. Впрочем, самое важное, что обеспечивает нам Компания, – это безопасность. «Перл» охраняет Арендованные Территории, оплачивая милицейские посты, расставленные Оплотом вдоль шестидесятимильного Кордона; именно поэтому десять миль прибрежной полосы, от Бантри до Корка, избавлены от беззакония, свирепствующего в Европе, где Помрачение разрушило основы власти и цивилизованного общества. Хотя в баре Фицджеральда и ворчат, что, мол, китайцы делают все это отнюдь не из любви к нам и что корпорация «Перл» загребает огромные прибыли, но даже самый запойный пьяница способен представить, что творилось бы на Шипсхеде без трех «К»: Корпорации, Конвоя и Кордона.

За ними мы как за Великой китайской стеной.

Ровно в три пополудни я с коляской стою у школьных ворот. Вот так же я когда-то забирала Ифу из детских садов и школ в Северном Лондоне и в Рае. Основной темой для разговоров у школы служит только что полученный в кооперативе жалкий паек; каждому жителю, вне зависимости от возраста, достается четыреста граммов овсяных хлопьев с шелухой и соломой, двести граммов коричневого риса, двести граммов чечевицы, по пятьдесят граммов сахара и соли, десять пакетиков чая «Дракон», половинка маленького бруска мыла из демилитаризованной зоны, упаковка корейского стирального порошка, уже два года как просроченного, пузырек йода с надписью на кириллице и, как ни странно, ластик «Хелло, Китти!» с запахом кока-колы. То, что не используют, станет разменной монетой на будущих пятничных рынках. Сегодняшний паек, пожалуй, самый убогий за последние шесть лет, с тех самых пор, как в неурожайном 2039 году ввели систему распределения.

– Да, это позор, – оправдывается Мартин перед возмущенными односельчанами, – но я всего лишь мэр, а не волшебник. Я до посинения шлю запросы в Оплот Корка, а мне не отвечают. Оплот – это вам не демократия: в первую очередь они заботятся о себе и подчиняются только приказам из Дублина.

Мартина спасает школьный звонок. Дети гурьбой высыпают на крыльцо, я встречаю своих, и мы втроем уходим по главной дороге, ведущей из Килкрэннога к нашему дому. Лорелея и Рафик по очереди нюхают дурацкий ластик. И если у Лорелеи запах пробуждает какие-то ранние воспоминания счастливого детства, то Рафик еще слишком мал, вкуса кока-колы не знает, а потому спрашивает:

– А что такое кока-кола? Это фрукт, овощ или трава?

Дом Мюриэл Бойс – последний в деревне и стоит в самом конце улицы, несколько на отшибе. Это нелепый массивный особняк с тюлевыми занавесочками на окнах и зимним садом, разумеется превращенным в парник. У Мюриэл четверо здоровенных задиристых сыновей, трое уже обзавелись семьями и живут в трех домах по соседству, а невестки Мюриэл тоже рожают только мальчишек, так что этот конец деревни носит название «квартал Бойсов». Помнится, Эд говорил, что для афганцев чем больше сыновей в семье, тем больше власти и могущества. Судя по всему, Помрачение приведет нас к тому же. Над дверями и окнами домов в квартале Бойсов красуются кресты. Мюриэл Бойс всегда отличалась истовой набожностью и в былые времена организовывала паломничества в Лурд, но после того, как два года назад Господь призвал к себе ее мужа – аппендицит, – ее вера отрастила клыки фанатизма, а безутешная вдова отгородилась от мирской суеты высоченной зеленой изгородью, которая, впрочем, нисколько не мешает ей видеть все, что творится вокруг. Мы проходим мимо дома, и вдруг Мюриэл меня окликает. Мы останавливаемся, оборачиваемся. Она стоит у садовой калитки, одетая как монашка, а рядом переминается четвертый сын, двадцатилетний увалень Донал в шортах и майке-«алкоголичке».

– Чудесный сегодня денек, правда, Холли? А ты, Лорелея, повзрослела и похорошела. Здравствуй, Рафик. И ты подрос. В каком ты уже классе?

– В четвертом, – с опаской отвечает Рафик. – Здравствуйте.

– Чудесный денек, Лолли, – говорит Донал Бойс.

Она кивает и отводит глаза.

– Я слыхала, что к вам в курятник лиса забралась, – говорит Мюриэл Бойс.

– Правильно слыхала. Забралась, – отвечаю я.

– Ах, какая жалость! – сокрушается она. – Много кур передушила?

– Четырех.

– Четырех? Вот как… – Она качает головой. – Небось самых лучших несушек.

– Да не то чтобы… – Я пожимаю плечами; мне не терпится поскорее вернуться домой. – Ничего страшного. Яиц хватает.

– И ваш пес лису задрал?

– Да. – Мне хочется, чтобы она наконец-то попросила меня отдать за нее свой голос, и тогда я отделалась бы смутным обещанием и мы бы расстались. – А вы решили баллотироваться на мэра?

– Ну, я, вообще-то, не собиралась, но Господь сподвиг, а я не приучена противиться Божьей воле. Люди, конечно, вольны голосовать, как им вздумается, я никого принуждать не буду. – «Ну да, этим отец Брейди займется», – думаю я; Мюриэл отмахивается от мухи. – Нет, Холли, я о другом пекусь. – Она улыбается Лорелее и Рафику. – О ваших малышах.

Дети недоуменно смотрят на нее.

– Но я ничего такого не делал! – говорит Рафик.

– Тебя никто ни в чем не обвиняет. – Мюриэл Бойс переводит взгляд на меня. – Холли, вы и вправду не хотите, чтобы отец Брейди донес до ваших крошек Слово Господне?

– Это вы об уроках Закона Божьего?

– Да, я имею в виду изучение Библии с отцом Брейди.

– Мы отказались, потому что религиозное обучение – дело сугубо личное.

Мюриэл Бойс смотрит вдаль, на бухту Дунманус, и вздыхает:

– Весь приход восхищался, когда вы, если так можно выразиться, засучив рукава взялись за воспитание малюток, доверенных Господом вашему попечению. Хотя один вам даже не родной! Вас никто бы не укорил…

– При чем тут родной или не родной! – с раздражением говорю я. – Я забочусь о Рафике не потому, что Господь мне его доверил, и не ради того, чтобы мной восхищался весь приход. Я поступила так потому, что считала это единственно правильным.

Мюриэл Бойс с горестной улыбкой взирает на меня:

– Вот поэтому сейчас весь приход так разочарован, ибо вы склоняетесь на сторону Диавола и пренебрегаете духовными нуждами этих детей. Всевышний скорбит. Ваш ангел-хранитель обливается горючими слезами. В наши безбожные времена молодежь нуждается в молитве больше, чем когда-либо. А вы лишаете их пищи духовной, аки яств земных.

Лорелея и Рафик озираются по сторонам, но, естественно, никого не видят.

– А мне ваши ангелы хорошо видны, дети. – Мюриэл Бойс остекленевшим взглядом пророчицы смотрит куда-то вдаль, поверх наших голов. – Твой ангел, Лорелея, будто сестра твоя, только золотоволосая, а у Рафика ангел – прекрасный юноша, из арапов, конечно, но и один из волхвов таким был. И все трое печальны. Синеглазый ангел-хранитель вашей бабушки стонет и рыдает навзрыд, да так, что сердце разрывается. Он умоляет…

– Прекратите, Мюриэл! Ну сколько можно, бога ради!

– Вот-вот, Бога ради, ради Господа нашего Иисуса Христа, я…

– Нет, нет, нет и нет. Во-первых, вы – это еще далеко не весь приход. Во-вторых, ангелы из ваших видений слишком часто выражают мнение самой Мюриэл Бойс, что как-то не внушает особого доверия. В-третьих, родители Лорелеи не ходили в церковь, а мать Рафика была мусульманкой, так что я, будучи опекуном этих детей, всегда стараюсь уважать желания их родителей. И на этом разговор окончен. Всего хорошего, Мюриэл.

Пальцы Мюриэл Бойс, будто когти, цепляются за прутья садовой калитки.

– Много было таких, что называли себя атеистами, когда Сатана соблазнял их богатством, абортами, наукой и кабельным телевидением, а теперь они раскаялись, когда поняли, к чему это привело! – Одной рукой она наставляет на меня нагрудный крест, будто надеется, что он заставит меня смириться. – Но Господь милостив, Он прощает грешников, которые молят Его о прощении. Отец Брейди готов навестить вас и побеседовать с вами в домашней обстановке. И у нас тут церкви, хвала Всевышнему, а не какие-нибудь нечестивые мечети.

Донал нагло пялится на Лорелею.

Я поворачиваю коляску, говорю детям:

– Пойдем.

– Посмотрим, что вы запоете, – восклицает Мюриэл Бойс, – когда Партия Господа возьмет кооператив под свой контроль и начнет распределять пайки. Вот тогда и поглядим!

Я ошеломленно смотрю на нее:

– Это что, угроза?

– Это факт, Холли Сайкс. А вот и еще один: еда у вас в животах – ирландская пища. Христианская пища. И если она вам не по вкусу, то в Англии сейчас много домов пустует, особенно в окрестностях Хинкли.

Я слышу топор дровосека.

– Шипсхед – мой дом.

– А вот местные жители так не считают, особенно теперь, когда придется потуже затянуть пояса. И хорошо бы вам об этом помнить.

Я медленно, с трудом переставляя внезапно одеревеневшие ноги, иду прочь.

Донал Бойс кричит вслед:

– До скорой встречи, Лол!

Этот похотливый здоровяк очень опасен. Мы покидаем деревню, проходим мимо указателя с надписью «Slan abhaile» и старого дорожного знака ограничения скорости до восьмидесяти километров в час.

– Ба, мне очень не нравится, как Донал Бойс на меня смотрит, – говорит Лорелея.

– Вот и хорошо, – говорю я. – Мне тоже.

– И мне, – говорит Рафик. – Донал Бойс – мудак.

Я открываю рот, сказать, мол, что за выражения, но так ничего и не произношу.

Минут через сорок по ухабистой тропе мы доходим до Дунен-коттеджа. «Дунен» по-ирландски значит «маленькая крепость»; именно такой крепостью мне и представляется наш дом, пока я разбираю продукты, товары с рынка и пайки. Дети переодеваются, а я включаю планшет, пробую связаться с Бренданом или с кем-то из родственников в Корке, но на экране горит сообщение «Сервер не найден», потом появляется другое: «При отсутствии соединения обратитесь к местному провайдеру». Бесполезно. Иду в курятник, вытаскиваю из-под несушек три свежих яйца. Потом мы с Рафиком и Лорелеей перебираемся через живую изгородь, отделяющую наш сад от сада Мо, и идем к задней двери бунгало. Дверь открыта; на кухню выходит Зимбра, машет хвостом. Когда пес был помоложе, он прыгал от радости, но с возрастом стал спокойней. Я кладу коробку с пайком и свежие яйца в буфет, тщательно закрываю дверцу, чтобы не забрались мыши. В гостиной Мо сама с собой играет в скрэббл.

– Привет, студиозусы. Ну, как школа? Как рынок?

– Нормально, – говорит Рафик. – Сегодня утром мы видели дрон.

– Да, я тоже его видела. У Оплота, должно быть, завелось лишнее горючее. Странно.

Лорелея изучает доску с фишками:

– Кто выигрывает, Мо?

– Я только что наголову сама себя разбила: триста восемьдесят четыре против ста девятнадцати. На дом что-нибудь задали?

– Квадратные уравнения, – говорит Лорелея. – Прелесть.

– Ну, ты их можешь решать даже во сне.

– А мне нужно учить географию, – говорит Рафик. – Ты видела слона, Мо?

– Да. В зоопарках. И еще в национальном парке в Южной Африке.

Рафик впечатлен:

– А они правда были большие, как дом? Так мистер Мурнейн рассказывал.

– Пожалуй, да. Ну, с дом скромного размера. Африканские слоны были крупнее индийских. Великолепные животные!

– Тогда почему же их не уберегли?

– Тут много виноватых, но последние стада слонов уничтожили ради того, чтобы некоторые китайцы могли хвастать своим богатством и дарить друг другу безделушки из слоновой кости.

Мо никогда не золотит пилюлю. Рафик хмуро обдумывает ее слова.

– Эх, почему я не родился лет шестьдесят назад, – вздыхает он. – Слоны, тигры, гориллы, белые медведи… Все самые лучшие животные уже исчезли, а нам остались только крысы, воро́ны и уховертки.

– И первоклассные собаки, – говорю я, поглаживая Зимбру по голове.

Все мы вдруг умолкаем, просто так, без всякой причины. С полотна над камином улыбается Джон, муж Мо, умерший пятнадцать лет назад; этот чудесный портрет маслом был сделан ясным летним днем в саду у дома Мо и Джона на острове Клир-Айленд. Джон Каллен был слеп и прожил нелегкую жизнь, но они с женой были счастливы, ибо в то цивилизованное время в том цивилизованном месте никто не голодал. Джон был поэтом. Поклонники его таланта писали ему письма из Америки.

Но тот мир был сделан не из камня, а из песка.

Мне страшно. Один шторм – и все.

Лорелея уходит на ферму Нокруэ с ночлегом. Мо отправляется в гости к нам, и мы втроем – две старухи и Рафик – ужинаем фасолью и картошкой, поджаренной на сливочном масле. Ифа в возрасте Рафика крутила бы носом при виде такой простецкой еды, но Рафик узнал, что такое настоящий голод, еще до того, как попал в Ирландию, поэтому всегда ест, что дают. На десерт у нас ежевика, собранная по дороге домой, и припущенный ревень. За столом сегодня тише обычного, поскольку наш номинальный подросток отсутствует, и я вспоминаю, как Ифа уехала в колледж. Потом мы убираем со стола, достаем колоду карт и втроем играем в криббедж, слушая передачу RTÉ о том, как копать колодец. Затем, пока еще не стемнело, Рафик провожает Мо домой, а я выношу помойное ведро из уборной, выплескиваю его в море с обрыва и проверяю направление ветра. Ветер западный. Загоняю кур в курятник, запираю дверцу на засов, жалея, что вчера вечером этого не сделала. Возвращается Рафик, сладко зевает, ополаскивается холодной водой над ведром, чистит зубы и укладывается спать. Я пролистываю номер «Нью-Йоркера» за 2031 год, с удовольствием перечитываю рассказ Эрсилии Хольт и восхищаюсь рекламой и благополучием, которое существовало еще совсем недавно.

В четверть двенадцатого включаю планшет, чтобы связаться с Бренданом, но проклятая штуковина требует пароль, а у меня в голове пусто. Мой пароль! Я же его никогда не меняла. Он как-то связан с собаками… Пару лет назад я лишь посмеялась бы над внезапным приступом забывчивости, но в моем возрасте это больше похоже на медленную казнь. Когда больше не доверяешь собственным мозгам, то разум теряет пристанище. Встаю, собираюсь достать блокнот, куда записываю всякую всячину, но, заметив Зимбру, сразу вспоминаю: «НЬЮКИ». Так звали нашего пса, когда я была совсем маленькой. Ввожу пароль и в очередной раз пытаюсь связаться с Бренданом. После пяти дней неудачных попыток я готова к тому, что связи не будет и что появится очередное сообщение об ошибке, но с первого же раза на экране возникает отличное изображение моего старшего брата, недоуменно глядящего на планшет в кабинете своего дома в Эксмуре, за двести пятьдесят миль от меня. Что-то не так: седые волосы Брендана встрепаны, на отечном, осунувшемся лице какие-то встрепанные чувства, и голос тоже встрепанный.

– Холли? Господи, наконец-то я тебя вижу! А ты меня видишь?

– И вижу, и слышу! Что случилось?

– Ну, если не считать того… – Он отклоняется в сторону, за стаканом, и я вижу на стене фотографию двадцатилетней давности, где Брендан обменивается рукопожатием с королем Карлом на открытии охраняемого коттеджного поселка Тинтагель. – Если не считать того, – повторяет Брендан, снова возникая на экране, – что в Западной Англии сейчас как в Откровении Иоанна Богослова, а ядерный реактор, который находится совсем рядом с нами, вот-вот взорвется. И Воронье. Два дня назад к нам заходили.

Меня мутит.

– В поселок или прямо к тебе?

– В поселок, но и этого хватило. Четыре дня назад наши охранники свалили, прихватив с собой половину всех продовольственных запасов и резервный генератор. – (Я наконец-то понимаю, что Брендан пьян.) – Ну а нам, жителям поселка, деваться некуда, вот мы и решили своими силами охранять территорию.

– Приезжай к нам.

– Если меня не разорвут в клочья разбойники в Суонси. Если проводник не перережет мне горло в миле от берегов Уэльса. Если иммиграционный чиновник в Рингаскидди удовлетворится взяткой…

Внезапно я четко осознаю, что мы с Бренданом никогда больше не встретимся.

– А Ошин Коркоран не может тебе помочь?

– Вряд ли. Им самим сейчас бы выжить, где уж там помогать какому-то восьмидесятиоднолетнему беженцу. Знаешь, когда дожил до такого возраста, то все эти путешествия, поездки… уже не для тебя. – Он делает глоток виски. – Так вот, Воронье. Сегодня ночью, около часа, сработала сигнализация, я встал, оделся, взял свой пистолет тридцать восьмого калибра и пошел на склад, где полтора десятка ублюдков с ружьями, ножами и в масках грузили наши припасы в фургон. Джем Линклейтер подошел к их главарю и говорит: «Ты крадешь нашу еду, красавчик, а мы имеем полное право защищаться». Ну, этот тип посветил фонарем Джему в лицо и заявляет: «Это теперь все наше, дедок, так что вали отсюда, в последний раз предупреждаю». Джем, естественно, с места не сдвинулся, и ему… – Брендан зажмуривается, – ему прострелили голову.

Я подношу ладонь к губам:

– Господи! И ты все видел?

– Стоял в десяти футах от них. А убийца спрашивает: «Ну что, есть еще герои?» И тут кто-то выстрелил, и один из охранников упал замертво, а потом началась бойня, ну и бандиты поняли, что мы не из робких, хоть и старперы. Кто-то выстрелом разбил фары их фургона. В темноте трудно было разобраться, кто где, и я… – Брендан тяжело дышит, – я вбежал в теплицу с помидорами, а там на меня набросился бандит с мачете. Ну, я думал, что с мачете… И у меня в руке вдруг появился пистолет тридцать восьмого калибра, снятый с предохранителя, раздался грохот, и в меня что-то ткнулось… С бандита сползла маска, и я увидел… что он совсем еще мальчишка, младше Лорелеи… А мачете оказалось садовым совком. В общем, я… – Брендан перебарывает дрожь в голосе, – я его застрелил, Хол. Прямо в сердце.

Брата трясет, лицо блестит от испарины, а я вспоминаю женщину с расколотой головой на перекрестке невероятного лабиринта и окровавленную мраморную скалку у себя в руках…

– Знаешь, в таких обстоятельствах… – нерешительно начинаю я.

– Знаю. Я сразу понял, что одному из нас не выжить, ну и какой-то инстинкт сработал. Зато я сам выкопал ему могилу. Шутка ли, столько земли перелопатить в моем возрасте. Мы убили четверых, а они шестерых наших положили и тяжело ранили сына Гарри Маккея. У него легкое пробито. В Эксмуте есть больница, но ты же знаешь, медицина сейчас средневековая.

– Брендан, если ты не можешь приехать, давай я попробую…

– Нет! – испуганно восклицает Брендан. – Ни в коем случае! Ради тебя самой, ради Лол, ради Рафика, ради бога! Не надо никуда ехать. Сейчас без отряда головорезов, вооруженных до зубов, путешествовать невозможно, да и Шипсхед – самое безопасное место в Западной Европе. Когда корпорация «Перл» взяла в аренду побережье Западного Корка, я подумал, что для ирландцев это унизительно, но, по крайней мере, там будет какой-то порядок. По крайней мере…

Черты Брендана застывают на полуслове, будто ветер переменился, как только брат поморщился.

– Брендан, ты меня слышишь?

Тишина. Я со стоном вздыхаю, и Зимбра встревоженно смотрит на меня. Несколько раз пытаюсь возобновить связь, перезагружаю планшет, жду. Я не успела спросить, есть ли весточка от Шерон из Австралии, но теперь связь прервалась, и, похоже, навсегда.

Мне не спится. По углам клубятся тени, колышутся на фоне черной тьмы. Поднимается ветер, крыша поскрипывает, море гулко ухает. Смутно запомненный рассказ Брендана прокручивается в памяти бесконечной прерывистой петлей; на ум приходят добрые, утешительные слова, но, как обычно, слишком поздно. Мой старший брат, некогда крупный предприниматель, сколотивший многомиллионное состояние на продаже недвижимости, стал слабым и опустошенным. Завидую всем Бойсам мира, одурманенным верой. Молитва – плацебо беспомощности, но даже плацебо приносит успокоение. В дальнем конце сада грохот волн умирает и возрождается, ныне и присно и во веки веков. Аминь. В спальне напротив Рафик вскрикивает во сне – громко, испуганно, по-арабски. Встаю, иду к нему, тихонько спрашиваю: «Что, Рафик?», но он не просыпается, что-то бормочет, и я возвращаюсь в теплую постель. В животе сдавленно бурчит. Когда-то «мое тело» значило «я», но теперь «я» – это прежде всего разум, а тело – коллекция разнообразных недугов и боли. Ноет коренной зуб, колет в правом боку, ревматизм разъедает суставы на руках и ногах; будь мое тело автомобилем, я давно бы его сменила. Но моя маленькая, поздняя, нежданная семья – Лорелея, Рафик, Зимбра и Мо – просуществует ровно столько, сколько выдержит мое старое тело. О’Дейли, конечно, присмотрят за детьми, но мир становится не лучше, а хуже. Я видела будущее, и оно прожорливо.

Нащупываю серебряный лабиринт Джеко, висящий на спинке кровати, прижимаю ко лбу. Извивы стен, проходов и перекрестков немного остужают воспаленный мозг. «Вы вряд ли выжили, так что вряд ли меня услышите, – взываю я к настоящим ангелам, к оставшимся хорологам. – Но если я ошибаюсь, то даруйте мне последнюю абракадабру! Может быть, у вас найдутся два золотых яблока. Спасите моих детей, увезите их куда-нибудь в безопасное место, если оно где-то существует. Прошу вас!»