5 апреля
В вязком иле снов злоумышленники перекрывают мне все выходы, один за другим, пока не остается единственный, вверх. Не помню даже своей нынешней ипостаси, пока не замечаю электронного табло ночника с цифрами 05:09, впечатанными в жаркую тьму комнаты. Особняк 119А. Более чем в миле отсюда, по ту сторону Центрального парка, на девятом этаже гостиницы «Эмпайр», Осима подстраховывает Аркадия, который готовится навеять Холли Сайкс сон. Лишь бы Осиме не пришлось вмешиваться! Жаль, что мне нужно оставаться здесь, но мое присутствие в гостинице может спровоцировать нападение, что сейчас крайне нежелательно. Медленно ковыляют минуты, а я пытаюсь отыскать смысл в неумолчном шуме нью-йоркской ночи…
Все напрасно. Включаю настольную лампу, оглядываю спальню. Вьетнамская ваза, свиток с изображением обезьяны, рассматривающей свое отражение, клавесин Лукаса Маринуса – подарок Си Ло, раздобытый в Нагасаки после напряженных и совершенно невероятных поисков… Снова открываю «О природе вещей» Лукреция, но мысли мои, хотя и не душа, устремляются на запад, на милю или две от особняка, в гостиницу «Эмпайр». Ох уж эта проклятая бесконечная Война! Иногда, поддаваясь мимолетной слабости, я раздумываю о том, почему мы, атемпоралы-хорологи, те, кому с рождения дарована способность воскресать – то, ради чего анахореты убивают людей, чтобы обрести ее искаженное подобие, – почему мы просто не отстранимся? Почему мы рискуем всем ради посторонних, которые никогда не узнают, что мы для них сделали, выиграли мы или потерпели поражение?
– Почему? – спрашиваю я у обезьяны, напуганной своим отражением.
Святой Дух вошел в Оскара Гомеса в прошлое воскресенье, во время службы в пятидесятнической церкви в Ванкувере, когда прихожане исполняли сто тридцать восьмой псалом. Несколькими часами позже он рассказывал моему другу Аднану Буйое, что «теперь знает, что на сердце у его братьев и сестер во Христе, знает, в каких грехах им предстоит покаяться и что искупить». Убежденность Гомеса, что Господь наградил его этим даром, была неколебима, и он был намерен безотлагательно вершить дела Господни. Он сел на монорельс «Скай-трейн», доехал до торгового центра «Метрополис» и начал читать проповедь у главного входа. В больших городах христианских уличных проповедников обычно не слушают, а игнорируют или высмеивают, но вокруг этого низенького, серьезного канадца мексиканского происхождения вскоре собралась плотная толпа. К изумлению посетителей торгового центра, этот проповедник отличался невероятной точностью своих весьма неожиданных предсказаний. К примеру, пылкие речи Гомеса заставили одного из зевак признаться, что он является отцом ребенка своей невестки Бетани. Парикмахерше из салона «7 раз завей, 1 раз покрась» было велено вернуть четыре тысячи долларов, украденных у хозяина заведения. Джеду, недоучившемуся студенту, было сказано, что конопля, выращиваемая в садовом сарае его немощной бабушки, испортит ему жизнь и, скорее всего, приведет в тюрьму. Слушатели бледнели от страха, изумленно разевали рты и сбегали. Некоторые обвиняли Гомеса в том, что он взламывает их планшеты или работает на Управление национальной безопасности, на что он неизменно отвечал: «Господь бдит!» Многие рыдали и каялись. Охранники торгового центра пытались заставить Гомеса убраться подальше, но несколько десятков человек снимали происходящее на планшеты и телефоны, а вокруг «провидца с Вашингтон-стрит» стеной выстроились защитники. Вызвали полицию. В роликах, выложенных на «Ютьюбе», видно, как Гомес просил одного полицейского сознаться в избиении (пинками в голову) имярека, эритрейского иммигранта, а второму советовал незамедлительно обратиться к психиатрам из-за пристрастия к детской порнографии, назвав регистрационное имя пользователя на каком-то русском веб-сайте. Можно только догадываться, какой разговор происходил в патрульной машине, но вместо полицейского участка она направилась в психиатрическую лечебницу «Коупленд-хайтс».
«Богом клянусь, Айрис, – тем же вечером писал мне Аднан по электронной почте, – когда я пришел в кабинет для беседы с пациентом и его осмотра, моей первой мыслью было: „Провидец? Ерунда! Этот парень выглядит честнее моего бухгалтера!“ И тут вдруг, будто я произнес это вслух, Оскар Гомес мне ответил: „Между прочим, доктор Буйоя, мой отец был бухгалтером, так что, возможно, честность я унаследовал от него“. И как после этого было ставить ему какой-то диагноз? Я, правда, надеялся, что ненароком упомянул о бухгалтере вслух, но в дальнейшей беседе Гомес ссылался на события из моей жизни в Руанде, о которых я рассказывал разве что вам и моему психоаналитику во время учебы». Спустя два часа Аднан прислал мне еще один мейл, где сообщалось, что пациенты «Коупленд-хайтс» поклоняются своему новому собрату как божеству. «Это как в „Проблеме Воормана“, – писал Аднан, имея в виду рассказ Криспина Херши, которым мы с ним оба восхищались. – Я знаю, как мои дедушка и бабушка назвали бы Гомеса на языке йоруба, но врачу психиатрической лечебницы не пристало всерьез говорить о колдовстве по-английски. Прошу вас, Айрис, помогите!»
Veni, vidi, non vici. К тому времени, как я отыскала свою машину на залитой дождем стоянке, я промокла насквозь, а потом, забираясь внутрь, еще и порвала колготки. Меня обуревали гнев, отчаяние и ощущение собственного бессилия. Полная неудача. Тут дзынькнул сигнал эсэмэски.
Поздно Маринус поздно. Миссис Гомес тебе поверила?
Смысл происходящего тут же стал очевиден, будто кубик Рубика, сложившийся сам собой. Было ясно, что мой планшет взломан хакером из Хищников, злорадствующим анахоретом, который, утратив осторожность, дал о себе знать. Я отправила ответ, отчасти блефуя:
Хьюго Лэм похоронил совесть но она пока не умерла
Вполне возможно, что «святой Марк», пообещавший проводить Оскара Гомеса по Лестнице Иакова, – это Маркус Анидр, анахоретский псевдоним Хьюго Лэма. Планшет минуту-другую лежал на моей липкой от пота ладони, а потом на нем высветилось сообщение:
Совесть для костяных часов Маринус. Ты проиграла женщина
Итак, мой блеф сработал, если, конечно, неизвестный собеседник не блефовал в ответ. Впрочем, любой Хищник, действуя в одиночку, не упустил бы возможность высмеять мою ошибку, а выражение «ты проиграла, женщина» полностью соответствовало составленному Л’Охкной психологическому портрету Хьюго Лэма, типичного женоненавистника. Пока я размышляла, как бы использовать этот контакт, явно не санкционированный ни Константен, ни Пфеннингером, пришло третье послание:
Твое будущее Маринус в зеркале заднего вида
Я инстинктивно пригнулась, чуть повернула зеркало, чтобы лучше разглядеть заднее стекло. На нем блестели капли дождя. Я включила «дворники», чтобы протереть…
Стекло у переднего пассажирского сиденья разлетелось тысячей крошечных градин, а зеркало над головой превратилось в сверхновую из пластика и стеклянной крошки. Осколок пластиковой шрапнели, размером с отстриженный ноготь, вонзился мне в щеку.
Я в испуге скорчилась на полу. Рассуждая логически, я понимала, что если бы снайпер действительно хотел меня убить, то я бы уже была по ту сторону Мрака. На всякий случай я еще пару минут не распрямлялась. Атемпоральность нейтрализует яд смерти, но не лишает ее жала, а извечная жажда жизни не исчезает даже у нас.
«Именно поэтому мы и не прекращаем Войну», – напоминаю я себе спустя четыре дня, в доме 119А. За окном серая муть, как под толстым слоем льда. Мы воюем ради Оскара Гомеса, его жены и его троих детей. Ведь никто, кроме нас, не поверит в анимацид, планомерно осуществляемый синдикатом похитителей душ, то есть анахоретами, а то и Хищниками-фрилансерами, охотящимися в одиночку. А если бы мы тратили свои метажизни лишь на приумножение богатств, одурманенные жаждой наживы и власти, все зная и ровным счетом ничего не предпринимая, то были бы виновны в психозотерическом уничтожении невинных.
Жужжит сигнал – вызов Осимы. Хватаю планшет, как взволнованный игрок, роняю, поднимаю и читаю:
Сделано. Без проблем. Аркадий возвращается. Слежу за хрупкой надеждой.
Я с облегчением вздыхаю полной грудью. Итак, Вторая Миссия приблизилась еще на один шаг. В окно сочится утренний свет. Натужно гудят и клацают старинные водопроводные трубы дома 119А. Слышу шаги, шум сливного бачка, хлопанье дверцы шкафчика. В двух или трех комнатах от моей уже встал Садакат.
– Шалфей, розмарин, тимьян… – Садакат, наш смотритель и будущий предатель, срывает с грядки сорняк. – А тут, чтобы было совсем как в «Скарборской ярмарке», я посеял петрушку, но ее сгубили недавние заморозки. Некоторые травы менее выносливы. Ничего, я еще раз посею. В петрушке много железа. Вот здесь репчатый лук и лук-порей, эти всегда хорошо растут. И я возлагаю огромные надежды на ревень. Помните, доктор, какой ревень мы выращивали в больнице Докинса?
– Пироги с ревенем помню, – улыбаюсь я.
Мы разговариваем тихо. Несмотря на моросящий дождь и весьма хлопотливую ночь, Аркадий, мой собрат-хоролог, занимается гимнастикой тайчи среди миртов и кустов ведьминой лещины в садике на крыше.
– А здесь будет грядка клубники, – показывает Садакат. – Три вишневых деревца я опылю кончиком кисточки, ведь здесь, в Ист-Сайде, маловато пчел. О, смотрите! На клен-момидзи прилетел виргинский кардинал. Я купил книжку про птиц, так что я теперь их всех знаю. Вон там, на крыше монастыря, обосновались плачущие горлицы. А скворцы вьют гнезда у нас под карнизом. Правда, приходится все время за ними подчищать, но их помет – прекрасное удобрение, так что я не жалуюсь. А тут пахучие травы: душица, хойя. Эти шипастые прутики станут душистыми розами, шпалеру обовьют жимолость и жасмин…
Мелодичные волны англо-пакистанского говора Садаката постепенно выравниваются.
– Да вы просто волшебник!
Садакат мурлычет от удовольствия:
– Зелень всегда растет. Не надо ей мешать.
– Нам давно следовало бы устроить сад на крыше.
– Вы слишком заняты спасением душ, доктор. Вам некогда думать о таких вещах. Перекрытия пришлось усилить, вот это было сложновато…
Осторожней, мысленно предупреждает Аркадий, иначе он будет рассказывать о несущих стенах, опорах и балках до тех пор, пока жить не захочется.
– …но я нашел одного польского инженера, он предложил такие несущие конструкции…
– Ваш садик, Садакат, – просто оазис покоя, – прерываю я. – Он будет радовать нас долгие годы.
– Столетия, – говорит Садакат, стряхивая капельки тумана с буйных седеющих кудрей. – Вы ведь хорологи.
– Будем надеяться.
Сквозь узорную кованую решетку в монастырской стене видна улица четырьмя этажами ниже. По ней медленно ползут автомобили, тщетно гудят. Их обгоняют зонты, под которыми прячутся невидимые сверху пешеходы; зонты шарахаются в разные стороны, уступая дорогу любителям бега трусцой, движущимся, как всегда, наперерез движению. Примерно на одном уровне с нами на той стороне улицы старуха в шейном ортезе поливает бархатцы в ящике за окном. Пелена туч затягивает нью-йоркские небоскребы на уровне тридцатого этажа и выше. Если бы Кинг-Конг сегодня взобрался на Эмпайр-стейт-билдинг, здесь, внизу, в это никто бы не поверил.
– Тайчи мистера Аркадия, – шепчет Садакат, – напоминает мне о вашем волшебстве. Ну, когда вы вот так руками водите по воздуху…
Мы наблюдаем за Аркадием. Даже сейчас в движениях неуклюжего венгерского юнца с волосами, собранными в хвост, сквозят умения его прежней ипостаси, вьетнамского мастера боевых искусств.
Я спрашиваю своего бывшего пациента:
– А вы по-прежнему довольны жизнью?
Садакат взволнованно отвечает:
– Да! Доволен, конечно, но если я сделал что-то не так…
– Нет, что вы. Я не об этом. Меня иногда беспокоит, что мы лишаем вас друзей, жены, семьи – всего того, что обычно украшает нормальную жизнь.
Садакат снимает очки, протирает их полой вельветовой рубахи:
– Хорологи – вот моя семья. А женщины… Мне сорок пять, и я предпочитаю ложиться в постель с планшетом, смотреть по нему «Дейли шоу» или читать очередной роман Ли Чайлда, прихлебывая ромашковый чай. Нормальная жизнь? – Он фыркает. – У меня есть ваше правое дело, библиотека, в которой я еще не все изучил, сад, за которым надо ухаживать, и мои стихи, которые постепенно улучшаются. Клянусь, доктор: каждый день за бритьем я смотрю на себя в зеркало и говорю: «Садакат Дастани, ты самый везучий из шизофреников англо-пакистанского происхождения на Манхэттене, хотя ты не так уж и молод и даже начинаешь лысеть».
– Но если вам когда-нибудь покажется, – произношу я самым обычным тоном, – что вашу жизнь стоило бы переменить…
– Нет, доктор Маринус. Мне с хорологами по пути.
Осторожней, не то он учует подвох, мысленно предупреждает Аркадий.
Но я никак не могу успокоиться:
– Вторая Миссия, Садакат. Безопасность никому не гарантирована. Ни вам, ни нам.
– Если вы хотите, чтобы я убрался из дома сто девятнадцать «А», воспользуйтесь каким-нибудь вашим магическим фокусом-покусом, доктор, потому что по собственной воле я от вас не сбегу. Анахореты охотятся на психически уязвимых людей. И если бы им подошла моя душа… – Садакат тычет себя в лоб, – то они вполне могли бы и меня захватить, верно? А значит, война хорологов – это и моя война! Да, я всего лишь жалкая пешка, но исход шахматной партии иной раз зависит и от одной-единственной пешки.
Маринус, прибыла наша гостья, сообщает Аркадий.
Я, терзаемая угрызениями совести, говорю Садакату:
– Ваша взяла.
Он улыбается:
– Я рад, доктор.
– Наша гостья прибыла.
Мы подходим к кованой решетке и видим внизу Холли в ямайском тюрбане. На той стороне улицы, в окне комнаты над мастерской скрипичного мастера, вырисовывается силуэт Осимы. Я буду следить за улицей, выискивать любопытных, мысленно сообщает Осима. Холли, с зеленым ключом, который я вчера дала ей в кафе «Санторини», направляется к нашей двери. У англичанки сегодня очень странное утро. На ветке ивы над моим плечом нахохленный краснокрылый дрозд выводит вензеля арпеджио.
– Каков чертенок, а? – шепчет Садакат.
Я начинаю первой:
– Мисс Сайкс, наконец-то. Мы уж заждались.
– Добро пожаловать в дом сто девятнадцать «А». – Голос Аркадия срывается, дает петуха, как у подростка.
– Вы в полной безопасности, мисс Сайкс, – говорит Садакат. – Не бойтесь.
Холли, разрумянившаяся от долгого подъема, при виде Аркадия широко распахивает глаза:
– Это же… вы… вы…
– Да, мне нужно кое-что вам объяснить, – кивает Аркадий.
Внизу в переулке лает собака. Холли вздрагивает:
– Вы мне снились. Сегодня утром! Вы… вы точно такой же. Как это вы?
– Ага, прыщи все те же. – Аркадий потирает щеку. – Их не забудешь.
– Нет, я имею в виду свой сон! Вы сидели за письменным столом в моем номере, в гостинице…
– И писал на бюваре этот адрес, – продолжает Аркадий. – А потом попросил вас взять зеленый ключ и войти в дом. И сказал: «Увидимся через два часа». Вот мы с вами и увиделись.
Холли переводит взгляд с меня на Аркадия, потом на Садаката, затем снова на меня.
– Специальность Аркадия – вещие сны, – поясняю я.
– Только вот на большом расстоянии не получается, – скромно добавляет мой коллега. – Мой номер находился в том же коридоре, напротив вашей двери, мисс Сайкс, так что далеко трансверсировать не пришлось. А когда моя душа вернулась в тело, я сразу поспешил сюда. На такси. Наведение вещих снов на обычных людей идет вразрез с нашим кодексом, но мы хотели доказать вам, что безумные на первый взгляд заявления Маринус, на самом деле вполне оправданны. Ну и мы на военном положении. Так что сон все-таки пришлось навеять, вы уж простите.
Холли настороженно спрашивает:
– А вы кто?
– Я? Я – Аркадий Тай. Во всяком случае, сейчас, в этом теле. Рад знакомству.
Сквозь пелену облаков ползет самолет.
– А это наш смотритель, мистер Дастани, – представляю я Садаката.
– Я тут приглядываю за домом, – говорит Садакат. – Такой же обычный человек, как и вы. Ну, относительно обычный. Зовите меня просто Садакат, ударение на «да». Такой весь афгано-пакистанский Альфред. – (Холли непонимающе смотрит на него.) – Ну, Альфред, дворецкий Бэтмена. В отсутствие хозяев я слежу за порядком в доме сто девятнадцать «А». И хлопочу на кухне. Вы ведь вегетарианка? Ну и все хорологи тоже. В этом… – он крутит пальцем в воздухе, – прослеживается некая связь души и тела. Кто голоден? Я научился готовить яйца Бенедикт с копченым тофу – чудесный завтрак для такого сбивающего с толку утра. Не угодно ли?
В центре галереи на первом этаже стоит большой овальный стол орехового дерева, оставшийся от прежних хозяев в начале 1890-х годов, когда Си Ло купил особняк 119А. Стулья все разномастные, из разных времен. В три арочных окна льется жемчужный свет. Картины на стенах подарены Си Ло или Холокаи самими художниками: пылающий рассвет над пустыней кисти Джорджии О’Кифф, вид на Порт-Радий А. Я. Джексона, «Закат над мостом короля Людовика Святого» Диего Киспе Тито и картина Фейт Нуландер «Шлюха и клиент на Мраморном кладбище». В торце висит полотно Аньоло Бронзино «Аллегория с Венерой и Амуром», стоящее больше, чем особняк и все соседние дома, вместе взятые.
– Вот эту я знаю, – говорит Холли, разглядывая Бронзино. – Оригинал находится в лондонской Национальной галерее. Я часто приходила туда в обеденный перерыв, когда работала в приюте для бездомных при церкви Святого Мартина-в-Полях.
– Да, – говорю я.
Холли сейчас вряд ли интересен рассказ о том, как в 1860 году в Вене оригинал и копия поменялись местами. Она переводит взгляд на картину, не заслуживающую соседства с Бронзино: «Юй Леон Маринус. Автопортрет. 1969». Холли узнает его и укоризненно оборачивается ко мне. Я смущенно киваю:
– Безусловно, нелепо вешать эту мазню бок о бок с шедевром, но Си Ло, наш основатель, настоял, и ради него мы всё так и оставили.
В дверях у астролябии появляется Садакат с подносом напитков. Желающих отведать яйца Бенедикт по-прежнему нет.
– Ну, кто где сидит? – осведомляется Садакат.
Холли садится на стул в торце стола, поближе к выходу.
Садакат спрашивает:
– Вам, разумеется, классическую ирландскую смесь, мисс Сайкс? Ваша матушка ведь родом из Ирландии?
– Да, – говорит Холли. – Спасибо.
Садакат ставит на стол чайник с «ивовым» орнаментом, чашку с таким же рисунком, молочник и сахарницу. Мой зеленый чай настаивается в черном чугунном чайнике, принадлежавшем Чодари Маринусу два моих возрождения назад. Аркадий пьет кофе из пиалы. Садакат водружает в центр стола зажженную свечу в витражном стаканчике:
– Чтоб было повеселее. А то в пасмурный день здесь как в склепе.
В параллельном мире он был бы дизайн-наци, мысленно вздыхает Аркадий.
– Спасибо, Садакат, – говорю я. Наш помощник, страшно довольный, удаляется.
Холли складывает руки на груди:
– Ну, давайте уже. Не тяните. У меня…
– Мы пригласили вас сюда, – начинаю я, – чтобы познакомить с нами и нашей космологией. С атемпоралами и с психозотерикой.
Прямо как на бизнес-семинаре, Маринус, замечает Аркадий.
– Погодите, – говорит Холли. – Ничего не понимаю. Что еще за атемпоралы?
– Уколите нас, и потечет кровь, – говорит Аркадий, обеими ладонями сжимая пиалу с кофе, – пощекочите, и мы засмеемся, отравите, и мы умрем… но после смерти вернемся. Вот Маринус, например, проходила через это… тридцать девять раз, верно?
– Сорок, если считать бедную Хайди Кросс, убитую в бунгало близ острова Шеппи.
Холли смотрит на меня, то ли рассчитывая услышать, что это просто шутка, то ли ожидая услышать мой безумный смех.
– Я-то, можно сказать, новичок, – говорит Аркадий. – Это мое пятое воплощение, и смерть каждый раз выбивает меня из колеи. Попадаешь во Мрак, а там эти бесконечные дюны…
– Что еще за мрак? – спрашивает Холли. – Какие бесконечные дюны?
– Тот самый Мрак, – поясняет Аркадий, – между жизнью и смертью. Мы видим его с Высокой Гряды. Прекрасный и пугающий ландшафт. Ветер с суши сгоняет бледные огоньки душ к Последнему Морю, которое, разумеется, вовсе не море, а…
– Погодите… – Холли подается вперед. – Значит, вы умерли? И видели все это своими глазами?
Аркадий отпивает кофе из пиалы, утирает губы:
– Да, мисс Сайкс. На оба ваши вопроса я отвечу «да». Но каждый раз Ветер с моря относит наши души назад, независимо от нашего желания. За Высокую Гряду, к Свету. А потом раздается грохот, будто… целый город падает и разбивается вдребезги. – Аркадий поворачивается ко мне. – Правда ведь?
– Ну, примерно так. И мы попадаем в новое тело. Как правило, в истерзанное болезнью тело ребенка, душа которого уже отлетела.
– Там, в кафе, – Холли поворачивается ко мне, – вы сказали, что такие, как Хьюго Лэм, анахореты, бессмертны «на определенных условиях». Вы такие же, как они?
– Нет. Мы непреднамеренно движемся по спирали смертей и возрождений. Мы не знаем, чем и как это объяснить. Мы не жаждали такой доли. Наши первые «я» умерли самой обычной смертью, попали во Мрак, вот как описал Аркадий, а через сорок девять дней вернулись в мир живых.
– И после этого мы обречены раз за разом возрождаться. – Аркадий, волнуясь, то распускает, то снова стягивает волосы в хвост. – Новое тело растет, взрослеет, умирает – бац! – и мы снова во Мраке. Затем – вжух! – через сорок девять дней мы пробуждаемся здесь, иногда в теле противоположного пола, чтобы совсем уж запутаться.
– Но самое главное – за свою атемпоральность расплачиваемся только мы сами, – поясняю я Холли. – По биологическому типу мы, если так можно выразиться, – травоядные.
Снизу с улицы доносится скрежет тормозов.
– Значит, анахореты – плотоядные? – спрашивает Холли.
– Все до единого. – Аркадий задумчиво проводит пальцем по краю пиалы.
Холли трет виски:
– Вампиры, что ли?
– Ну вот, опять это слово на «вэ»! – стонет Аркадий.
– Да, они вампиры, но лишь метафорически, – поясняю я. – Они выглядят как нормальные – или не вполне – представители любой подгруппы рода человеческого, ну там сантехники, банкиры или диабетики. К сожалению, они ничуть не похожи на злодеев из фильмов Дэвида Линча. Будь это так, нам было бы куда легче работать. – Я вдыхаю горьковатый аромат зеленого чая и предвосхищаю следующий вопрос Холли: – Они питаются душами, мисс Сайкс. Хищники декантируют души, а для этого похищают людей, в идеале – детей… – Я выдерживаю ее встревоженный взгляд, потому что она, естественно, тут же вспоминает Джеко. – А потом умерщвляют их.
– Что не есть хорошо, – говорит Аркадий. – Поэтому Маринус, я и еще несколько человек, не ждущие никаких благодарностей – в основном атемпоралы, которым помогают и наши единомышленники из обычных людей, – считаем необходимым уничтожать Хищников. Обычно Пожиратели Душ нам не досаждают – они охотятся в одиночку, считают себя уникальными и действуют беспечно, как мелкие воришки, которые не верят в магазинных охранников. Основная проблема возникает, когда Хищники сбиваются в стаю. Именно поэтому началась наша Война.
– Мы здесь из-за одной такой стаи, мисс Сайкс. – Я отпиваю чай. – Из-за анахоретов Часовни Мрака, созданной Слепым Катаром из монастыря Святого Фомы на Зидельхорнском перевале.
– А поскольку такое длинное название на визитную карточку не уместишь, – Аркадий сплетает пальцы, выворачивает ладони и вытягивает руки над головой, – то они именуют себя просто анахоретами.
– Зидельхорн – это гора, – говорит Холли. – В Швейцарии.
– Да, и довольно высокая, – добавляю я. – А еще этим именем называют перевал в Северной Италии, известный задолго до того, как им воспользовались римские легионеры. С девятого по самый конец восемнадцатого века монастырь Святого Фомы служил пристанищем для путников в швейцарском кантоне Вале. А примерно где-то после тысяча двести десятого года некий Слепой Катар стал проводником во Мрак.
Холли обдумывает этот исторический экскурс:
– Мрак – это то, что лежит между…
– Жизнью и смертью, – подсказывает Аркадий. – Хорошо, что вы так внимательно нас слушаете.
– А что такое катар? – спрашивает Холли.
– В двенадцатом и тринадцатом веках катарами называли лангедокских еретиков, – поясняю я. – Они утверждали, что мир создан не Богом, а дьяволом, что все вещественное – порождение зла и что Иисус – это человек, а вовсе не Сын Божий. Католическая церковь, разумеется, объявила подобные воззрения ересью. В тысяча сто девяносто восьмом году папа Иннокентий Третий, позарившись на земли, где проживали катары, объявил Альбигойский крестовый поход. Французский король, не желая отвлекаться от прочих неотложных дел, отправил на юг баронов с севера Франции, дабы они очистили земли от катарской ереси и подчинили бунтующий регион французской короне. Но, как известно, ересь неистребима. Чем жестче ее искореняли, тем упорнее она расползалась. Примерно в тысяча двести пятом или тысяча двести шестом году Слепой Катар перебрался в монастырь Святого Фомы, что в кантоне Вале. Нам не удалось установить ни его настоящего имени, ни чем его привлек Зидельхорн, ни что заставило его заняться изучением феноменов и ноуменов, природы вещества, логоса, разума, души и Мрака. О нем говорится лишь в одном письменном источнике. В истории епископальной инквизиции, составленной Мехтильдой Магдебургской в семидесятые годы тринадцатого века, упоминается, что в тысяча двести пятнадцатом году некоего Слепого Катара с Зидельхорнского перевала приговорили к смертной казни за колдовство. В ночь перед казнью его заперли в монастырской келье. – Мне невольно вспоминается Оскар Гомес. – А к рассвету он оттуда исчез. Мехтильда полагала, что отступника вызволил князь Тьмы, сам Сатана.
– Не беспокойтесь, мы не поклоняемся Сатане, – говорит Аркадий.
– Наш урок истории подходит к концу, – обещаю я. – Несмотря на все протесты инквизиции, Земля продолжала вращаться вокруг своей оси, – я легонько дотрагиваюсь до чугунного чайника, – а в тысяча семьсот девяносто девятом году росчерк наполеоновского пера объединил независимые швейцарские кантоны в Гельветическую республику. Однако же далеко не всем швейцарцам пришелся по нраву патронат Франции, и, когда обещанной свободы вероисповедания не последовало, недовольные начали жечь церкви и восставать против властей, навязанных Парижем. Противники Наполеона раздули пожар восстания, и в начале апреля из Пьемонта выдвинулась рота австрийских артиллеристов и прошла по Зидельхорнскому перевалу в монастырь Святого Фомы. Двести бочонков с порохом, оставленных на хранение в монастырском коровнике, взорвались – то ли по беспечности, то ли по злому умыслу. Взрыв уничтожил бо́льшую часть монастыря и вызвал камнепад, который напрочь смел мост, переброшенный через пропасть. Этот крошечный эпизод в истории Наполеоновских войн стал тем толчком, который в итоге привел к нашей Войне, как убийство эрцгерцога Франца Фердинанда в Сараево послужило поводом для начала Первой мировой. Взрывная волна докатилась до Часовни Мрака и пробудила Слепого Катара от долгого сна.
Каминные часы негромко отзванивают восемь.
– После Реформации орден Святого Фомы обнищал, и фомистам катастрофически не хватало денег, средств и сил для того, чтобы поднять альпийскую обитель из руин. Однако же правительство Гельветической республики в Цюрихе проголосовало за восстановление Зидельхорнского моста и размещение там военного гарнизона для охраны стратегически важного перевала. Строительными работами руководил некий Батист Пфеннингер, инженер из Мартиньи. Однажды летней ночью, когда Пфеннингер лежал в своей каморке, пытаясь уснуть, он услышал голос, окликавший его по имени. Голос звучал словно бы издали, с расстояния в несколько миль, и в то же время совсем рядом, чуть ли не над ухом. Дверь спальни была заперта на засов изнутри, но Пфеннингер заметил, как в изножье кровати дрожит воздух. Инженер коснулся колеблющегося воздушного потока, который вдруг раздвинулся, будто завеса, и в образовавшемся проеме появился круг пола, на котором стояла огромная свеча высотой в человеческий рост – такие иногда ставят перед алтарем в католических или православных церквях. Дальше виднелись каменные ступени, уходившие во тьму. Батист Пфеннингер по натуре был человеком здравомыслящим, прагматичным и не питал пристрастия к спиртному. Его спальня находилась на втором этаже двухэтажной казармы. Тем не менее он решился пройти в этот фантастический проем – мы называем его «апертура» – и стал подниматься по каменным ступеням… Как вам все это, мисс Сайкс?
Холли вдавливает большой палец в ямку над ключицей:
– Не знаю…
Аркадий поглаживает прыщи, не вмешивается в мой рассказ.
– Батист Пфеннингер стал первым посетителем Часовни Мрака. Там он обнаружил портрет – или икону – Слепого Катара. Лицо на портрете было лишено глаз, но пока Пфеннингер стоял там, глядя на изображение – а может, это оно смотрело на Пфеннингера, – ему стало казаться, что во лбу древнего лика появилась какая-то точка, которая все росла и росла, а потом превратилась в черный зрачок глаза без век, и…
– Я тоже это видела! Что это? Откуда?
Я смотрю на Аркадия; он коротко пожимает плечами:
– С иконой Слепого Катара такое происходит непосредственно перед тем, как она декантирует чью-то душу.
Холли порывисто оборачивается ко мне:
– Послушайте. В выходные, когда пропал Джеко… Точка, которая превращается в глаз во лбу… я… мне было… мне привиделся дневной кошмар в туннеле под шоссе близ Рочестера. Я не стала упоминать об этом в книге «Радиолюди», потому что читатели восприняли бы подобные откровения как бредовое описание кислотного трипа. Но все произошло на самом деле.
Аркадий мысленно спрашивает: А вдруг Си Ло дал ей возможность видеть, что происходило в Часовне во время Первой Миссии?
Но почему он скрыл это от нас? Я пытаюсь найти объяснение получше. Может быть, между Джеко и Холли, братом и сестрой, уже существовала психозотерическая связь?
Аркадий задумчиво прикусывает костяшку большого пальца; привычка из его прошлой жизни. Возможно. И возможно, отголоски этой связи как раз и привели Эстер к Холли, когда ты бежала из Часовни. Как крошки хлеба в сказке про Ганзеля и Гретель.
Холли прерывает наш безмолвный диалог:
– Прошу прощения, вы про меня не забыли? Так вот, какая связь может существовать между Джеко, средневековым монахом и инженером наполеоновских времен?
Свеча в витражном стаканчике горит высоким ровным пламенем.
– Слепой Катар и инженер Батист Пфеннингер заключили друг с другом своего рода соглашение о взаимопомощи, – объясняю я. – Правда, трудно утверждать…
– Минуточку! Сколько времени монах пробыл в Часовне Мрака? Лет шестьсот? И по-прежнему приглашал туда гостей и заключал с ними сделки? А чем он питался все это время?
– Естественно, Слепой Катар транссубстанцировался, – говорю я.
Холли откидывается на спинку стула:
– А что это за транс-чего-то-там?
– Тело Слепого Катара умерло, – поясняет Аркадий, – но его разум и душа – что для простоты будем считать одним и тем же – проникли в материальную субстанцию самой Часовни. Слепой Катар общался с Пфеннингером через икону.
Холли обдумывает услышанное:
– Значит, строитель слился с тем, что построил?
– В некотором роде, – отвечает Аркадий. – Можно и так сказать.
– Строительство моста и гарнизона на Зидельхорнском перевале завершили до наступления зимы, – продолжаю я. – Батист Пфеннингер вернулся к своей семье в Мартиньи. Следующей весной он отправился ловить рыбу на озеро Эмоссон. В один прекрасный вечер уплыл на лодке и… не вернулся. Лодку потом нашли, но тело так и не обнаружили.
– Понятно, – говорит Холли. – В точности как с Хьюго Лэмом.
За окнами дома 119А тихонько бормочет дождь.
– Шесть лет спустя, в тысяча восемьсот пятом году, в парижском квартале Марэ открылся сиротский приют. Его директором и основателем был некий Мартен Леклерк, коренастый француз, отец которого сколотил состояние в африканских колониях. Мартен Леклерк выразил желание предоставить кров и оказать материальную и духовную помощь детям, оставшимся сиротами в ходе Наполеоновских войн. В тысяча восемьсот пятом году иностранцев в Париже не жаловали, а Леклерк говорил по-французски с явным немецким акцентом, но его знакомые объясняли этот конфуз матерью из Пруссии и обучением в Гамбурге. Эти самые знакомые, между прочим сливки высшего общества, понятия не имели, что Мартена Леклерка в действительности звали Батист Пфеннингер. Безусловно, лишь безумец усомнился бы в благих намерениях мсье Леклерка, привечавшего бедных сироток – как правило, таких, кто демонстрировал высокий психозотерический потенциал или же чрезвычайную активность глазной чакры.
Холли смотрит на Аркадия, и тот задумчиво щурится, как переводчик, старающийся передать замысловатый оборот.
– Ну, детей с паранормальными способностями. Как вы в свои восемь лет.
– Но для чего швейцарскому инженеру, который фальсифицировал свою смерть, сменил имя и основал во Франции сиротский приют, понадобились дети с паранормальными способностями?
– Анахореты обретают атемпоральность, подпитываясь душами, как верно сказала Маринус, – поясняет Аркадий. – Но декантировать можно только души одаренных. Как при трансплантации органов, когда подходящим донором может стать лишь один из тысячи. В дни равноденствия и солнцестояния человека с «одаренной» душой заманивают на Путь Камней, то есть на ступени, ведущие в Часовню Мрака. Там несчастный смотрит на икону Слепого Катара, а тот декантирует его душу, превращая ее в Черное Вино. Опустошенное тело сбрасывают из окна Часовни, а двенадцать анахоретов празднуют День Возрождения, сопровождая ритуал распитием Черного Вина, что на три месяца приостанавливает деление клеток в их телах. Именно поэтому тело Хьюго Лэма по-прежнему остается двадцатипятилетним, хотя его разуму и душе уже давно за пятьдесят.
Холли пока оставляет это без внимания и спрашивает:
– А почему Пфеннингер жил в Париже, если попасть в Часовню можно только через разрушенный швейцарский монастырь?
– Любой анахорет может открыть апертуру в любое время и в любом месте. – Аркадий подносит ладонь к пламени свечи. – Там, где ему захочется, снаружи или изнутри. Именно из-за апертуры наша Война продолжается уже сто шестьдесят лет. Анахореты могут телепортироваться. А это наилучший способ как бегства, так и внезапного нападения.
Холли, что-то осознав, произносит дрожащим голосом:
– Мисс Константен…
– Иммакюле Константен – первая помощница и заместитель Пфеннингера, – говорю я. – Неизвестно, как и почему Первый анахорет сделал ее Вторым анахоретом, но мы знаем, что она была воспитательницей в женском отделении сиротского приюта в Марэ. Сам Талейран называл мадам Константен «меченосным серафимом в женском обличье». А сто восемьдесят лет спустя она объявилась в Грейвзенде, где обхаживала Холли Сайкс. Правда, она допустила редкую ошибку и спугнула вас, так что один из моих бывших студентов сообщил мне о вас. Я вас обезопасила, понизив ваш психозотерический потенциал, что сделало вас непригодной для изготовления Черного Вина. До крайности раздосадованной мисс Константен пришлось искать новую жертву, хотя она так и не забыла ни Холли Сайкс, ни ее многообещающего брата Джеко.
– Их действия объясняются простой арифметикой, – добавляет Аркадий. – Их всего двенадцать, то есть раз в три года каждый обязан отыскать человека с душой, пригодной для декантирования. Жертва должна явиться добровольно, ее нельзя ни одурманить, ни привести силой. Поэтому анахореты втираются в доверие к своей добыче, завлекают ее, вот как мисс Константен когда-то обхаживала вас. Если при декантировании жертва будет без сознания или чересчур встревожена, то Черное Вино испортится. Это весьма деликатный напиток.
С картин на нас глядят изображения. Сколько историй они могли бы рассказать.
– Значит, – с трудом произносит Холли, – мисс Константен и анахореты заманили Джеко в эту Часовню и… выпили его душу? Вы это имеете в виду?
Часы тикают то ли слишком громко, то ли слишком тихо, не понять.
– Дело в том, что Джеко… – Я закрываю глаза и мысленно прошу Аркадия: Пожелай мне удачи! – Был одним из нас.
Где-то вдали грохочет гром, а может, мусоровоз.
– Джеко был моим братом, – медленно произносит Холли, – и ему было всего семь лет.
– Это его телу было семь лет, – возражает Аркадий. – А в нем жила душа Си Ло. Хоролога Си Ло, который был намного старше Джеко.
Холли яростно мотает головой, еле сдерживая гнев.
– Вы помните, как Джеко заболел менингитом? – спрашиваю я. – Ему тогда было пять лет.
– Конечно помню! Он чуть не умер!
Отступать больше некуда.
– Мисс Сайкс, Джеко тогда на самом деле умер.
Это наглость, это невыносимо, и Холли на грани срыва:
– Нет! Он не умер! Я своими глазами видела!
Увы, ничего утешительного она от нас не услышит.
– Душа Джека Мартина Сайкса покинула его тело в два часа двадцать три минуты, в ночь на шестнадцатое октября тысяча девятьсот восемьдесят второго года. В два часа двадцать четыре минуты душа Си Ло, старейшего и самого премудрого хоролога, вошла в тело вашего брата. Когда ваш отец отчаянно звал врача, тело Джеко было вне опасности, однако его душа уже пересекала Мрак.
Зловещее молчание.
– Значит… – Холли раздувает ноздри, – по-вашему, мой младший брат был зомби?
– У него осталось тело Джеко, – поясняет Аркадий, – и некоторые привычки Джеко, однако в нем жили душа и память Си Ло.
Холли вздрагивает, растерянно спрашивает:
– Зачем вы так говорите?
– Хороший вопрос, – отвечает Аркадий. – А зачем нам врать?
Холли вскакивает, стул опрокидывается.
– Обычно все сводится к попыткам вытянуть у меня деньги.
– Хорология основана в тысяча пятьсот девяносто восьмом году, – невозмутимо замечает Аркадий. – За эти годы мы успели кое-что скопить. Так что можете не опасаться за свои сбережения.
Не ерничай, мысленно укоряю я Аркадия и вслух обращаюсь к Холли:
– Вспомните странности в поведении Джеко. Почему британский мальчик любил слушать радиопередачи на китайском?
– Потому что… это его успокаивало.
– Мандаринский диалект был для Си Ло родным, – поясняю я.
– Для Джеко родным был английский! И ма была его родной мамой. А наш «Капитан Марло» был его родным домом. Мы были его семьей. Мы все очень его любили. И до сих пор любим… – Холли моргает, сдерживая слезы. – До сих пор.
– Но Си Ло в теле Джеко тоже очень любил вас, – мягко говорю я. – Очень. Всех, даже Ньюки, самого вонючего пса в Кенте. В его любви не было ни капли лжи. Но и в нашем рассказе тоже нет ни капли лжи. Душа Си Ло была куда старее вашего паба. Старее Англии. Старее христианства.
Холли не выдерживает. Поднимает опрокинутый стул.
– Мой рейс отправляется в Дублин сегодня, после обеда. Я улетаю. То, что вы рассказывали… кое-чему я верю, во многое поверить не могу. А вообще… просто не знаю. Наведение снов и вовсе невероятно. Я… я с большим трудом убедила себя, что не виновата в исчезновении Джеко, а вы снова разбередили эту рану. – Она надевает пальто. – Я живу в тихом уголке на западе Ирландии, в окружении книг и кошек. Мелкие повседневные заботы, незначительные пустяки. Холли Сайкс, автор книги «Радиолюди», поверила бы и в атемпоралов, и в волшебных монахов, но я уже не та Холли Сайкс. И если вы действительно Маринус, то желаю вам удачи в… да в чем угодно! – Холли берет сумку, кладет зеленый ключ на стол и направляется к двери. – Прощайте. Я ухожу.
Может, увестить ее остаться? – мысленно спрашивает Аркадий.
Сотрудничество по принуждению – это не сотрудничество.
– Понятно, – говорю я Холли. – Спасибо, что пришли.
А как же Эстер? – напоминает Аркадий.
Нет, это будет перебор. Рано еще. Скажи ей что-нибудь приятное.
– Простите за грубость, – говорит он. – Подростковая импульсивность.
– Передайте привет дворецкому Бэтмена, – говорит Холли.
– Непременно, – обещаю я. – До свидания, мисс Сайкс.
Холли закрывает дверь. Теперь-то анахореты точно узнают, что она здесь, констатирует Аркадий. Осиме лучше за ней проследить.
Я другого мнения. Пфеннингер не откажется от своего тщательно разработанного плана и не станет наносить несвоевременный удар.
Но если они подозревают, что Эстер Литтл скрывается в Холли, Аркадий выставляет палец на манер пистолета, то нападения не избежать.
Я глотаю остывший чай, пытаюсь рассуждать с точки зрения анахоретов. А с чего им подозревать, что Эстер прячется в Холли?
Разумеется, наверняка им это неизвестно. Аркадий протирает очки о рукав рубахи с воротником-стойкой. Но они могут догадаться. И попробуют ее убрать – так, на всякий случай.
– «Убрать»? Ты слишком увлекаешься фильмами о гангстерах, Аркадий, – говорю я вслух.
Звенит мой планшет. Вижу надпись на экране – «ПРИВАТНЫЙ ВЫЗОВ» – и интуитивно понимаю, что ничего хорошего это не предвещает. Слышу голос Элайджи Д’Арнока:
– Слава богу, Маринус! Это я, Д’Арнок. Послушайте, я только что узнал: Константен отправила группу для захвата и сканирования Холли Сайкс. Для насильственного сканирования. Остановите их!
До меня доходит смысл сказанного.
– Когда?
– Прямо сейчас, – говорит Д’Арнок.
– Куда?
– Скорее всего, к ней в гостиницу. Торопитесь.
Осима дожидается на противоположной стороне улицы; воротник поднят, подмокшая шляпа-пирожок надвинута на лоб. Он мотает головой в сторону Парк-авеню и мысленно говорит: Судя по всему, собеседование не задалось.
Узнаю Холли по длинному черному пальто и тюрбану. Зря я ей сказала, что Джеко старее Иисуса, мысленно отвечаю я, уступая дорогу скейтбордисту. А главное, на связь вышел Д’Арнок. По его словам, анахореты отправили группу для захвата и сканирования Холли. Прикрываюсь радужным зонтиком, будто щитом, иду следом за Холли, а Осима держится вровень со мной на противоположном тротуаре.
А скажи-ка, мысленно говорит Осима, почему мы не подвергли ее увещанию? Не проще ли было погрузить ее в глубокий сон и попытаться установить мыслесвязь с Эстер?
Во-первых, это противоречит нашему кодексу. Во-вторых, ее чакры латентны, так что она может плохо отреагировать на сканирование и попросту стереть все свои воспоминания, а вместе с ними – и ту, кто в ней скрыт. В-третьих… Ну, довольно и этого. Короче, надо, чтобы она действовала по своей воле. А к увещанию следует прибегнуть только в самом крайнем случае.
Зеленый человечек на светофоре мигает. Холли уже на Парк-авеню, так что мы с Осимой лавируем между сигналящими автомобилями, чтобы не застрять на островке между двумя транспортными потоками. Бегом все-таки нагоняем Холли, и теперь я держусь шагах в двадцати от нее. Осима спрашивает: Слушай, Маринус, у нас есть какой-нибудь конкретный план или мы просто следим за ней, как пара сталкеров?
Нужно дать ей время спокойно все обдумать, пока она не вернулась в гостиницу. С молодой листвы и старых ветвей капает, в канавах журчит, в водостоках булькает. Если повезет, на нее подействует магия парка. Если нет, то придется воспользоваться своей. Из-под навеса швейцар глядит на дождь. Холли мокнет у светофора на Мэдисон-авеню, и я останавливаюсь у входа в бутик, разглядываю прохожего с собакой, евреев-хасидов, араба-бизнесмена. Пара такси замедляет ход в надежде на пассажира, но Холли смотрит только на зеленый прямоугольник Центрального парка в дальнем конце улицы. Ее разум в полном смятении. Одно дело – написать мемуары о паранормальных явлениях, но совсем другое – когда эти паранормальные явления навевают тебе сны, подают ирландский чай и ведут разговоры о некой альтернативной космологии. Возможно, Осима прав; мне следует прибегнуть к увещанию и заставить Холли вернуться в дом 119А. Даже метажизнь длиной в тысячу четыреста лет не гарантирует того, что всегда знаешь, как правильно поступить.
«СТОЙТЕ» сменяется на «ИДИТЕ», и я упускаю шанс. Перехожу Мэдисон-авеню, ощущаю привкус паранойи, смотрю на пассажиров в автомобилях у светофора – нет ли там Пфеннингера или Константен с охотничьим азартом в глазах? Квартал у парка забит пешеходами, и я волнуюсь еще больше. Кто эта любительница бега трусцой в смарт-очках и с детской коляской? Не дрожит ли штора в окне, мимо которого идет Холли? И с какой стати юный геодезист с теодолитом пялится на изможденную пятидесятилетнюю женщину? Впрочем, он и на меня пялится, так что, возможно, ему все равно, кого разглядывать. Осима по-прежнему держится вровень со мной на противоположном тротуаре, но гораздо лучше вписывается в утреннюю суету. Минуем церковь Святого Иакова – ее красный кирпичный шпиль некогда высился над загородными манхэттенскими домишками. В 1968 году Юй Леон Маринус был здесь на свадьбе; жениху с невестой теперь уже за восемьдесят, если они еще живы.
Пятая авеню забита плотным потоком еле ползущих машин. Рядом с Холли стайка китайских туристов на кантонском диалекте обменивается впечатлениями о Нью-Йорке: тесный, обшарпанный и грязный, совсем не такой, как им представлялось. На противоположной стороне улицы Осима, надвинув на лицо капюшон, останавливается у Музея Фрика. Мимо проезжает автобус с электронной рекламой нового фильма «Эхо должно умереть» по роману Криспина Херши, но Холли смотрит только в сторону парка. Я успокаиваюсь. Чутье подсказывает мне, что нам ничего не грозит, пока мы не доберемся до ее гостиницы на Бродвее. Если к тому времени Холли не решит, что надо вернуться, придется забыть о правилах кодекса и применить к ней увещание, ради ее же безопасности. Анахореты не предпримут необдуманных действий. Убийство среди бела дня, на глазах у множества свидетелей – дело слишком сложное и хлопотное. Дождливым утром на Пятой авеню все идет своим чередом.
Громоздкий внедорожник нью-йоркского полицейского управления останавливается у обочины, на тротуар спрыгивает молодая женщина в полицейской форме и раскрывает перед Холли удостоверение:
– Мэм? Вы Холли Сайкс?
Холли вздрагивает, возвращается к действительности.
– Да, я… а что?..
– Вы – мать Ифы Брубек?
Ищу глазами Осиму, который уже переходит улицу. Из джипа выходит грузный полицейский, присоединяется к коллеге:
– Холли Сайкс?
– Да. – Холли подносит руку к губам. – Что с Ифой?
– Мисс Сайкс, – тараторит женщина в полицейской форме, – к нам в отделение поступил звонок из британского консульства с просьбой объявить вас в розыск – в гостинице мы с вами разминулись всего на несколько минут. Вчера вечером в Афинах ваша дочь попала в автомобильную аварию. Ее уже прооперировали, и сейчас ее состояние стабильное, но вас просят вылететь домой первым же рейсом. Мисс Сайкс, вы меня слышите?
– В Афинах? – Холли опирается о капот патрульной машины. – Но Ифа на каком-то острове… Что… Насколько серьезно…
– Мэм, подробности нам неизвестны, но мы готовы отвезти вас в гостиницу за вещами, а затем доставить вас в аэропорт.
Я делаю шаг, чтобы… не знаю, что и предпринять, но Осима меня удерживает. В машине слишком высокий психовольтаж. Судя по всему, там кто-то из высших анахоретов, и если мы начнем полномасштабное сражение здесь, на Пятой авеню, то в радиусе пятидесяти метров у всех прохожих, в том числе и у Холли, будет необратимо поврежден гиппокамп. ФБР, Министерство внутренней безопасности и бог знает кто еще проверят все записи видеонаблюдения и сочтут нас главными подозреваемыми, потому что мы следили за каждым шагом Холли от дома сто девятнадцать «А».
Оcима прав, но… Нельзя, чтобы ее увезли!
Холли уговаривают сесть в полицейскую машину. Она пытается задавать еще какие-то вопросы, но после всех утренних потрясений у нее нет сил сопротивляться. К тому же ее, скорее всего, еще и увещают. Терзаясь нерешительностью, я смотрю, как захлопываются двери, как джип трогается с места и, вписавшись в поток машин, пересекает перекресток за секунду до того, как вспыхивает красный сигнал светофора. Тонированные стекла джипа мешают разглядеть, с кем мы имеем дело и сколько противников в салоне. Загорается надпись «ИДИТЕ», людской поток устремляется по переходу. Итак, Вторая Миссия потерпела поражение всего за шестьдесят секунд.
Осима переводит меня через перекресток.
– Я трансверсирую.
– Нет, Осима, это я допустила ошибку, так что…
– Не спеши облачаться во власяницу. Ты же знаешь, я трансверсирую лучше, да и злобы во мне больше.
У нас нет времени на споры. Возле мемориала Ханта мы перешагиваем через каменный бортик парковой ограды и садимся на мокрую скамью. Осима одной рукой стискивает подлокотник, а второй – мою руку. Настройся на мою волну, мысленно просит он. По всей вероятности, мне понадобится твой совет.
– От меня толку немного. Но я тебя не оставлю.
Он сжимает мне руку, зажмуривается и обмякает всем телом, когда душа покидает его через глазную чакру во лбу. Даже для психозотериков душа почти невидима, как прозрачный стеклянный шарик в кувшине воды. Душа Осимы исчезает в секунду, трансверсирует сквозь мокрые от дождя ветви над изъязвленным временем памятником. Я сдвигаю шляпу на лоб Осиме, прикрыв его лицо, и прячу нас обоих под зонтиком. Покинутое тело выглядит так, будто ему немедленно требуется срочное медицинское вмешательство, и за свою долгую метажизнь мне не раз приходилось ингрессировать, когда мне под нос совали нюхательные соли, отворяли кровь, а однажды какой-то тип с дурным запахом изо рта попытался сделать мне искусственное дыхание. Вдобавок, когда я синхронизирую наши чакры на руках, мы с Осимой напоминаем пожилую влюбленную парочку, так что даже видавшим виды нью-йоркским зевакам интересно на нас поглазеть.
Я мысленно связываюсь с Осимой…
…и образы из его души вливаются непосредственно в мою. Он скользит сквозь кубистский калейдоскоп тормозных огней, багажников на крышах, ветвей и молодой листвы. Мы несемся вниз, пролетаем сквозь заднюю дверцу фуры, между свиными тушами на крюках, сквозь просмоленное куревом легкое водителя, пронзаем лобовое стекло, описываем дугу над фургоном почтовой службы «Юнайтед парселз», взмываем ввысь, сгоняем горлицу с фонарного столба. Осима на миг зависает, выискивая полицейский джип, и спрашивает: Ты со мной, Маринус?
Да, мысленно отвечаю я.
Видишь машину?
Нет. Мусоровоз трогается с места, открывает желтый бок школьного автобуса. Глянь за автобусом, мысленно советую я.
Осима слетает вниз, через заднее стекло автобуса врывается в салон, пролетает мимо четырех десятков школьников, которые спорят, болтают, рассматривают что-то на 3D-планшете, глядят в окно, проносится мимо водителя автобуса и…
…перед ним мигают огни и заливается сирена знакомого полицейского джипа, медленно ползущего в потоке машин. Осима проникает внутрь через заднее стекло, на миг зависает, описывает круг, показывая мне, с кем мы имеем дело. Слева от Холли – женщина в полицейской форме; за рулем – грузный тип, который помогал усадить Холли в салон. Справа от Холли сидит мужчина в костюме и смарт-очках «Самсунг», наполовину закрывающих лицо. Он нам знаком. Драммонд Брицки, мысленно говорит Осима.
Странный выбор. Брицки – новичок, самый слабый из анахоретов.
Возможно, они не ожидают никаких неприятностей, предполагает Осима.
А может, его послали для проверки?
Я ингрессирую в женщину, говорит Осима. Разузнаю, что именно ей приказали. Он входит в глазную чакру женщины-копа, давая мне доступ к ее органам чувств.
– Все, что нам известно, милочка, – говорит она Холли, – я вам уже сообщила. Если б я знала больше, то непременно бы вам рассказала. Я ведь тоже за вас переживаю, правда. У меня двое малышей.
– А что у Ифы с позвоночником? Серьезные повреждения?
– Не волнуйтесь, мисс Сайкс. – Драммонд Брицки поднимает очки на лоб – этакий вратарь, знойный южанин с роскошной черной шевелюрой и гнусавым голосом, напоминающим басовитое гудение шершня в стеклянном бокале. – К десяти британский консул освободится, и мы с ним сразу же свяжемся, так что вы все узнаете непосредственно от него. Договорились?
Патрульный автомобиль останавливается на красный свет, и пешеходы устремляются через дорогу.
– Может быть, мне удастся найти телефон больницы, – говорит Холли, доставая из сумки планшет. – В конце концов, Афины – не такой уж большой…
– Если вы говорите по-гречески, то вперед, – заявляет Брицки, – желаю удачи. Но я бы на вашем месте держал канал связи открытым, поскольку в любой момент могут поступить новые сведения. Не спешите с выводами. В аэропорт мы доставим вас по аварийной полосе, так что вы успеете на рейс в Афины, который вылетает в одиннадцать сорок пять.
Холли кладет планшет в сумку:
– Наши полицейские не стали бы заморачиваться. – Мимо проезжает посыльный на велосипеде, машины трогаются с места. – Как же вам удалось меня отыскать?
– Детектив Марр, – представляется Брицки. – Видите ли, иголку в стоге сена отыскать не так уж и сложно. По району объявили «код пятнадцать», и хотя в дождливый день на Манхэттене под описание «женщина европейского типа, хрупкого телосложения, примерно пятидесяти лет, в длинном черном плаще» подходят очень многие, ваш ангел-хранитель, по всей видимости, работал сверхурочно. Конечно, не очень уместно сейчас об этом упоминать, но сержант Льюис, наш водитель, – ваш большой поклонник. Он вез меня с Девяносто восьмой улицы к Коламбус-Сёркл, случайно заметил вас и сразу сказал: «Господи, вот же она!» Правда, Тони?
– Точно. Я был на вашем выступлении в концертном зале «Симфони-Спейс», мисс Сайкс, когда издали «Радиолюдей», – говорит водитель. – После смерти жены ваша книга стала для меня просто лучом света в кромешной тьме. Она меня спасла.
– Ох, я так… – Холли принимает эту сопливую брехню за чистую монету, – так рада, что моя книга вам помогла! – (Мусоровоз движется бок о бок с джипом.) – Мои соболезнования по поводу вашей утраты.
– Спасибо, мисс Сайкс. Ей-богу, спасибо.
Через пару секунд Холли снова достает планшет:
– Я поговорю с Шерон. Моя сестра сейчас в Англии, может, ей легче узнать в Афинах, что там и как.
Сигнал от Осимы слабеет и то и дело прерывается. Связь истончается, мысленно предупреждаю я. Что ты узнал?
Ее зовут Нэнси; она боится мышей; на ее совести восемь убийств, с некоторым опозданием поступает ответ. В детстве сражалась в рядах повстанческой армии Южного Судана. С Брицки сотрудничает впервые… Маринус, что такое курарехинолин?
А вот это очень плохо. Яд. Один миллиграмм вызывает полный паралич дыхательной системы в течение десяти секунд. Патологоанатомы обычно не проводят экспертизу на наличие этого яда. А что?
Пистолеты-транквилизаторы у Нэнси и Брицки заряжены именно курарехинолином. Вряд ли они воспользуются им для самозащиты.
– Хорошо, я еще раз переговорю с управлением, – с готовностью соглашается Брицки. – Может, им удалось узнать, в какой афинской больнице находится ваша дочь. И тогда вы свяжетесь с ней напрямую.
– Ох, спасибо! – Холли очень бледна и совершенно измучена.
Брицки сдвигает смарт-очки на нос:
– Второй, Второй, вызывает Двадцать восьмой, прием.
Из микрофона в шлеме Нэнси отчетливо слышен голос Иммакюле Константен:
– Слушаю вас, Двадцать восьмой. Учитывая сложившиеся обстоятельства, лучше действовать наверняка. Устраните гостью.
Я вне себя от потрясения. Осима, спаси ее! По истончившемуся каналу связи доносится лишь невнятный шум: скорее всего, Осима меня не слышит или не может ответить.
Ко мне возвращается ясность мысли.
– Вас понял, Второй, – отвечает Брицки. – К сожалению, мы стоим в пробке между Пятой авеню и Восточной Шестьдесят восьмой улицей. Позвольте отложить исполнение вашего последнего распоряжения до…
– Сделайте Сайкс укол успокоительного. В обе руки, – вкрадчиво произносит Константен. – Немедленно. Исполняйте, Двадцать восьмой.
Я мысленно кричу: Осима, спасай ее, спасай!
На мой призыв не отвечает ни его душа, ни безжизненное тело на мокрой скамье рядом со мной, в квартале от полицейского джипа. По истончающемуся каналу связи я бессильно наблюдаю за убийством невинной женщины, которую я втянула в нашу Войну. Я не способна трансверсировать на это расстояние, а предпринимать что-то еще и поздно, и бесполезно.
– Вас понял, Второй. Будет исполнено. – Брицки кивает Льюису в зеркальце заднего вида, потом Нэнси.
Холли спрашивает:
– Узнали телефон больницы, детектив Марр?
– Наш секретарь как раз этим сейчас занимается. – Брицки вынимает из кобуры пистолет-транквилизатор, снимает его с предохранителя; левша Нэнси, чьими глазами я смотрю на происходящее, проделывает то же самое.
– Зачем вам пистолеты? – изменившимся голосом спрашивает Холли.
Я невольно пытаюсь подвергнуть Нэнси увещанию, хотя понимаю, что это невозможно и бессмысленно, поскольку увещание не действует через канал мысленной связи. Я с ужасом гляжу, как Нэнси стреляет… в горло Брицки. На кадыке анахорета появляется красная точка. Он притрагивается к горлу, удивленно смотрит на окровавленный палец, переводит взгляд на Нэнси, бормочет: «Что за…»
Брицки замертво сползает на пол. Льюис кричит глухо, будто из-под воды: «Нэнси, ты что, охренела?» – во всяком случае, Нэнси слышит именно это; она берет пистолет Брицки и стреляет из него Льюису в щеку. Он вскрикивает фальцетом, а Нэнси, под влиянием безостановочного увещания Осимы, перебирается через Холли на переднее пассажирское сиденье. Льюис испускает последний вздох, а Нэнси пристегивает себя наручниками к рулю и открывает замки задних дверей. Напоследок Осима начисто стирает из памяти Нэнси все, что произошло за последнее время, отключает ее сознание, эгрессирует из нее и ингрессирует в донельзя перепуганную Холли. Он мгновенно берет под контроль ее психику, и я уже своими глазами вижу, как Холли надевает темные очки, поправляет тюрбан, выходит из полицейской машины и возвращается по Парк-авеню к Музею Фрика. Между мной и Осимой наконец возобновляется прерванная связь, и я вновь слышу его голос: Маринус, ты как?
Я вздыхаю с облегчением. Великолепно, Осима!
Сначала война, отвечает старый воин, а теперь логистика. Немолодая, ушедшая на покой писательница в весьма приметном тюрбане выходит из патрульной машины, в которой остаются два трупа в полицейской форме и живая тетка, тоже в полицейской форме. Что будем делать?
Веди Холли сюда, воссоединяйся со своим телом, мысленно говорю я. А я позвоню Л’Охкне и попрошу тщательно зачистить все записи камер наружного наблюдения в Верхнем Ист-Сайде.
Осима в теле Холли направляется к парку.
А у нашего обдолбанного оно получится?
Если способ существует, Л’Охкна его отыщет. Если нет, то изобретет.
И что потом? Теперь стены дома сто девятнадцать «А» – плохая защита.
Согласна. Заляжем на дно у Уналак. Я попрошу ее приехать к нам на выручку. Все, отсоединяюсь. До скорого. Открываю глаза. Нас с Осимой по-прежнему загораживает зонтик, а мою неподвижную ступню с любопытством обнюхивает серая белка. Дергаю ногой, и белка тут же исчезает.
– Ну, вот мы и дома! – объявляет Уналак.
Она останавливает машину напротив своей входной двери, по соседству с книжным магазином «Три жизни» на углу Уэверли-Плейс и Западной Десятой улицы. Осима, будто монах-ассасин, встает на стражу, а Уналак, не выключая аварийных огней, помогает мне провести Холли по тротуару к двери. Холли все еще под воздействием психоседативов, и наша живописная группа привлекает внимание высокого бородача в очках с проволочной оправой.
– Привет, Уналак. У вас все в порядке?
– Все хорошо, Тоби, – отвечает Уналак. – Моя знакомая только что прилетела из Дублина. Она ужасно боится летать, перед полетом приняла снотворное и до сих пор толком не очнулась.
– Оно и видно. Зато до сих пор балдеет.
– Ага. Похоже, на обратном пути ограничится бокалом белого вина.
– Кстати, не забудь зайти к нам в магазин. Мы получили твой заказ, книги по санскриту.
– Непременно, Тоби, спасибо тебе.
Уналак вытаскивает ключи, но Инес уже впускает нас в дом. На лице Инес отражается тревога и напряжение, будто не она, а Уналак уязвима и хрупка, как все обычные люди. Инес кивает нам с Осимой, с состраданием смотрит на Холли.
– Вот отоспится – и придет в себя, – говорю я.
Инес с сомнением глядит на меня и уходит ставить машину на подземную парковку. Следом за Уналак мы поднимаемся по лестнице, сворачиваем в коридор к крошечному лифту. Осиме места не хватает, и он взбегает по ступенькам. Я нажимаю кнопку верхнего этажа.
О чем задумалась? Скажи, я доллар заплачу, мысленно говорит Уналак.
Когда я была Юй Леоном, за мысль больше пенни не давали.
Инфляция. Уналак пожимает плечами, и кудри ее подрагивают, как пружинки. Неужели Эстер и впрямь прячется где-то в этой голове?
Смотрю на морщинистое, напряженное, четко очерченное лицо Холли. Она постанывает, будто во сне, не в силах отогнать кошмар. Я очень на это надеюсь, Уналак. Знаешь, если Эстер правильно истолковала Сценарий, то такое вполне возможно. Но я не знаю, можно ли верить Сценарию. И тем более Антисценарию. Не знаю, почему Константен стремится убить Холли. Не знаю, действительно ли Элайджа Д’Арнок решил перейти на нашу сторону. Не знаю, правильно ли мы поступаем с Садакатом.
– Если честно, то я вообще ничего не знаю, – признаюсь я вслух своей пятисотлетней подруге.
– Что ж, одно хорошо, – говорит Уналак, отводя медно-рыжую прядь от носа. – Анахореты никак не смогут обратить себе на пользу твою уверенность в своих силах.
Холли спит, Осима смотрит второго «Крестного отца», Уналак готовит салат, а Инес предоставляет в мое распоряжение свой «Стейнвей», поскольку только вчера приходил настройщик. Из мансарды, где стоит фортепиано, открывается чудесный вид на Уэверли-Плейс, а в комнате пахнет апельсинами и лаймами, которые мать Инес ящиками присылает из Флориды. На крышке «Стейнвея» стоит фотография Инес и Уналак в лыжных костюмах, на фоне какой-то заснеженной вершины; они похожи на отважных путешественниц. Уналак не рассказывает своей возлюбленной о Второй Миссии, но Инес далеко не глупа и наверняка подозревает, что готовится нечто важное. Доля человека, любящего атемпорала, так же нелегка, как доля атемпорала, любящего обычного человека. На этой неделе мои решения затронут не только будущее хорологии, но и всех наших близких, коллег и пациентов; всем им будет больно, если мы никогда не вернемся; такую же боль испытала и Холли, когда Си Ло в теле Джеко погиб во время Первой Миссии. Если любишь и если тебе отвечают взаимностью, то все твои поступки так или иначе затрагивают окружающих.
Просматриваю нотную библиотеку Инес, для разминки выбираю озорные «Прелюдии и фуги» Шостаковича. Они очень сложны для исполнения, но доставляют огромное удовольствие. Затем, для смены впечатлений, играю «Тему Хью Эштона» Уильяма Бёрда и несколько шведских народных песен в аранжировке Яна Йохансона. По памяти исполняю сонаты Скарлатти К32, К212 и К9. Эти сонаты – нить Ариадны, соединяющая Айрис Маринус-Фенби, Юй Леона Маринуса, Джамини Маринуса Чодари, Пабло Антея Маринуса, Клару Маринус-Коскову и Лукаса Маринуса – именно он, первым из всех моих ипостасей, открыл для себя Скарлатти, еще в Японии. Ноты достались мне от де Зута, и сонату К9 Маринус играл за несколько часов до смерти, в июле 1811 года. Приближение смерти я ощущал в течение нескольких недель и, как говорится, заранее привел свои дела в порядок. Мой друг Элатту помог мне отправиться в свободное плавание с помощью морфина, прибереженного для подобной оказии. Моя душа возносилась от Света Дня к Высокой Гряде, а мне хотелось знать, где и в ком я возрожусь. В хижине, в вигваме или во дворце, в джунглях, в тундре или в кровати под балдахином; в теле принцессы, дочери палача или судомойки, и спустя сорок девять оборотов Земли вокруг своей оси…
…я очнулась на куче тряпья и гнилой соломы, в теле девочки, пышущем лихорадочным жаром, заеденном комарами, кишащем вшами, истощенном кишечными паразитами. Корь унесла душу Клары, прежде обитавшую в моем новом теле, которое мне пришлось исцелять три дня, прежде чем я смогла по достоинству оценить свое окружение. Восьмилетняя Клара была крепостной помещика Кирилла Андреевича Береновского, который редко появлялся в своем поместье, ограниченном широкой излучиной реки Камы в Оборинском уезде Пермской губернии, что в Российской империи. В родные пенаты Береновский наезжал раз в год, стращал уездных чиновников, устраивал охоту, портил девок и заставлял управляющего выжимать последние соки из захудалого поместья. Дети крепостных не ведали счастья, но детство Клары было безрадостным даже по меркам того времени. Отца запорол бык, а мать вконец измотали череда родов, тяжелый крестьянский труд и пристрастие к самогонке, прозванной «тошниловкой». Клара была последышем, девятым, самым хилым ребенком в семье. Три ее сестры умерли во младенчестве, еще двух Береновский продал за долги какому-то екатеринбургскому фабриканту, а трое братьев, забритых в солдаты, сложили головы в кровавой бойне под Эйлау. Чудесное спасение Клары от неминуемой смерти было встречено с обреченным унынием. Между жизнью Лукаса Маринуса, врача и ученого, и убогим нищенским существованием Клары пролегала огромная пропасть, выбраться из которой можно было лишь неимоверными усилиями, причем мое отчаянное положение усугублялось пребыванием в женском теле в начале XIX века. Я тогда еще не владела психозотерическими методами, помогающими ускорить восхождение по социальной лестнице, и в распоряжении Клары была только православная церковь.
Отец Дмитрий Николаевич Косков, уроженец Санкт-Петербурга, читал проповеди четырем сотням крепостных душ Береновского и трем дюжинам вольных; он же крестил, венчал и отпевал свою паству. Дмитрий и его жена Василиса вот уже десять лет жили в покосившемся домишке над рекой. Приехав в Оборинский уезд, Косковы со свойственным молодости пылом жаждали облагодетельствовать крестьян, но тяготы жалкого нищенского существования на Диком Востоке поубавили их филантропическое рвение задолго до того, как в их жизни появилась я в теле Клары. Василиса Коскова томилась и тосковала, полагая свое бесплодие причиной всеобщих насмешек. Ее единственными друзьями в поместье были книги; однако же, хотя книги – прекрасные рассказчики, слушать они, увы, не умеют. Хандра Дмитрия Коскова почти не уступала удрученности жены; он ежедневно и чуть ли не ежечасно клял и костил себя за то, что отказался от места в Санкт-Петербургской епархии, где мог составить блестящую церковную карьеру на радость жене и себе. Ежегодные петиции в Синодальную канцелярию о предоставлении прихода, более приближенного к лону цивилизации, оставались без ответа. Он, как выразились бы в наши дни, попросту «не вписывался в схему». Дмитрий истово верил в Бога, но Всевышний не счел нужным объяснять, почему Господня воля обрекает Косковых вязнуть в затхлой трясине предрассудков, подлости и порока, затопившей Оборинский уезд и поместье Береновского, которого больше занимала псарня, чем благополучие крепостных.
В общем, Косковы мне идеально подходили.
Оправившись от болезни, Клара вернулась к своим нехитрым повседневным делам. Одной из ее обязанностей было относить свежие яйца управляющему, кузнецу и священнику. Итак, утром 1812 года я, стоя у порога кухни, протянула Василисе Косковой корзинку с яйцами и смущенно спросила, правда ли, что в раю меня ждет встреча с сестрами-покойницами. Мой вопрос застал попадью врасплох: во-первых, крепостная девчонка-молчунья осмелилась заговорить, а во-вторых, задала примитивнейший вопрос, ответ на который общеизвестен. Неужели я не слушаю проповеди батюшки на воскресной службе в храме? Я объяснила, что мальчишки в церкви больно щиплются и дергают меня за волосы, не дают слушать Слово Божье, хотя мне очень хочется знать про Иисуса. Да, я нагло и беззастенчиво использовала одинокую женщину в своих корыстных целях, но это был единственный способ избежать тяжкого отупляющего труда, подневольного существования и пробирающей до печенок зимней стужи. Василиса впустила меня на кухню, усадила за стол и стала рассказывать, как Иисус Христос явился на землю в образе Сына Человеческого, дабы мы, грешные, могли после смерти попасть в Рай, искупив свои грехи молитвой и христианскими добродетелями.
Я с серьезным видом кивала, а потом поблагодарила и осведомилась, правда ли, что Косковы приехали из самого Петербурга. Василиса, окончательно растаяв, стала вспоминать оперу, Аничков дворец, прием в день именин великого князя, фейерверки на балу у какой-то графини и так далее. Наконец я сказала, что мне пора идти, иначе мать меня выпорет за то, что я валандаюсь без дела. В следующий раз, когда я принесла яйца, Василиса напоила меня чаем из самовара и угостила абрикосовым вареньем. Нектар и амброзия! Вскоре меланхоличная жена меланхоличного священника заговорила о своих горестях и разочарованиях. Восьмилетняя крепостная девчонка оказалась вдумчивой и не по годам мудрой слушательницей. Затем настал день, когда я решила рискнуть и рассказала Василисе о своем чудесном сне. В нем была прекрасная дева с белоснежной кожей и ласковой улыбкой, сияющей из-под лазоревого покрова. Эта незнакомка, невесть откуда возникшая в нашей жалкой лачуге, наказала мне непременно выучиться грамоте и письму, чтобы донести слово ее сына до крепостных. Но самое странное, добрая дева говорила на непонятном языке, которого я не знала, но каждое ее слово навсегда запало мне в душу.
Что бы все это значило, матушка Василиса?
Хотя Дмитрий Николаевич был очень доволен переменами в настроении жены, он все же опасался, как бы ее в очередной раз не облапошила очередная пронырливая холопка. Он завел меня в пустую церковь и принялся расспрашивать. Я старательно изображала растерянность и крайнее изумление, потрясенная неожиданным вниманием такой важной особы, однако же настойчиво внушала отцу Дмитрию мысль о том, что перед ним дитя, которому уготовано особое предназначение, и что именно он избран этому воспомочь. Он осведомился о моем сне и попросил описать привидевшуюся мне деву. Я с готовностью согласилась. Темные волосы, благостная улыбка, лазоревый покров – нет-нет, не белый, не красный, а лазоревый, как летнее небо. Отец Дмитрий велел мне повторить сказанные ею слова. Маленькая Клара потупилась и смущенно призналась, что дева говорила по-чужестранному. Да-да, сказал отец Дмитрий, жена об этом упоминала, но что это были за слова? Клара зажмурилась и по-гречески продекламировала стих из Евангелия от Матфея, 19:14: «Но Иисус сказал: пустите детей и не препятствуйте им приходить ко Мне; ибо таковых есть Царство Небесное».
Священник от изумления разинул рот и вытаращил глаза.
Я затрепетала и спросила, не сказала ли чего-нибудь дурного.
Моя совесть была чиста. Я была эпифитом, а не паразитом.
Спустя несколько дней отец Дмитрий обратился к Сигорскому, управляющему имением, с просьбой позволить Кларе переселиться к Косковым, чтобы матушка Василиса вышколила девочку прислуживать в господском доме и обучила начаткам грамоты и счета. Сигорский удивился, но согласие дал, справедливо полагая, что взамен отец Дмитрий отвратит укоризненный взор от всевозможных махинаций управляющего. Родной дом я покинула в домотканой холщовой рубахе, деревянных башмаках и замызганном овчинном тулупчике. Вечером Василиса хорошенько меня искупала (впервые после Японии я насладилась горячей водой), выдала мне чистое платье и шерстяное одеяло. Прогресс. Пока я сидела в корыте, явилась мать Клары и потребовала рубль за дочь. Дмитрий вручил ей требуемое и ясно дал понять, что дальнейших выплат не последует. При встречах она меня больше не признавала, а годом позже спьяну замерзла в придорожной канаве.
Даже самые милосердные атемпоралы не могут спасти всех.
Без ложной скромности заявлю, что Клара, фактически приемная, хотя и не узаконенная дочь Косковых, наполнила их жизнь смыслом и любовью. Василиса открыла церковную школу, где наставляла деревенских детей в грамоте, счете и Законе Божьем, а по вечерам учила меня французскому. Лукас Маринус свободно говорил по-французски, так что я, на радость Василисе, оказалась весьма способной ученицей. Прошло пять лет, я выросла, но каждое лето, когда в поместье приезжал Береновский, опасалась, что он увидит меня в церкви и заинтересуется, с какой стати его крепостной девке так много позволено. Чтобы обезопасить себя и обеспечить дальнейшее продвижение в обществе, мне следовало подыскать могущественного покровителя для себя и своих благодетелей.
Самым подходящим и, в общем-то, единственным кандидатом на эту роль был Петр Иванович Черненко, дядюшка Дмитрия Николаевича Коскова. В наши дни его назвали бы удачливым предпринимателем в первом поколении, а таблоиды увлеченно обсуждали бы его личную жизнь. В девятнадцатом же веке этот подающий надежды юноша оскандалился на весь Санкт-Петербург – не потому, что крутил интрижку с актрисой на пять лет себя старше, а потому, что женился на ней. Ему злорадно предрекали разорение и бесчестье, но Петр Иванович, наперекор дурной молве, нажил сперва одно состояние, торгуя с британцами в обход Континентальной блокады, а потом и второе, снабжая уральские литейные мануфактуры прусскими плавильными печами. Его брак по любви оказался прочным, двое сыновей уже учились в Гётеборге. Я убедила Василису, что, когда дядя Петр приедет в Пермь, его следует пригласить к нам и непременно показать ему церковную школу.
Он приехал осенним утром. Я блистала. Целый час мы с ним говорили только о металлургии. Петр Иванович Черненко, человек практичный, умный и опытный, немало повидал за свои пятьдесят лет, но его совершенно очаровала крепостная девчонка, которая прекрасно разбиралась в таких сугубо мужских занятиях, как коммерция и литейное производство. Василиса утверждала, что по ночам ангелы шепчут мне в уши. Чем еще объяснить мое великолепное владение немецким и французским, умение вправлять переломы и способности к высшей математике? Я краснела и невнятно лепетала что-то о книгах и благодетелях.
А вечером, лежа в постели, я услышала, как Петр Иванович сказал Дмитрию: «Если этот осел Береновский по злобе взбрыкнет, дражайший племянничек, то бедная девочка всю жизнь будет в мерзлой земле копаться, репу сажать да какому-нибудь борову брюхо оглаживать. Надо что-то с этим делать! Всенепременно, племянничек!» На следующий день дядя Петр собрался уезжать, хотя дожди лили беспрерывно – весной и осенью российские дороги превращаются в непролазные хляби, – и на прощанье сказал Дмитрию, что Косковы слишком засиделись в этой глуши…
Зима 1816 года выдалась на удивление суровой. Отец Дмитрий отпел пятнадцать крестьян, и их похоронили в насквозь промерзшей, твердой, как железо, земле; Кама покрылась толстым слоем льда, волки осмелели, и голод грозил даже семьям священников. Весна не желала наступать до середины апреля, а регулярное почтовое сообщение между Пермью и Оборинским уездом возобновилось только третьего мая. В дневнике Клары Маринус особо отмечен тот день, когда в домик Косковых принесли два официальных письма. Они лежали под образами, дожидаясь возвращения отца Дмитрия, который уехал причастить сына дровосека, умиравшего от плеврита. Дмитрий вскрыл первый конверт ножом для разрезания страниц, и на лице батюшки отразилась вся важность происходящего. Он надул щеки, заявил: «Это, дорогая Клара, в первую очередь касается тебя!» – и прочел вслух: «Пермской губернии помещик Кирилл Андреевич Береновский отпускает вечно на волю крепостную свою девку Клару, дочь крепостной женки Готы, ныне покойной, до которой девки впредь мне дела нет, и вольна она где пожелает жить подданной его императорского величества». Моя память сохранила перекличку кукушек за рекой и солнечный свет, заливавший крошечную гостиную Косковых. Я спросила Дмитрия и Василису, не удочерят ли они меня. Василиса, захлебываясь слезами, сдавила меня в объятьях, а Дмитрий, смущенно кашлянув, уставился на свои пальцы и произнес: «Вне всякого сомнения, милая Клара». Ясно было, что своим чудесным освобождением я обязана Петру Ивановичу, однако лишь спустя несколько месяцев мы узнали, как все устроилось. Береновский согласился выправить мне вольную в обмен на оплату счетов от своего виноторговца.
Охваченные радостным волнением, мы едва не позабыли о втором конверте. В нем обнаружилось послание из канцелярии митрополита Санкт-Петербургского, подтверждающее назначение отца Дмитрия Коскова настоятелем церкви Благовещения Пресвятой Богородицы на Приморском проспекте в Санкт-Петербурге с 1 июля сего года. Василиса недоверчиво спросила, не снится ли им это. Муж передал ей письмо. Читая его, Василиса помолодела лет на десять. Дмитрий Николаевич с содроганием представил, в какую сумму обошлось дядюшке это назначение. Позже выяснилось, что за оказанную услугу в любимый монастырь патриарха безвозмездно доставили груз сиенского мрамора, но сам Петр Иванович об этом и словом не обмолвился. Людская жестокость беспредельна. Однако же и людская щедрость не знает границ.
С конца 1780-х годов мне не доводилось жить в просвещенной европейской столице, а потому, обосновавшись в доме близ Благовещенской церкви, я, тринадцатилетняя вольноотпущенница, наслаждалась музыкой, театром и изящными беседами. Поначалу я ожидала, что низкое происхождение не позволит мне войти в светское общество, однако же это чудесным образом только возвысило мой статус в петербургских салонах; изголодавшиеся по новинкам столичные светские круги объявили меня главным событием сезона. Не успела я опомниться, как «барышню Коскову, пермского полимата» на разных языках расспрашивали о самых различных научных дисциплинах. Я, естественно, отдавала должное приемной матери, объясняя, что совокупностью своих познаний обязана именно ей, поскольку она научила меня грамоте и предоставила возможность собирать достойные плоды учености в Библии, словарях, альманахах, памфлетах, а также в приличествующих образцах поэтического творчества и в назидательных трудах. Сторонники женской эмансипации выставляли Клару Коскову как пример того, что холопов и их владельцев разделяют лишь случайности рождения, а скептики называли меня гусыней, которую «откармливают лишь ради печенки», то есть пичкают меня знаниями, которые я заглатываю, толком не понимая.
Однажды в октябре у дома на Приморском проспекте остановилась карета, запряженная четверкой белых рысаков, и шталмейстер вручил моей семье приглашение в Зимний дворец, на аудиенцию с императрицей Елизаветой. Ни Дмитрий, ни Василиса всю ночь не сомкнули глаз, а потом, направляясь в покои царицы, потрясенно взирали на анфиладу великолепных палат. У меня же за долгую метажизнь выработалось своего рода безразличие к помпезной роскоши. Больше всего мне запомнился печальный низкий голос императрицы, похожий на звучание бас-кларнета. Моих приемных родителей и меня усадили на канапе у камина, а Елизавета устроилась в кресле с высокой спинкой. Вначале императрица по-русски задавала мне вопросы о жизни крепостных, затем на французском побеседовала со мной на различные темы и на родном немецком поинтересовалась, не прискучили ли мне светские визиты. Я ответила, что аудиенцию с императрицей скучной не назовешь, но, если честно, хотелось бы, чтобы в светских кругах обо мне поскорее забыли. Елизавета не преминула заметить, что теперь я должна понимать, каково приходится ей в придворном окружении. Она указала на новехонькое гамбургское пианофорте и предложила мне сыграть. Я исполнила японскую колыбельную, выученную в Нагасаки, и Елизавета растрогалась. Ни с того ни с сего она спросила, о каком муже я мечтаю.
– Наша дочь – совсем еще девочка, ваше величество, – осмелился заметить Дмитрий, – и в голове у нее полно всякой чепухи.
– А меня в пятнадцать лет уже выдали замуж, – заявила императрица, повернувшись ко мне, и он снова сконфуженно умолк.
Я объяснила, что матримониальные отношения меня ничуть не привлекают.
– Стрелы Купидона разят без промаха, – сказала Елизавета. – Вот увидишь.
«Вот уже тысячу лет эти стрелы от меня отскакивают», – подумала я, но вслух признала, что ее величество, вне всякого сомнения, права. Она по достоинству оценила уклончивость моего ответа и заметила, что для меня, возможно, общение с книгами предпочтительнее общения с мужем. Я с готовностью прибавила, что книги, в отличие от мужей, не имеют привычки сегодня рассказывать одно, а завтра другое. Дмитрий и Василиса испуганно поежились в непривычных роскошных нарядах. Царица, пресытившаяся нравами двора, где адюльтер был главным развлечением, смотрела как бы сквозь меня, и отблески пламени золотили ее кудри.
– Как странно звучит столь древняя мудрость в юных устах, – сказала она.
Аудиенция в императорском дворце вызвала новую волну пересудов и слухов об истинном происхождении Клары Косковой, и, чтобы не смущать моего приемного отца, мы решили раз и навсегда покончить с посещением светских салонов. Это совпало с возвращением дяди Петра после полугодового пребывания в Стокгольме, и особняк на Гороховой улице стал для нас вторым домом. Жена Петра Ивановича, Юлия Григорьевна, бывшая актриса и наша добрая приятельница, устраивала великолепные званые ужины, что дало мне возможность встретиться с самыми разными представителями петербургского общества, оказавшимися намного интереснее завсегдатаев великосветских гостиных. В доме дяди Петра бывали банкиры и химики, поэты и театральные режиссеры, чиновники и флотские офицеры. Я по-прежнему читала запоем и обменивалась письмами со многими авторами, однако всю свою корреспонденцию подписывала «К. Косков», желая скрыть свой пол и возраст. В архивах хорологов до сих пор хранятся письма, где адресатом значится К. Косков, а среди отправителей – французский врач и анатом Рене Лаэннек, физик Гемфри Дэви и астроном Джузеппе Пиацци. В университет женщин все еще не принимали, но многие либерально настроенные петербуржцы специально приходили к Черненко, чтобы побеседовать на научные темы с «рассудительным синим чулком». Со временем я, впрочем, получила несколько предложений руки и сердца, однако ни Дмитрий, ни Василиса не горели желанием расстаться со мной, да и мне не хотелось снова становиться чьей-то «законной собственностью».
Кларе исполнилось двадцать лет; она в двенадцатый раз встречала Рождество с Косковыми. Дмитрий подарил ей сапожки на меху, Василиса – кипу фортепианных нот, а супруги Черненко – соболий палантин. В моем дневнике упоминается, что 6 января 1823 года отец Дмитрий читал проповедь об Иове и тайнах Промысла Господня. Хор Благовещенской церкви в этот день пел весьма посредственно – сказывались застуженные глотки и сопливые носы. В сточные канавы намело снега, по переулкам стелились дым и морозная хмарь, от солнца осталось одно воспоминание, с карнизов свисали сосульки, белые клубы пара вырывались из заиндевелых конских ноздрей, и плавучие льдины размером с лодки покачивались на темных, как грозовые облака, водах Невы.
После обеда мы с Василисой сидели в гостиной. Я писала по-голландски письмо профессору Лейденского университета об осмосе в стволах высоких деревьев. Моя приемная мать проверяла сочинения своих учеников по французскому языку. Огонь глодал поленья в печи. Галина, наша экономка, зажигала лампы, ворча, что я порчу себе зрение; и тут раздался стук в дверь. Джаспер, наш песик с сомнительной родословной, с лаем метнулся в прихожую. Мы с Василисой переглянулись: в тот день гостей не ждали. За окном, сквозь кружевную занавеску, виднелась чья-то карета с опущенными шторками. Галина внесла визитную карточку, полученную от лакея, и Василиса с некоторым сомнением прочла вслух:
– Господин Силом Давыдов. Силом? Какое-то чужеземное имя. Правда, Клара?
Адрес Давыдова был вполне респектабельным: Средний проспект Васильевского острова.
– Может быть, это друзья дяди Петра? – предположила я.
– С ним в карете госпожа Давыдова, – добавила Галина.
Внезапно отринув нерешительность – как выяснилось впоследствии, под воздействием увещания, – Василиса воскликнула:
– Проси же скорей! Господи, что о нас подумают? Бедняжка там совсем закоченела!
– Простите, сударыни, что мы явились без приглашения, – зычно произнес подвижный мужчина с роскошными бакенбардами, одетый в темный костюм чужеземного покроя. – Каюсь, виноват. Сегодня утром, прежде чем отправиться в церковь, я написал вам уведомительное письмо с просьбой о визите, но тут мальчишку на конюшне лягнула лошадь, пришлось посылать за доктором, и среди всей этой кутерьмы я совершенно позабыл отправить к вам слугу. Позвольте же представиться, сударыни, Силом Давыдов, к вашим услугам. – Он с улыбкой вручил Галине свою шляпу. – Русских кровей по отцу моему, местом своего обитания я избрал Марсель, впрочем, и не только оный. Однако же я отвлекся… – Уже тогда я отметила, что в его русской речи звучат китайские интонации. – Позвольте представить вам мою жену. Прошу любить и жаловать, Клодетта Давыдова. А вам, мадемуазель Коскова, – он наставил на меня набалдашник трости, – моя жена известна под псевдонимом Холокаи, он же – ее девичья фамилия.
Все это было весьма неожиданно. Я действительно переписывалась с неким К. Холокаи, автором философского трактата о трансмиграции душ, но мне и в голову не приходило, что мой корреспондент – не мужчина, а женщина. Смуглое, оживленное лицо госпожи Давыдовой намекало на левантийское или персидское происхождение. На ней было шелковое платье цвета голубиного крыла, а шею обвивало ожерелье белого и черного жемчуга.
– Госпожа Коскова, – обратилась она к Василисе, – мы очень признательны за ваше гостеприимство в студеный зимний день. – По-русски она говорила медленнее мужа, но так четко выговаривала слова, что ее слушали с особым вниманием. – Нам бы, конечно, следовало дотерпеть до завтра и пригласить вас к себе, но поскольку всего час назад имя Коскова прозвучало в беседе с профессором Обелем Андроповым, я сочла это неким знамением.
– Профессор Андропов – наш знакомый, – заметила моя приемная мать.
– Великий знаток классических языков, – добавила я.
– О, да! Профессор Андропов объяснил, что под инициалом «К» скрывается Клара, а по дороге домой я взглянула в окно кареты и увидела, что мы проезжаем мимо церкви вашего батюшки. Меня охватило неудержимое желание узнать, дома ли вы и соизволите ли нас принять, поэтому я не… – Тут Клодетта обратилась к мужу по-арабски, желая уточнить перевод нужной русской фразы.
– Не удержалась от искушения, – подсказал Силом Давыдов.
– Очень… очень любезно с вашей стороны… – Василиса моргала, удивленно разглядывая совершенно незнакомых чужестранцев, которых почему-то пригласила в дом. – Мы всегда рады гостям. Мой муж скоро придет, а вы пока устраивайтесь поудобней, прошу вас. У нас, конечно, не дворец, но…
– Ни в одном дворце меня не принимали с таким радушием. – Силом Давыдов оглядел нашу гостиную. – Моя жена мечтала познакомиться со своим петербуржским корреспондентом с того самого дня, как я решил посетить Петербург.
– Совершенно верно, – подтвердила Клодетта, отдавая Галине свою белую меховую муфту. – И, судя по изумлению мадемуазель Косковой, мы обе пребывали в уверенности, что наш адресат – мужеска пола. Я правильно предположила, мадемуазель Коскова?
– Вы правы, госпожа Давыдова, – сказала я, предлагая гостям присесть.
– Все это похоже на нелепый фарс, – улыбнулась Клодетта.
– Какой-то перевернутый мир, – вздохнул Силом Давыдов. – Женщины вынуждены отвергать свою сущность из боязни, что их идеи будут осмеяны или отвергнуты.
Мы задумались о справедливости этого замечания.
Василиса, вспомнив о своих обязанностях хозяйки, сказала:
– Клара, душенька, вели, чтобы протопили получше. И пусть Галина принесет чаю.
– По большей части я имею дело с морем, сударь, – говорил Силом Давыдов; к визиту незваных гостей мой приемный отец отнесся благосклонно, и теперь вместо чая с пирожными мужчины угощались коньяком и сигарами, которые Силом презентовал Дмитрию. – Я занимаюсь морскими перевозками, фрахтом, верфями, кораблестроением, страхованием… – Он неопределенно махнул рукой. – В Петербург я прибыл по приглашению Адмиралтейства, а потому не смею вдаваться в подробности. Поскольку нам придется провести здесь по меньшей мере год, власти любезно предоставили в мое распоряжение особняк на Среднем проспекте. Скажите, госпожа Коскова, возможно ли нанять здесь слуг, которые были бы и расторопны, и честны? В Марселе, стыдно сказать, подобное сочетание встречается столь же редко, как зубы у курицы.
– Черненко помогут, – успокоила Василиса. – Дядя Дмитрия, Петр Иванович, и его жена всегда как-то находят зубастых несушек. Верно, Дмитрий?
– Зная своего дядю, могу вас заверить, что он их не только отыщет, но и обернет золотым руном. – Дмитрий с наслаждением затянулся сигарой. – А вы, госпожа Давыдова, чем намерены заняться в наших студеных северных краях?
– О, у меня душа исследователя. Как и у моего мужа, – со значением произнесла Клодетта Давыдова. Поленья в печи рассыпали искры. – Впрочем, сначала мне нужно закончить комментарий к «Метаморфозам» Овидия. Я лелеяла надежду, что мой корреспондент, некий господин Косков, снизойдет до ознакомления с моими заметками…
Я тут же сказала, что почту это за честь и что мы, потаенные ученые дамы, должны всегда поддерживать друг друга. Затем я спросила, передали ли господину Холокаи мое послание, отправленное минувшим августом на адрес российского посланника в Марселе.
– Разумеется, – ответила Клодетта. – И мне, и мужу, который не меньше меня увлекается философией, было весьма любопытно ознакомиться с вашими воззрениями касательно Мрака.
Василиса заинтересованно осведомилась:
– А что это за мрак, душенька?
В беседах с приемными родителями я старалась избегать как откровенной лжи, так и уклончивости, но было решительно невозможно обсуждать с глубоко верующими людьми проблемы атемпорального существования во вселенной, лишенной Бога и Божественного. Пытаясь изобрести какое-нибудь приемлемое объяснение, я мельком взглянула на Силома Давыдова. Он сидел, полузакрыв глаза, а на его челе – там, где, как мне помнилось по предыдущим восточным возрождениям, находится глазная чакра, – сияла точка. Я посмотрела на Клодетту Давыдову. На ее челе светилась такая же точка. Что-то происходило. Мои приемные родители застыли восковыми персонами. Лицо Василисы хранило сосредоточенное выражение, но сознание ее отключилось. Или его отключили. В пальцах Дмитрия все еще дымилась сигара, а сам он сидел без движения.
Я полагала, что опыт прожитых тысячи двухсот лет охранит меня от потрясений, однако же этого не произошло. Время не остановилось. В печи горел огонь. Галина крошила овощи на кухне. Я невольно притронулась к запястью Василисы: ее пульс бился спокойно и ровно. Дышала она размеренно и неглубоко. Дмитрий пребывал в таком же состоянии. Я окликнула их. Они меня не слышали. Их не было. Этому могла быть только одна причина. Точнее, две причины.
Гости между тем невозмутимо ожидали моего ответа. Охваченная растерянностью и гневом, я вскочила, схватила кочергу и с пылом, мало приличествующим двадцатилетней дочери духовного лица, заявила этим псевдо-Давыдовым:
– Ежели вы причинили зло моим родителям, то, клянусь…
– С какой стати нам причинять зло таким чудесным людям? – удивился Силом Давыдов. – Что вы, мы просто подвергли их хиатусу.
– Нам хотелось поговорить с вами наедине, Клара, – пояснила Клодетта. – Мы легко можем вывести ваших родителей из этого состояния. – Она прищелкнула пальцами. – Они даже не вспомнят, что с ними произошло.
Однако же лже-Давыдовы по-прежнему внушали мне подозрения, и я спросила, не является ли хиатус чем-то сродни месмеризму.
– Франц Месмер – хвастливый болван и пустозвон, – сказала Клодетта. – Мы – психозотерики. Психозотерики Глубинного Течения.
Видя, что это объяснение мне непонятно, Силом Давыдов спросил:
– А прежде вы с чем-нибудь подобным сталкивались, сударыня?
– Нет, – ответила я.
Давыдовы изумленно переглянулись. Силом Давыдов взял из пальцев Дмитрия дымящуюся сигару и положил в пепельницу.
– Прошу вас, оставьте кочергу, – сказал он мне. – Она вряд ли поможет вам разобраться в происходящем.
Чувствуя себя полной дурой, я поставила кочергу к печи. С Приморского проспекта доносилось цоканье копыт по мостовой, бряцание уздечек и возгласы разносчика угля. В нашей гостиной моя метажизнь вступала в новую фазу.
– Но кто же вы? – спросила я. – Кто вы на самом деле?
– Меня зовут Си Ло, – ответил Силом Давыдов. – Среди европейских имен Силом или Шайлоу – самое близкое. Мою спутницу, которой приходится играть роль моей жены, зовут Холокаи. Это истинные имена, полученные при нашем первом появлении на свет. Это, если так можно выразиться, имена наших душ. А сейчас, госпожа Клара Коскова, позвольте узнать ваше истинное имя.
Презрев все правила приличия, я отхлебнула большой глоток коньяка из бокала Дмитрия. Я даже и не мечтала о встрече с другими атемпоралами и теперь, когда это происходило на самом деле, совершенно растерялась.
– Маринус, – сипло вырвалось из моей глотки, обожженной коньяком. – Я – Маринус.
– Мы рады знакомству, Маринус, – сказала Холокаи-Клодетта.
– Мне знакомо это имя. – Си Ло-Силом сосредоточенно наморщил лоб. – Но откуда?
– Вас я бы не забыла, – заметила я.
– Маринус. – Си Ло пригладил пышные бакенбарды. – Маринус Тирский, картограф? Нет. Отца императора Филиппа Араба, кажется, звали Юлий Маринус. Тоже нет? Что-то зудит в памяти, но что? Из вашего письма следует, что вы Переселенец, а не Пилигрим, верно?
Я призналась, что не поняла вопроса.
Их весьма обеспокоило мое невежество. Холокаи-Клодетта пояснила:
– Переселенец умирает, попадает во Мрак и через сорок девять дней возрождается. А Пилигрим – вот как Си Ло – перекочевывает в новое тело, как только старое изнашивается.
– Понятно. – Я села за стол. – Тогда, наверное, я Переселенец.
Си Ло-Силом пристально посмотрел на меня:
– Маринус, а скажите-ка, вы когда-нибудь встречали других атемпоралов?
Ком в горле превратился в камень. Я помотала головой.
Холокаи-Клодетта взяла сигару у своего спутника и глубоко затянулась:
– В таком случае ваше поведение выше всяческих похвал. Когда Си Ло нарушил мое уединенное существование, я несколько часов не могла прийти в себя. Между прочим, некоторые утверждают, что я до сих пор не в себе. Что ж, мы несем вам благую весть. Или не очень благую. Короче говоря, вы не одиноки.
Я плеснула коньяка в бокал Дмитрия. Напиток помог растворить камень в горле.
– И сколько же вас – то есть нас – на свете?
– Не то чтобы целое воинство, – ответил Си Ло. – Семь атемпоралов, включая и нас с Холокаи, создали Хорологическое сообщество со штаб-квартирой в Гринвиче. Еще девять отвергли предложение вступить в наши ряды, предпочитая уединение. Но если они вдруг передумают, наши двери для них раскрыты. За прошедшие века мы отыскали одиннадцать человек, именовавших себя атемпоралами… Двенадцать, если считать этого шваба. Мы поставили основной нашей задачей избавить Пожирателей от их хищных замашек и уже давно этим занимаемся.
Позже я узнала, что скрывалось под этой загадочной терминологией.
– Не сочтите за бестактность, Маринус, – Холокаи-Клодетта коснулась нитки жемчуга на шее, – но когда вы родились?
– В шестьсот сороковом году нашей эры, – призналась я с пьянящим восторгом, впервые сказав правду о своем происхождении. – В своей первой жизни я была санмаринцем, сыном сокольничего.
Холокаи стиснула подлокотники кресла, будто оно неслось куда-то на огромной скорости.
– Вы вдвое меня старше, Маринус! Впрочем, я не знаю ни точного года, ни точного места своего рождения. Возможно, Таити. Или Маркизские острова. Это можно выяснить, если туда вернуться, но мне этого не хочется. Моя смерть была ужасна. Во второй ипостаси я была магометанским рабом у португальского иудея, серебряных дел мастера. В то время как раз умер Жуан Великий, так что это мое воплощение отмечено вполне точной вехой: тысяча четыреста тридцать третий год. А вот Си Ло…
Облака ароматного сигарного дыма слоями устилают гостиную.
– Я впервые появился на свет в конце эпохи Чжоу, – сказал тот, кого я все еще называла господином Давыдовым. – На лодке, в дельте Желтой реки. Мой отец был наемником. Случилось это примерно в трехсотом году нашей эры. С тех пор прошло полсотни жизней. А вы, сударыня, без особых затруднений понимаете этот язык.
Я кивнула и лишь потом сообразила, что он говорил по-китайски.
– Я четырежды рождалась в Китае, – пояснила я, спешно вспоминая порядком подзабытый мандаринский диалект. – В последний раз – в середине эпохи Мин, в начале шестнадцатого века. Тогда я была травницей в Куньмине.
– Но ваш китайский не настолько устарел, – заметил Си Ло.
– В предыдущем воплощении я жила в голландской фактории в Нагасаки, где часто беседовала с китайскими купцами.
Си Ло взволнованно закивал, а потом воскликнул по-русски:
– Кровь Господня! Маринус – доктор на фактории в Дэдзиме! Огромный краснолицый седой голландец, раздражительный, вспыльчивый и всезнающий. Вы были там, когда Его Величества фрегат «Феб» разнес все в щепки?
Я испытала чувство, близкое к головокружению.
– Вы тоже там были?
– Я наблюдал за обстрелом. Из городской управы.
– Но… кем вы тогда были? Точнее, в ком?
– Я воплощался в нескольких тамошних обитателей, но голландцев среди них не было, иначе я сразу признал бы в вас атемпорала и избавил бы Клару Коскову от ненужных волнений. А поскольку переворот в Батавии доставил голландцам много неприятностей, мне приходилось путешествовать в Японию на китайских торговых джонках. Я несколько недель пробыл в теле градоправителя Сироямы.
– Я несколько раз встречалась с градоправителем. Его смерть вызвала много пересудов. А что привело вас в Нагасаки?
– Ну, это долгая и запутанная история, – сказал Си Ло, – которая связана прежде всего с моим коллегой Осимой, японцем по первому рождению, и с гнусным настоятелем Эномото, который обнаружил досинтоистский психозотерический декантер на плато Кирисима.
– Помнится, Эномото приезжал в Дэдзиму. В его присутствии у меня всегда зудела кожа.
– Мудрость кожи часто недооценивают. Я воспользовался увещанием, чтобы убедить Сирояму в необходимости расправиться с Эномото. С помощью яда. К сожалению, это стоило градоправителю жизни, но такова арифметика самопожертвования. Когда-нибудь настанет и мой черед.
Наш песик Джаспер, обрадованный оцепенением Василисы, запрыгнул к ней на колени, хотя обычно моя приемная матушка не позволяла ему таких вольностей.
– А что такое увещание? – спросила я. – Это что-то похожее на хиатус?
– И то и другое – психозотерические воздействия, – пояснила Холокаи-Клодетта. – Хиатус останавливает, увещание подталкивает. Как я понимаю, сейчас единственный доступный вам способ улучшить свое существование, – она обвела рукой скромную гостиную Косковых, – это обзавестись покровителями и благодетелями?
– Да. Но мне помогает и опыт предыдущих жизней. Меня всегда тянет к медицине. Для моих женских воплощений это один из немногих путей наверх.
Галина все еще шинковала овощи на кухне.
– Давайте-ка мы научим вас кое-каким полезным приемам, Маринус. – Чуть подавшись вперед, Си Ло забарабанил пальцами по набалдашнику трости. – А заодно и познакомим вас с нашей тайной историей, с новым миром.
– О чем задумалась? – Уналак, прислонившись к дверному косяку, держит кружку с логотипом «Metallica», неумирающих металлистов. – О кружке? Это подарок младшего брата Инес. Новостей пока две: Л’Охкна оплатил семь дней проживания Холли в гостинице, а сама Холли почти очнулась, так что я на всякий случай погрузила ее в хиатус, пока ты не будешь готова ею заняться.
– Семь дней. – Я прикрываю клавиши пианино полоской фетра. – Интересно, где мы будем через семь дней? Все, пора браться за работу, пока Холли снова не увели у нас из-под носа.
– Вот-вот, Оcима предупреждал, что ты будешь заниматься самобичеванием.
– Он что, уже встал? Он же всю ночь глаз не сомкнул, а потом все утро изображал из себя героя боевика.
– Он поспал ровно шестьдесят минут, вскочил, будто кролик под коксом, и теперь запихивает в себя «Нутеллу» ложками, прямо из банки. Смотреть тошно.
– А где Инес? Ей лучше не покидать квартиру.
– Она помогает Тоби, владельцу книжного магазина. Наше защитное поле прикрывает и магазин, но я предупредила ее, чтобы она дальше не выходила. Она не станет.
– Наверное, ей все это кажется чистым безумством.
– Инес родом из Окленда, в Калифорнии. Там своих безумств хватает, так что ей не привыкать. Ладно, пойдем искать Эстер.
Следом за Уналак я спускаюсь в гостевую комнату, где на диване лежит погруженная в хиатус Холли. Мне жаль ее будить. Из библиотеки выходит Оcима.
– Здорово побренчала, Маринус. – Он изображает фортепианный аккорд.
– Да-да, я обязательно пущу шапку по кругу.
Сажусь рядом с Холли, беру ее за руку, нажимаю средним пальцем чакру у нее на ладони.
– Ну что, готовы? – спрашиваю остальных.
Холли резко садится, будто подброшенная пружиной, совершенно не понимая, как объяснить убийц в полицейской форме, хиатус, незнакомое помещение, присутствие Оcимы и Уналак. Она невольно вонзает ногти мне в запястье, потом спохватывается:
– Извините!
– Ничего страшного, мисс Сайкс. Как ваша голова?
– Как яйцо всмятку. Скажите, что произошло на самом деле, а что мне привиделось?
– К сожалению, реальным было все. Вас похитили враги. Прошу прощения.
Холли растерянно озирается:
– Где я?
– Западная Десятая улица, дом сто пятьдесят четыре, – отвечает Уналак. – Вы у меня дома. Хозяева квартиры – мы с подругой. Меня зовут Уналак Суинтон. Сейчас два часа пополудни. Нам показалось, что сон вам не помешает.
– Что ж… – Холли пристально всматривается в новое лицо. – Рада знакомству.
Уналак делает глоток кофе:
– Сочту за честь, мисс Сайкс. Может быть, вам нужна порция кофеина? Или еще чего-нибудь бодрящего?
– А вы тоже… как Маринус и тот, как его…
– Аркадий? Да, хотя я гораздо моложе. Это всего лишь моя пятая жизнь.
Слова Уналак напоминают Холли, в каком мире она очутилась.
– Маринус, по-моему, полицейские… в общем, они собирались меня убить.
– Наемные убийцы, – заявляет Оcима. – Самые обычные люди, только вместо того, чтобы лечить зубы, продавать квартиры или преподавать математику, они убивают. Я заставил их перестрелять друг друга, прежде чем они успели застрелить вас.
Холли судорожно сглатывает:
– Кто вы? Если это не слишком бестактно…
Оcиму все это забавляет.
– Меня зовут Осима. Я тоже хоролог. А коль скоро тут все начали вести подсчеты, то позвольте добавить, что я с большим удовольствием живу в одиннадцатый раз.
– Но… вас же не было в полицейской машине!
– Я был там не телом, но духом. Изображал для вас Дружелюбного Призрака. А для ваших похитителей стал Крутым Стервецом. Признаюсь, мне очень понравилось. – (Гул и грохот города глохнут в ровном шелесте дождя.) – Вот только наша затяжная холодная война стала гораздо горячее.
– Спасибо, мистер Осима, – говорит Холли, – если, конечно… – Она осекается, будто напоролась на колючку. – А что с Ифой?! Маринус… полицейские сказали, что… что Ифа попала в аварию…
Я мотаю головой:
– Это все обман. Чтобы заманить вас в машину.
– Но если они знают, что у меня есть дочь, то… Вдруг с ней что-то случится?
– Вот, взгляните. – Уналак протягивает ей планшет. – Вот блог вашей Ифы. Сегодня она нашла три осколка финикийской амфоры и несколько кошачьих косточек. Пост выложен сорок пять минут назад, в четыре часа семнадцать минут по греческому времени. С ней все хорошо, Холли. Если хотите, свяжитесь с ней, только ни в коем случае не упоминайте о том, что с вами произошло. Иначе вы и ее во все это впутаете.
Холли читает блог дочери, немного успокаивается.
– Но то, что они до нее пока не добрались, вовсе не означает, что…
– На этой неделе все внимание анахоретов сосредоточено на Манхэттене, – поясняет Осима. – Тем не менее за вашей дочерью присматривает один из наших коллег. Его зовут Рохо. – И без него нам будет непросто осуществить Вторую Миссию, мысленно добавляет он.
Холли донельзя растеряна. Она рассеянно прячет выбившуюся прядь волос под тюрбан.
– Ифа сейчас на далеком греческом островке, проводит археологические изыскания. Как… то есть зачем… Нет… – Холли оглядывается в поисках своей обуви. – В общем, мне нужно домой.
Я пытаюсь смягчить неприглядную правду:
– В гостиницу вы, может, и вернетесь, но живой из номера не выйдете. К сожалению, все обстоит именно так.
Осима, сторонник брутального подхода, без обиняков заявляет:
– Даже если вам каким-то чудом удастся проскользнуть мимо анахоретов, они вас моментально засекут, как только вы воспользуетесь банковской карточкой, мобильником или планшетом. Если говорить начистоту, то они по-любому до вас доберутся с помощью квантового тотема, если, конечно, вы не спрячетесь в маскировочном поле Глубинного Течения.
– Но я живу на западе Ирландии! Там нет гангстеров!
– Вам от них не скрыться даже на международной космической станции, мисс Сайкс! – настаивает Осима. – Анахореты Часовни Мрака – это вам не жалкие гангстеры.
Холли смотрит на меня:
– И как же мне себя обезопасить? Не выходить из этой квартиры до самой смерти?
– Если честно, – говорю я, – то ваша безопасность целиком и полностью зависит от нашей победы в Войне.
– А если мы проиграем, – добавляет Уналак, – то всем нам конец.
Холли Сайкс зажмуривается, отчаянно надеясь, что все мы сейчас исчезнем, а она окажется на Блайтвудском кладбище, где в нормальное течение ее жизни не станет вмешиваться афроканадская толстушка-психиатр.
Спустя десять секунд она открывает глаза и по-прежнему видит нас.
Она вздыхает и просит Уналак:
– Можно мне чаю? С молоком, только без сахара.
– Хорология? – переспрашивает Холли на кухне. – Это же как-то связано с часами…
– Когда Си Ло основал Хорологическое сообщество, – говорю я, – слово «хорология» действительно означало «изучение способов измерения времени». А наше сообщество представляло собой нечто вроде группы взаимопомощи. В шестидесятые годы семнадцатого века наш основатель был лондонским хирургом – о нем, кстати, упоминается в дневниках Пипса. Так вот, Си Ло приобрел дом в Гринвиче, который стали использовать как штаб-квартиру, хранилище и своего рода доску объявлений, чтобы не терять связи друг с другом при смене ипостасей и воплощений.
– А в тысяча девятьсот тридцать девятом, опасаясь вторжения немецких войск, – добавляет Уналак, – мы перебрались в дом сто девятнадцать «А», где вы побывали сегодня утром.
– Значит, хорология – это своеобразный клуб атемпоралов?
– Да, в некотором роде, – говорит Уналак. – Однако у хорологии есть и более радикальное предназначение.
– Мы уничтожаем Пожирателей, – заявляет Осима, – хищных атемпоралов, таких как анахореты, которые питаются душами невинных людей с высоким психозотерическим потенциалом, обеспечивая тем самым собственное бессмертие. Ну, Маринус вам об этом уже рассказывала.
– Но прежде мы даем им возможность исправиться, – говорит Уналак.
– Вот только они почему-то не желают, – добавляет Осима. – Приходится заставлять их силой. С необратимыми последствиями.
– В сущности, они – серийные убийцы, – поясняю я. – Они убивают и детей, вот как Джеко, и подростков. Одного за другим. Безостановочно. Они – как наркоманы, а их наркотик – суррогатное бессмертие.
– А Хьюго Лэм тоже серийный убийца? – спрашивает Холли.
– Да. После того как вы с ним расстались в Швейцарии, он отыскал одиннадцать жертв.
Холли крутит на пальце обручальное кольцо:
– А Джеко был одним из вас?
– Си Ло был основателем хорологии, – говорит Осима. – Си Ло привел меня к Глубинному Течению, к психозотерике. Для нас он воистину незаменим.
Холли задумывается о брате, с которым провела всего восемь рождественских праздников.
– И сколько же вас? – спрашивает она.
– Семь – это точно. Может быть, восемь. И очень хочется верить, что будет девять.
Холли недоуменно морщит лоб:
– Значит, это… не слишком масштабная Война?
Я вспоминаю жену Оскара Гомеса.
– А для семьи Сайкс исчезновение Джеко тоже было не слишком масштабным событием? Да, восемь – это мало. Когда мы вас обезопасили, нас было десять. Но у нас обширные связи. У нас есть союзники и друзья.
– И сколько всего этих Хищников?
– Неизвестно, – говорит Уналак. – Наверное, сотни.
– Но как только мы выходим на след одного… – Осима выдерживает многозначительную паузу, – то их сразу становится одним меньше.
– Однако анахореты упорствуют, – говорю я. – Они наши извечные враги. Можем ли мы удержать от анимацида всех Пожирателей душ на свете? Разумеется, нет. Мы спасаем тех, кого можем, и каждое спасение – наша победа.
В цветочных ящиках за окном воркуют и милуются голуби.
– Что ж, допустим, я вам верю, – вздыхает Холли. – Но я-то им зачем? Почему эти анахореты – господи, как у меня только язык поворачивается такое говорить, – почему они хотят меня убить? И что я для вас? – Она окидывает всех взором. – Что я значу для вашей Войны?
Осима и Уналак смотрят на меня.
– Сорок один год назад вы дали слово некой Эстер Литтл, которая ловила рыбу на шатком деревянном причале у берега Темзы, – напоминаю я.
Холли удивленно распахивает глаза:
– Откуда вы это знаете?
– Эстер рассказала мне об этой встрече. Той же ночью, в тысяча девятьсот восемьдесят четвертом году.
– Вы были в Грейвзенде? В ту субботу, когда исчез Джеко?
– Моя душа была в голове Джеко, который спокойно лежал в своей кровати в «Капитане Марло». И душа Эстер Литтл там была, и душа Холокаи. Ну и, разумеется, душа Си Ло. Мы спрятались в Джеко, как четыре древних грека в брюхо троянского коня. Мисс Константен открыла апертуру в спальне Джеко и увела его по Пути Камней в Часовню Мрака.
– Которую построил Слепой Катар? – сухо спрашивает Холли.
– Да, которую построил Слепой Катар. – (Отлично, она нам все-таки поверила.) – Джеко был нашей наживкой. Мы разозлили Константен, обезопасив вас от ее посягательств, и она не устояла перед искушением соблазнить и похитить младшего брата спасенной нами девочки. Наш план сработал, и хорологи впервые получили доступ к древнейшему, ненасытнейшему и лучше всего охраняемому психозотерическому декантеру. Но пока мы соображали, как его уничтожить, Слепой Катар пробудился. Он призвал на помощь всех анахоретов и… Видите ли, психозотерический ближний бой очень сложно описать словами…
– Представьте себе теннисную пушку, заряженную не мячиками, а ручными гранатами, – подсказывает Осима, – которая стреляет внутри грузового контейнера на борту корабля в десятибалльный шторм.
– Самый черный день в истории хорологии, – вздыхаю я.
– Мы убили пятерых анахоретов, – говорит Осима. – А они убили Си Ло и Холокаи. Совсем убили.
– Они не возродились? – спрашивает Холли.
– Если мы умираем во Мраке, – объясняю я, – то умираем навсегда. Таковы условия контракта. Мрак препятствует возрождению. Я выжила только потому, что Эстер Литтл преодолела Путь Камней, вобрав в себя и мою душу. В одиночку я бы погибла, но даже под защитой Эстер я получила тяжелые ранения. И Эстер тоже. Она открыла апертуру совсем рядом с тем местом, где вы тогда находились: в саду у бунгало близ острова Шеппи.
– Значит, место было выбрано не случайно, – говорит Холли.
– Да. Пока мы с Эстер восстанавливали наши души, там появился Третий анахорет, Джозеф Раймс. Он нас выследил. Он походя убил Хайди Кросс и Иэна Фейруэзера и собирался разделаться с вами, но моей душе удалось высвободиться и оживить Иэна. Раймс психокинетическим ударом размозжил Иэну голову, и я умерла. Сорок девять дней спустя я возродилась в нынешнем теле в разбитой машине «скорой помощи» на территории одного из самых неблагополучных районов Детройта. Долгое время я считала, что Раймс вас убил, а ослабевшая душа Эстер не смогла восстановиться. Но когда я наконец связалась с домом сто девятнадцать «А», Аркадий, в своем предыдущем обличье, сообщил, что вы живы, а на месте преступления обнаружили еще и тело Джозефа Раймса…
– Убить которого мог только психозотерик, – напоминает Осима. – Все-таки Раймс следовал по Пути Мрака сто семьдесят лет.
– Значит, его убила Эстер Литтл? – догадывается Холли.
– Да, это наименее неправдоподобное объяснение, – говорит Уналак.
– Но Эстер Литтл была… безобидной старушкой, которая напоила меня чаем.
– Ага, – фыркает Осима, – а я милый старикан, который целыми днями бесплатно катается на автобусах по пенсионному удостоверению.
– А почему же я ничего не помню? – спрашивает Холли. – И куда потом делась Эстер Литтл?
– Первый вопрос проще, – говорит Уналак. – Психозотерики умеют редактировать и стирать чужие воспоминания. Эстер владела этим мастерством безупречно. И могла проделать эту процедуру на пути внутрь.
Холли невольно сжимает край столешницы:
– На пути внутрь чего?
– Внутрь вашего параллакса воспоминаний, – поясняю я. – В убежище, которое вы ей предоставили. Душа Эстер, изнуренная битвой в Часовне Мрака и опаленная бегством по Пути Камней, истратила последние запасы психической энергии на убийство Джозефа Раймса.
– Для полного восстановления ей требовались долгие годы, – говорит Уналак. – И все это время она была столь же уязвима для любого врага, как человек в коме.
– Ну… кое-что проясняется. – Стул под Холли чуть поскрипывает. – Эстер Литтл, гм, ингрессировала в меня, увела от места преступления, стерла мои воспоминания о том, что произошло… А дальше? Куда она делась после того, как… пришла в себя?
Осима, Уналак и я дружно смотрим на голову Холли.
Холли недоуменно морщит лоб, и лишь потом осознает, что к чему:
– Вы шутите, что ли?
К семи часам сумерки окутывают мансарду лиловым, серым и черным. Маленькая лампа на фортепиано струит нарциссово-желтый свет. Из окна четвертого этажа я слежу, как владелец книжного магазина прощается с одним из продавцов, а потом удаляется под руку с миниатюрной спутницей. Парочка выглядит весьма старомодно в туманном сиянии фонарей на солнечных батареях вдоль Западной 10-й улицы. Задергиваю шторы на окне с пуленепробиваемыми стеклами, залитыми струйками дождя. Днем Осима, Уналак и я подробно рассказали Холли о хорологии и о Войне с анахоретами, а потом ели оладьи, испеченные Инес. После утреннего происшествия покидать наше убежище слишком рискованно, так что в дом 119А мы не вернемся до пятницы, до времени назначенной встречи с Д’Арноком. Аркадий и маскирующее поле Глубинного Течения обеспечат нашу безопасность. Главная тема местных вечерних новостей – «Преступники, переодетые полицейскими, устроили перестрелку на Пятой авеню», и репортеры высказывают предположение, что убитые готовились ограбить банк, но не сумели договориться между собой. Национальные новостные агентства не уделяют внимания этому событию; произошло массовое убийство в Техасе, у Бек-Крика, снова обострился территориальный спор между Японией и Китаем за острова Сенкаку-Дяоюйдао, а Джастин Бибер в пятый раз разводится. Безусловно, анахореты уже знают, что Брицки убит психозотериками, но я не представляю, как это повлияет на их планы относительно нашей Второй Миссии. Наш «перебежчик» Элайджа Д’Арнок пока не выходит на связь. Под шагами Холли и Уналак скрипят ступени лестницы.
– О, кушетка, прямо как в кабинете психиатра, – замечает Холли, переступая порог.
– Доктор Маринус готов вас принять, – говорю я.
Холли скидывает шлепанцы, ложится на кушетку:
– Во мне за полвека скопилось немало воспоминаний.
Я закатываю рукава блузки:
– Да, конечная бесконечность.
– А вы знаете, где именно искать Эстер Литтл?
– В Покипси водитель такси сообщила мне нужную информацию, – говорю я.
Уналак кладет под голову Холли подушку:
– Расслабьтесь.
– Маринус, – морщится Холли, – а вы увидите абсолютно всю мою жизнь?
– Да, в этом и заключается полное сканирование. Но я врач-психиатр и родилась в седьмом веке, так что вряд ли на свете еще осталось то, чего я не видела.
Холли не знает, куда деть руки.
– А я останусь в сознании?
– Если хотите, то на время сканирования можно подвергнуть вас хиатусу.
– Хм… Нет, не нужно… Да. Не знаю! Решайте сами.
– Вот и прекрасно. Расскажите мне о вашем доме близ Бантри.
– Ну… Дунен-коттедж принадлежал моей двоюродной бабушке Эйлиш. Он находится на полуострове Шипсхед, стоит на мысе, похожем на скалистый палец, вытянутый в Атлантику. От сада крутая тропинка ведет к бухте и причалу…
Я ингрессирую в Холли и сразу погружаю ее в хиатус. Так лучше. Память Холли полнится сегодняшними странными происшествиями, но вскоре вокруг моей души колышутся, вздуваясь, воспоминания о прошлом, будто вывешенное на просушку белье. Вот Холли рано утром берет такси у гостиницы. Встречается со мной в кафе «Санторини», а перед этим – в Блайтвуде. Неделю назад ее самолет приземляется в Бостоне. Я углубляюсь в более давние воспоминания. Холли рисует у себя в студии, удобряет водорослями картофельные грядки, смотрит телевизор с Ифой и ее бойфрендом. Кошки. Буревестники. Соединительные кабели для запуска автомобиля. Начинка для рождественских пирожков. Похороны Кэт Сайкс в Бродстерсе. Еще глубже, еще быстрее… Как в программе перемотки старомодного DVD, скорость движения назад увеличивается, мелькает по одному кадру из восьми, шестнадцати, тридцати двух, шестидесяти четырех… Нет, слишком быстро. Замедляю. Теперь слишком медленно, будто ищешь сережку, потерянную где-то в Вайоминге; надо бы повнимательнее. Вот яркое воспоминание о докторе Томе Баллантайне: «Я послал три образца в три лаборатории. О полной ремиссии говорить рано, но пока у вас все чисто. Не совсем понимаю, как нам это удалось, но тем не менее поздравляю». Идем глубже, дальше. Воспоминания о встречах с Криспином Херши в Рейкьявике, в Шанхае, на острове Роттнест. Становится ясно, что они, сами о том не догадываясь, любили друг друга. Первый приезд Холли в США, рекламное турне после публикации «Радиолюдей». Кабинет Холли в приюте для бездомных. Ее валлийская коллега и подруга Гвин. Лицо Ифы, когда Холли говорит ей, что Эд погиб при взрыве гостиницы. Часом раньше – голос Олив Сан в телефоне. А вот счастливые дни. Ифа играет в школьном спектакле «Волшебник из страны Оз», Холли смотрит на сцену, сжимает в темноте руку Эда. Лекции по психологии в Открытом университете. О, мелькнул Хьюго Лэм…. Стоп. Ночь в квартирке Холли на горнолыжном швейцарском курорте, что, безусловно, не мое дело, но в глазах молодого человека сияет изумленная радость. Он тоже ее любил. Но на его пути появились анахореты. Суждено или предопределено? Предусмотрено Сценарием или Антисценарием? Выяснять некогда. Быстрей. Глубже. Виноградник во Франции. Сланцево-серое море, – может, убежище где-то здесь? Нет, никаких сухогрузов. Слишком далеко? Или недостаточно глубоко? Внимательней. Ветер шквалистый, двигатели гудят… Ни времени, ни звуков. Пассажиры замирают, превращаются в фотографии. Чайки балансируют на грани между силой тяжести и порывами ветра. Какой-то солдат швыряет за борт окурок, сигарета зависает в воздухе, нити дыма, струйки пара… Холли впервые пересекает Дуврский пролив – туннеля под Ла-Маншем еще нет… Годом раньше, двумя, тремя… Праздничный торт с числом 17 на глазури… Дальше. Абортарий в тени стадиона «Уэмбли»; молодой человек на мотоцикле «нортон» у входа. Помедленнее… Стена серых месяцев после исчезновения Джеко. Сбор клубники…
Вот оно. Пустые, отредактированные отрезки воспоминаний. Часа два. Аккуратная работа. Время убийств в бунгало. До этих затертых пятен – происшествие на автозаправке, встреча на мосту. Рочестер? Под мостом суда, но все это на день позже «Звезды Риги», а нам нужен именно день «Звезды Риги». Церковные колокола. Назад, сквозь ночь в церкви, с юным Эдом Брубеком. Сценарий обожает предвещать. Назад, в день перед Первой Миссией. Холли на багажнике велосипеда Эда, рыба с картошкой у моря, снова поездка на велосипеде, потная майка Эда, прилипшая к спине. Пара рыболовов, но оба – мужчины, знаменитой шляпы Эстер нет. Эстер всегда рыбачила в одиночестве. «Ужение рыбы – как молитва, – говаривала она. – Ты одинок даже в компании». Замедляю ход. Холли смотрит на часы в 4:20, в 3:49 и еще раз в 3:17, перед появлением Эда. Спортивная сумка натирает плечо; в 1984 году такие сумки называли баулами. Холли измучена жаждой, рассержена и расстроена. Она смотрит на часы: 2:58. Нет, это слишком далеко. Ключ начинается со слов «Три в день звезды». Поворачиваю обратно, крошечными шажками, медленно, к Темзе слева от меня, и… Ах.
Нашлось.
Далеко, почти на самой середине Темзы, виднеется сухогруз; примерно на полпути от Кента до Эссекса; это огромное судно, в четверть мили длиной, называется «Звезда Риги». Эстер Литтл увидела его «сейчас», ровно в три часа пополудни 30 июня 1984 года. А я, тогда еще Юй Леон Маринус, видел его чуть раньше, в порту Тилбери, когда ждал назначенного часа в арендованной квартире, чтобы трансверсировать через Темзу в «Капитан Марло» и ингрессировать в Джеко. Эстер мысленно упомянула о сухогрузе, когда мы все ждали появления Константен, а Холокаи добавила, что, будучи Клодеттой Давыдовой, несколько месяцев жила в Риге.
Вот Эстер сидит на краю причала – именно такой ее увидела Холли тем жарким, полным мучительной жажды днем. Трансверсирую по берегу на причал. У меня, как у призраков в восточных мифах, нет ног, но мое продвижение сопровождает музыка шагов самой Холли, сохранившаяся в ее памяти. Смотри. Эстер: коротко остриженные седые волосы, несвежая рубаха-сафари, кожаная шляпа с отвисшими полями…
Мысленно обращаюсь к ней: Эстер, это я, Маринус.
Эстер не реагирует.
Я трансверсирую вокруг, заглядываю ей в лицо.
Моя старая приятельница мерцает, как гаснущая голограмма.
Неужели я ошиблась? Неужели это всего лишь воспоминание Холли об Эстер?
Нет, глазная чакра Эстер источает слабое сияние. А Холли, конечно же, видеть этого не могла. Я снова мысленно взываю: Мумбаки из племени нюнгар.
Ответа нет. Эстер бледнеет, как тень в лучах заходящего солнца.
Ее глазная чакра то раскрывается, то захлопывается. Я пытаюсь ингрессировать в нее, но вместо отчетливых связных воспоминаний – как в параллаксе Холли – обнаруживаю лишь туманные и расплывчатые обрывки. Капли росы льнут к паутине в золотистом соцветии мимозы; мертвый младенец, мухи облепили его глаза; стволы эвкалиптов с треском раскалываются в пламени, попугаи с криками мечутся сквозь дым; русло реки, обнаженные до пояса мужчины моют золото; подрагивает горлышко серой вороны-флейтиста; нюнгары в кандалах волокут каменные глыбы. Меня выбрасывает из головы Эстер. Ее разума больше нет. Он уничтожен. Остались одни осколки.
Голограмма уплотняется и произносит:
– Холодный чай будешь?
Фальшивая надежда ноет, как сломанное ребро: Эстер, это я, Маринус!
– Пять окуней. Одна форель. В полдень плохо клюет.
Это призрачные слова, произнесенные Эстер в тот день и сохраненные в памяти Холли, а не изреченные душой Эстер здесь и сейчас.
Эстер, ты увязла в воспоминаниях, в сознании Холли Сайкс.
Пчела садится на поля ее шляпы.
– Ну, раз не привередливая, то пей на здоровье.
Эстер, ты нашла здесь убежище, но забыла, кто ты.
– Видишь ли, мне, возможно, понадобится приют. – Эстер пристально, как снайпер, глядит на меня. – Схрон.
Эстер, ты нужна хорологам, ты нужна Второй Миссии в Часовню Мрака. Ты оставила мне знаки.
– Магазина тебе по дороге ни одного не попадется, пока вы с мальчишкой не доберетесь до Оллхэллоус-он-Си…
Эстер, что же мне делать? Как тебя вернуть?
Она блекнет до едва заметного мерцания. Я опоздала, опоздала на много лет. Душа Эстер остыла, превратилась в тлеющий уголек, раздуть жизнь в котором сумела бы лишь сама Эстер или, может быть, Си Ло. У меня не получается. Меня охватывает нестерпимое отчаяние при мысли о том, что я отыскала ее лишь для того, чтобы вновь потерять. Смотрю на Темзу в воспоминаниях Холли. Что теперь? Отказаться от Второй Миссии? Смириться с медленным уничтожением хорологии? От поплавка Эстер по воде расходятся круги. В памяти Холли Эстер вытаскивает из кармана кусок мела и выводит на доске причала: «МОЕ…»
И на другой доске пишет слово: «ДЛИННОЕ…»
И еще одно: «ИМЯ…»
Эстер дописывает последнюю букву, петля замыкается, и время снова возвращается к трем пополудни. Эстер опять неподвижно сидит, глядя на «Звезду Риги», которая никуда не плывет, а выбеленные непогодой доски причала чисты, на них еще ничего не написано.
Эти три слова невероятно важны. Они важны сейчас.
Холли решила, что Эстер Литтл – безумная старуха, но что, если Эстер именно таким образом передает мне нужную инструкцию? Я мысленно произношу имя Эстер Литтл, ее истинное имя, ее живущее имя, то самое, которое три мои ипостаси тому назад она велела запомнить Пабло Антею Маринусу, в час между ночью и розово-голубым австралийским рассветом над утесом Лапа Эму в долине реки Суон. Эстер предупредила, что неизгладимо вписала это имя в мою память. Неужели она и впрямь все это давным-давно предвидела? Я мысленно проговариваю слоги. Сперва неуверенно, опасаясь ошибиться или нарушить последовательность, но постепенно набираю скорость, и имя становится музыкантом, а я – его инструментом. Мне чудится или над головой Эстер постепенно сгущается сияние? Слово за словом, фраза за фразой, строка за строкой архаический язык ньюнга уступает место языку нюнгаров девятнадцатого столетия. Пространство вокруг нас светлеет, частицы и нити души Эстер воссоединяются, сплетаются, образуют единое целое…
…и незаметно для себя я произношу последний звук. Конец.
Эстер Литтл смотрит на «Звезду Риги». С сухогруза доносится гудок. На противоположном берегу, в Эссексе, июньское солнце крошечной искрой отражается в автомобиле. Эстер берет фляжку, заглядывает в нее. Похоже, круг замкнулся. Сейчас все повторится.
Почему же оно не срабатывает?
И тут слышу знакомый мыслеголос: Твой ньюнга дребезжит, как ржавая пила.
Моя душа трепещет. Мой наставник пропал сорок один год назад.
Старейшая из хорологов заглядывает в ведерко: Маловато рыбы за сорок один год. Мои посланцы тебя нашли?
Один знак прислали из Тронхейма, а второй передали в Покипси.
Эстер довольно хмыкает: Сценарий упоминал приглашение в Часовню. Готовим Вторую Миссию?
До ее начала два дня. Или уже один.
Что ж, пора возвращаться. И душа Эстер эгрессирует из чакры на лбу, памятном мне с давних пор, и воспаряет, вращаясь по спирали. Прощай, говорит она исчезнувшему дню.
