– Для меня это любимейшее блюдо в меню, голубушка! – Нестор ставит передо мной тарелку. – Люди приходят, садятся за стол, видят название «вегетарианская мусака» и думают: если в мусаке нет мяса, то это не мусака – и заказывают стейк, свиную грудинку, бараньи отбивные, не понимая, чего себя лишают. Вот. Пробуйте. Это рецепт моей матушки, да храни Господь ее душу. Эх, не женщина была – огонь! Морпехи, ниндзя, мафиози по сравнению с матерью-гречанкой – просто слепые котята. Вон она, в рамочке над кассой. – Он указывает на фотографию седовласого матриарха. – Это кафе – ее рук дело. И она же изобрела вегетарианскую мусаку, когда Муссолини вторгся в Грецию и перестрелял всех овец, кроликов и даже собак. Маме пришлось – как правильно? – импровизировать, да? Она мариновала баклажаны в красном вине. Отваривала чечевицу, долго-долго. Тушила грибы в соевом соусе – уже когда приехала в Нью-Йорк. Получается вкуснее мяса. И в белый соус обязательно сливочное масло, крахмал и сливки. И много-много паприки. Для остроты. Приятного аппетита, голубушка. – Он подает мне стакан водопроводной воды, в котором позвякивают кусочки льда. – Но только непременно оставьте место для десерта. Вы слишком худенькая.

– Худенькая? – Я поглаживаю себя по животу. – Вот уж худоба у меня беспокойства точно не вызывает.

Нестор отходит, его ловко огибают стремительные молодые официанты. Поддеваю вилкой баклажан и побольше белого соуса, заодно накалываю и гриб, отправляю в рот. Вкус – кровь воспоминаний, и я мысленно переношусь в 1969 год, когда Юй Леон Маринус преподавал в нескольких кварталах отсюда, а Старый Нестор был Молодым Нестором, и седовласая женщина с обрамленной фотографии, узнав, что китаец, говорящий по-гречески, еще и настоящий доктор, ставила меня в пример своим сыновьям как воплощение Американской мечты. Всякий раз, когда я заказывал кофе, она угощала меня пахлавой, а приходил я сюда очень часто. Мне хочется спросить у Нестора, когда она умерла, но подобное любопытство может вызвать ненужные подозрения. Я открываю в планшете сегодняшний номер «Нью-Йорк таймс», нахожу кроссворд. Но это не помогает.

Я все думаю и думаю об Эстер Литтл…

В 1871 году Пабло Антею Маринусу исполнилось сорок. Гены, доставшиеся ему от отца-каталонца, позволяли ему сойти за испанца, и он нанялся судовым врачом на старенький американский клипер «Пророчица», который отправлялся из Рио-де-Жанейро в Батавию, столицу голландской Ост-Индии, через Кейптаун. Невзирая на тайфун ветхозаветной ярости и мощи, эпидемию сыпного тифа, погубившую десяток матросов, и схватку с корсарами у берегов Панайтана, мы дотащились до Батавии как раз к Рождеству. За восемьдесят лет до того здесь побывал Лукас Маринус; малярийный военный гарнизон теперь превратился в малярийный город. Нельзя дважды войти в одну и ту же реку. Я совершал вылазки вглубь страны, собирал образцы растений вокруг Бейтензорга, но жестокость, с которой европейцы обращались с местными жителями, мешала мне наслаждаться яванской флорой, так что я не стал сокрушаться, когда в январе «Пророчица» снялась с якоря и направилась в недавно основанную английскую колонию на реке Суон в Западной Австралии. За всю свою метажизнь я еще ни разу не бывал на южном континенте и, когда капитан сообщил, что мы недели на три задержимся во Фримантле для кренгования, отправился на две недели в топи Бичер-Пойнт. Меня сопровождал услужливый местный проводник по имени Калеб Уоррен и его многострадальный мул. До начала золотой лихорадки 1890-х годов Перт был поселением из нескольких сотен деревянных домов; спустя час мы с Уорреном оказались в дикой глуши, на еле заметной тропе, вьющейся по первозданному ландшафту, где тысячелетиями не ступала нога человека. Когда тропа стала воображаемой, Калеб Уоррен помрачнел и стал чрезвычайно молчаливым. В наши дни ему бы поставили диагноз «биполярное расстройство». Мы шли по заросшим кустами холмам, по заболоченным оврагам, вдоль ручьев с соленой водой, по рощицам каяпутовых деревьев. Мне очень нравилось путешествие. Седьмого февраля 1872 года в моем альбоме появились зарисовки шести разновидностей лягушек, описание бандикута, набросок королевской колпицы и вполне сносная акварель залива Джервойс. Спустилась ночь; мы сделали привал в скалах, на вершине невысокого утеса. Я спросил проводника, не явятся ли аборигены на свет нашего костра. Калеб Уоррен похлопал по прикладу винтовки и заявил: «Пусть только попробуют, сволочи! Мы будем наготове». Пабло Антей писал в путевом дневнике об океанском прибое, обрушивающем на берег фонтаны брызг, и о вавилонском смешении звуков: жужжание и трескотня насекомых, отрывистое тявканье местных млекопитающих и птичьи крики. Мы поужинали бушменскими лепешками, кровяной колбасой и бобами. Проводник пил ром, как воду, и на все вопросы отвечал одинаково: «А фиг его знает». Стало ясно, что наутро не мешало бы разобраться с Уорреном. Я смотрел на звезды и думал о других жизнях. Не знаю, сколько времени прошло, прежде чем я заметил, что крошечная мышка, пробежав по руке Уоррена, взбирается на прутик, служивший шампуром для жарки колбасы. Я не вводил этого человека в хиатус. Глаза Уоррена были открыты, но он не шевельнулся…

…когда четыре высоких аборигена с охотничьими копьями выскользнули из-за скал в круг света, отбрасываемого костром. Тощая собака с куцым хвостом настороженно принюхивалась. Я встал, не зная, то ли убежать, то ли заговорить с ними, то ли пригрозить им ножом, то ли прибегнуть к эгрессии. Гости не обратили внимания на Калеба Уоррена, по-прежнему пребывавшего в полном оцепенении. Одежда босоногих аборигенов являла собой странную смесь набедренных повязок, нюнгарских накидок из шкур и рубашек со штанами, позаимствованных у поселенцев. У одного в носу торчала кость, а ритуальные шрамы покрывали все лица и тела. Это были воины – такое понятно сразу, вне зависимости от костюмов, эпохи и обстановки. Я поднял руки вверх, показывая, что у меня нет оружия, но намерений аборигенов не понимал. Эгрессия в те времена занимала у меня от десяти до пятнадцати секунд – гораздо больше, чем потребовалось бы четверым копьеносцам, чтобы покончить с перипатетическим существованием Пабло Антея, а смерть от копья быстрая, но очень неприятная. Затем в круг света ступила бледная костлявая женщина. Волосы у нее были стянуты в хвост, а одета она была в бесформенный балахон, из тех, что раздавали миссионеры, столкнувшиеся с необходимостью прикрыть наготу аборигенов. Ее возраст не поддавался определению. Странной раскачивающейся походкой она приблизилась ко мне и окинула меня критическим взглядом, будто выставленную на продажу лошадь.

– Не дергайся. Если бы мы хотели вас убить, то давно бы прикончили.

– Ты говоришь по-английски, – вырвалось у меня.

– Отец меня учил.

Она что-то сказала воинам на языке, который, как я потом узнал, назывался ньюнга, и села на камень у огня. Один из воинов взял у Калеба прутик с куском колбасы, понюхал и осторожно куснул раз, потом другой.

– Твой провожатый – дурной человек. – Она словно бы разговаривала с костром, но явно обращалась ко мне. – Он хочет напоить тебя грогом, стукнуть по голове, отобрать деньги и сбросить тебя с утеса. У тебя больше денег, чем он заработает за два года. Ясно? Для него это большой… – она запнулась, подыскивая нужное слово, – искус. Так, да?

– Искушение?

Она кивнула, прищелкнула языком:

– Он хочет сказать бел’человекам с реки Суон, что ты ушел в буш и не вернулся. А сам заберет все твое добро.

– Откуда тебе все это известно? – спросил я.

– Летала. – Одной рукой она коснулась лба, а второй изобразила взмах крыла. – Ты знаешь как. Да? – Она следила за моей реакцией.

Я испытывал целую бурю чувств.

– Значит, ты… психозотерик?

Она наклонилась ближе к огню. Я заметил европейский абрис ее носа и подбородка.

– Большое слово, мистер! Я не говорю по-английски boola время. Забыла boola. Но пятно души светит ярко. – Она ткнула себя в лоб. – У тебя тоже так. Boylyada maaman. Ты с дýхами говоришь.

Я старался запечатлеть в памяти мельчайшие подробности. Четверо воинов рылись в заплечном мешке Уоррена. Пес с куцым хвостом продолжал все обнюхивать. Коряга в костре рассыпала искры. На западной оконечности загадочного южного континента Пабло Антей Маринус встретил туземку-психозотерика. Она прожевала кусок колбасы и рыгнула.

– Как называется эта… палка из свиньи?

– Колбаса.

– Колбаса. – Она словно пробовала это слово на вкус. – Мик Литтл делал колбасу.

Подобное заявление тут же вызвало у меня вопрос:

– Кто такой Мик Литтл?

– Отец этого тела. Отец Эстер Литтл. Мик Литтл убивал свиней, делал колбасу, но он умер. – Она кашлянула и вытянула вперед руку. – Кровь. Много крови.

– Значит, отец твоего тела умер от туберкулеза? От чахотки?

– Да, так сказали. Потом ферму продали, и мать Эстер, из племени нюнгар, вернулась в буш. И взяла с собой Эстер. Эстер умерла, и я вошла в ее тело. – Она насупилась, покачиваясь взад-вперед на пятках.

Помолчав, я сказал:

– Имя этого тела – Пабло Антей Маринус. Но мое настоящее имя – Маринус. Зови меня Маринус. А у тебя есть настоящее имя?

Она грела руки над костром.

– Мое нюнгарское имя Мумбаки, но у меня есть и длинное имя, которое я никому не скажу.

Теперь я понимал, что чувствовали Си Ло и Холокаи, когда – за пятьдесят лет до этих событий – вошли в гостиную семейства Косковых в Санкт-Петербурге. Вполне возможно, что этот атемпоральный Пилигрим не захочет иметь с хорологами ничего общего; ему будет совершенно безразлично, что существуют и другие, такие же как он, рассеянные по миру; но меня согревала мысль, что мы оба принадлежим к редкому, исчезающему виду, в котором стало одним представителем больше, чем пятнадцать минут назад. Следующий вопрос я задал своей гостье мысленно. Как тебя называть: Эстер или Мумбаки? Ответа не последовало. Горящий остов огня шевельнулся, к небу взмыла спираль искр; воины негромко переговаривались. Я было решил, что она не наделена даром телепатии, и вдруг внутренним слухом услышал: Ты — wadjela, бел’человек, тебе я Эстер. Если ты нюнгар, то я Мумбаки.

– У меня это тридцать шестое тело, – сказал я вслух. – А у тебя?

Эстер оставляла без ответа вопросы, которые считала несущественными. Потом я мысленно спросил: Когда ты впервые прибыла в эту страну? В Австралию?

Она погладила собаку. Я всегда здесь.

Пилигримам дозволена такая роскошь. Значит, ты никогда не покидала Австралию?

– Да. Я всегда оставалась на земле нюнгар, – сказала она вслух.

Я ей позавидовал. Для Переселенцев, таких, как я, каждое новое возрождение – это географическая и демографическая лотерея. Мы умираем, а через сорок девять дней пробуждаемся детьми, зачастую на другом континенте. Пабло Антей пытался представить себе метажизнь Пилигрима в одной и той же местности, переход из одряхлевшего или умирающего тела в новое, молодое и здоровое, неразрывную связь с неким кланом, с определенной территорией.

– Как ты меня нашла? – спросил я.

Эстер отдала последний кусок колбасы собаке.

– Буш говорит. Мы слушаем.

Я заметил, что четверо воинов снимают с мула седельные сумки.

– Вы крадете мои вещи?

Полукровка встала. Мы понесем твои сумки. В наше становище. Ты идешь?

Я посмотрел на Калеба Уоррена и мысленно сказал: Его съедят, если он здесь останется.

– Он или упадет в костер, или растает, – добавил я вслух.

Эстер разглядывала свою руку. Скоро проснется, голова как пчела. Подумает, что убил тебя.

Почти всю ночь мы к шли к нагорью, название которого на языке ньюнга означало «пять пальцев», в окрестностях нынешнего Армадейла. Здесь обитали соплеменники сопровождавших нас воинов, а Эстер обычно проводила тут лето. Наутро я решил хоть чем-то помочь по хозяйству, но, хотя в прошлом возрождался в племенах итсекири, кавескар и гураге, Лукас Маринус, Клара Коскова и Пабло Антей привыкли к прелестям цивилизации; вот уже лет двести мне не приходилось добывать пропитание охотой. Я с бо́льшим успехом помогал женщинам скоблить шкуры кенгуру, накладывал шины на сломанную руку и собирал мед в буше. Я также удовлетворял свое любопытство протоантрополога: в дневниковых записях упоминаются пожары, которыми выкуривали дичь из буша; тотемные животные; пять мужчин из племени на юге, которые выменивали красную охру на ценную древесину бурдун; и даже определение отцовства, для чего Эстер ингрессировала в эмбрион и проводила психозотерическое исследование ДНК. Соплеменники Эстер обращались со мной как со слабоумным родственником, с большим недоверием относились к моему европейскому происхождению, но все же выказывали должное уважение «коллеге» Мумбаки по Boylyada maaman. Самыми непосредственными были дети. Мальчик по имени Кинта часто наряжался в мою куртку и шляпу, а остальные ребятишки хвастались перед неуклюжим белокожим гостем умениями и навыками обитателей буша. Мои попытки освоить ньюнга вызывали бесконечное веселье, но Пабло Антею все же удалось составить превосходный словарь нюнгарского языка.

Для нюнгаров Мумбаки была не божеством, а хранителем, коллективной памятью, врачевателем, защитником и своего рода судией. В начале каждого из шести нюнгарских времен года она присоединялась к одному из кланов, по мере сил помогала семействам и старалась внушить соплеменникам мысль, что, сопротивляясь европейцам, нюнгары навлекут на себя смерть. Поначалу ее называли предательницей, однако к началу 1870-х годов ее доводы уже были неоспоримы. Европейцев было слишком много, они были слишком жадными, слишком непостоянными и переменчивыми, а их ружья стреляли очень метко. Лишь умение приспособиться к новым условиям давало аборигенам хрупкую надежду на выживание, хотя и меняло суть того, что значило быть нюнгаром. Однако даже эта хрупкая надежда была обречена, если не понимать, что на уме у Корабельных людей, поэтому Мумбаки и решила обосноваться в теле десятилетней девочки-полукровки. По той же причине она пригласила Пабло Антея в поселение на нагорье Пять Пальцев, чтобы побольше узнать об остальном мире и его обитателях.

По ночам мы с Эстер сидели перед костром у входа в ее пещеру и вели мысленные беседы об империях, о их возвышении и крахе; о больших городах, о кораблестроении, о промышленности; о работорговле, о растерзании Африки, о резне на Земле Ван-Димена; о земледелии и животноводстве, о фабриках, о телеграфе, о газетах, о книгопечатании, о математике и философии, о юриспруденции и деньгах, а также о сотне других вещей. Наверное, с теми же чувствами Лукас Маринус читал свои лекции ученым мужам Нагасаки. Я рассказывал Эстер о поселенцах во Фримантле, почему они совершили столь далекое путешествие, во что верили, чего жаждали и чего боялись. Я попытался также объяснить, что такое религия, но нюнгары не доверяли миссионерам, особенно после того, как те раздали «присланные Иисусом» одеяла кланам в верховьях реки Суон; спустя несколько дней там начался мор – скорее всего, вспышка оспы.

Во всем остальном Эстер стала для меня учителем. Ее метавозраст я осознал в одну из ночей, когда Мумбаки стала перечислять имена своих предыдущих воплощений, а я выкладывал в ряд по камешку на каждое. Камешков набралось 207. Она обычно вселялась в тело, обладателю которого было лет десять, и пребывала в нем до его смерти, то есть ее метажизнь длилась уже семь тысячелетий, или почти втрое дольше, чем у Си Ло, старейшего из всех атемпоралов-хорологов. В свои две с половиной тысячи лет Си Ло был юнцом в сравнении с душой Эстер, существовавшей до возникновения Рима, Трои, Древнего Египта, Древнего Китая, Ниневии и Ура. Она научила меня кое-каким заклинаниям, в которых я обнаружил отголоски различных древних ответвлений Глубинного Течения, задолго до Раскола. Иногда мы с ней трансверсировали, и Эстер вбирала мою душу в свою, давая мне возможность продвигаться по Пути Духов быстрее и дальше. Когда она сканировала меня, я чувствовал себя третьесортным писакой, который принес свои жалкие вирши Шекспиру. А когда я сканировал Эстер, то ощущал себя жалким мальком, выплеснутым из привычного аквариума в необозримый океан.

Через двадцать дней я распрощался с нюнгарами, и мы с Эстер отправились в долину реки Суон, в сопровождении тех же четверых воинов, которые встретили нас у залива Джервойс. От Пяти Пальцев мы двинулись на север, в сторону Пертских холмов. На лесистых склонах мои провожатые ориентировались безошибочно, как Пабло Антей – в лабиринтах улиц и переулков своего родного Буэнос-Айреса. Ночевку мы устроили в русле высохшего ручья, рядом с водной лункой. Поужинав ямсом, дикими ягодами и мясом утки, я уснул, но каким-то прерывистым, ускользающим сном. Спал я до тех пор, пока не ощутил мысленного присутствия Эстер, что поначалу меня совершенно дезориентировало. Было еще темно, но склоненные деревья уже что-то шептали под предрассветным ветерком. Силуэт Эстер вырисовывался на фоне куста банксии. Еще не успев толком очнуться, я мысленно спросил: Что случилось?

Эстер ответила: Следуй за мной. Мы прошли через заросли казуарины, полные ночных шелестов, поднялись на песчаниковую гряду, отмечавшую край леса и затем разделявшуюся на три зубца. Каждый зубец был всего в несколько футов шириной, но длиной в несколько сотен шагов и отвесно обрывался с обеих сторон, так что терять равновесие было рискованно. Эстер сказала, что это место носит описательное название, Лапа Эму, и повела меня к оконечности центрального зубца, откуда открывался вид на долину реки Суон. В звездном свете извилистое русло отливало вороненым свинцом, а берега походили на лоскутное одеяло в серо-черных заплатках. Примерно в дне ходьбы на запад белела полоса прибоя, очерчивая океанское побережье, и я сообразил, что темное скопление на северном берегу реки – это Перт.

Эстер села; я сел с нею рядом. На мятном дереве курравонг выводил визгливые горловые рулады. Я скажу тебе мое настоящее имя, заявила Эстер.

Ты же говорила, что это займет целый день, мысленно напомнил я.

Я растерялся. Мне нечем одарить тебя взамен. Мое настоящее имя – всего лишь одно слово, и ты его уже знаешь.

– Не твоя вина, что ты такой дикарь, – сказала она вслух. – А теперь помолчи. Раскройся.

Душа Эстер ингрессировала и вписала в мою память свое длинное-предлинное имя. Имя Мумбаки отражало десятки, сотни, тысячи лет до рождения матери Мумбаки на нагорье Пять Пальцев, которое тогда звалось Две Ладони. По большей части настоящее имя Эстер находилось за пределами моих познаний в языке ньюнга, однако постепенно я начинал понимать, что ее имя, как знаменитый гобелен из Байё, – это еще и история ее народа, и легенды сплетаются в нем с историями любви, рождениями, смертями, охотами, битвами, путешествиями, засухой, пожарами, бурями, а еще с именами всех тех, в чьих телах обитала Мумбаки. Завершалось имя словом «Эстер». Она эгрессировала, я открыл глаза, и косые солнечные лучи высветили яркую зелень лесного полога, опалили темным золотом кустарник и подрумянили китовые ребра облаков, а вокруг на разные голоса пели, щебетали и посвистывали бессчетные тысячи птиц.

– Хорошее имя, – сказал я, уже скорбя об утрате.

Дерево марри струило алую смолу и звезды соцветий. Corymbia calophylla.

– Возвращайся когда захочешь, – сказала она. – Или пусть приходят твои родичи.

– Я непременно вернусь, – пообещал я. – Но лицо мое изменится.

– Мир изменяется, – сказала она. – Даже здесь. Его не остановишь.

– Как же нам тебя найти, Эстер? Мне, Си Ло или Холокаи?

Меня ничуть не удивило, что она ушла. Я направился в Перт, где бесчестный тип по имени Калеб Уоррен вскоре перепугался до смерти.

Заполняю двадцать седьмую строку по горизонтали – «ВЕРТИГО», – поднимаю взгляд и наталкиваюсь на отражение Айрис Маринус-Фенби в стеклах темных очков Холли Сайкс. Сегодня тюрбан сиреневый. Наверное, после химиотерапии, перенесенной пять лет назад, волосы еще не отросли. Платье цвета индиго с глухой застежкой под горло ниспадает до самых пят.

– Я всегда оставляю без внимания назойливые домогательства. – Холли швыряет на стол конверт. – Но вот эта гнусная пошлая дикость переходит все границы! Я сдаюсь. Победа за вами. Я шла по Бродвею и на каждом перекрестке думала: зачем встречаться с сумасшедшей, которая морочит мне голову? И всякий раз готова была вернуться в гостиницу.

– И что же вас останавливало? – спрашиваю я.

– Любопытство. Если Хьюго Лэм хочет выйти со мной на связь, то проще простого отправить мейл моему агенту. С чего ему взбрело в голову подослать ко мне вас? Да еще и вот эту фальшивку… – Она хлопает по конверту. – Он решил меня удивить? Надеется, что пожар страстей разгорится вновь? Предупреждаю заранее, его ожидает жестокое разочарование.

– Может быть, мы с вами отобедаем, а я все вам объясню?

– Нет уж, я обедаю только с друзьями.

– Тогда кофе? Кофе можно пить с кем угодно.

Холли с видимой неохотой принимает мое предложение. Я гляжу на Нестора, жестами изображаю чашку, беззвучно выговариваю «кофе», и он понимающе кивает.

– Во-первых, Хьюго Лэм об этом ничего не знает, – говорю я. – Ну, нам хочется верить, что не знает. Кстати, он уже много лет живет под именем Маркуса Анидра.

– Значит, если Хьюго Лэм вас ко мне не подсылал, то откуда вам известно, что мы с ним познакомились много лет назад на малоизвестном швейцарском лыжном курорте?

– Один из нас обитает в Темном Интернете. Раскрывать секреты и собирать слухи – его профессия.

– А вы кто? Продолжаете утверждать, что вы – врач-китаец, умерший в тысяча девятьсот восемьдесят четвертом году? Или вы все-таки живая женщина?

– Я – все это одновременно. – Я кладу на стол визитку. – Доктор Айрис Маринус-Фенби. Психиатр-клиницист, практикую в Торонто, консультирую во всех странах мира. А до тысяча девятьсот восемьдесят четвертого года я была Юем Леоном Маринусом.

Холли снимает темные очки, изучает сначала мою визитку, потом меня – с брезгливым отвращением.

– Что ж, придется объяснить вам просто и доходчиво. Я не видела Хьюго Лэма с первого января тысяча девятьсот девяносто второго года. Тогда ему было около двадцати пяти лет. Значит, теперь ему за пятьдесят. Почти как мне. Но на этой фотографии двадцатипятилетний Хьюго Лэм красуется на фоне небоскреба в форме спирали ДНК, построенного в две тысячи восемнадцатом году, за ворот майки заткнуты смарт-очки, а на самой майке надпись «QATAR 2022 WORLD CUP». Ну и автомобиль. Таких не было в девяностые годы прошлого века. Я это очень хорошо помню. Так что эта фотография – вульгарная подделка. У меня к вам два вопроса: «Зачем?» и «Кому это нужно?».

Ребенок за соседним столиком играет в трехмерную игру на планшете: кенгуру перепрыгивает с одной движущейся платформы на другую. Смотреть противно.

– Фотография сделана в июле прошлого года, – говорю я. – Никакого фотошопа.

– Ах вот оно что! Значит, Хьюго Лэм отыскал источник вечной молодости.

Молодой официант с массивным, как у Нестора, носом проносит мимо мини-жаровню, где скворчит стейк на косточке.

– Нет, не источник. Он отыскал место и способ. В тысяча девятьсот девяносто втором году Хьюго Лэм стал анахоретом Часовни Мрака, последователем Слепого Катара. С тех пор он не постарел.

Холли презрительно фыркает:

– Отлично. Вот все и объяснилось. Парень, с которым я в юности разок переспала, стал… бессмертным, что ли?

– Да, но на определенных условиях, – уклончиво замечаю я. – Он бессмертен только в том смысле, что не стареет.

Холли в изнеможении закатывает глаза:

– Ну да, и этого никто не замечает. Или родственники объясняют его вечную молодость регулярным применением увлажняющего крема и чудодейственными свойствами киноа?

– Его родные считают, что он погиб в девяносто шестом году – несчастный случай; утонул, ныряя с аквалангом близ Рабаула, в Новой Гвинее. Можете им позвонить. – Я вручаю Холли карточку с лондонским номером телефона Лэмов. – Или свяжитесь через «Сирабу» с его братьями, Алексом или Найджелом, и спросите у них.

Холли, с недоумением смотрит на меня:

– Хьюго Лэм сфабриковал собственную гибель?

Я отпиваю глоток водопроводной воды. Она прошла через множество почек.

– Это устроили его новые друзья, анахореты. Получить свидетельство о смерти, не представив трупа, довольно-таки затруднительно, но им опыта не занимать.

– Ага, так я вам и поверила! И вообще, анахореты? Это же что-то из Средневековья.

Я киваю:

– Анахоретами, то есть отшельниками, называли людей, которые расставались с мирской жизнью, но уходили не в пустыню, а в так называемый затвор, то есть в склеп в церковной стене. Иными словами, они при жизни приносили себя в жертву.

К нам подходит Нестор:

– Кофе, как вы просили. А ваша подруга не голодна?

– Нет, спасибо, – говорит Холли. – Я… у меня совершенно нет аппетита.

– Поешьте, – настаиваю я. – Вы же шли пешком от Коламбус-Сёркл!

– Я принесу меню, – говорит Нестор. – Вы, наверное, вегетарианка, как и ваша подруга?

– Она мне не подруга, – возражает Холли. – Мы только что познакомились.

– Ну, подруга или нет, – вздыхает хозяин ресторанчика, – а есть нужно всем.

– Мне пора, – заявляет Холли. – Я очень спешу.

– Все спешат. – Волосы в ноздрях Нестора колышутся, будто морские водоросли. – Некогда поесть, некогда дышать. – Он отворачивается, потом снова глядит на нас. – А дальше что? Жить некогда? – Нестор удаляется.

Холли шипит:

– Ну вот, из-за вас я обидела пожилого грека!

– Тогда закажите мусаку. Вы недоедаете, это я вам как врач говорю…

– Раз уж вы заговорили о медицине, доктор Фенби, я вспомнила, откуда мне знакомо ваше имя. Я поговорила с Томом Баллантайном, моим лечащим врачом. Вы приезжали ко мне в Рай, когда я умирала от рака. Я потребую, чтобы вас лишили права практиковать…

– Если бы я допустила врачебную халатность, то сама бы ушла из медицины.

Холли возмущенно и ошарашенно глядит на меня:

– Зачем вы ко мне приезжали?

– Консультировала Тома Баллантайна. В Торонто я проводила испытания по воздействию конъюгатов моноклональных антител на антигены опухолевых клеток, и мы с Томом решили, что эти иммунотоксины помогут вам справиться с раком желчного пузыря. Что, собственно, и произошло.

– Вы же психиатр, а не онколог.

– Да, я психиатр, но специализируюсь и в других областях медицины.

– Значит, теперь вы утверждаете, что я вроде как обязана вам жизнью?

– Отнюдь нет. Или, может быть, только отчасти. Исцеление от рака – это процесс холистический, так что иммунотоксины – не единственная причина вашей длительной ремиссии.

– Значит… вы давно знакомы с Томом Баллантайном? Еще до того, как у меня обнаружили рак? Или… или… как долго вы за мной следите?

– С того самого дня в тысяча девятьсот семьдесят шестом году, когда ваша мать привела вас ко мне на обследование в грейвзендскую больницу.

– Гм, и после этого вы смеете утверждать, что помогаете другим избавиться от психозов и навязчивых идей? В последний раз спрашиваю, для чего вы послали мне поддельный снимок моего мимолетного бывшего бойфренда?

– К вашему сведению, пункт договора с жизнью, который гласит: «Что живо, то умрет», в исключительных случаях может быть пересмотрен.

Шум голосов в кафе «Санторини» – сплетни, шутки, смех, болтовня, заигрывания, жалобы – водопадом ревет у меня в ушах.

– Доктор Фенби, а вы, случайно, не сайентолог? – спрашивает Холли.

– Приверженцы Л. Рона Хаббарда и галактического императора Ксену считают, что психиатрам самое место в выгребной яме, – сдерживая улыбку, отвечаю я.

– Бессмертие, говорите… – Она понижает голос. – Бессмертия не существует.

– Зато существует атемпоральность. На определенных условиях.

Холли оглядывает посетителей, смотрит на меня:

– Это безумие.

– То же самое говорили о вас после публикации «Радиолюдей».

– Если бы я не написала эту проклятую книгу, было бы гораздо лучше. Кстати, голосов я больше не слышу. С тех пор, как погиб Криспин. Хотя это вас совершенно не касается.

– Дар предвидения возникает и пропадает, – я ворошу мизинцем крупинки сахарного песка на столе, – загадочно, как аллергия или бородавки.

– А для меня самое загадочное – зачем я вас слушаю!

– Знаете, как зовут наставника Хьюго Лэма в темных искусствах?

– Саурон. Лорд Волдеморт. Джон Ди. Луи Сайфер. Кто там еще есть?

– Ваша старая знакомая. Иммакюле Константен.

Холли стирает след помады с края кофейной чашки.

– Я никогда не знала ее имени. Только фамилию. В книге она фигурирует как «мисс Константен». Я это хорошо помню. Зачем вам понадобилось выдумывать ей имя?

– Я ничего не выдумывала. Ее на самом деле так зовут. А Хьюго Лэм – один из ее лучших учеников. Он прекрасный соблазнитель и великолепный психозотерик, хотя следует Путем Мрака всего каких-то три десятка лет.

– Послушайте, доктор Айрис Маринус-Фенби, вы на какой планете находитесь?

– На той же, что и вы. Хьюго Лэм выслеживает жертв точно так же, как некогда мисс Константен выследила вас. И если бы она не напугала вас до такой степени, что вам пришлось рассказать о ней маме – а потом и доктор Юй Леон Маринус оказался об этом осведомлен и успел сделать вам своего рода предохранительную прививку, – она бы соблазнила и похитила именно вас, а не Джеко.

Болтовня и звон посуды становятся невыносимо громкими.

Девушка за соседним столом ругается с бойфрендом на египетском диалекте арабского.

– А сейчас… – Холли стискивает пальцами переносицу, – мне очень хочется вас ударить. Изо всех сил. Кто вы? По какому праву вы морочите мне голову, вторгаетесь в мою жизнь, впариваете мне какие-то жуткие бредни? Я… у меня просто нет слов!

– Приношу искренние извинения за наше вмешательство, мисс Сайкс. К сожалению, у нас нет другого выхода.

– «У нас» – это у кого?

Я расправляю плечи:

– У хорологов.

Холли вздыхает, будто говоря: «Ну вот опять».

– Прошу вас, возьмите. – Я кладу зеленый ключ рядом с ее чашкой.

Она смотрит на ключ, переводит взгляд на меня:

– Что это? Зачем?

Мимо нас проходят студенты-медики с пустыми глазами зомби, обсуждают чей-то диагноз.

– Этот ключ открывает дверь к тем ответам и доказательствам, с которыми вам давно пора ознакомиться. Как войдете, поднимайтесь по лестнице в сад на крыше. Мы с друзьями будем вас ждать.

Она допивает кофе:

– Завтра в три часа пополудни я улетаю домой. И не собираюсь менять билет. Ваш ключ мне не нужен.

– Холли, – мягко говорю я, – мне известно, что после выхода «Радиолюдей» вас осаждают всевозможные безумцы. И о Джеко с вами не раз говорили. Но прошу вас, возьмите ключ. На всякий случай. Вдруг я не лгу. Да, шансы на это мизерны, но мало ли… Возьмите ключ. Если что, выбросите его в аэропорту. Берите. Вам это ничем не грозит.

Она смотрит мне в глаза, отодвигает пустую чашку, встает, хватает ключ со стола, кладет в сумку. Швыряет два доллара на фотографию Хьюго Лэма, бормочет:

– Чтобы не оставаться в долгу. И не смейте звать меня Холли. Прощайте.