В Покипси холоднее, чем на Центральном вокзале Нью-Йорка, но в небе сияет солнце, и под его лучами тают последние зимние сугробы на железнодорожной платформе. Вместе с толпой студентов, обсуждающих катание на лыжах в Европе, стажировки в музее Гугенхайма и вирусный зооноз, я пересекаю пешеходный мост, миную турникеты, прохожу под храмовыми сводами зала ожидания, построенного в 1920-е годы, и оказываюсь на привокзальной площади, где у гибридомобиля «шевроле» меня ждет женщина чуть старше меня, в теплой черной жилетке и с табличкой «Д-р А. ФЕНБИ». Пышная рыжая шевелюра, непрокрашенная седина у корней, очки в бирюзовой оправе, болезненный цвет лица. Злопыхатель сказал бы, что она – как вечеринка без гостей.

– Доброе утро, – говорю я. – Я доктор Фенби.

Женщина вздрагивает:

– Вы – доктор Фенби? Вы?

Что ее так удивляет? То, что я негритянка? В студенческом городке 2020-х годов?

– Да. А вас это смущает?

– Нет. Нет. Нет, что вы! Садитесь. Это весь ваш багаж?

– Я приехала всего на день.

Все еще недоумевая, сажусь в «шевроле». Она занимает водительское сиденье, пристегивает ремень безопасности.

– Значит, прямиком в Блайтвудский колледж, доктор Фенби? – с бронхиальной хрипотцой спрашивает она.

– Совершенно верно. – Неужели я неверно оценила ее реакцию? – Подвезите меня к особняку ректора. Знаете, где это?

– Конечно. Я мистера Стайна часто вожу. У вас сегодня с ним встреча назначена?

– Нет. Не с ним.

– Ну и хорошо. – Имя на водительском жетоне: «ВЕНДИ ХЭНГЕР». – Что ж, в путь. «Шевроле», зажигание!

Автомобиль заводится, мигнув огоньком на приборной доске, и мы отъезжаем. Венди Хэнгер и на фотографии водительского удостоверения выглядит напряженной. Возможно, жизнь не позволяет ей расслабляться. А может, она только что отработала четырнадцатичасовую смену. Или выпила слишком много кофе.

Проезжаем мимо автостоянок и станций техобслуживания, мимо универмага «Уолмарт» и школы, мимо мастерской «Термопласт». Мой водитель не отличается разговорчивостью, что меня вполне устраивает. Я мысленно возвращаюсь к вчерашней встрече в галерее дома 119А. Уналак, живущая неподалеку, приехала туда раньше меня; Осима прилетел из Аргентины; Аркадий, которому недавно исполнилось восемнадцать, стал свободнее в своих передвижениях, и сейчас прибыл из Берлина; Рохо – из Афин; Л’Охкна – с Бермуд. Мы уже много лет не собирались вместе. Садаката погрузили в хиатус, и обсуждение началось. Пятеро коллег внимательно выслушали мой рассказ о том, как два дня назад Элайджа Д’Арнок заявился среди ночи в Кляйнбург, ко мне домой, выразил желание перейти на нашу сторону и предложил Вторую Миссию. Разумеется, все отреагировали весьма скептически.

– Как, уже? – спросил Рохо, глядя поверх сплетенных пальцев, таких же гибких, темных и костлявых, как и он сам. Гладко выбритый, по-египетски худощавый, он будто создан для того, чтобы проскальзывать в самые узкие щели, куда не протиснется никто другой. Он сравнительно молод для хоролога, всего лишь в пятом воплощении, но под чутким руководством Осимы постепенно становится опасным противником в психодуэлях. – Первую Миссию готовили пять лет, и она окончилась провалом. Подготовиться ко Второй Миссии всего за несколько дней практически не… – Рохо наморщил нос и покачал головой.

– Как-то у этого Д’Арнока все слишком просто, – заметила Уналак. Ее душа, рожденная в племени инуитов Северной Аляски, носит неизгладимый отпечаток Крайнего Севера, но нынешнее тело принадлежит тридцатипятилетней бостонской ирландке, рыжеволосой и белокожей, с таким количеством веснушек, что догадаться о ее подлинной этнической принадлежности невозможно. – Чересчур просто.

– Да, тут я с вами согласен, – сказал Осима, один из самых старых хорологов – как душой, родившейся в Японии XIII века, так и телом, появившимся на свет в 1940-х годах в Кении. Он одевается, по выражению Рохо, «как безработный джазовый ударник», в старый плащ и поношенный берет. Однако в психодуэлях Осима опасней любого из нас. – На предложении Д’Арнока яркими неоновыми буквами сияет слово «ловушка».

– Но Д’Арнок позволил Маринус просканировать свои мысли, – напомнил Аркадий. Ранее его душа обитала в хрупком теле азиата, а сейчас он светловолосый венгерский парень, мосластый, по-детски угловатый и прыщавый, а голос его то и дело дает петуха. – И потом, это его искреннее отвращение к себе, скорбь о бразильском мальчике… – Аркадий вопросительно посмотрел на меня. – Ты же обнаружила все это в его памяти? Ты уверена, что это искренние чувства?

– Да, – согласилась я, – но воспоминания могут быть имплантированы. Анахореты наверняка понимают, что мы просканируем перебежчика самым тщательным образом. Вполне возможно, что Д’Арнок вызвался сыграть роль отступника с Пути Мрака и Пфеннингер внушил ему искреннюю веру в фальшивое предательство…

– Чтобы заманить нас в Часовню, к расстрельной команде, – добавил Осима. – А там Пфеннингер сотрет у него угрызения совести и психоистребит хорологов. Отлично придумано. Чувствуется влияние Константен.

– Я против. – Л’Охкна обитает в дряблом теле бледного плешивого ольстерца лет тридцати пяти. Он самый молодой из хорологов; в 1960-е годы Си Ло отыскал его первую ипостась в какой-то коммуне в Нью-Мехико. Психовольтаж Л’Охкны пока довольно ограничен, но он является создателем Глубинного Интернета, известного как Нетернет, имеет десятки различных ников, и его разыскивают – правда, абсолютно безуспешно – все международные разведки и органы безопасности. – Один неверный шаг, и хорология погибнет. Это же элементарно.

– Однако же они рискуют многим, настроив одного из своих сильнейших психозотериков против анахоретов и Слепого Катара, – напомнила Уналак.

– Да, – согласился Осима. – Тем не менее они отдают себе отчет в своих действиях, подсовывая нам соблазнительную наживку и обещание невиданной награды. Но скажи, Маринус, что ты думаешь об этом заманчивом предложении?

– По-моему, это западня, но нам следует согласиться и за короткий промежуток времени до начала Второй Миссии придумать, как заманить в западню самих анахоретов. Эту войну не выиграть грубой силой. Да, ежегодно мы спасаем нескольких, однако Оскара Гомеса выманили из тщательно охраняемой лечебницы, которую возглавляет один из моих учеников. С помощью социальных сетей анахореты вычисляют людей с активными чакрами, прежде чем мы успеваем их деактивировать. Хорология постепенно изживает себя. Нас слишком мало. Наши связи распадаются.

Аркадий прервал мрачное молчание:

– Если ты так считаешь, то и наши враги наверняка думают примерно так же. Пфеннингер понимает, что рано или поздно измотает нас до смерти, ему незачем подпускать нас к Слепому Катару.

– Им движет его главный порок: тщеславие. Пфеннингер намерен уничтожить хорологов одним-единственным ударом, беспощадным и победоносным, а потому, зная о нашем отчаянном положении, хочет заманить нас в ловушку. Но с другой стороны, это позволит нам на кратчайший промежуток времени попасть в Часовню. Другой такой возможности не представится.

– И что мы успеем за этот кратчайший промежуток времени? – возразил Л’Охкна. – Разве что погибнуть – и телом, и душой.

– На этот вопрос у меня пока нет ответа, – призналась я. – Но я получила весточку от той, кому, возможно, ответ известен. Я не решалась говорить об этом вне этих стен, но теперь, когда мы все собрались здесь, в доме сто девятнадцать «А», послушайте нашего старого друга…

Я вытащила древний «уокмен» и вставила в него кассету BASF.

Пальцы Венди Хэнгер барабанят по рулю, пока мы пережидаем у перекрестка поток машин на четырехполосной трассе. Обручального кольца на пальце нет. На светофоре загорается зеленый, но Венди его не замечает, пока водитель грузовика за нами не жмет на клаксон. Венди вздрагивает, бормочет: «О господи… „Шевроле“, зажигание!» Мы трогаемся с места, проезжаем мимо универмага хозяйственных товаров «Хоум-Депо» и покидаем Покипси.

– Далеко до Блайтвуда? – спрашиваю я.

– Минут тридцать-сорок. – Венди Хэнгер сует в рот пластинку никотиновой жвачки; грудино-ключично-сосцевидные мышцы на шее напрягаются при каждом движении челюстей.

Дорога вьется между деревьями. Почки на ветвях набухшие, вот-вот раскроются. Дорожный указатель гласит: «РЕД-ХУК – 7 МИЛЬ». Обгоняем пару велосипедистов, и Венди Хэнгер наконец набирается смелости:

– Доктор Фенби, а можно спросить…

– Спрашивайте.

– Только не думайте, что у меня крыша поехала…

– Вам повезло, мисс Хэнгер. Я – психиатр.

– Вам ни о чем не говорит имя Маринус?

Вот этого я уж никак не могла предвидеть. Мы не скрываем наших истинных имен, но особо их не афишируем.

– А почему вы спрашиваете?

Венди Хэнгер прерывисто вздыхает:

– Не знаю, откуда я это имя знаю, но я его знаю. Послушайте, мне… я… простите, я остановлю машину.

Сразу за поворотом – придорожная площадка с деревянной скамьей и видом на лесистые склоны долины Гудзона. Венди Хэнгер направляет «шевроле» туда. Лоб в испарине, глаза широко распахнуты. Дельфинчик с освежителем воздуха раскачивается, описывая сужающиеся круги.

– Вы знакомы с Маринусом… или Маринус… это вы?

Мимо проезжают велосипедисты, которых мы недавно обогнали.

– Да, некоторые знают меня под этим именем, – говорю я.

Ее лицо дрожит. Щеки в шрамах подросткового акне.

– Ни фига себе! – Она мотает головой. – Да вас же тогда, наверное, еще и на свете не было. Господи, сигаретку бы сейчас!

– Не вымещайте стресс на ваших бронхах, мисс Хэнгер. Лучше пожуйте жвачку. Итак, я жду ваших объяснений.

– А это не… – Она морщит лоб. – Это не розыгрыш?

– Был бы розыгрыш, я бы знала, что происходит.

На лице Венди Хэнгер подозрительность борется с тревогой и недоверием, но ни одному из этих чувств не удается взять верх.

– Ладно, доктор. Тут дело такое… В молодости, это еще в Милуоки было, мне совсем крышу сорвало. Семейные разборки, развод… я подсела на всякие лекарственные препараты. Сводная сестра вышвырнула меня из дома, и дошло до того, что мамаши с детьми переходили на другую сторону улицы, лишь бы со мной не встречаться. Я была… – Она кривит лицо. Старые воспоминания все еще жалят.

– Вы были наркоманкой, – невозмутимо говорю я. – Но вы выжили.

Венди Хэнгер нервно работает челюстями:

– Ну да. Однако в восемьдесят третьем, под Новый год… все так красиво, в огоньках, только мне было плевать. Я опустилась на самое дно, дальше некуда. Залезла в дом сводной сестры, отыскала ее снотворное и проглотила все таблетки в гребаном пузырьке, да еще и пинту виски в себя влила, «Джим Бим». Когда я отключилась, по телевизору шел фильм… этот, «Ад в поднебесье»… Знаете, наверное? – Мимо нас с рыком проносится спортивный автомобиль, и Венди Хэнгер вздрагивает всем телом. – Короче, очнулась в больнице, из живота и из горла трубки торчат. Оказывается, сосед моей сводной сестры увидел, что телевизор включен, зашел проверить, в чем дело, нашел меня. Ну и вызвал «скорую». Считается, что снотворное действует безболезненно, но это неправда. У меня так живот болел, ужас! Я засыпала, просыпалась и снова засыпала. Потом очнулась, почему-то в гериатрическом отделении, и чуть не спятила. Решила, что пробыла в коме лет сорок и стала древней старухой. – Венди Хэнгер горько усмехается. – А у моей койки сидела какая-то женщина. Я не поняла, кто она: медсестра, пациентка или волонтер. Она взяла меня за руку и спросила: «Почему вы здесь, мисс Хэнгер?» Ну вот я прямо слышу ее голос: «Почему ты здесь, Венди?» Она так забавно говорила, вроде как с акцентом, только непонятно каким… не негритянка, но и не белая. Она была… ну, как такой строгий ангел, только не ругала и не осуждала за глупые поступки и за дурацкую жизнь. А я… в общем, я ей все-все о себе рассказала… – Венди Хэнгер долго разглядывает свои руки. – Я никогда и никому такого не рассказывала. А потом вдруг раз – и полночь. А женщина улыбнулась и говорит: «Ну, теперь все худшее позади, Венди. С Новым годом!» И… и я разрыдалась, сама не знаю почему.

– Она сказала, как ее зовут?

В глазах Венди горит вызов.

– Ее звали Эстер Литтл?

Венди Хэнгер с облегчением вздыхает:

– Вот, она ведь сказала, что вы будете знать. Так и сказала. Но ведь в тысяча девятьсот восемьдесят четвертом… вы тогда были совсем маленькой. Как же это… О господи…

– А Эстер Литтл не просила вас что-нибудь мне передать?

– Да, да, доктор! Она попросила меня – бездомную отчаявшуюся наркоманку, с которой была знакома всего пару часов, – передать некое послание своему коллеге Маринусу. Я… я еще спросила: «А Маринус – это имя, фамилия или прозвище?» А Эстер Литтл сказала: «Маринус – это Маринус» – и велела мне передать вам… велела передать вам…

– Я слушаю, Венди. Продолжайте.

– Три в день звезды Риги.

Все вокруг смолкает.

– Три в день звезды Риги?

– Да. Вот так, слово в слово. И все.

Венди всматривается мне в лицо.

Звезда Риги. Я знаю, что мне знакомо это словосочетание, но не могу вспомнить откуда. Ладно, наберусь терпения…

– На больничной койке в Милуоки слово «Рига» для меня ничего не значило. – Венди Хэнгер все жует комок жвачки, наверняка уже совсем безвкусной. – И я попросила ее повторить слово по буквам: Р-И-Г-А. А потом спросила, где искать этого Маринуса, чтобы передать сообщение, но Эстер сказала, мол, покамест рано, время еще не пришло. И я спросила, когда же это время придет. А она ответила… – Венди Хэнгер судорожно сглатывает, умолкает; на шее мелко подрагивает сонная артерия. – Она ответила: в тот день, когда ты станешь бабушкой!

Типичная Эстер Литтл.

– От всей души поздравляю, – говорю я Венди Хэнгер. – Внучка или внук?

Мое поздравление окончательно повергает ее в растерянность, но Венди все же отвечает:

– Девочка. Моя невестка сегодня утром родила, в Санта-Фе. Срок-то у нее еще не пришел, ей бы еще пару недель доносить, но Радуга Хэнгер появилась на свет сегодня, сразу после полуночи. Невестка-то у меня из хиппи. Но послушайте, объясните мне… Ну, то есть я тогда подумала, что, может, у этой Эстер старческий маразм… Господи! Да разве человек в здравом уме станет просить о таком безумном одолжении, да еще и у наркоманки, проглотившей сотню таблеток снотворного! Я так у нее и спросила. И Эстер сказала, что наркоманка во мне умерла, а настоящая я выжила и теперь у меня все будет хорошо начиная прямо с этого вот дня. Вот как она сказала. А потом добавила, что послание про Ригу и точная дата его вручения записаны вечным маркером и что в нужный день через много-много лет Маринус меня найдет, но имя у него тогда будет другим, и еще… – Венди Хэнгер хлюпает носом, из глаз струятся слезы. – Господи, ну почему же я плачу?

Я вручаю ей пачку бумажных носовых платков.

– А она еще жива? Небось, совсем старуха?

– Та женщина скончалась.

Новоиспеченная бабушка кивает, без всякого удивления:

– Жаль. А мне так хотелось ее поблагодарить. Я ей по гроб жизни обязана.

– Это чем же?

Венди Хэнгер недоуменно глядит на меня, но все же поясняет:

– Ну, потом я уснула, проснулась уже утром. Эстер не было. Сиделка принесла мне завтрак и объявила, что позже меня переведут в отдельную палату. Я сказала, что это, должно быть, ошибка, у меня ведь даже страховки не было, но сиделка пояснила: «Твоя бабушка полностью оплатила твое лечение, деточка», и я спросила: «Какая бабушка?», а сиделка улыбнулась, словно у меня не все дома, и сказала: «Миссис Литтл, конечно». А когда меня перевели в отдельную палату, другая нянечка принесла мне… такую черную папку на молнии. В ней были кредитная карточка «Бэнк оф Америка» на мое имя, дверной ключ и еще какие-то бумаги. Оказалось, это дарственная на дом в Покипси, представляете? Тоже на мое имя. Через две недели меня выписали из больницы, я поехала к сводной сестре, извинилась, что чуть концы не отдала у нее на диване, и сказала, что уезжаю на Восточное побережье, где меня никто не знает, начну новую жизнь. По-моему, сестра обрадовалась. В общем, села я на «Грейхаунд», с пересадкой добралась до Покипси и вошла в свой дом… который мне подарила фея-крестная, как в сказке. Не успела оглянуться, как сорок лет прошло, я по-прежнему живу там же, и муж считает, что дом мне достался в подарок от эксцентричной тетушки. Я никогда и никому правды не открыла. Но каждый раз, как поворачиваю ключ в замке, так и вспоминаю: «Три в день звезды Риги». Ну, как выяснилось, что невестка на сносях, так я только об этом и думала: когда же мы с Маринусом встретимся… А с утра вообще места себе не находила! «В день, когда ты станешь бабушкой…» Муж уговорил меня остаться дома. Но тут позвонила Карлотта, она у нас теперь управляющая, и говорит, мол, Джоди подвернула ногу, а у ребенка Зейнаб высокая температура и, в общем, умоляю, Венди, встречай на вокзале доктора А. Фенби. Я, конечно, ни сном ни духом, что именно вы и будете этот Маринус, но как только вас увидела, так… – Венди мотает головой. – Короче, я сразу поняла. Поэтому и нервничала. Вы уж извините.

Дрожат солнечные зайчики.

– Ничего страшного. Спасибо.

– А это послание… оно что-то значит?

Осторожнее.

– Отчасти. Вполне возможно.

Венди Хэнгер размышляет об организованной преступности, о ФБР и о «Коде да Винчи», но потом смущенно улыбается:

– Ну, это не мое дело! Ой, мне аж полегчало! – Она трет глаза кулаками, замечает на костяшках следы косметики, смотрится в зеркало заднего вида. – Господи, ну и кикимора! Прямо тварь из Черной Лагуны! Можно я приведу себя в порядок?

– Конечно! Не спешите, я пока подышу воздухом.

Выхожу из машины, сажусь на скамью, гляжу на величавый Гудзон и на Катскильские горы; а потом эгрессирую, трансверсирую к автомобилю, ингрессирую в Венди Хэнгер. Для начала редактирую все, что случилось после того, как мы свернули на стоянку. Затем отслеживаю цепочку ее воспоминаний до того момента, как сорок один год тому назад она попала в Милуокскую больницу. Стирать воспоминания об Эстер жалко, но так будет лучше. Посланница забудет и о послании, которое она так долго носила в себе, и обо всем, что сейчас рассказала. Может быть, впоследствии ее и встревожат странные провалы в памяти, но новые мысли и новые заботы, будто гамельнский крысолов, приплясывая, увлекут незамутненный разум за собой…

Венди Хэнгер высаживает меня у кольцевой развязки, где буйно цветут нарциссы; чуть дальше виднеется увитый плющом дом ректора.

– Спасибо, Айрис, приятно было познакомиться.

– И вам спасибо, Венди, – и за поездку, и за рассказ об этих местах.

– Да я и сама люблю все здесь показывать, особенно тем, кто способен ценить красоту. А сегодня еще и день такой замечательный, по-настоящему весенний.

– Послушайте, мой помощник оплатил все карточкой, но вот… – Я протягиваю ей двадцатидолларовую купюру. – Возьмите, купите бутылку хорошего вина, отметите рождение внучки.

Она смущенно отнекивается, но я настаиваю.

– Спасибо вам огромное, Айрис. Мы с мужем выпьем за ваше здоровье. А обратно как возвращаться будете?

– Знакомый отвезет меня в Нью-Йорк.

– Ну, тогда успехов вам и всего хорошего. Денек-то какой чудесный, наслаждайтесь солнышком, а то потом тучи обещают.

Она машет мне рукой и уезжает. Осима с характерными тягучими интонациями мысленно обращается ко мне: Ищешь женский клуб?

Оглядываюсь, но на ухоженных лужайках вижу только студентов с папками и портфелями. Четверо тащат фортепиано. Осима, Эстер Литтл дала мне знак.

Парадная дверь ректорского особняка распахивается, на крыльце возникает худенькая фигурка в длинной, до колен, балахонистой куртке с капюшоном; руки засунуты в карманы – Осима. Какой знак?

Мнемокриптический ключ, мысленно отвечаю я, направляясь к дому. Ветви ивы покрыты влажными комочками пушистых сережек. Я с ним пока не разобралась, но непременно разберусь. На кладбище есть кто-нибудь? Я расстегиваю пальто.

Только белки прыгают и скачут. Осима откидывает капюшон, подставляет седобородое лицо семидесятилетнего кенийца солнечным лучам. А четверть часа назад там… В общем, ступай по тропе влево от меня.

Нас с ним разделяют несколько ярдов. Там кто-то из знакомых?

Иду по тропе. А ямайский тюрбан – это как?

Осима захлопывает за собой дверь и уходит прочь. Если понадоблюсь, позови.

Под ногами хрустит и чавкает палая листва, а над головой новые листочки выползают, разворачиваясь, из набухших почек, а лес, как блютус, полнится птичьим щебетом. У ствола толщиной с бронтозавровую ногу виднеется могильная плита. Чуть поодаль замечаю еще одну и еще, все увиты плющом. Блайтвудское кладбище – это не систематизированная матрица мертвых, а лесная чаща, где могилы под деревьями питают корни сосен, кедров, тисов и кленов. Видение Эстер было точным: «Могилы среди деревьев». Огибаю густые заросли остролиста, вижу Холли Сайкс и думаю: «Ну конечно». Я не видела ее с тех пор, как четыре года назад приезжала к ней в Рай. Сейчас она в ремиссии, но выглядит очень изможденной, исхудавшей и нервной. На голове красно-зелено-золотой тюрбан цветов ямайского флага. Я тяжело ступаю, предупреждая ее о своем приближении, и Холли поспешно надевает солнечные очки, скрывающие лицо.

– Доброе утро, – здороваюсь я.

– Доброе утро, – ровно произносит она.

– Простите за беспокойство. Я ищу могилу Криспина Херши.

– Вот. – Холли указывает на белую мраморную плиту.

– Коротко и без прикрас, – говорю я. – И никаких клише.

– Да, он не был поклонником цветистой прозы.

– Какое мирное, воистину эмерсоновское место упокоения, – говорю я. – В его книгах всегда звучали урбанистические мотивы, и воображение было очень светским, а вот душа – буколической. Невольно вспоминается Тревор Апворд из «Эхо должно умереть», обретающий покой в лесбийской коммуне на острове Мак.

Холли разглядывает меня сквозь темные стекла очков: в последний раз она видела меня через дымку медикаментозного тумана, так что вряд ли сейчас вспомнит, но я не расслабляюсь.

– А вы – коллега Криспина по колледжу? – спрашивает Холли.

– Нет, нет, я работаю совсем в другой области. Хотя я его поклонница. Я много раз читала и перечитывала «Сушеные эмбрионы».

– Он всегда подозревал, что книга его переживет.

– Достигнуть бессмертия легче, чем держать под контролем требования, которые оно предъявляет.

К могиле Херши, на пенек в грибных оборках, слетает голубая сойка, хрипло, издевательски хохочет, а потом издает прерывистую руладу.

– У меня на родине таких птиц нет, – говорит Холли.

– Голубая сойка, Cyanocitta cristata, – объясняю я. – Алгонкины называют ее sideso, а якама – xwashhxway, но якама живут на тихоокеанском побережье, это так, к слову.

Холли снимает темные очки:

– Вы лингвист?

– В некотором роде. Я психиатр, у меня здесь встреча. А вы?

– А я пришла помянуть. – Холли наклоняется, поднимает с могильной плиты дубовый листок и кладет его в сумку. – Ну что ж, приятно было с вами побеседовать. Удачи вам.

Голубая сойка прошивает полосы яркого света и мшисто-зеленого сумрака. Холли уходит прочь.

– Хорошо-то оно хорошо, но скоро все станет куда сложнее, – говорю я.

Холли, ошеломленная моим странным заявлением, останавливается.

Кашлянув, я продолжаю:

– Мисс Сайкс, нам нужно поговорить.

Лицо ее мрачнеет, будто опустились ставни, в голосе звучит простонародный грейвзендский выговор:

– Я не даю интервью и не принимаю участия в мероприятиях. – Она отступает на шаг. – Я давно ушла на покой. – Сосновая ветка шелестит по тюрбану, и Холли нервно дергает головой. – Так что кто бы вы не были, можете…

– Сейчас я Айрис Фенби, но вы знали меня Маринусом.

Она цепенеет, задумывается, морщит лоб и с отвращением восклицает:

– Ох, бога ради! Юй Леон Маринус умер в тысяча девятьсот восемьдесят четвертом году, и он был китайцем! А если вы скажете, что у вас в роду тоже были китайцы, то я… Владимир Путин! Не вынуждайте меня грубить! И вообще, это наглость!

– Да, у доктора Юя Леона Маринуса не было детей, и его тело действительно умерло в тысяча девятьсот восемьдесят четвертом году. Но его душа, тот, кто обращается к вам сейчас, – это тоже Маринус. Это чистая правда, Холли.

Стрекоза прилетает и улетает, стремительная, как смена мыслей. Холли уходит прочь. Кто знает, сколько Маринусов встретилось ей на жизненном пути – и безумцев, и мошенников, мечтающих урвать часть ее денег.

– Первого июля восемьдесят четвертого года у вас выпали из памяти два часа, – говорю я ей вслед. – Между Рочестером и островом Шеппи. Я знаю, что тогда произошло.

Она останавливается.

– Я и без вас знаю, что произошло! – Она сердито оборачивается ко мне. – Я путешествовала автостопом. Какая-то женщина довезла меня до моста на остров Шеппи. Прошу вас, оставьте меня в покое!

– Вас подвезли Иэн Фейруэзер и Хайди Кросс. Вам известны эти имена, но вы не подозреваете, что в день их убийства вы были в их доме.

– Да ну вас! Запостите ваши выдумки на сайте конспирологхренов точка ком. Эти психи с удовольствием уделят вам столько внимания, сколько захотите. – Где-то с шумом оживает газонокосилка. – Вы переварили моих «Радиолюдей», отрыгнули их, добавили к блевотине своего психоза и устроили оккультное реалити-шоу, сделав себя его главной звездой. В точности как та психопатка, которая застрелила Криспина. Все, я ухожу. И не приставайте ко мне, иначе я вызову полицию.

Птицы щебечут, порхают в полосах солнечного света.

Вот и поговорили, мысленно произносит Осима, Невидимый и Насмешливый.

Я опускаюсь на пенек, где только что сидела голубая сойка. Начало положено.