1 апреля
Сегодня вечером мой старый дом, подсвеченный размытыми огнями Торонто, выглядит призрачным, сверхъестественным. Звезды светлячками дрожат в клетках сплетенных ветвей. Я велю машине: «Выключить фары, выключить радио», и композиция Тору Такэмицу «Из меня струится то, что вы называете временем» обрывается на середине музыкальной фразы. 23:11, утверждают часы на передней панели. Я слишком устала, мне лень даже шевельнуться. Мы что, мутанты? Продукт эволюции? Или мы так созданы? Но кем? И почему неведомый создатель решился на все это, а потом просто исчез со сцены, оставив нас мучиться вопросом, зачем мы существуем? Для развлечения? Для извращений? Шутки ради? Чтобы нас обсуждать? «С какой целью?» – спрашиваю я у своей машины, у ночи, у Канады. Мои кости, плоть и душа истощены до предела. Сегодня утром я поднялась ни свет ни заря, еще до пяти, чтобы успеть на рейс в Ванкувер в шесть пятьдесят пять, а когда прибыла в психиатрическую лечебницу «Коупленд-Хайтс», то вместо пациента с синдромом мессии и даром предвидения обнаружила целую стаю репортеров, осаждавших главный вход. Для моего друга и бывшего студента доктора Аднана Буйои этот день стал худшим в его профессиональной жизни. Я присутствовала на встрече жены Оскара Гомеса, ее брата и их семейного адвоката с тремя старшими менеджерами. Представитель частной охранной компании на встречу не явился, привычно сославшись на занятость, однако прислал своего юриста, который что-то записывал. Лицо миссис Гомес было залито слезами. Она то сокрушалась, то разгневанно восклицала:
– Наш дом окружен телекамерами и журналистами! Дети видели папу на «Ютьюбе», но не могут понять, кто он – волшебник, преступник, сумасшедший или… или… Мы боимся включить телевизор или выйти в интернет, но ведь без этого нельзя. Где мой муж? У вас же здесь изолятор, на всех указателях так написано. По-вашему, Оскар просто растворился в воздухе?
Аднан Буйоя, талантливый молодой психиатр, сказал ей, что и сам не может понять, каким образом мистер Гомес сбежал из запертой комнаты, оставшись незамеченным ни персоналом, ни видеокамерами наблюдения, которые почему-то отказали. По словам санитара, дежурившего прошлой ночью, мистер Гомес уверял, что святой Марк обещал увести его на небеса по лестнице Иакова, чтобы обсудить строительство Царства Божьего на земле. Разумеется, сам санитар не воспринял это всерьез. Старший менеджер заверил миссис Гомес, что будут приложены все усилия, чтобы как можно скорее определить местонахождение ее мужа, и пообещал тщательно расследовать упущения в системе охраны и безопасности лечебницы. Аднан заметил, что после семисот пятидесяти тысяч просмотров на «Ютьюбе» – а теперь, возможно, уже и свыше миллиона – обнаружить «провидца с Вашингтон-стрит» не составит особого труда, это лишь вопрос времени. Я молчала, пока меня не спросили о предположительных дальнейших действиях мистера Гомеса. Я напомнила, что, как правило, синдром мессии – явление краткосрочное, но, поскольку это первый случай его проявления у мистера Гомеса, мне не на чем основывать предположения о его дальнейших поступках.
– Охренеть! – пробормотал брат миссис Гомес. – Еще один эксперт, который ни фига не может объяснить.
На самом деле я могла бы объяснить брату миссис Гомес абсолютно все, однако существуют истины, с которыми не следует знакомить здравомыслящих людей. Вдобавок миссис Гомес все равно не поверила бы, что уже стала вдовой, а ее дети до конца жизни так и не узнают, что же случилось с их отцом 1 апреля 2025 года. Единственное, что я могла сделать, – это остановить Аднана, который без конца извинялся, что заставил меня пересечь три канадских временных пояса, чтобы встретиться с пациентом, который ухитрился сбежать за несколько часов до моего приезда. Я пожелала удачи своему коллеге и бывшему студенту и покинула лечебницу с черного хода, через кухню. На огромной, залитой дождем стоянке я долго искала взятый напрокат автомобиль, а когда наконец нашла, случилось еще одно странное и не самое приятное происшествие.
Где-то ухает сова-сипуха. Надо все-таки выйти из машины. Не сидеть же там всю ночь.
На кухонном столе меня дожидается посылка размером с обувную коробку – ее переслал Садакат, – но я весь день ничего не ела, поэтому сдвигаю ее в сторону и разогреваю в микроволновке фаршированные баклажаны, приготовленные моей домоправительницей, миссис Тависток, которая приходит раз в неделю. Потом регулирую термостат отопления. Снега уже сошли, но весны еще не чувствуется. Запиваю ужин бокалом риохи и читаю статью в «Корейском психиатрическом журнале». Лишь после этого наконец вспоминаю о посылке. Отправителем значится некий Оге Несс-Одегорд из школы для глухих в Тронхейме, Норвегия. Я не приезжала в Норвегию с тех пор, как была Кларой Косковой. Отношу посылку в кабинет, проверяю ее портативным детектором взрывчатых веществ. Огонек остается зеленым, и я снимаю два слоя коричневой упаковочной бумаги. Под ней оказывается прочная картонная коробка, в которой покоится кокон из пузырчатой пленки, а в нем – шкатулка красного дерева. Откидываю крышечку на петлях и обнаруживаю прозрачный пластиковый пакет «Зиплок» с плеером «Сони-уокмен», довольно массивным, в стиле 1980-х годов. К нему подключены наушники из металла, пластмассы и пенопласта. В магнитофон вложена кассета С30 BASF – я уж и забыла о существовании этой фирмы. Проверив магнитофон с помощью детектора, я начинаю читать письмо на трех страницах, также вложенное в шкатулку.
Школа для глухих «Эвре Фьеллберг»
Грансвен 13
7032 ТРОНХЕЙМ
Норвегия
15 марта 2025 г.
Здравствуйте, Маринус!
Сразу же прошу прощения, ибо не знаю, как к Вам правильно обращаться – «мистер», «миссис» или «доктор», и вообще, фамилия это или имя. Прошу также извинить мое плохое знание английского языка. Меня зовут Оге Несс-Одегорд. Возможно, Вы слышали обо мне от миссис Эстер Литтл, но свое письмо я пишу так, будто Вы меня не знаете. Я – семидесятичетырехлетний норвежец, живу в Тронхейме, на своей родине. На случай если Вы не понимаете, зачем какой-то незнакомец прислал Вам старую аудиомашинку, расскажу все по порядку.
Мой отец создал школу «Эвре Фьеллберг» в 1932 году, потому что его брат Мартин родился глухим, а в те времена отношение к людям с таким недостатком было весьма примитивным. Я родился в 1950 году и научился свободно изъясняться языком жестов (естественно, в норвежском варианте) еще до того, как мне исполнилось десять. Моя мать работала в школе секретарем, а мой дядя Мартин был там смотрителем, так что, как Вы легко можете представить, в этой школе и ее учениках заключалась вся жизнь нашей семьи. В 1975 году я окончил Университет Осло и с дипломом преподавателя вернулся в Тронхейм, чтобы тоже работать в школе «Эвре Фьеллберг». Я организовал музыкально-драматический кружок, потому что и сам очень люблю скрипку. Многие люди, не страдающие глухотой, даже не подозревают, что глухие способны наслаждаться музыкой, причем самыми разнообразными способами, и вскоре традицией нашей школы стало сотрудничество с местным любительским оркестром: каждую весну мы устраивали большой концерт для смешанной аудитории, состоявшей как из глухих, так и из слышащих людей. Мы использовали все – пение, танцы, специальные усилители звука, визуальный ряд и многое другое. В 1984 году, когда случилась эта история, я выбрал для нашего ежегодного представления симфоническую поэму Яна Сибелиуса «Туонельский лебедь». Это очень красивая вещь. Возможно, Вы ее слышали.
Однако в 1984 году над нами повисла темная туча (можно ли так сказать по-английски?), а именно: финансовое положение нашей школы стало поистине критическим. Школа «Эвре Фьеллберг» в основном существовала на пожертвования, но мы постоянно нуждались в субсидиях из Осло, чтобы платить зарплату сотрудникам и так далее. Не стану утомлять вас проблемами тогдашней политики, но тогдашнее правительство отказало нам в субсидии, и нашим ученикам пришлось посещать другую школу, до которой было два часа езды на автомобиле. Мы протестовали против подобного решения, но, увы, были лишены как финансовой независимости, так и крепких политических мускулов, и школе после полувека блестящей работы грозило закрытие. Для нашей семьи это стало бы настоящей трагедией.
Теплым июньским днем 1984 года ко мне в кабинет вошла посетительница. Ей было за пятьдесят. Коротко подстриженные седые волосы, почти мужская одежда, на лице – следы пережитого. Она извинилась за беспокойство – по-норвежски, но с иностранным акцентом – и спросила, можно ли продолжить беседу по-английски. Я согласился. Она сказала, что ее зовут Эстер Литтл. Эстер Литтл недавно побывала на концерте наших учеников и получила большое удовольствие. Она также знала о сложном финансовом положении школы и хотела бы нам помочь, если это возможно. Я сказал: «Ну, если у вас есть волшебная палочка, то я вас слушаю». Эстер Литтл поставила на мой письменный стол деревянную шкатулку. Именно эту шкатулку из красного дерева я Вам и посылаю. В ней портативный кассетный магнитофон и одна кассета. Эстер Литтл объяснила мне условия сделки: если я обязуюсь определенное время хранить эти вещи, а потом отправить их по почте ее другу по имени Маринус по указанному адресу в город Нью-Йорк, то она отдаст распоряжение своим юристам в Осло перевести крупную сумму денег на счет нашей школы.
Следовало ли мне согласиться? Эстер Литтл прочла мои мысли. Она сказала: «Нет, я не наркоторговец, не террорист и не шпион. Я эксцентричная филантропистка из Западной Австралии. Эта кассета – послание моему другу Маринусу, который должен услышать его, когда придет время». Даже сегодня, когда я пишу Вам письмо, я не понимаю, почему сразу ей поверил, но иногда встречаются такие люди, которым просто доверяешь. Это некий инстинкт. И я поверил Эстер Литтл. Ее юристы были весьма респектабельной консервативной фирмой в Осло, и это, возможно, тоже повлияло на мое решение. Я спросил, не проще ли заплатить юристам в Осло, чтобы те в нужное время отправили шкатулку в Нью-Йорк. Эстер Литтл ответила: «Юристы приходят и уходят. Даже те, которые стараются не привлекать к себе внимания, всегда на виду; и все работают за деньги. А вы – честный человек в тихом уголке и проживете очень долго». После этого она написала на листке предлагаемую сумму пожертвования. Когда я увидел цифру, то побледнел, как привидение! Этого нашей школе хватило бы лет на пять. Эстер Литтл сказала: «Объясните вашему попечительскому совету, что эти деньги пожертвованы богатым анонимным спонсором, который верит в успех школы „Эвре Фьеллберг“. Это чистая правда». И я понял, что эта шкатулка, как и сама сделка, должны остаться нашей с ней маленькой тайной.
Мы пожали друг другу руки. Естественно, моим последним вопросом было: «Когда именно я должен послать шкатулку Маринусу на Манхэттен?» Эстер Литтл вынула из шкатулки фарфоровый бюст Сибелиуса, поставила его на верхнюю полку книжного шкафа и сказала, что шкатулку следует отправить в Америку в тот день, когда бюст Сибелиуса упадет с полки и разобьется вдребезги. Я решил, что плохо понял английскую фразу, и задумался. Если статуэтка разобьется на следующей неделе, значит я должен буду послать шкатулку на следующей неделе. Если же она разобьется в 2000 году, я должен буду послать ее в 2000 году. А если я умру, прежде чем статуэтка разобьется, то не смогу отослать шкатулку. «Да, таковы условия нашей сделки, – подтвердила Эстер Литтл. – Я очень эксцентричная особа». Затем мы с ней попрощались, и, если честно, когда она ушла, я подумал: уж не привиделась ли она мне? На следующий день мне позвонил юрист из Осло, спросил номер нашего банковского счета, и вскоре нам перевели сумму, которую пожертвовала Эстер Литтл, всю до последней кроны. Школа «Эвре Фьеллберг» была спасена. А через три или четыре года политика правительства коренным образом переменилась, и в развитие школы были вложены значительные средства, но у меня нет ни малейших сомнений, что именно миссис Эстер Литтл спасла нас в самый трудный для нас период. В 2004 году я стал директором школы, а несколько лет назад вышел на пенсию, но все еще вхожу в попечительский совет и по-прежнему пользуюсь своим личным кабинетом. Все эти годы бюст Яна Сибелиуса на полке книжного шкафа стерег покой моего кабинета и вместе со мной хранил тайну.
Возможно, вы догадываетесь, чем все закончилось. Вчера был первый теплый день весны. Я, как и большинство норвежцев, настежь распахнул окна, чтобы проветрить кабинет. Под окнами на теннисном корте играли ученики. Я вышел из кабинета сварить кофе. Раздался какой-то шум. Когда я вернулся, бюст Сибелиуса валялся на полу. Он разбился на мелкие кусочки. Рядом лежал теннисный мяч. Шансы были 10 000 к 1, но нужный момент настал. Так что я посылаю шкатулку вместе с рассказом о странном обещании, которое я дал Эстер Литтл. Надеюсь, что сообщение на магнитофонной пленке еще можно разобрать, ведь прошло уже больше сорока лет; сам я никогда его не слышал. Если миссис Литтл еще жива (ей, должно быть, уже за сто лет), то передайте ей самую искреннюю благодарность и наилучшие пожелания от «честного человека в тихом уголке мира», который действительно прожил долгую жизнь.
Искренне Ваш,
Оге Несс-Одегорд
Сердце бешено колотится, но до финишной черты далеко. Это розыгрыш? Беру планшет, задаю поисковику «Сирабу» запрос: школа для глухих «Эвре Фьеллберг». Есть такая. Не фальшивый ли веб-сайт? Все может быть, но бюст Сибелиуса и глухой уголок Норвегии – затея вполне в духе Эстер Литтл. Наверняка она оставила маркер в июне 1984 года, потому что ей открылось что-то из Сценария. Если Первая Миссия действительно вписана в Сценарий, то, возможно – возможно! – она не окончилась нашим сокрушительным поражением, как мы полагаем вот уже сорок один год. Неужели гибель Си Ло, Холокаи и Эстер Литтл была лишь частью некоего грандиозного плана? К счастью, в ящике письменного стола есть батарейки АА, которые теперь практически вышли из употребления, и я вставляю их в магнитофон. Хочется верить, что они еще работают. Надеваю наушники и с заминкой нажимаю на кнопку «Воспр.». Вертятся бобины компакт-кассеты. Несколько секунд с шипением проматывается начало пленки, затем слышится щелчок, начинается запись. Слышу далекий рев мотоцикла, потом знакомый хриплый голос, от которого перехватывает дыхание, а сердце пронзает боль утраты.
– Маринус, это Эстер… седьмого июня тысяча девятьсот восемьдесят четвертого года. Перед нашей встречей в Грейвзенде я решила съездить в Тронхейм. Милый городок. В нем ничего не происходит. Он очень «белый». Таксист поинтересовался, из какой африканской страны я приехала. – Слышно, как Эстер, кашлянув, прикуривает сигарету. – Знаешь, Маринус, в Сценарии мне открылось кое-что о нашей Первой Миссии. Как обычно, все урывками и неясно, но я вижу огонь… бегство… и смерть. Смерть во Мраке и смерть в солнечном помещении. По Сценарию выходит, что я уцелею, если так можно выразиться, но мне нужен схрон. Убежище. Тайное, надежное, запечатанное, такое, чтобы его не смогли обнаружить анахореты, которые по настоянию Константен начнут меня разыскивать. А потом ты меня выпустишь. Но для этого мне нужно заранее передать тебе ключ. – Длинно скрипит стекло по дереву, и я догадываюсь, что Эстер придвигает к себе пепельницу. – В Сценарии мелькнули могилы среди деревьев и название Блайтвуд. Отыщи это место и немедленно отправляйся туда. Там ты встретишь кого-то из знакомых. Этот человек предоставил мне убежище. Там много замков, но я посылаю тебе знак, какой замок откроется этим ключом. Отыщи замок, Маринус. Открой его. Верни меня к жизни. – Из далекого норвежского лета доносятся колокольцы фургона мороженщика. – Если ты слушаешь мою кассету, то все приходит в действие. Вскоре враг сделает тебе предложение. Спрячь мой знак. Спрячь шкатулку. Враг уже близко. В Сценарии не сказано, можно ему доверять или нет. Его предложение положит начало Второй Миссии. События начнут развиваться очень быстро. Через семь дней Война будет закончена, так или иначе. Если все пойдет хорошо, мы встретимся. Итак, до встречи.
Щелк.
Запись заканчивается, шипит пленка, и я нажимаю кнопку «Стоп». Меня обуревают догадки, подозрения и вопросы. Мы с друзьями считали, что душа Эстер погибла, обессиленная схваткой с Джозефом Раймсом и зачисткой воспоминаний Холли Сайкс, ведь только этим можно объяснить отсутствие связи с Эстер с 1984 года. Однако же послание на кассете предлагает волнующую альтернативу случившемуся. Видимо, в ходе Первой Миссии душа Эстер получила критические, но не фатальные повреждения. Она обрела убежище в неизвестном и неосведомленном «носителе» и так хорошо замаскировалась, что охотники Пути Мрака, руководствующиеся Антисценарием, не сумели ее отыскать и уничтожить. И теперь, с помощью полученных ключей и знаков, я смогу найти убежище и высвободить душу, которая провела в нем сорок один год. Впрочем, моя надежда на это слаба, как жертва анорексии. Самосознание практически исчезает всего за несколько часов пребывания в параллаксе чужих воспоминаний. Вспомнит ли душа Эстер свое имя после стольких лет бестелесного существования?
Разглядываю лицо Айрис Фенби, отраженное в оконном стекле на фоне Кляйнбургского леса. Пухлые губы, приплюснутый нос, шапка черных кудрей, чуть подернутых серебром. Лес за окном – остатки заповедных чащ, покрывавших провинцию Онтарио в эпоху голоцена. Деревья проигрывают войну против жилых кварталов, сельскохозяйственных угодий, шестиполосных магистралей и полей для гольфа. Жива ли Эстер Литтл? Не знаю. Просто не знаю. Эстер способна управлять апертурой, так почему же она не попросила убежища у кого-то из хорологов? Возможно, именно потому, что это слишком очевидно. А как быть с последней частью послания Эстер? «Вскоре враг сделает тебе предложение». «Враг уже близко». Сейчас полночь, мой дом – защищенный от вторжения, пуленепробиваемый – стоит в фешенебельном северо-западном пригороде Торонто, спустя сорок один год после того, как Эстер записала свое предостережение на компакт-кассету. Даже хоролог, обладающий даром предвидения, вряд ли сможет точно предсказать…
Звякает сигнал планшета у настольной лампы. Прежде чем ответить, я по наитию прячу посылку из Норвегии за стопку книг. На планшете не высвечивается, кто пытается со мной связаться. Время за полночь. Стоит ли отвечать?
– Да?
– Маринус, – произносит мужской голос, – это Элайджа Д’Арнок.
Я ошарашена, хотя после звонка Хьюго Лэма в Ванкувере меня уже ничего не должно удивлять.
– Какая… неожиданность.
Мертвая тишина.
– Гм, воображаю. На вашем месте я испытывал бы те же чувства.
– «Воображаю»? «Испытывал бы те же чувства»? Вы себе льстите.
– Да, – задумчиво тянет Д’Арнок. – Наверное.
Пригнувшись, чтобы меня не заметили с улицы, выдергиваю шнур лампы из розетки.
– Не сочтите за грубость, Д’Арнок, но лучше начинайте злорадствовать по поводу Оскара Гомеса, чтобы я могла прервать разговор. Уже поздно, а день у меня выдался долгий.
Напряженное, гробовое молчание.
– Я хочу, чтобы все прекратилось!
– Что именно? Наш разговор? С удовольствием. Прощайте…
– Нет, Маринус. Я… я хочу перейти на вашу сторону.
Наверное, я ослышалась.
Д’Арнок повторяет, как обиженный ребенок:
– Я хочу перейти на вашу сторону.
– Да-да, а я спрошу: «Правда, что ли?», а вы ответите: «Ага, размечталась!» Помнится, мы в школе так делали.
– Я не… я не выдержу очередной декантации. Я хочу перейти на вашу сторону.
Как ни странно, его слова звучат без свойственной анахоретам заносчивости. Но я в паре световых лет от того, чтобы поверить в искренность его намерений.
– Что ж, Д’Арнок, раз уж вы стали таким специалистом в области чувств и воображения, попробуйте представить себя на моем месте. Как бы вы восприняли неожиданное раскаяние анахорета высшей ступени?
– Разумеется, весьма скептически. Для начала я бы спросил: «А почему именно сейчас?»
– Отличный вопрос. С него и начнем. Почему именно сейчас, Д’Арнок?
– Это началось не сейчас. Меня уже лет двадцать от этого… воротит. До тошноты. Я больше не могу с собой бороться. Я… Знаете, в прошлом году Ривас-Годой, Десятый анахорет, подыскал себе… пятилетнего мальчика из сан-паулуской фавелы Параисополис. Малыша звали Энцо, у него не было ни отца, ни друзей, его все шпыняли. А этот несчастный запуганный ребенок обладал очень активной глазной чакрой. В общем, Ривас-Годой стал для него старшим братом… Все шло как по писаному. Я подверг Энцо тщательной ингресс-проверке, убедился, что он чист, без малейших признаков хорологии, и засвидетельствовал его пригодность. Я присутствовал в Часовне на церемонии Возрождения, когда Ривас-Годой повел Энцо в…
Я с трудом удерживаюсь от десятка язвительных замечаний.
– …в гости к Санта-Клаусу. – По голосу ясно, что Д’Арнок морщится.
– Санта-Клаус. Мужчина европейской внешности. Лет шестидесяти. Вымышленный персонаж.
– Да. Над Энцо всегда издевались, потому что он верил в Санту. Ривас-Годой пообещал свозить мальчика в Лапландию. Путь Камней превратился в дорогу к Северному полюсу, Часовня стала домом Санты, а ландшафт Мрака – Лапландией… Энцо всю жизнь провел в фавеле, так что… – Д’Арнок резко выдыхает сквозь зубы, – ничего другого не знал. Ривас-Годой объяснил ему, что я – ветеринар, который лечит оленей Санты, если они вдруг заболеют. Энцо очень обрадовался, а Ривас-Годой предложил ему: «Пойди поздоровайся с отцом Санты, вон его портрет. Это волшебный портрет, он умеет разговаривать». В общем, в последнюю минуту своей жизни Энцо был счастлив. А потом, на церемонии Возрождения в день солнцестояния, когда мы пили Черное Вино, Ривас-Годой со смехом заметил, что бразильский мальчишка был дурак дураком… и я лишь через силу допил свой бокал.
– Но все-таки допили, правда?
– Я же анахорет высшей ступени! У меня не было выбора.
– Надо было открыть апертуру в Марианской впадине. Сразу бы избавились от чувства вины, порадовали бы подводную фауну и не лили бы передо мной сверкающих крокодильих слез.
Д’Арнок шепчет срывающимся голосом:
– Декантацию необходимо прекратить.
– Видно, Энцо из Сан-Паулу был очень милым ребенком. Кстати, мой планшет вряд ли снабжен надежной защитой против…
– Я же главный хакер анахоретов, нас не подслушают. И дело не в Энцо. И даже не в Оскаре Гомесе. Дело во всех них. С тех самых пор, как Пфеннингер рассказал мне о Слепом Катаре и о его изобретении, я принимал участие в… Знаете, если вам хочется, чтобы я назвал эти действия злодеянием, то я так и поступлю. Я обезопасил себя от боли. Я заглотил всю ложь. С легкостью переварил довод: «Четверо в год – не великая потеря для восьми миллиардов». Но теперь меня воротит от этого. От поисков, от обольщения, от убийств, от анимацида. Меня тошнит от зла. Хорологи правы. Вы всегда были правы.
– А как же вечная молодость, Д’Арнок? С ней придется расстаться.
– Зато я снова стану по-настоящему живым, а не… таким, как сейчас.
На веранде что-то шебуршит.
Что это? Отвлекающий маневр? Осторожно выглядываю в дверь: енот.
– Вы обсудили свою новую точку зрения с мистером Пфеннингером?
– Если вы и дальше собираетесь надо мной изгаляться, Маринус, то лучше я прямо сейчас закончу разговор. По законам Пути Мрака вероотступников ждет смертная казнь. И между прочим, вам следовало бы этим воспользоваться, потому что я выживу, только если успею помочь вам истребить ваших врагов.
Черт бы его побрал! Приходится спросить:
– И как именно вы предлагаете истребить врагов?
– Психоэнергетическим разрушением Часовни Мрака.
– Мы уже пробовали. Вы прекрасно знаете, чем это закончилось.
Однако сегодняшняя посылка из Норвегии поколебала мою уверенность в исходе нашей попытки.
– Да, хорологи потерпели поражение, но ведь это была ваша первая попытка. Вы тогда не понимали, с чем имеете дело. Ведь так?
– А вы хотите избавить нас от невежества?
Молчание Д’Арнока длится очень долго.
– Да, – наконец отвечает он.
Вряд ли Элайджа Д’Арнок искренне желает перейти на нашу сторону; вероятность этого – процентов пять, не больше, но Эстер Литтл заметила ее в Сценарии, и, как я понимаю, Д’Арнока следует считать возможным союзником или, по крайней мере, сделать вид, будто я ему верю.
– Я вас внимательно слушаю, Д’Арнок.
– Маринус, нам нужно встретиться лично.
Вероятность падает до одного процента. Он явно пытается заманить меня в ловушку, где челюсти капкана захлопнутся намертво.
– И где же?
Енот на крыльце поворачивает ко мне мордочку, похожую на маску Зорро.
– Знаете, Маринус, очень вас прошу, постарайтесь обойтись без ваших Глубинных штучек. Дело в том, что я у вашей машины на подъездной дорожке, все яйца себе отморозил. Будьте добры, растопите камин.
