Похоже, Халлдор Лакснесс вбухал всю свою Нобелевскую премию в Глюфрастейн, белый особняк, типичный для 1950-х, словно бы составленный из кубиков на склоне туманной долины близ Рейкьявика. Снаружи дом похож на приземистые коробки залов для игры в сквош, которые в 1970-е строили в пригородах Лондона. По долине мимо дома, сквозь безлесную осень, катит бурные воды река. На подъездной дорожке припаркован кремовый «ягуар», такой же, как когда-то был у моего отца. Покупаю билет у дружелюбной кассирши-вязальщицы – непыльная у нее работенка – и иду в особняк, где, согласно инструкции, надеваю наушники радиогида. Электронный дух-наставник вещает о картинах, о светильниках и часах в стиле модерн, о шведской мебели, о немецком кабинетном рояле, о паркетных полах, о панелях вишневого дерева и о кожаной обивке. Глюфрастейн – дом, застывший во времени, как и полагается музею писателя. Поднимаясь по лестнице, размышляю о музее Криспина Херши. Безусловно, неплохо бы создать его в нашем родовом гнезде на Пембридж-Плейс, где я провел и детство, и отцовство. К сожалению, после того, как я расстался со своим милым старым домом, его перестроили с потрохами, разделив на шесть отдельных квартир, мгновенно раскупленных русскими, китайскими и саудовскими инвесторами. Теперь возможное приобретение особняка и его последующая реставрация весьма проблематичны, поскольку потребуют длительных многоязычных переговоров и вложения немалых средств, так что самым подходящим местом для музея остается моя нынешняя квартира на Ист-Хит-лейн в Хэмпстеде, и то при условии, что Гиена Хэл сумеет убедить юристов «Бликер-Ярда» и «Эребуса» не отнимать ее за долги. Представляю себе восторженных посетителей, благоговейно касающихся лакированных перил лестницы и восхищенно шепчущих: «Боже мой, это ведь тот самый лэптоп, на котором он написал свой гениальный исландский роман!» Сувенирную лавочку придется втиснуть в сортир на первом этаже: брелоки с бюстиком Криспина Херши, коврики для компьютерной мыши с цитатами из «Сушеных эмбрионов», светящиеся в темноте статуэтки. В музеях всегда покупают всякую хрень.

На втором этаже электронный гид поясняет, что мистер и миссис Лакснесс занимали отдельные спальни. Понятно. Знакомая история, могу только посочувствовать. На письменном столе стоит пишущая машинка Лакснесса, точнее, его жены, поскольку именно она перепечатывала его рукописи. Свой первый роман я тоже печатал на машинке, а вот роман «Ванда маслом» создан уже на купленном в комиссионке персональном компьютере фирмы Бриттана, который папа подарил мне на день рождения. С тех пор я сменил множество лэптопов, каждый легче и прочнее своего предшественника. Для большинства писателей цифровой эпохи творчество – это переделка и переписывание. Мы тычемся на ощупь, вырезаем, выделяем, переносим, вставляем, подправляем, моем золото на компьютерном экране, выискивая в тоннах порожней словесной руды драгоценные крупицы. Наши аналоговые предшественники отшлифовывали каждую строку в уме, прежде чем перенести ее на бумагу с помощью механических средств. Переписывание означало месяцы дополнительной работы, метры машинописной ленты, пинты корректирующих белил. Бедолаги!

С другой стороны, если цифровые технологии – непревзойденная повитуха, облегчающая появление романов на свет, то где они, шедевры нашего века? Вхожу в небольшую библиотеку, где, судя по всему, Лакснесс хранил свои излишки, и, наклонив голову набок, читаю названия на корешках. Множество книг в твердых обложках, на исландском, датском, немецком, английском и… и мои «Сушеные эмбрионы». Охренеть!

Погоди-ка, это же издание 2001 года…

…а Лакснесс умер в 1998-м. М-да.

Что ж, будем считать, что Скрытый Народец на меня зла не держит.

Спускаюсь по лестнице, уступаю дорогу веренице тинейджеров. Интересно, а на какие школьные экскурсии ходят в Монреале Джуно и Анаис? Жаль, что я ничего об этом не знаю. Плохо быть отцом на расстоянии и лишь время от времени. А эти исландские дети XXI века, подключенные к наушникам, излучают нордическую уверенность в себе и ощущение полного благополучия; даже парочка афроисландцев и девочка в мусульманском платке. Год их рождения начинается с цифры 2; проставляя его в онлайновых анкетах, окошечко с цифрами приходится сдвигать меньше чем на дюйм. От них пахнет кондиционерами для волос и кондиционерами для белья. Их совесть безупречна, как новехонькие автомобили в торговом салоне; всем им суждено выйти на мировую арену, чтобы бросить вызов нам, старперам, а потом, обставив стариков по всем статьям, снисходительно отправить их на пенсию, как и мы поступали в ту пору, когда были красивыми и молодыми. Учитель замыкает цепочку своих подопечных, улыбается мне, а у него за спиной над лестницей виднеется зеркало в изящной раме. Из глубокого сумрака зеркального колодца на меня глядит осунувшееся подобие Энтони Херши. Ничего себе! Мой метаморфоз завершен – я превратился в отца. Неужели какой-то злой дух, порождение Аусбирги, высосал из меня остатки молодости? Поредевшая шевелюра, несвежая кожа, воспаленные глаза; на шее, как у индюка, болтаются дряблые складки… Призываю себе в утешение слова Рабиндраната Тагора: «Юность – скакун, а зрелость – колесничий». Старческие отцовские губы кривятся в ухмылке и произносят: «Вот только я колесничего не вижу. Вижу захолустного университетского преподавателя социологии, узнавшего, что его кафедра расформирована, поскольку никто, кроме будущих преподавателей социологии, социологию больше не изучает. Ты смешон, мой мальчик. Слышишь меня? Ты просто смешон».

Лучшая пора моей жизни уходит, прошла, пролетела…

Бреду к «мицубиси», оставленному на крошечной парковке Глюфрастейна, смотрю на часы в телефоне и вижу сообщение от Кармен Салват. Совсем не такое, как хотелось бы.

Вздыхаю. Она меня бросила, и я все еще зализываю душевные раны, худо-бедно справляюсь с разочарованием. Мне не хочется опять со всем этим разбираться, пересматривать свое отношение. Мы усваиваем свои эмоции, а скорбь разлуки – вовсе не та эмоция, которую мне хочется усвоить. «Твой друг» в сообщении Кармен означает «не жди, что мы снова будем вместе». А «здравствуй» вместо обычного «привет» – словесный эквивалент холодного воздушного поцелуя, а не сердечных объятий.

Отправляю сообщение и сразу же жалею, потому что в нем слишком явственно сквозит обида и жалость к себе любимому. Шум реки действует на нервы: как Лакснесс ухитрялся тут работать? Тяжелые тучи в небе полнятся свинцом, а не безмятежными дзенскими сумерками. Хитросплетение смыслов дряхлеющего дня складывается в кроссворд, который не вдохновляет, а подавляет, потому что мне его не разгадать. Мне далеко до Халлдора Лакснесса. Мне далеко до Криспина Херши в молодые годы. Я такой же далекий от совершенства дерьмовый папаша, как и мой собственный отец, только его фильмы переживут мои перехваленные романы. Одежда измята. Лекция начнется в половине восьмого. Не хочу, чтобы бывшая возлюбленная-испанка бередила мне едва зажившую сердечную рану.

Нет. Никаких разговоров. Я выключаю телефон.

– Моя лекция называется «Немыслимо не мыслить об Исландии». – Зал Дома литературы полон, но многие из двухсот слушателей пришли лишь потому, что не попали на концерт Бонни-Принс-Билли, а часть тех, кто постарше, – поклонники отцовских фильмов. Холли, Ифа и Эрвар, бойфренд Ифы, – единственные мои знакомые в зале – сидят в первом ряду и эманируют дружеские флюиды. – Это сокрушительно выспреннее выражение приписывают Уистену Хью Одену, который якобы изрек его здесь, в Рейкьявике, возможно, с этой самой трибуны, в присутствии ваших родителей, дедушек и бабушек. Оден сказал, что, хотя мысли об Исландии не осеняют его ежечасно или ежедневно, для него «немыслимо не мыслить об Исландии». Какая изысканно загадочная фраза! Почему бы просто не сказать: «Исландия всегда в моих мыслях»? А потому, разумеется, что двойное отрицание – это контрабандист, ловко скрывающий правду и водящий цензоров за нос. И сегодня мне хотелось бы уравновесить это оденовское двойное отрицание, – я торжественно раскрываю левую ладонь, – заявлением о двуединой природе творчества. – Я раскрываю правую ладонь. – Для творчества писателю необходимы две вещи: инструмент для письма и рабочее место, к примеру ручка и стол, или пишущая машинка и кабинет, или лэптоп и «Старбакс» – в принципе, не важно, что именно, потому что перо и рабочее место всего-навсего символы. Символы литературного орудия и литературной традиции. Для письма поэту нужна ручка, но, разумеется, сам он ее не изготавливает. Он ее покупает, берет взаймы, наследует, крадет или еще каким-то образом ею обзаводится. Точно так же поэт творит в рамках некой поэтической традиции, однако сам он ее не создает. Даже когда он разрабатывает принципиально новую поэтику, то опирается на существующую или отталкивается от нее. То есть без Bee Gees не было бы Джонни Роттена. – Мне не удается вызвать никакой реакции у моих исландских слушателей; возможно, слава Sex Pistols не достигла этих северных широт. Холли улыбается, но меня беспокоит ее изможденный, болезненный вид. – Однако вернемся к Одену с его «немыслимо не мыслить». Для меня смысл этой фразы заключается в следующем: инструмент в руке писателя или поэта, творящего на любом из европейских языков, некогда был гусиным пером в руке исландца. И совершенно не важно, известно ли вам это утверждение и разделяете ли вы мою уверенность. Если писатель стремится выразить в своем произведении красоту, правду и боль нашего мира, если хочет раскрыть характер персонажа через диалог и действие, если в художественной форме объединяет в одно целое личное, прошлое и политическое, то он преследует те же цели, что и творцы исландских саг семь, восемь или даже девять столетий назад. Я убежден, что автор «Саги о Ньяле» использовал те же приемы повествования, которые впоследствии применяли Данте и Чосер, Шекспир и Мольер, Виктор Гюго и Диккенс, Халлдор Лакснесс и Вирджиния Вульф, Элис Манро и Юэн Райс. Какие именно? Психологическую сложность, развитие характеров, кульминационное завершение сцен, злодеев с вкраплениями добродетели, героев с примесью злодейства, предвидения и ретроспективы, искусную дезориентацию читателя и так далее. Нет, я не имею в виду, что писателям Античности были неведомы эти приемы, однако… – здесь я отчаянно ставлю на кон и свою репутацию, и репутацию Одена, – исландские саги – это первые в западной культуре творения протороманистов. За полтысячелетия avant la parole саги были первыми в мире романами.

Присутствующие либо слушают меня очень внимательно, либо просто спят с открытыми глазами. Я заглядываю в свои заметки:

– Мы обсудили перо как инструмент писателя. Теперь поговорим о месте. С точки зрения континентальных европейцев, Исландия – некая безлесная каменная глыба, затерянная в студеных северных широтах, где влачат скудное существование триста тысяч человек. На моей памяти Исландия попадала на первые страницы газет и журналов всего четырежды: «тресковые войны» в семидесятые годы прошлого века; саммит Рейгана и Горбачева о контроле стратегических наступательных вооружений; финансово-экономическая катастрофа две тысячи восьмого года и извержение вулкана в две тысячи десятом, когда огромное облако пепла парализовало воздушное сообщение в Европе. Впрочем, любое пространство, как геометрическое, так и политическое, определяется четко очерченными границами. Культура народов Востока поражает воображение многих жителей Запада, а для обитателей южных широт Исландия обладает неотразимой притягательностью, на первый взгляд несопоставимой ни с размерами острова, ни с вкладом исландцев в сокровищницу мировой культуры. Зачарованный этой притягательностью, греческий картограф Пифей, живший примерно в трехсотом году до нашей эры, в знойном солнечном краю на противоположной стороне античного мира, поместил вашу страну на свою карту, назвав ее легендарным островом Туле. Исландия манила и христианских отшельников-ирландцев, бесстрашно бороздивших моря в крошечных лодках-кораклах, и тех, кто в десятом веке бежал от междоусобных распрей в Норвегии. Их потомки создали знаменитые саги. Сэр Джозеф Бэнкс, бесчисленные викторианские естествоиспытатели, под совокупным весом которых затонул бы самый большой драккар, Жюль Верн и даже брат Германа Геринга, замеченный здесь Оденом и Макнисом в тысяча девятьсот тридцать седьмом году, – все они ощущали притягательность Севера, вашего Севера, и для них, как и для Одена, было «немыслимо не мыслить об Исландии».

В зале Дома литературы загораются светильники, похожие на «летающие тарелки».

– Писатели не творят в вакууме. Мы работаем в физическом пространстве – в каком-нибудь помещении, идеалом которого представляется, например, лакснессовский Глюфрастейн. Однако мы также творим и в некой воображаемой среде. Среди ящиков, сундуков, полок и шкафов, набитых и культурным сором, и культурными сокровищами: детскими потешками и колыбельными, мифами и легендами, сказками и баснями – всем тем, что Толкин именовал «компостной кучей», – и всяким личным барахлом: любимыми с детства телепередачами, детскими представлениями о мире, родительскими рассказами, забавным лепетом своих детей и, самое важное, картами. Воображаемыми, мысленными, с четко очерченными границами. А для Одена, как и для многих из нас, самое интересное и увлекательное – это кромки карт…

Холли собирается вернуться в Рай через несколько недель, а с июня живет здесь, в скромно обставленной, просторной и чистенькой съемной квартире: ореховые полы, кремовые стены, из окна вид на калейдоскоп разноцветных крыш у чернильно-черного залива. Точки уличных фонарей в северных сумерках вспыхивают ярче, краски дня меркнут; три круизных лайнера в гавани переливаются огнями, будто три плавучих Лас-Вегаса. На том берегу залива полнеба закрывает длинная, похожая на кита гора, но толком разглядеть ее не удается из-за низкой облачности. Эрвар говорит, что гора называется Эсья, но сам он на нее пока не взбирался, потому что она «вроде как прямо тут, за порогом». Я отчаянно борюсь с неотвязным желанием переехать сюда; неотвязным потому, что оно абсолютно нереалистично: я не вынесу зимы, когда световой день длится не более трех часов. Холли, Ифа, Эрвар и я ужинаем вегетарианской мусакой, выпиваем пару бутылок вина. Меня расспрашивают о моей поездке по Исландии. Ифа рассказывает, как летом работала в археологической экспедиции под Эийльсстадиром, на раскопках поселения десятого века; пытается втянуть дружелюбного молчуна Эрвара в разговор о генетическом картировании всего населения Исландии.

– У восьмидесяти женщин обнаружили ДНК американских индейцев, – говорит Эрвар. – Бесспорное доказательство того, что Винланд из саг – не вымысел, а историческая правда. По женской линии также очень много носителей ирландской ДНК.

Ифа упоминает о мобильном приложении, с помощью которого каждый исландец может узнать, в каких родственных отношениях он состоит с любым из своих соотечественников.

– Очень своевременно, правда? – Она ласково касается руки Эрвара. – Чтобы не маяться наутро, мол, уж не переспал ли я со своей близкой родственницей.

Бедняга краснеет и бормочет что-то о начале концерта. Ифа поясняет, что в Рейкьявике все молодые люди участвуют в каких-нибудь музыкальных группах. Ифа с Эрваром собираются уходить и желают мне bon voyage, потому что рано утром я уезжаю. Ифа по-родственному обнимает меня, а Эрвар крепко пожимает мне руку и в последний момент вспоминает, что принес «Сушеные эмбрионы», чтобы взять у меня автограф. Пока Эрвар шнурует ботинки, я пытаюсь придумать что-нибудь остроумное на память о встрече, но ничего путного так и не придумывается.

«Эрвару от Криспина с наилучшими пожеланиями».

Я старательно оттачивал остроумие с тех самых пор, как написал роман «Ванда маслом».

Но как только на все становится наплевать, возникает ощущение небывалой свободы.

Я болтаю ложечкой в чашке, листики мяты кружат, как ярко-зеленые рыбки в чайном водовороте.

– Последним гвоздем в гроб наших с Кармен отношений стала Венеция, – говорю я Холли. – Если я никогда больше не увижу этого города, то умру счастливым.

Холли недоуменно произносит:

– А мне Венеция показалась такой романтичной…

– В том-то и беда! Это же просто невыносимо – красоты до хрена! Юэн Райс называет Венецию «столицей разводов» – и действие одной из лучших своих книг переносит именно туда. Это книга о разводе. В Венеции человеческая натура раскрывается с самой худшей стороны – ты наживаешься на других, а они наживаются за твой счет. Черт меня дернул сделать подобное замечание, когда Кармен зачем-то купила дурацкий дорогущий зонтик, – ну, я такие вещи говорю по двадцать раз на дню, на них не стоит обращать внимания, а она на меня покосилась, мол, на этого старого брюзгу я трачу последние годы своей молодости – и пошла себе через площадь Святого Марка. Одна, естественно.

– Что ж, – нейтральным тоном замечает Холли, – у всех бывают плохие дни…

– Для меня это было своего рода откровением, как у Джойса, – ну, это сейчас я так считаю. Нет, я ее не виню. Ни за то, что она на меня досадовала, ни за то, что она меня бросила. Когда ей будет столько лет, сколько мне сейчас, мне уже стукнет шестьдесят восемь. Любовь, может, и слепа, но совместная жизнь – самый современный рентгеновский аппарат. На следующий день мы порознь бродили по музеям, в аэропорту она сказала: «Береги себя», а когда я приехал домой, в электронной почте меня уже ждало прощальное письмецо. В общем, все довольно предсказуемо. Печальный опыт развода имелся и у меня, и у нее, одного раза вполне достаточно. Мы сошлись на том, что останемся друзьями, будем обмениваться поздравительными открытками на Рождество, вспоминать друг о друге без злобы и вряд ли снова увидимся.

Холли кивает, согласно хмыкает.

За окном, шипя тормозами, останавливается ночной автобус.

Я не говорю Холли о сегодняшнем сообщении от Кармен.

Мой айфон по-прежнему выключен. И включать я его не собираюсь. Подождет.

– Замечательный снимок! – На полке стоит фотография: Холли – молодая мамочка, маленькая зубастая Ифа в костюме Трусливого Льва, с веснушками на носу, и Эд Брубек, который выглядит гораздо моложе, чем мне помнится; все трое улыбаются под солнцем в садике за домом, среди розовых и желтых тюльпанов. – Когда это?

– В две тысячи четвертом. Театральный дебют Ифы в «Волшебнике страны Оз». – Холли отпивает мятный чай. – Мы с Эдом тогда вчерне набросали план «Радиолюдей». Знаешь, это ведь была его идея. Мы в те выходные ездили в Брайтон, на свадьбу Шерон. А Эд хотел найти логическое объяснение всему происшедшему.

– А после истории с номером комнаты он всему поверил?

Холли неопределенно морщится:

– Он перестал не верить.

– А Эд знал, в какого монстра превратилась твоя книга о радиолюдях?

Она мотает головой:

– Я довольно быстро написала части, посвященные Грейвзенду, а потом в нашем приюте для бездомных меня повысили и работы прибавилось. Ифа подрастала, Эда постоянно не было дома, так что книгу я так и не закончила, когда в Сирии… – она монотонно произносит привычную фразу, – удача от Эда отвернулась.

Мне очень стыдно за свое малодушное нытье о Зои и Кармен.

– Ты герой, Холли. Точнее, героиня.

– Ну а куда деваться-то? Ифе было всего десять. Расслабляться было некогда. После того, как исчез Джеко… – Короткий печальный смешок. – В общем, семейство Сайксов умеет скорбеть и сносить утраты. Так что я дописала книгу, чисто в терапевтических целях. Ведь я даже не представляла, что она будет интересна еще кому-то, кроме моих родных. Журналисты почему-то не верят, когда я так говорю, хотя это чистая правда. Ну и я была совершенно не готова ко всей этой шумихе – ну там телевизионное шоу «Книжный клуб», Пруденс Хансон, россказни о «ясновидящей, пережившей огромное потрясение в детстве», дискуссии в соцсетях, какие-то психи, письма с мольбами о помощи, старые знакомые, о которых я давным-давно забыла, и не без причины… Например, откуда ни возьмись появился мой первый бойфренд, к которому я вообще не питала никаких теплых чувств, сообщил, что теперь он главный дилер «Порше» в Западном Лондоне, и предложил мне совместно опробовать одну из его машин, поскольку, как он выразился, «мой корабль уже пришел в порт назначения». Нет уж, спасибо. А когда о продаже прав на публикацию «Радиолюдей» в США заговорили в новостях, отовсюду, как тараканы из щелей, полезли фальшивые Джеко. Мой литературный агент устроил мне переговоры по Скайпу с первым таким кандидатом. Парень был подходящего возраста, вроде как смахивал на Джеко, смотрел на меня во все глаза и шептал: «Боже мой, это ты…»

Мне очень хочется курить, но я заедаю желание ломтиком моркови.

– И чем же он объяснил свое тридцатилетнее отсутствие?

– Его якобы похитили советские моряки, которым нужен был юнга, а потом увезли в Иркутск, чтобы избежать возобновления холодной войны. Ну, сам понимаешь. Брендан сразу учуял подвох, подошел к экрану и спросил: «Узнаешь меня, Джеко?» Этот тип сначала замялся, а потом радостно воскликнул: «Папочка!» В общем, конец связи. Последний такой Джеко, бенгалец, прислал мне слезное письмо, мол, «проклятые империалисты» из британского посольства в Дакке не верят, что он – мой брат, пришли, пожалуйста, десять тысяч фунтов и помоги выправить визу. Ну, на следующий день мы и решили, что если Джеко жив, если он когда-либо прочтет мою книгу и захочет с нами связаться, то придумает, как это сделать.

– А ты так и работала в приюте для бездомных?

– Нет, я уволилась перед поездкой в Картахену. Жаль, конечно, я любила эту работу и, по-моему, делала ее хорошо. Но когда проводишь встречу, обсуждая, как собрать средства для бездомных, а на твой банковский счет перечисляют шестизначную сумму – роялти за проданные экземпляры, – трудно делать вид, будто в твоей жизни ничего не изменилось. В приют один за другим приходили всякие Джеко, мой телефон прослушивался… Я по-прежнему занимаюсь благотворительностью и оказываю финансовую поддержку приютам для бездомных, но тогда мне пришлось увезти Ифу подальше от Лондона, в глубинку. Вот я и выбрала Рай. Думала, что там будет лучше. Я тебе не рассказывала о Великом иллюминатском побоище?

– О своей жизни ты мне почти ничего не рассказывала. Иллюминаты, говоришь? Инопланетяне-рептилоиды, которые порабощают человечество, телепатически воздействуя на их разум бета-блокирующим излучением с секретной базы на Луне?

– Они самые. Однажды чудесным апрельским утром в кусты у моего дома забрались две группы конспирологов-любителей. Неизвестно, что им там понадобилось, – наверное, вычитали какую-то чушь в «Твиттере». Обнаружив присутствие посторонних, то есть друг друга, каждая группа решила, что их выследили агенты иллюминатов. Ну и понеслось. И нечего тут ухмыляться: они чуть мозги друг другу не повышибали! Хорошо, что полиция быстро приехала. А мне после этого пришлось обзаводиться оградой с камерами видеонаблюдения. Представляешь? Будто я инвестиционный банкир какой-то. Только выбора у меня не было – мало ли что этим придуркам взбредет в голову. Вдруг они решат, что меня надо не защищать, а уничтожить? В общем, я оставила строителей заниматься своим делом и уехала в Австралию. А там мы с Ифой поехали на Роттнест и познакомились с тобой. – Холли подходит к окну, задергивает штору, закрывая вид на ночную гавань. – Да и вообще, опасно задавать вопрос о том, что реально, а что нет. Люди могут прийти к совершенно неожиданным выводам.

На улице заходятся лаем две собаки, потом смолкают.

– Ну, если ты не напишешь новую книгу, придурки успокоятся и отстанут.

– Твоя правда, – уклончиво говорит Холли.

– А, значит, ты работаешь над следующей?

Ей некуда деваться.

– Да так, несколько рассказов…

Мне завидно, но я рад за нее.

– Но это же прекрасно! Твои издатели небось кувыркаются от счастья.

– А где гарантия, что мои рассказы станут читать? Они о людях, с которыми я познакомилась в приюте для бездомных. Ничего сверхъестественного там нет.

– Знаешь, даже «Список покупок Холли Сайкс» мгновенно займет первое место в рейтинге продаж за счет одних предварительных заказов.

– Ну, там видно будет. Хотя, в принципе, я именно этим и занималась тут все лето. В Рейкьявике отлично работается. И потом, в Исландии, как и в Ирландии, статус знаменитости ничего не значит.

Кончики наших пальцев почти соприкасаются. Мы с Холли замечаем это одновременно, складываем руки на коленях. Мне хочется превратить наше микрозамешательство в шутку, но ничего подходящего в голову не приходит.

– Я вызову тебе такси, Крисп, – говорит Холли. – Уже полночь.

– Не может быть! Неужели так поздно? – Смотрю на часы в телефоне. 00:10. – Черт побери, уже завтра!

– Вот именно! Во сколько твой рейс в Лондон?

– В девять тридцать. А можно еще пару вопросов?

– Спрашивай о чем угодно, – говорит она. – Ну, почти.

– Я по-прежнему «паук, спираль и одноглазый тип»?

– Проверить?

Точно атеист, который хочет, чтобы за него молились, я молча киваю.

Холли, как когда-то в Шанхае, дотрагивается до какой-то точки на лбу и полуприкрывает веки. У нее потрясающее лицо, но… какое-то серое, увядшее. Я разглядываю ее подвеску. Странный лабиринт. Наверное, какой-то символ, типа «разум – тело – душа». Подарок Эда?

– Да. – Холли открыла глаза. – Без изменений.

С улицы доносится безумный пьяный хохот.

– Интересно, когда-нибудь выяснится, что это значит? Нет, это не второй вопрос.

– Когда-нибудь – да. Как узнаешь, сообщи.

– Обязательно. – Второй вопрос задавать гораздо труднее, потому что меня заранее страшит возможный ответ. – Холли, ты не больна?

Она удивленно смотрит на меня, но не возражает, а отводит глаза.

– О господи! – Зря я спросил. – Прости, пожалуйста, я не…

– У меня рак желчного пузыря. – Холли пытается улыбнуться. – Мне, как обычно, достался самый редкий вариант.

Мне не до улыбок.

– И каков прогноз?

Холли чуть морщится, будто ей надоело обсуждать одну и ту же тему:

– Хирургическое вмешательство не поможет – метастазы уже в печени и… в общем, повсюду. Мой лондонский онколог говорит, что… э-э… вероятность того, что я сумею пережить этот год, – максимум пять – десять процентов. – Голос у нее срывается. – Но не при тех условиях, которые я сама для себя предпочла. Если прибегнуть к химиотерапии, шансы могут увеличиться аж до двадцати процентов, но… мне не хочется провести последние месяцы жизни в жалком состоянии, когда тебя выворачивает наизнанку у каждой урны. Это, кстати, одна из причин, почему я на все лето приехала в Исландию. Таскаюсь за бедной Ифой, как тень этого, ну, из «Макбета»…

– Банко. Ифа знает?

– Все знают: Брендан, Шерон, их дети, моя ма и Эрвар. Надеюсь, он поддержит Ифу, когда… ну, ты понимаешь. Когда я не смогу. А больше никто не знает. Кроме тебя. Не хочу расстраивать людей, а потом тратить силы на то, чтобы поднять им настроение. Я тебе тоже не хотела говорить, но… ты сам спросил… Прости, что я испортила такой чудесный вечер.

Смотрю на нее и вижу Криспина Херши ее глазами, а она, может быть, видит Холли Сайкс моими глазами… А потом вдруг сразу – позже. Мы с Холли стоим у стола, обнимаемся на прощанье. В наших объятьях нет ничего эротического. Честное слово, любезный читатель. Я знаю.

Но, пока я ее обнимаю, ничего плохого с ней не случится.

Уши водителя такси украшены внушительной коллекцией железяк; я сообщаю ему название гостиницы, он кивает: «О’кей». Машу рукой, пока Холли не скрывается из виду. Мы договорились, что на Рождество я приеду в Рай, поэтому не стоит обращать внимание на странное предчувствие, будто я ее больше не увижу. Радио в такси настроено на станцию классической музыки; Мария Каллас исполняет «Casta Diva» – эта ария звучит в отцовском фильме «Батлшип-Хилл», в эпизоде с моделью аэроплана. На мгновение забываю, где нахожусь. Включаю айфон, набираю эсэмэску для Холли с благодарностью за чудесный вечер, и тут приходит сообщение от Кармен. Она его отправила, когда я читал лекцию. Текста нет. Одно изображение… какая-то метель…

Ночная метель за лобовым стеклом?

Склоняю голову набок, верчу телефон так и сяк.

Столкновение астероидов? Нет.

Да это же ультразвуковая сканограмма!

Чрево Кармен.

А в нем – временный жилец.