«Ключ» Дзюнъитиро Танидзаки. Вот, оно самое. Отыскав название в темном чулане памяти, где хранятся некогда прочитанные книги, помыслы Криспина Херши устремляются прочь от недописанного романа Девон Ким-Ашкенази («Через океанский простор», о трех поколениях запуганных и забитых женщин от Пусана до Бруклина). Я понимаю, что происходит, но не в силах остановить полет собственных мыслей. Они поднимаются все выше и выше, сквозь потолочные перекрытия, сквозь черепичные крыши, воспаряют над бункером, где временно, с 1978 года, размещается факультет английской литературы, кружат над соблазнительными изгибами театрального купола, шедевра архитектуры за авторством Фрэнка Гери; над кубиками общежитий из конструктора «Лего»; закладывают вираж над неоготической часовней времен Линкольна, великого человека; кубарем катятся между научных лабораторий из стекла и стали, взвиваются над ректорским особняком с двускатной крышей на пьедестале краснокирпичных стен, увитых плющом; проскальзывают в проем крытого прохода на кладбище, где пожизненные узники Блайтвуда, взрыхленные могильными червями, пускают корни и гордо высятся стройными рядами деревьев; и туда, на самую высокую вершину, доступную лишь беличьему племени и вороньему чину, опускается светлый ум писателя Криспина Херши, как елочное навершие; птичьи лапки Катскильских гор мокнут в величавых водах Гудзона; по горному хребту, как по краю разбитого вазона, памятной надписью вьется поезд, «глотает мили, долин вылизывает гладь». А писатель Криспин Херши воспарил над гугл-Землею, он сквозь тучи пролетает, сквозь бураны и метели, вот Нью-Йорк, вот Массачусетс, вот заснеженный Ньюфаундленд, вот и Роколл, погребенный под горою гуано, и над ним во тьме мерцает мимолетный проблеск молний…

– Криспин? – Девон Ким-Ашкенази. – Что с вами?

Судя по лицам аспирантов, из реальности я выпал надолго.

– Все в порядке. Я просто думал о романе Танидзаки, в котором великолепно использованы возможности избранной вами, Девон, дневниковой формы повествования. Он называется «Ключ». Рекомендую ознакомиться, прежде чем заново изобретать колесо. Но в целом, должен признать, – я отдаю ей рукопись, – прогресс все же заметен. Единственное, что меня не удовлетворяет, – это… э-э-э… сцена насилия. Вы по-прежнему злоупотребляете наречиями.

– Понятно, – бодрится Девон, показывая, что ничуть не задета критикой. – А какая именно сцена: в цветочном магазине или в мотеле?

– Нет, на автомойке. Наречия – это холестерин в венах прозы. Вдвое сократите количество наречий – и ваша проза станет вдвое легче. – (Скрипят перья.) – Да, и осторожней со словом «кажется»: это текстуальная невнятица. Оценивайте каждое сравнение и каждую метафору по пятибалльной системе, избавляйтесь от всех, которые набрали три балла и меньше. Это болезненная процедура, но потом вам же будет гораздо приятней. Да, Джафет?

Джафет Соломон (автор «В Земле Господней», мормонского бильдунгсромана о мальчике из Юты, поступившем в гуманитарный колледж на Восточном побережье, где секс, наркотики и курс писательского мастерства повергают его в экзистенциальное отчаяние) спрашивает:

– А что, если непонятно, сколько баллов проставлять – три или четыре?

– Если непонятно, Джафет, то это всегда три.

Мааза Колофски («Туманность Лошадиная Голова», утопия о жизни на Земле после того, как страшная эпидемия уничтожила всех особей мужеска пола) поднимает руку:

– Криспин, а вы дадите нам задание на каникулы?

– Да. Сочините от имени пяти ваших персонажей пять писем, адресованных вам лично. Все знают, что такое письмо?

– Мейл на бумаге, – отвечает Луис Баранкийя («Жуткий тип на занятиях йогой» о жутком типе, который занимается йогой); моя доинтернетность не вменяется в заслугу, и студенты над ней вечно подшучивают. – И что мы должны изложить в этих письмах?

– Краткие истории жизни ваших персонажей. Кого и что ваши герои любят или презирают, каково их образование, где и кем они работают, их финансовое положение, политические взгляды, социальная принадлежность. Их страхи. Скелеты в шкафу. Пристрастия. Самое большое сожаление. Кто они – верующие, агностики или атеисты? Страшит ли их смерть? – Вспоминаю о Холли, проглатываю вздох и продолжаю: – Случалось ли им когда-нибудь видеть труп? Или привидение? Сексуальная ориентация. Стакан наполовину полон, наполовину пуст или же просто слишком мал? Манера одеваться – щегольская или неряшливая? Это письмо, так что следует учитывать речевую характеристику ваших персонажей. Как они изъясняются: назовут собеседника «витией» или «треплом»? Сквернословят ли они или воздерживаются от употребления ругательств? Какие выражения и обороты слишком часто встречаются в их речи? Когда они в последний раз плакали? Понимают ли они точку зрения собеседника? В лучшем случае одна десятая того, что вы напишете, войдет в окончательный текст, но эта одна десятая отзовется надежной твердостью дубового бруса, – для наглядности я пристукиваю костяшками пальцев по столу, – а не хлипкостью клееных опилок. Да, Эрсилия?

– По-моему, – гримасничает Эрсилия Хольт (триллер под названием «Человек с ледорубом», о противостоянии триад и талибов в Ванкувере), – писать письма самому себе может только… псих.

– Согласен, Эрсилия. Писатель заигрывает с шизофренией, пестует синестезию и проникается обсессивно-компульсивным расстройством. Ваше искусство поглощает и вас, и вашу душу, и в определенной степени ваше психическое здоровье. Создание романов, которые заслуживают прочтения, выедает ваш мозг, разрушает ваши отношения с близкими и родными и донельзя калечит вам жизнь. В общем, я вас предупредил.

Мои десять аспирантов мрачнеют. Так им и надо.

– Искусство пожирает своего создателя, – говорю я.

В опустевшей преподавательской Клод Мо (медиевист, на временном контракте) и Хилари Закревска (лингвист, тоже на временном контракте) почтительно внимают разглагольствованиям Кристины Пим-Лавит (завкафедрой политологии, председателя должностной комиссии). Если по истечении испытательного срока контрактникам не предложат постоянную должность в Блайтвуде, то ни один колледж Лиги плюща их не возьмет. Кристина Пим-Лавит призывно машет мне рукой:

– Присаживайтесь, Криспин. Я рассказываю Хилари и Клоду, как везла Джона Апдайка и Афру Бут на семинар в Айове, а у меня лопнула шина. Вы ведь с ними знакомы, правда?

– Весьма поверхностно, – говорю я.

– Не скромничайте, – велит штатный профессор на пожизненном контракте.

А я и не скромничаю. Да, я брал интервью у Апдайка для журнала «Нью-Йоркер», но тогда я еще был анфан-териблем британской словесности, а мои книги великолепно продавались в США. С Афрой Бут мы не виделись бог знает сколько лет, с тех самых пор, как она в Перте пригрозила мне судебным иском. С неожиданным энтузиазмом вспоминаю о стопке студенческих работ на письменном столе у меня в кабинете и поспешно откланиваюсь.

– Проверка сочинений в последний день семестра? – восклицает Кристина Пим-Лавит. – Ах, если бы все наши преподаватели были столь же добросовестны, как вы, Криспин!

Заверяю всех, что обязательно приду на рождественскую вечеринку, и выхожу в коридор. К приглашенному профессору колледжа не липнет навоз факультетских интриг, но если на будущий год мне предложат полную ставку, то придется залезть в коровью жопу так глубоко, что будут видны только подошвы ботинок. А деньги мне очень нужны, тут и думать нечего. По «договору о возмещении затрат», который моему бывшему агенту Хэлу удалось согласовать с моим бывшими издателями, я отдаю им семьдесят пять процентов моих скудных авторских отчислений от объема продаж. Вдобавок, мне нужна работа «с проживанием». Дом в Хэмпстеде чудом удалось сохранить, но я вынужден его сдавать. Полученная арендная плата идет на выплату алиментов Зои. Между прочим, Зои наотрез отказалась пересмотреть размер выплат. «С какой стати, Криспин? Из-за того, что ты обрюхатил свою испанскую подружку? Нет уж!» Кармен не науськивает на меня юристов, но воспитание ребенка – весьма дорогое удовольствие, даже в Испании.

– Я герой, Криспин! – Иниго Уилдерхофф с грохотом волочет по лестнице увесистый чемодан, одаряет меня улыбкой телеведущего. – Только что объяснил вашему приятелю, как пройти к вам в кабинет.

Я останавливаюсь:

– Моему приятелю?

– Вашему приятелю из Англии.

– Он представился?

Иниго оглаживает профессорскую бородку:

– Гм, знаете, нет. Лет около пятидесяти. Высокий. С повязкой на глазу. Извините, Криспин, но меня ждет такси, мне пора. Повеселитесь сегодня на вечеринке и за меня. Au revoir, до января.

Я едва успеваю попрощаться, а чемодан Иниго Уилдерхоффа уже бум-бум-бумкает по ступеням к подножью лестницы.

С повязкой на глазу? Одноглазый тип?

Спокойствие. Только спокойствие.

Дверь в мой кабинет приоткрыта. Секретарши нет; посторонних в Блайтвуд-колледже не боятся, потому что до ближайшего города – две мили. Осторожно заглядываю внутрь… Никого. Возможно, какой-нибудь великовозрастный заочник в корригирующих очках хотел попросить у меня автограф, чтобы подороже сбыть книгу на eBay, а британский акцент Уилдерхоффу послышался. Наверное, гость увидел пустой кабинет и тактично удалился, решив дождаться официального открытия моей лавочки в 15:00. Облегченно вздохнув, подхожу к письменному столу.

– Дверь была открыта, Криспин.

Я вскрикиваю от неожиданности и резко оборачиваюсь, смахнув на пол ворох бумаг со стола. У книжного шкафа стоит человек. С повязкой на глазу.

Ричард Чизмен не двигается:

– Какая сцена.

– Ричард! Ты меня до усрачки напугал!

– Ну, извини, что я тебя до усрачки напугал.

Надо бы обняться и хлопать друг друга по спине, но я, изумленно раскрыв рот, просто смотрю на него. Тучность Чизмена истаяла в первый же месяц латиноамериканской тюремной диеты, и теперь одежда подчеркивает его жилистость и крепкую мускулатуру. Повязка на глазу – что это с ним? – делает его похожим на израильского генерала.

– А я… собирался приехать в Брэдфорд после Рождества. Мы с Мэгги договорились.

– Ну, значит, я избавил тебя от этой необходимости.

– Если бы я заранее знал, что ты приедешь, я бы…

– Выставил бы шампанское? Заказал бы духовой оркестр? Не в моем стиле.

– Тогда рассказывай, – я пытаюсь улыбнуться, – как тебя сюда занесло?

Ричард Чизмен вздыхает, откусывает заусеницу:

– Видишь ли, в тюрьме, чтобы хоть как-то убить время, я представлял себе, как выйду на свободу и съезжу в Нью-Йорк. И чем подробней я представлял себе эту поездку, тем больше времени это занимало. Каждую ночь я совершенствовал свой план. А когда понял, что не вынесу Рождества с Мэгги, в семейном кругу, не стерплю натужного веселья, сочувственных взглядов и праздничных телепередач, то, естественно, сбежал в Нью-Йорк. Ну а когда я здесь оказался, то еще более естественным было сесть в поезд Гудзонской линии и отправиться к Криспину Херши, путеводному светочу и идейному вдохновителю «Союза друзей Ричарда Чизмена».

– Создать эту организацию – самое меньшее, что я мог для тебя сделать.

В его взгляде читается: «Ну еще бы, сволочь!»

Я пытаюсь отсрочить то, чего с таким ужасом ожидаю:

– А что с глазом, Ричард? Тебя избили?

– Нет-нет, никакой поножовщины в духе «Побега из Шоушенка» не было. В самый последний день моего пребывания в йоркшкирской тюрьме мне в глаз угодила искра от сварочного аппарата. Врач говорит, что уже через неделю повязку можно будет снять.

– Это хорошо.

Фотография Габриэля валяется на полу, среди бумаг. Я ее поднимаю, а мой гость со зловещим любопытством осведомляется:

– Твой сын?

– Да. Габриэль Джозеф. В честь Гарсиа Маркеса и Конрада.

– Ну что ж, надеюсь, Господь дарует ему таких же верных друзей, как у меня.

Он знает. Он обо всем догадался. Он собирается мне отомстить.

– Тяжело тебе, наверное, – говорит Чизмен. – Ты здесь, а он в Испании.

– Да, ситуация далека от идеальной, – соглашаюсь я как можно непринужденнее, – но у Кармен в Мадриде родственники, есть кому помочь. Ее предупреждали, что детей у нее не будет, поэтому рождение Габриэля – это просто чудо. Огромное чудо. К тому времени, как выяснилось, что она беременна, мы уже расстались, но она решила родить… – Я ставлю рамку с фотографией Габриэля рядом с катушкой клейкой ленты. – Так что ребенок – плод ее трудов. Да ты присаживайся! У меня найдется бренди, отметим…

– Что именно? То, что я четыре с половиной года ни за что просидел в тюрьме?

Я не могу ни смотреть на него, ни отвести глаза.

– Кажется, ты нервничаешь, Криспин. Кажется, я действую тебе на нервы.

«Два „кажется“ подряд создают текстуальную невнятицу в квадрате», – думаю я и только сейчас замечаю, что карман чизменовского пальто подозрительно оттопырен. Легко догадаться, что за тяжелый и смертоносный предмет спрятан в кармане.

Ричард Чизмен читает мои мысли:

– Вычислить, кто именно, когда и почему подложил кокаин в мой чемодан, не составило особого труда.

Меня бросает в жар. Странно. Из меня будто выцеживают внутренности.

– Я дал себе клятву, что изобличу предателя, как только выйду из тюрьмы. В конце концов, он изо всех сил добивался, чтобы меня репатриировали и поскорее освободили. Так ведь?

Не доверяя собственному голосу, я киваю.

– Нет, Криспин! Он, сволочь, ничего подобного не делал! Если бы он во всем признался, меня бы выпустили уже через несколько дней. А он гноил меня в тюрьме.

За окнами падает снег. Секундная стрелка стенных часов дергано выписывает крошечные дуги. А больше ничего не движется. Ничего.

– В тюремной камере я мечтал не только о Нью-Йорке. Я мечтал и о том, как я расправлюсь с предателем. С этим гребаным слизняком, который тайно злорадствовал, являясь ко мне на свидания; который усиленно делал вид, что печется обо мне, но не спешил поменяться со мной местами. У него, собственно, даже мыслей таких не возникало. Я хотел опоить его снотворным, связать и дней сорок тыкать отверткой, пока не сдохнет. Над этим сценарием я работал долго, упорно и тщательно. А потом сообразил, что это глупо. По-детски. Да и зачем так рисковать? Проще приехать в Америку, купить пистолет и вышибить этому мудаку мозги где-нибудь в укромном уголке.

Ох, ну почему ко мне не заглядывает ни наша секретарша Бетти, ни бородатый Иниго Уилдерхофф?

– Твой мучитель, – как можно спокойней говорю я, – измучен угрызениями совести.

Голос Чизмена колючей проволокой впивается в меня:

– Измучен?! Разъезжая по земному шару? Обзаводясь детьми? А я тем временем сидел в колумбийской тюрьме, в одной камере с убийцами и больными СПИДом наркоманами со ржавыми бритвами. Так кто из нас больше мучился?

Он сует руку в карман. По коридору, насвистывая, идет сторож – я замечаю его в дверном проеме приемной. «Зови на помощь! – подсказывает перепуганный до смерти Криспин Херши. – Или попробуй сбежать. Или покайся перед ним, упроси не оставлять детей сиротами. Или попытайся с ним договориться. Или пообещай написать полное признание…

…Или… или… или… пусть мстит».

– Твой мучитель, – начинаю я, – вовсе не злорадствовал втайне, навещая тебя. Он презирал себя за трусость и до сих пор презирает. Однако эти признания уже ничего не изменят. Он готов заплатить, Ричард. Но если ты хочешь денег, то тут он тебе ничем помочь не сможет: он сам буквально в шаге от банкротства. Впрочем, деньги тебя вряд ли интересуют.

– Странное дело. – Он склоняет голову набок. – Вот я пришел, а теперь не знаю, что предпринять.

Меня бросает то в жар, то в холод; рубашка липнет к телу.

– Тогда я сяду за стол, – говорю я, – и буду ждать твоего решения. Только учти: твой мучитель не намеревался упечь тебя в тюрьму на долгие годы, он просто хотел… ну, устроить розыгрыш, дурацкий розыгрыш и даже не предполагал, что все обернется таким кошмаром. Так что воздай ему по заслугам. Он на все согласен. Хорошо?

Нет, любезный читатель, ничего хорошего в этом нет. Я цепенею в кресле. Лучше закрыть глаза. Не видеть ни Ричарда Чизмена, ни книг, ни заснеженного леса за окном. Выстрел в голову. Не самая мучительная смерть. В ушах звенят литавры, заглушают действия Ричарда Чизмена, я почти не слышу ни щелчка предохранителя, ни шагов. Как ни странно, дуло пистолета, наведенное мне в лоб, не касается кожи, но я его чувствую. БЕГИ! УМОЛЯЙ! СОПРОТИВЛЯЙСЯ! Но, как искалеченный пес, понимающий, что несет игла ветеринара, я не двигаюсь с места. И между прочим, контролирую и мочевой пузырь, и прямую кишку. И на том спасибо. Последние секунды. Последние мысли? Анаис, совсем еще маленькая, гордо дарит мне собственноручно сделанную книжку «Семейство кроликов идет на прогулку». Джуно рассказывает, как самый клевый мальчик в ее классе заявил, что она его не поймет, пока не прочитает книгу «Сушеные эмбрионы». Габриэль, который так быстро растет там, в Мадриде, пахнет молоком, мокрыми подгузниками и детской присыпкой. Жаль, что нам не суждено познакомиться поближе, хотя, возможно, он кое-что узнает обо мне из моих лучших книг. Холли, мой единственный друг… Мне не хочется ее расстраивать, но известие о моей смерти наверняка ее огорчит. Моя любимая строчка из «Людского клейма»: «Ничто не длится – и ничто не проходит. Не проходит именно потому, что не длится». Вот так замыкается круг: это не Ричард Чизмен стреляет в меня нет это палец Криспина Херши лежит на спусковом крючке тот самый палец который запихивает крошечный пакетик кокаина под подкладку чемодана в гостиничном номере давным-давно сейчас и я дрожу сейчас и сжимаюсь в комок сейчас и из глаз текут слезы сейчас прости прости и сейчас он сейчас я сейчас я сейчас он сейчас сейчас сейчас…

…и я один. И я жив, черт побери!

Открывай глаза! Давай, не бойся. Открывай.

Тот же кабинет. Тот, да не тот. Чизмена нет.

Он спускается по ступеням факультетской лестницы, повторяя путь Иниго Уилдерхоффа. Пересекает вестибюль, проходит в высокие стеклянные двери и, ступая по дорожке, покидает мое повествование… Кутается в пальто, а вьюжный вечер крадется меж деревьев, будто вьетконговец. Я внимательно разглядываю свою ладонь, любуюсь роботроникой плоти… Возьми кружку. Крепко ее сожми. Пусть тебя обожжет жар. Подними ее, поднеси к губам, сделай глоток. Чай из долин Даржилинга… Лиственная терпкость и солнечные танины обволакивают язык. Восхитись ковриком для компьютерной мыши с изображением Розеттского камня; серо-розовой красотой ногтя на большом пальце; тем, как легкие вбирают кислород… Встряхни коробочку с фруктовым «тик-таком», поймай драже в ладонь, закинь в рот; ощути синтетический вкус химической дряни, который сейчас великолепнее оды Китса «К осени». Никто так не раскрывает красоту повседневности, как тот, кто передумал тебя убивать. Подбираю всякую хрень, сброшенную со стола: стаканчик для ручек, пластмассовую ложку, флешку, коллекцию фигурок из конструктора «Лего». Мы с Джуно и Анаис обмениваемся такими шутливыми подарками. У меня уже пять фигурок: космонавт, хирург, Санта-Клаус, Минотавр… Черт, одного не хватает. Опускаюсь на колени, ищу пятую фигурку в путанице электропроводов, и тут дзынькает мой лэптоп.

Тьфу ты… мы с Холли договаривались связаться по Скайпу…

В динамиках звучит сильный чистый голос Ифы:

– Криспин?

– Привет, Ифа. Я хорошо тебя слышу, но почему-то не вижу.

– Эх ты, киберавтор! Нажми на зеленую иконку.

Никогда пойму, как обращаться с современной техникой. Ифа появляется на экране; она на кухне, в Рае.

– Привет. Рада тебя видеть. Как дела в Блайтвуде?

– Я тоже очень рад тебя видеть. У нас тут все понемногу разъезжаются на рождественские каникулы. – С опаской задаю следующий вопрос: – Как наш пациент?

– Не очень, если честно. Ее все время тошнит, и спит она неважно. Мигрень. Сейчас, правда, доктор ее усыпил… – Ифа морщится. – Ой, это я неудачно выразилась. В общем, она где-то час назад уснула. Все извинялась, что не сможет с тобой поболтать… – Ее окликает кто-то вне поля зрения камеры; Ифа напряженно сводит брови, кивает, что-то бормочет в ответ. – Криспин, тут доктор Фенби хочет со мной поговорить, так что, если не возражаешь, пообщайся с тетей Шерон.

– Конечно, Ифа, ступай! До скорого.

– Чао.

Ифа встает и вихрем пикселей исчезает с экрана; ее сменяет сестра Холли, Шерон. Она практичнее и приземленнее Холли – этакая Джейн Остин рядом с Эмили Бронте, хотя вслух я этого никогда не скажу, – но сегодня даже она выглядит совершенно изможденной.

– Привет, путешественник! Как дела?

Холли смертельно больна, а все интересуются, как дела у меня!

– Привет, Шерон. Все отлично. У нас тут метель, и… – И еще Ричард Чизмен заходил, хотел мне отомстить, потому что из-за меня провел четыре с половиной года сначала в колумбийской, а потом в британской тюрьме, но, к счастью, передумал меня убивать. – А кто такой этот доктор Фенби? Он специалист-консультант?

– Не он, а она. Из Канады. Однокурсница Тома, нашего врача в поликлинике. Психиатр.

– А зачем Холли психиатр?

– Ну… доктор Фенби специалист по паллиативной терапии онкологических пациентов, и Том полагает, что Холли нужно попробовать новый препарат, испытания которого Айрис, то есть доктор Фенби, сейчас проводит в Торонто. Час назад она объяснила мне, как он действует, я вроде бы поняла, но внятно рассказать не сумею, ты уж прости. Том о ней очень высокого мнения, вот мы и решили… – Шерон зевает во весь рот. – Ох, извини. О чем это я? Так вот, Айрис Фенби. Да. В общем, это все.

– Спасибо за новости. Ты вся такая измученная.

Шерон улыбается:

– А ты бледный, как задница спелеолога.

– В таком случае подправь изображение в твоем лэптопе, и у меня появится бронзовый загар. Послушай, Шерон, Холли не… В понедельник не будет слишком…

Она многозначительно, как директор школы, смотрит на меня поверх строгой оправы очков:

– Траурный костюм оставьте в Нью-Йорке, мистер Херши.

– Может, что-нибудь привезти?

– Только себя самого. Загрузи чемодан подарками для Кармен и Габриэля. Холли сейчас всякий хлам ни к чему.

– А она знает, что ее книга «Цветы полевые» вышла на первое место по продажам?

– Да. Она сегодня утром получила мейл от своего агента. Говорит, что надо бы почаще умирать, раз это так поднимает продажи.

– Бр-р-р, жуть какая. Передай ей, пусть больше так не шутит. Ну, пока. Увидимся в понедельник.

– Хорошего полета и мягкой посадки, Криспин. Благослови тебя Господь.

– Когда она проснется, скажи ей, что я… Нет, просто скажи ей, что она самая лучшая!

Шерон глядит на меня под каким-то странным углом – в Скайпе всегда так, – потом говорит:

– Хорошо.

Будто успокаивает испуганного ребенка.

Экран меркнет.

На Херши смотрит его призрак.

Мой рабочий день обычно продолжается до половины пятого, и я почти все это время занят, поскольку поток студентов не иссякает с самого утра, но сегодня некий тихий апокалипсис истребил всех людей в долине Гудзона, только мне об этом не сообщили. Проверяю электронную почту, но там всего два новых сообщения: спам из антивирусной компании, предлагающей «более надежный» фильтр для спама, и милое письмо от Кармен: Габриэль пытается ползать, а сестра подарила Кармен диван-кровать, так что мне больше не придется измываться над своей спиной на диванных подушках. Я быстро отправляю ответ: «Так держать, Габриэль!», затем отменяю номер в бюджетной брэдфордской гостинице – мне должны вернуть уплаченную сумму – и вдобавок сообщаю Мэгги, что Ричард навестил меня в Блайтвуде, что он здоров и выглядит хорошо. После катастрофической встречи с Чизменом, после этого разрушительного сдвига тектонических пластов, прошло всего полчаса, но событие уже превращается в воспоминание, а память – в компакт-диск многократного пользования (CD-RW), а не нестираемой записи (CD-R). Самым последним я отправляю сообщение Зои: благодарю ее за приглашение, но не смогу на Новый год приехать в шале родителей Марка, чтобы «вместе со всеми покататься на лыжах». Зои знает, что я не катаюсь на лыжах – и не выношу принуждения, – а потому и не подумаю унижаться на лыжне бок о бок с атлетически сложенным мужем моей бывшей жены, загорелым, будто только что с Каймановых островов. Лучше я лишний день проведу с девочками. Итак, с почтой покончено. На часах без четверти четыре, а мне совершенно некуда идти, кроме комнаты в преподавательском доме, в котором, кроме меня, живут еще трое. У Юэна Райса три особняка. У Криспина Херши одна комната и общая кухня. Преподаватели кафедры английской литературы сегодня собираются в Ред-Хуке на праздничный ужин в ресторане, но спагетти с чернилами каракатицы и кампечинский луциан после перенесенного потрясения как-то не… не знаю, тут нужных слов так сразу и не подберешь.

Тут я замечаю в дверях какого-то студента.

– Здравствуйте, – говорю я. – Вам чем-нибудь помочь?

– Здравствуйте. Да.

Студентка. Какая-то андрогинная, в черной термоизоляционной куртке до колен, блестящей, как крылья жука; на плечах – тающие снежинки; гладко выбритая голова; тяжелые веки глаз с азиатским разрезом; бледное, одутловатое лицо. Взгляд… одновременно и внимательный, и отсутствующий. Как на средневековой иконе. В точности такой. Она стоит неподвижно.

– Входите, – приглашаю я. – Присаживайтесь.

– Хорошо. – Она двигается так, будто не доверяет половицам под ногой, да и садится с опаской. – Я – Солей Мур.

Имя произнесено таким тоном, словно оно должно быть мне знакомо. Что ж, возможно.

– Мы с вами раньше встречались, мисс Мур?

– Это наша третья встреча, мистер Херши.

– Ясно… Напомните мне, пожалуйста, на каком вы факультете?

– Я не признаю факультетов. Я – поэт и провидец.

– Но… вы ведь учитесь в Блайтвуде, не так ли?

– Когда я узнала, что вы будете здесь преподавать, я попыталась записаться на ваш курс, но профессор Уилдерхофф назвал мое эссе «безумным бредом в полном смысле этого слова».

– Наверняка это нелицеприятная оценка. Извините, но мои приемные часы предназначены исключительно для студентов Блайтвуда.

– Мы встречались в Хей-он-Уай, мистер Херши, в две тысячи пятнадцатом году.

– Видите ли, в Хей-он-Уай я встречался со многими людьми.

– Я вам подарила свой первый сборник, «Пожиратели душ»…

Где-то еле слышно звенит колокольчик, как-то фальшиво, будто под водой.

– …и я присутствовала на вашем выступлении на Книжной ярмарке в Шанхае.

Да, зря я думал, что на сегодня странности закончились.

– Мисс Мур, я…

– Мисс Солей Мур, – с нажимом произносит она. – Свою вторую книгу я оставила в вышитой сумке на дверной ручке вашего гостиничного номера. Комната номер двадцать девять двадцать девять, отель «Шанхай Мандарин». Моя книга называлась «Твой последний шанс», в ней содержались изобличительные материалы.

– Изобличительные материалы? – Так, здесь нужно поосторожнее. – О чем же?

– О тайной войне. О тайной войне вокруг нас и даже в нас самих. Я видела, что вы достали книгу «Твой последний шанс» из вышитой сумки. И целый час провели с Холли Сайкс, в баре, подбрасывали монетки. Помните, мистер Херши? Я знаю, что помните. Холли Сайкс тому доказательство.

Пара неопровержимых фактов: эта девица меня преследует, и она безумна.

– Чему «тому»?

– Тому, что вы вписаны в Сценарий.

– В какой сценарий?

– В тот самый, – потрясенно говорит она. – Первое стихотворение в книге «Твой последний шанс»? Вы ведь его прочли, мистер Херши.

– Нет, я ваших стихов не читал, потому что не в моих правилах…

– Довольно! – Она хрипло всхлипывает и сжимает подлокотники кресла с такой силой, что пальцы белеют. Запрокидывает голову к потолку и обращается к кому-то невидимому: – Он даже этого не прочел! Черт побери! Черт!

– Юная леди, взгляните на это с моей…

– Не смейте называть меня «юная леди»! – Пальцы Солей Мур извиваются как-то по отдельности. – После всего этого! Время! Деньги! Кровь!

– Почему вы считаете, что я непременно должен был посодействовать в публикации ваших стихов?

– Потому что «Пожиратели душ» разъясняют все о высших хищниках; потому что «Твой последний шанс» разоблачает методы анахоретов, способных войти куда угодно и похитить любого; и, самое главное, потому что вы, мистер Херши, есть в Сценарии.

– Послушайте, мисс Мур… в каком еще сценарии?

Ее глаза распахиваются широко-широко, как у безумной куклы.

– Вы там есть, мистер Херши! И я там есть. И Холли Сайкс тоже – анахореты забрали ее брата. Вы это прекрасно знаете. Вы сами вписали себя в Сценарий. Вы же все это изложили в «Проблеме Воормана». Все, о чем там говорится, – именно так действуют анахореты. И не отпирайтесь! Ничего не выйдет.

– «Проблема Воормана»? Я написал этот рассказ много лет назад. И помню только, что там говорилось о каком-то тюремном докторе и об исчезновении Бельгии.

– Теперь это не имеет значения. – Солей Мур несколько успокаивается. – План «А» состоял в том, чтобы предупредить человечество с помощью стихов. Он не сработал. Придется перейти к плану «Б».

– Что ж… – Мне хочется поскорее от нее отделаться. – Удачи вам с воплощением этого плана в жизнь. Извините, но у меня много работы…

– Вы сами предложили мне план «Б». В Хей-он-Уай.

– Мисс Мур, прошу вас, не вынуждайте меня вызывать охрану.

– Вы должны были привлечь к моему творчеству внимание мировой общественности. Я так надеялась, что вы окажете мне поддержку! Увы, я далеко не сразу осознала масштаб жертвоприношения. Простите, мистер Херши.

– Ничего страшного, юная леди. Прошу вас, ступайте.

Солей Мур встает… в слезах?

– Простите.

Сверхъестественная сила отшвырнула Херши к спинке кресла и сбросила на пол. Над ним возвышалась Солей Мур. Затем последовало еще пять выстрелов, таких ошеломительных, с такого близкого расстояния, что они даже не причинили боли. Щека Херши прижата к жесткому ковру. Грудная клетка разворочена. С ума сойти! Застрелили, меня, здесь, сейчас, по-настоящему. Ковер жадно пьет кровь. Мою. Кровь хлещет. Обильно. ОБИЛЬНО. Семь букв – превосходное слово для скрэббла. Может ли Херши пошевелить хоть какой-то частью тела, любезный читатель? Нет, не может. Валенки. В нескольких дюймах от меня. ВАЛЕНКИ. Тоже семь букв. Слышишь? Голос. Любящий, слабеющий, певучий. Мама? Нет, это только в диснеевских мультфильмах. Солей Мур. Мисс С. Мур. Мисс эс мур. Ну конечно же! Миссис Мур. Лучшая книга Э. М. Форстера. Его лучшая героиня.

– Вы знамениты, мистер Херши, так что теперь все прочитают мои стихи. Новостные агентства, интернет, ФБР, ЦРУ, ООН, Ватикан – анахоретам не удастся это замять… В этой Войне мы с вами – жертвы. И вы, и я. Жертвой была и моя сестра. Они ее заманили и похитили. Она мне о них рассказывала, но я считала, что в ней лишь говорит ее болезнь. Никогда себе этого не прощу! Но я могу избавить мир от невежества. От самоубийственного невежества. Как только человечество поймет, что мы являемся пищей анахоретов – их лососевой фермой, – тогда мы сможем сопротивляться. Восстанем. Устроим на них охоту!

Губы Солей Мур продолжают шевелиться, но звук исчез. Реальность ужимается. Ее пределы сужаются до канадской границы, затем до Олбани, а теперь – до блайтвудского кампуса. Заснеженный лес, библиотека, бункер, отвратительный кафетерий – все исчезает, все стирается. Смерть от руки безумца. Кто бы мог подумать? Смерть от руки безумца. Кто бы мог подумать? Ковер из точек. Нет, это не точки. Спирали. Все эти недели. Ходил по спиралям. Смотри. В щель. Между архивным шкафом и плинтусом. Паук. Высохший. Сушеный. Там, куда не достает насадка пылесоса. Паук, спираль и… и что еще? Пятая фигурка из конструктора «Лего». В нескольких дюймах от меня. На боку. Как и я. Смотри…